THE DAY WE BACAME A BUTTERFLY

Посвящается Кате Эви Мицкевич и Саше Рин Протасене.
Я вас люблю, очень-очень.
Len-nii

В тот день я стал бабочкой.
Бабочкой с нежно-голубыми крыльями.
Это было больно.

Утром мне захотелось курить.
Очень.
Я бросил полгода назад. Больше не выкурил ни одной сигареты. Вообще.
И вот - захотелось.
Знаете, бывают моменты, когда даже некурящий хочет закурить. Тогда представляется, что висишь над безумием на тонком лоскуте органзы. А органза ведь так похожа на дым...

Вместо сигарет я заварил чай. Он тоже успокаивает.

Телефонный плеер на всю катушку орал "rosenrot, o rosenrot...",и эхо Раммштайновской песни разносилось по квартире. В ней не было никого, кроме меня.

Я открыл окна, взял плед и прислонился к батарее. Это было так приятно - смотреть, как ветер гоняет по деревянному полу листки бумаги с моими песнями и стихами.

Я наугад вытянул один лист. На нем были стихи.

Боже, прости мне мои прегрешения.
Боже, дай сил от себя не отречься.
Боже, дай милости и всепрощения.
Боже... Прошу, запрети наши встречи.

Я не певец больше. Нету границы
Бездне безумия, что подо мною.
Здравствуй. Прощай. Прекрати же мне сниться
Темную ночь затмевая собою!

Боже, я бабочка в банке стеклянной.
Хочешь - убей, но не мучай, пожалуйста.
Боже... мой Бог - идиот окаянный!
Но на прощанье все ж руки пожали мы.

Глупое и бессмысленное на первый взгляд, оно очень точно отражало мое состояние тогда, когда я его писал.

Ведь мой бог умер. Умер еще тогда. Но почему же эпитафия сделала мне так больно? Будто я сам убил его - только что...

Я не хочу убеждать атеистов, что бог есть. Они просто его не увидели. А мой бог умер. Это больно и грустно. Очень.

Зазвонил телефон. Это была Мицу.

Мицу-Мицу, как же я хотел тебя слышать. Моя добрая Фея-крестная.

-Лен?
-Да, солнце.
-Пойдем гулять?
-О'кей. Где и когда?
-Как обычно, на грибанале. Еще Рин будет.
-Рин? Чудесно! Как же я давно ее не видел...
- Ну да, а еще близнецами называетесь. Ладно, зай, я подъеду, буду ждать. Понял?
-О...а, да. Я тоже уже выхожу.

Рин и Мицу. Мицу и Рин. Как мы долго не виделись... Мои дорогие девочки. Самые-самые дорогие. Нет, мы просто друзья. Вернее не так...они мне как сестры. Пусть даже мы не связаны кровно.

Я оделся и выбежал из дома. На Грибоедова я, как всегда, оказался первым и решил подождать девочек на улице. Когда я вернулся под крышу вестибюля, у эскалатора стояла Мицу. Я узнал ее сразу - по черно-розовому пальто. Вместе мы ждали Рин.

Мы пошли по Невскому в противоположную от Восстания сторону ,но дошли только до ближайшей "Евразии" - Мицу, как обычно, была голодна и при деньгах. Мы все заказали еду.

За обедом мы сходили с ума. Мы с Рин ели рис с мясом из миски Мицу, Мицу и я ели лапшу Рин, я кормил их обеих с ложечки своим грибным супом-пюре. Мы смеялись - долго и искренне - по любому поводу. После мы пошли обратно: время близилось к двум, и мне надо было двигать к дому. Мицу дала мне наушник, и всю дорогу я слушал мурлыканье "Флёр". Ветер дул в лицо, желудок сыто урчал, светило ласковое солнце, а рядом были самые важные люди.

Я предложил зайти в детский магазин - в моей голове созрела гениальная идея. Девочки удивились, но не протестовали. Я купил детскую переводную татуировку-бабочку и попросил у Рин ножницы. Она недоуменно вздернула одну бровь – как же я люблю, когда она так делает, - но подала мне лезвия. Я разрезал бабочку на три части, из которых две отдал девочкам.

Мы забежали в какую-то забегаловку и перевели бабочку на правые руки - на те места тыльной стороны ладоней, где большой палец перетекает в указательный. Это смотрелось и смешно, и дико. Нам было плевать. Мы стали бабочкой - все трое.

А в голове очень к случаю зазвучала песня Flёur: "Может вырастут новые крылья - красота, доброта. И расправить их будут силы - может нет, может да..."