Игорь Филиппов (18 лет)

АДОНИС

До чего красив был юноша Адонис! До чего красив! Кто ни встретится ему, замрет, залюбуется.
Старики головами качают, шепчутся. Ох, не к добру такая красота! Сильные мужчины хмурятся: лепота цыплячья сильнее, чем они. Разве справедливо!
Женщины вздыхают. Вспоминают ли, жалеют ли о чем?.. А уж девушки-то, девушки! Столбенеют, будто от испуга. Так бы наверно и бросились табунком вослед!
А сам Адонис?.. Что сам-то он?.. Небось, гордец да ломака?..
Присмотришься: нет, нисколько. Своя особина, видать, неприметна. Могута своя - не в отличку.
С девушками балагурит. С парнями задирается. Как все молодые.
Только иногда вдруг опечалится. Словно растеряется. Словно тучка на него найдет. А потом ничего. Снова веселый.
Приметили люди, что у «тучки» его имечко есть. Ветряной она прозвана. Отец ее да матушка - строгие люди. Да уж, небось, тому не рады.
Потому что они Ветряну своей строгостью так закалили, что она стала крепче металла и власть в доме к рукам прибрала.
Батюшкой да матушкой помыкает. Челядь от нее стоном стонет. Может, и хотела бы стать помягче, подевичливей, да уж привычка так въелась, - не ототрешь.
Приметили люди, что и она пригожего парня выделяет. Глазами, вроде бы, ласкает, а словами хлещет, как плетьми. Что ни слово - удар. Что ни слово - заноза.
Парень храбрится, хорохорится. Да крепко его, видать, присушила строптивая зазнобушка.
Прикипеть к ней - не прикипишь. Оторваться - не оторвешься. Как тут не мрачнеть, ее завидев...
Здесь к слову о родителях парня сказать. Небогатыми они были - не то, что у Ветряны. Жили в лесу, на окраинке. Пасеку держали. Бортничали.
Говорили, что батюшка давным-давно пришел из греческих краев. Да и осел тут. Еще говорили, что матушка Адониса - ворожея.
Да зря болтали, не иначе. Умей она ворожить, разве пошла бы в лес колдуниху искать, что жила там от века.
С колдунихой она зналась, точно. Время от времени навещала. Может, даже в родстве каком была.
Потому и решила с ее помощью отвадить сыночка от Ветряны. Вот пошла она, пошла. Забралась в такую глушь, куда и свет-то дневной с трудом забирался.
А старуха-колдуха уже почуяла. Сидит в дупле старого дуба. Таращится как сова. Слюни тягучие до земли развесила.
Матушка ей поклонилась, узелок с пирогами да медом подала.
- Помоги мне сына спасти! Уж я в долгу не останусь!.. Старуха узелок развязала, понюхала, полизала, довольна осталась.
- Приведи его ко мне! - шамкнула. - Отсушу, отколдую!.. Гикнула, ухнула, И впрямь в сову превратилась. Да улетела.
А матушка пригорюнилась. Уж больно ей не хотелось видеть сынка в этом темном да сыром месте.
Уж она и так, и сяк. Вилась-нудила возле сына. Все ему уши прожужжала, что бедный богатому - не ровня, что должен он Ветряну забыть.
Батюшку что ни день - толк в бок. Зови сыночка на охоту. Батюшка безропотный, батюшка - пожалуйста...
Но нейдет Ветряна из ума у парня. Нейдет, хоть ты тресни. Что тут поделаешь? Надо отколдовывать!
Повела его матушка. А у самой сердце ноет, беду чует.
Увидела Адониса колдунья, - ахнула, губу подобрала, головой затрясла. В глазах огонь загорелся.
Влюбилась в молодого без памяти.
Матушка хотела было бежать, схватила сына за руку. Да уж поздно!
- Здесь твоя зазноба! - кричит колдунья. - Здесь! У меня!..
- Где она?.. Где?.. - Адонис руку вырвал, идет как слепой. Старуха тем временем за дуб завилась. Зашипела, загундосила, забормотала.
Как добрел Адонис до дерева, увидел не старуху - Ветряну. Вот она перед ним, - желанная, милая. Не гонит, не язвит, не насмехается. Кроткой стала, нежной, стеснительной.
Обнял ее парень и забыл про все на свете. Поцеловал, и она ответила.
Так мечты-то и сбываются. Так-то вот счастье и приходит.
Остался Адонис в лесу. А матушка домой отправилась, - глаза выплакивать. Не видел и не слышал ее Адонис.
Началось у него счастливое бытье. Всюду со своей милой. Всюду вместе. Она и покормит, она и приголубит, она и спать уложит.
Долго ли-коротко ли, стал замечать Адонис: не можется ему. Слабеет не по дням, а по часам. Словно бы дряхлеет, старится со скоростью брошенного камня.
Ноги не держат, руки трясутся, зрение туманится, спать по ночам стал плохо.
Однажды проснулся - да и заплакал, лежучи. Думал: почему рядом со счастьем всегда несчастье бок-о-бок?..
И вдруг видит: поднялась Ветряна, а глаза у нее жуткие, не человечьи.
Подошла она к печке деревянистыми шагами, разожгла огонь. Свет его был тусклый, мерцающий.
Но и малого света хватило. Увидел парень возле печки не девицу желанную, а безобразную старуху.
Взяла старуха глиняный горшок закопченый. А глаза у нее все неживые, будто незрячие.
Наклонилась над ним, Адонисом. Схватила его левую руку. Стала сильно сдавливать ладонь да по пальцам пошныривать: по одному, по другому...
Сама шепчет при этом:
- Подою тебя до смерти, - пусть довольны будут черти!..
Все быстрее да быстрее безумный шепот. Все сильнее давление на руку.
И вдруг выступила кровь. Словно рука оделась в красную рукавицу. Кровь стала капать в подставленный горшок. Потом полилась струйкой.
У парня голова закружилась. Он понял, откуда его слабость. Понял, что скоро погибнет, если не сумеет вырваться.
Старуха накидала в горшок ядовитых трав, сушеных пауков, ящериц и лягушек.
Поставила горшок в печь. Вздула уголья...
Адонис хотел закричать, позвать на помощь, - и не мог шевельнуть языком.
Он увидел, что печь - и не печь вовсе, а куча светящихся гнилушек. И провалился в беспамятство...
А матушка его целый день проплакала. Но ведь слезами горю не поможешь.
На другой день отправилась матушка к Ветряне. Решила: проклянет злонравную девицу и в могилу ляжет. Без сыночка - разве жизнь!
Пришла, назвалась, ее в покои провели.
Глядит - и глазам не верит. Не узнать Ветряну.
Похудела. Под глазами тени легли. Клонится к матушке, будто прутик вербный.
Обнялись они, всплакнули. Матушка поведала, какая приключилась беда.
Ветряна вскинулась было: спешить, выручать, созывать верных воев. Только поперек нутра своего гордячего не пойдешь. Хоть и тосковала без Адониса, да спесь-то никуда не делась, при ней была.
Нестерпимо ей было думать, что насмешничать начнут, зубоскалить. Вот, мол, до чего припекло: помчалась на крыльях. Никакой гордости, никакого стыда...
Или так: дом к рукам прибрала, а тут нищий заглянул, ее пальцем поманил, - она и готова...
Или еще как-нибудь. Ведь на всякий роток не навесишь платок... Нет, нынче не пойдем, - пойдем завтра... Нет, завтра не пойдем, - пойдем послезавтра...
А на третий день плюнула матушка ей под ноги да одна отправилась. Уж почти до леса дошла, - тут ее и догнала Ветряна с дворовыми людьми.
Долго ли - коротко ли... Плутали-переплутали... Искали-переискали... Не иначе, колдунья глаза отводила...
Добрались до места, а лучше б - и не добирались.
Потому что лежит на том месте Адонис мертвый. Глядеть на него больно, - до того изможденным кажется.
Возле него - медведица бурая косматая. Ревет, качается. Словно горем своим делится.
Увидела медведица пришедших, встала на задние лапы. И вдруг вместо морды звериной - лицо колдуньино...
Все оторопели: ни дыхнуть, ни моргнуть.
Колдунья на Ветряну злобно уставилась. Выкрикнула несколько слов. Непонятных, жутких, - заклятье такое...
Всего несколько слов, а уж девушка мертвая лежит. Одно успела: охнуть кротко...
Взяли тут люди дворовые медведицу в рогатины. Пропороли ее шкуру, прикололи тушу к земле.
Она ревет, извивается, кровью исходит, мука в глазах. А умереть -никак не может.
И так-то диковинно лицо человечье среди меха медвежьего...
- Прими мою силу! - молит колдунья. - Дай мне уйти!..
- Нет! - говорит матушка.
- Я твоего сына извела! - хрипит колдунья. - Возьми мою силу да отдай Свету, - не Тьме!
- Нет! - говорит матушка, но уже не так уверенно.
- Прими мою силу да попробуй сына возродить! - предлагает колдунья, задыхаясь.
- Давай! - говорит матушка. - Я согласна!..
Отступили дворовые подальше, чтобы не слышать. А матушка - глаза к глазам, губы к губам - склонилась над умирающей...
Полегчало колдунье перед смертью. Вытянулась. Облегченно вздохнула.
Но и тут не утерпела: напакостила напоследок.
- Не поможет тебе моя сила! - прошептала, слабея. - Не оживишь сына! Не тебе он принадлежит, - земле!..
Сказала - и умерла.
Матушка встала, дворовых людей прогнала назад, к дому. Потом вырыла две могилы рядышком да похоронила Ветряну с Адонисом.
- Прими, земля, детей милых, несчастных! - сказала матушка. - Разреши им оживать хотя бы ненадолго, хотя бы на несколько дней! Если не в образе людском, пусть в образе цветов лесных встают! А мою силу колдовскую прими, - не нужна мне!..
Поклонилась могиле. Отвернулась. Ушла в леса дремучие. Никто больше ее не видел...

АИР

Агир был свиреп, Агир был жесток, Агир был хорошим воином своего славного хана.
Низкорослый, - чтоб труднее в него попасть. Кривоногий, - чтоб крепко сидеть на скакуне. Сутулоплечий, - чтоб сила не сломала спину.
Взглянет узкими черными глазами - как прострелит насквозь. Взмахнет кривой саблей - располовинит любого.
Он не считал себя человеком. Люди были те, что пахали и сеяли, строили избы, городили стены, убирали урожай.
Он был над ними. Воплощенное слово могучего хана. Воплощенная воля повелителя...
Во сне видел, как шевелятся тонкие ханские губы, как плоскими лепешками вылетают из них звуки. Упав на землю, они перестают звучать, плотнеют, округляются, - такие же коренастые, как он сам.
Четыре десятка лет несет он ханскую силу к пределам Вселенной. Четырех жен пережил вместе с их детьми. Оставил их, умерших от болезней, за спиной, за стуком копыт, за посвистом ветра.
Битвы милее любви. Битвы неожиданны, возбуждающи, пьянящи. Любовь привычна и скучна.
Люди живут, на что-то надеются. Но всей жизни их - покуда он не налетит, краешек ханского величия.
Можно их даже любить. Любить как почву под копытами. Любить сверху - с высоты своего седла.
Всегда он будет - над ними. Он и такие же, как он, воины хана.
Самым великим днем в его жизни был тот, в который хан его заметил. Произошло это быстро и случайно, - Солнце только случайно может увидеть кого-то отдельного.
День пути оставался до богатого города русиничей, который нужно было захватить и разграбить.
Агир отдыхал среди других таких же, как он. Другие спали, - он сидел, спиной привалясь к седлу. Смотрел в степь и чувствовал: степь тоже смотрит на него. Смотрит и почему-то жалеет.
И вдруг показалась ханская сотня. Куда-то хан торопился, куда-то мчался по своим великим, непонятным для Агира делам.
Мимо своих воинов. Мимо своих воплощенных слов...
Вот он совсем близко... Вот он рядом...
Агир охвачен волнением. Восторгом, похожим на боевой азарт. И в то же время - недоумением.
Великий хан вблизи - ну совсем такой же, как он, Агир. Низкорослый. Сутулоплечий. Да и кривоногий тоже.
Глазки-щелочки постреливают влево-вправо. Лицо рябоватое. Рябоватое лицо...
Пышные одежные меха тускло серебрятся. Кривая сабля на боку украшена каменьями, - они гневливо посверкивают.
Вот они встретились глазами: воин Агир и великий хан, славный хан, могучий хан.
Глаза хана сердито приоткрылись. И тут же дрогнули - словно бы в усмешке.
И нет его, властелина... Только дробный замирающий шум движения...
Недоумение Агира сменилось умилением, жалостью. Он, былинка малая, травяной стебелек, испытал жалость к опаляющему светилу. Бывает же такое...
После этого промчались, пролетели мимо многие поселения, большие и малые, трусливые и бесстрашные, богатые и не очень.
Агир убивал мужчин с оружием. Захватывал в плен женщин и детей, - в рабы своему повелителю, своему светлому хану с кривыми ногами наездника и рябоватым лицом.
Лета скакали, зимы тянулись. Агир заметил, что его стали одолевать воспоминания. На спине ли скакуна, в юрте ли, вдруг забывался - будто по чьему-то приказу - и видел давнее: чьи-то горящие избы, чьи-то воздетые руки, чью-то пролитую кровь.
Так много воспоминаний, так силен их напор, что совладать с ними невозможно.
Агир покорился, Агир отстранил свою волю: пускай текут, пускай уносят его. Рано или поздно он возвращается всякий раз, он выгребает против их течения.
Одно непонятно: где они таились, где накапливались долго и незаметно? Ведь не за этим же морщинистым лбом с медно-красной обветренной кожей? Там бы не хватило места для них.
Зачем они ожили, - тоже непонятно. Ведь явь от них неотличима, и не надо бы им вмешиваться, путаться...
Тот день - день Погибели - тоже поначалу был как воспоминание. Горел городок, неисчислимый на пути ханских воинов. Горел хорошо: не местами, а сразу весь. Пламя стояло высоко и упруго.
Агир и не заметил, как остался один возле внешней стены. Остальные, опережая огонь, спешили грабить, набивать мешки мехами, тканями, серебром, а может быть и золотом.
И вдруг из какой-то щели или из-под земли выпрыгнул мальчишка. Синеглазый да беловолосый. В черных штанах да синих сапожках. В белой обузоренной рубахе, подпоясанной кожаным пояском. В руке держал сабельку небольшую, себе под стать.
Непростой был детеныш. Из высокой семьи. Весомый выкуп можно за него взять.
Мальчишка увидел Агира, и злые слезы вскипели на его глазах. Взмахнул своей сабелькой и бросился не прочь, не в бегство, - нет, в битву, в поединок, на матерого бойца.
Агиру достаточно было двух-трех движений, чтобы убить мальца. Или обезоружить. Но Агир медлил, отражал удары, давал пареньку нама-хаться, притушить злость усталостью.
Детские слезы перед наскоком почему-то задели, поразили Агира, отозвались в нем болью.
Агир выбил сабельку лишь тогда, когда приметил, что рука ребенка отяжелела.
Хотел схватить противника, но тот отскочил и крикнул не на своем, а на Агировом языке:
- Не сметь! Прочь руки!..
И снова Агир поразился. Потому что голос был властный, повелительный. А глаза от слабости расширились, распахнулись. И умоляли о том, чего требовал голос.
Припомнился вдруг хан. И то, как расширились ханские глаза, - но от гнева, от гнева.
Совместились взгляды ребенка и великого хана. Сильный - слаб, слабый - силен, понял Агир.
Он не мог оторваться от мальчишеских глаз. Что-то было в их глубине, в их бездонности. Что-то нужное, что никак не вспомнить, не понять.
Агир погружался, завороженный, забыв про свой народ и про себя в нем.
Ему казалось, что он - маленький и беззащитный. Что всесильный Бог дал ему, несмышленышу Агиру, из жалости заглянуть в себя.
Служил силе, послужи теперь слабости, говорил Бог. Наказанием это было или отличием, Агир и не пытался объяснить.
Что-то надломилось в старом воине. Сошло с места, переместилось. Исчезло, растаяло. Что-то другое - более слабое - возникло взамен. Он перестал изнутри быть тем, кем был прежде. Только снаружи, вроде бы, сохранился.
Страшным волшебником оказался мальчишка. Не было отныне Агиру возврата к себе прежнему, не было спасения.
- Я не трону тебя! - сказал Агир, вдевая саблю в ножны. - Ты победил! Я буду жить для тебя!..
- Тогда бежим! - мальчишка не усомнился, поверил сразу. Тому Богу, что в нем, волшебнике, есть, ведома правда.
- Куда бежать? - спросил Агир. - Кругом засуха! Только вместе, в орде, можно выжить!
- Твои убили батюшку, матушку! - мальчишка скрипнул зубами. - К деду надо! Приведу дружину!
- Пойдем! - согласился Агир. - Теперь ты - мой хан!..
И они отправились. Мимо пожарищ, трупов. По разграбленной, жаждущей земле.
Агир посадил мальчишку впереди себя. Смотрел на его волнистые белые волосы. Вдыхал их травяной запах.
Пока свои встречались, паренек сходил за пленника. Пока свои встречались, можно было разжиться водой. За две золотые монеты Агир купил целый мех воды.
Потом ни людей, ни деревьев не стало. Сплошная поначалу трава разбилась на островки, которые делались все меньше.
Потом потянулись пески. Солнце - что ни день - жгло сильнее.
Потом Агирова лошадка оступилась, попав в чью-то норку, и сломала ногу.
Агир ее забил и оставил коршунам. Только крови теплой напились он и мальчишка досыта.
Потом вода кончилась, и пустой мех бросили. Спасение было на той стороне песков. Там стоял город великого коназа, что был мальчику дедом.
Но не дойти, - ох, не дойти было. Агир совсем отвык перемещаться пешим. Уставал сильно, двигался еле-еле.
Молился по дороге всем богам, которых знал. Боги молчали, помогать не хотели.
Только к одному богу не обращался. К тому, что был внутри волшебника-мальчишки.
Потом был перерыв в понимании, в осознании себя.
Когда Агир опамятовал, то обнаружил, что, шатаясь, тащит мальчика на спине.
Спина была мокрая от пота. Агир удивился: откуда берется жидкость в его высохшем теле?..
Потом он полз и мальчишку тащил волоком, вцепляясь пальцами в рубашку, которая перестала быть белой.
Потом они лежали у зловонной лужи, - остатка от какого-то озерца. Агир приподнялся, шатаясь, и увидел у кромки неба кровли теремов и башню Детинца. Там был город.
Мальчишка открыл глаза. Агир вполз в них и воззвал: ты, живущий здесь, можешь ли спасти?..
- Могу! - сказал бог слабости, бог беззащитности. - Но без тебя не выйдет!..
- Что мне делать? - вопросил Агир.
- Готов ли от себя отказаться ради малыша? Ради всех беззащитных путников?..
- Готов! - сказал Агир.
И так легко это сказалось, будто вся его многолетняя сила перетекла к мальчишке, а сам он сделался бестелесным.
- Тогда стань травой! - велел бог. - И слабый будет жить!.. Агир, уже легкий, уже уменьшенный, упал в зловонную лужу. Был у него теперь корень. Были саблевидные листья. Был стебель, похожий на копье...
Светлое пятно стало расползаться от корня... Оседала муть... Зарывались в нее гадкие черви... Чистая вода заголубела...
Мальчик пришел в себя. Окунул лицо. Напился.
И заставив себя встать на ноги, подумал, что идти до города - совсем недалеко...