Сергей Смирнин (18 лет)

РАССКАЗЫ ВЗРОСЛОГО ЧЕЛОВЕКА

ЧУЖДЫЙ РАЗУМ

Возвращались домой, еще раз переживали спектакль. Холодный воздух был приятен. Чистое от облаков небо слегка светилось, как дисплей, -вот-вот что-то разумное сложится из звездных точек...
Галка разрумянилась, помолодела. Будто и не было десяти вместе прожитых лет.
- Поздняя осень. Здоровый, ядреный... - читала с восторгом, запрокинув лицо к небу.
Вошли в парадную И сразу пахнуло теплым аммиачным духом. И мы притихли. И съежиться захотелось.
С каждым шагом, с каждой ступенькой молодость чувств отступала внутрь, затаивалась. А бытовые заботы цеплялись, вились, оплетали по рукам и ногам. Проверить домашние задания у старшего. Подготовить младшему физкультурную форму. Заплатить за музыкальные занятия одного. Купить картридж другому...
И вдруг... На площадке между этажами... Да, вдруг началась мистика...
Ожил пакет с пищевыми отходами, выставленный кем-то за дверь. Он задрожал, задергался, заскрипел целлофановым нутром...
Мы остановились, переглянулись. Галка побледнела. Я сделал шаг к пакету.
Пакет скрипнул и раскрылся... Какой-то миг зияла пустая щель... Затем из дурно пахнущего нутра тяжело вывалилась черная зверюга.
Я заслонил Галку. Подумал: ударить или нет ногой по крысе. Крыса тоже чуть промедлила. Шкурка ее лоснилась. Видимо, от хорошей жизни. Показалось: ее глаза красно сверкнули. О чем подумала? Укусить меня или нет?..
Я все-таки занес ногу назад, собираясь отфутболить крысу к окну. Но не успел.
На ее морде нарисовалось презрение. Как я его прочитал, не знаю. Но уверен: это было презрение высшего существа к низшему.
Я уставился на крысу потрясенно. Почувствовал: передо мной чуждый разум. Именно разум. Именно чуждый.
Может, миллионы лет назад они прилетели из неведомой дали, -похожие на эту. А потом катастрофа, и медленное скатывание вниз, приспосабливание к земной эволюции...
С коротким писком крыса метнулась по лестнице вниз. Потом между перилами.
А мы все стояли. Будто столбняк напал.
Потом ожили, задвигались.
- Чаю хочу, Галенька! - попросил я...

ВЫСОТА

Послала меня мама в лес за рябиной. Хотелось ей на зиму заготовить варенья - нравился его терпкий горьковатый вкус.
Дошел до опушки. От рябины к рябине, - все ощипаны. Хоть бы одна ягодка на смех! Жители в поселке ухватистые, - раньше меня провели заготовки. Вспомнил, как черничник они вылизывали. И грибочки подбирали, - до вот такусенького...
Углубился в лес. А рябинки - пропали. Будто ветром их унесло. Только березы да березы. Бело-розовые, словно слепленные из зефира...
Денек хороший, не дождевой. Аккуратные тучки висят как приклеены. Между ними чистое выстуженное небо и яркое не греющее солнышко...
Сквозь кусты, сквозь деревья... Отряхивая на себя линяющие лиственные шкуры...
Все желтизна да желтизна... Да зелень истощенная, спитая... Хоть бы снова березовая рощица, что ли... Или б красненьким брызнуло -цветом желанных гроздьев...
Набрел на полузаросшую тропинку. В чаще, в глухомани. Вдруг родилась из ничего, из бездорожья, и услужливо полилась под ноги, робкая, позабытая людьми.
Тут, на тропинке, увиделась осень как произведение живописца. Открылось, что живописец этот - я сам. Вот глянул, мазнул взглядом по клену, и получилась желтая полоса. Вот глянул, и посыпались листья с ольхи, - еще кружатся, еще не успели опасть...
Открытие обрадовало. Если могу рисовать осень, почему бы не изобразить где-то тут рябинку?.. А то иду-иду, - и ничего.
Тропинка вильнула, и я задумал, - сейчас, за поворотом...
Зажмурился на секунду, собрал душевную силу... Шагнул вслед за тропинкой... Батюшки светы!.. Взметнулась рябина... Да какая!.. Всем деревам дерево!..
Гладкий толстый коричневый ствол над оврагом, поросшим крапивой Листьев на ветках почти нет, - они усыпали дно оврага. А ягоды... Ах, ягоды!.. Такие сочные, налитые силой... То ли кровяные капли... То ли
вишенки...
Глядел, восторгался. Творил в своем усердии новые и новые гроздья - там, в вышине. И вдруг осекся... Открыл рот... Пережил - как холодный душ - комплекс «лиса и виноград»...
Как я доберусь-то до них, до ягод шикарных?.. Может, уменьшить чудовищный ствол, превратить в тонкое деревце?.. Попробовал, напрягся, - никак. Тут я понял Бога, - однажды созданное уже не исправить, остается глядеть и сокрушаться, а творению кажется, что Творец покинул, забыл...
Как добраться до ягод?.. Стал глядеть, озабоченный этим вопросом. И едва озаботился, - увидел...
Рядом с рябиной, полувывороченное из земли, похожее на пушку, наклонилось другое дерево - не менее толстое. До его кроны я не добрался взглядом, - порода была не важна. Стоя на нем, спокойно можно общипывать спелые гроздья.
Только глянуть, - укорил себя, - только сообразить. Сразу бы так...
Оставил на траве полиэтиленовую сумку и нож - свою лесную экипировку. И выворачивая ноги носками наружу, пошел по мощному покатому стволу.
Лес менялся при моем продвижении. Из угрюмо-озабоченного великана, который шептался с облаками, превращался в деловитого товарища. Можно было поймать его взгляд, что-то сказать ему на равных, но отвлекала необходимость держать равновесие.
Там, где густо реяли желанные грозди, я уже не был человеком. Стоял, опьяненный, слегка покачиваясь. Неправдоподобно легкий. Стоило глянуть вниз, и тут же земля тянула, - приказывала спрыгнуть со ствола...
Надо делать дело. Но как?.. Ягоды рядом. Чтобы их взять, нужно протянуть руку, рвануть, бросить вниз. Эх, какую-то опору, какие-то перильца бы!..
Стоял нерешительный, растворенный в ветках, а земля тянула, - нетерпеливей, нетерпеливей... Подумалось, что вот так сходят с ума: исчезает чувство прочности, опоры. Мир, не сдерживаемый волей, размешивает тебя, словно кусок сахара. Ты теперь во всем, и все - в тебе...
Стало страшно... Еще секунда - и не сдержусь... Осторожно опустился на колени, лег и, обнимая ствол ногами, стал потихонечку соскальзывать...
Чуть подальше встретил две низеньких рябинки. Мама без варенья не осталась. А ноги долго еще помнили ту высоту...

ВОРИШКИ

Форточка на кухне никогда не закрывается. Пока теща да жена жарят-парят, им без форточки - хоть задохнись. А на ночь открывать необходимо, чтобы холодильник не «задохнулся»...
Утро, встал я самый первый. Слышу - на кухне шорохи. Бросился туда.
Встретили меня испуганным чириканьем. Один воробей сидел в проеме открытой форточки, - он-то и сигналил, как маленький колокольчик. Другой воробей был возле открытой хлебницы и долбил клювом полиэтиленовый пакет, в котором круглилась сдобная булка. Увидев меня, второй - я его тут же прозвал «террористом» - склонил голову набок и неодобрительно чирикнул. Потом взлетел и неторопливо перепорхнул к «сторожу» Я бы даже сказал - «насмешливо» перепорхнул.
С этой встречи и начались наши игры. Закрыть форточку нечего и думать - при маленькой кухоньке, половину которой занимает плита. Значит, нужно гонять воробьев. Потому что они - не просто питаются. Нет, они озоничают.
Мы закрыли хлебницу. Тщательно вытирали стол, чтоб ни оставить ни крошки.
Надеялись что крылатые иждивенцы вспомнят: их кухня - природа. Но воришки стали расклевывать пакеты с гречей и рисом, которые стояли возле батареи. Разорвали пакет с мукой и устроили метель на кухонном полу...
Тогда я осознал в себе что-то кошачье и решил на них поохотиться.
Замирал в коридоре возле кухни, вжимался в стенку. Как приманку, оставлял кусок хлеба на холодильнике.
Они поддавались на провокацию, - прилетали. Причем «сторож» всегда оставался на форточке, а «террорист» - партизанил. Распределение ролей не менялось. Но какой резон был «сторожу» - сторожить?.. Он ведь ничего не получал. Или «террорист» притаскивал другу его долю?..
Я выжидал момент и бросался из коридора. Кухня твердо была за воробьев, - тут же подставляла мне острый угол, неизвестно откуда возникший.
Воробьи вылетали за окно, садились на березу и смеялись. Я чертыхался, потирая то, что ушиб на этот раз, - и оглядывался. Острых углов -как ни бывало. Кухня изо всех сил старалась показаться круглой и мягкой...
Приехала моя старенькая мама, и я рассказал о «войне миров».
- Зачем же воевать? - удивилась мама. - Отведи для них местечко! Насыпай туда крошек! Веселее жить будет!..
Погостила и уехала. А я поставил на подоконник железную банку из-под леденцов.
И покрошил туда кусок булки.
Самое удивительное - воробьи сразу все поняли. Или почувствовали?.. Они теперь слетали в кормушку вдвоем, - но только пока в кухне было пусто. Едва кто-то входил, они, весело чирикая, вылетали на березу и выжидали Мне слышалось: они благодарят и рассказывают что-то...

ДРУЖБА

Мы подарили сыну на день рождения бинокль. Предполагали, что подарок разовьет в ребенке любознательность и любовь к природе.
Три дня бинокль действовал, - ребенок не выпускал его из рук. На четвертый день подарок был заброшен.
На пятый день за него взялся я. Сын ушел в школу. Можно было, не торопясь, поразвлекаться.
Навел бинокль на деревья, что росли между нашим домом и соседним. И сразу увидел интересное, - достаточно было такого маленького усилия.
На толстых березовых ветках сидели две большие вороны. Они были важными, как дипломаты во фраках. Но широкие клювы торчали воинственно, словно мечи гладиаторов. Гладиаторы во фраках - как тут не улыбнуться...
Их монументальная неподвижность была удивительной, потому что в ней было выражение. Мы достигли всего, - говорили их позы. - нам некого бояться и не к чему стремиться.
Я хотел перевести бинокль в сторону, но тут статичная сцена получила динамику. На ту же ветку, подальше от ствола, опустилась вторая пара ворон. Они аккуратно сложили крылья, вдвинули их себе в спины. И каркнули - каждая по разу. Я видел, как они широко разевали клювы. Карк, вероятно, был громогласный, раскатистый. Но в общем птичьем шуме я его не расслышал, не выделил.
Далее визитеры стали кланяться. Поочередно, с большим достоинством, они покачивали головой - сверху-вниз, сверху-вниз.
Я понял, что вижу некий ритуал. Теперь уже ничто не могло оторвать моего взгляда.
Гости накланялись, и началась беседа. То одна, то другая ворона разевала клюв и испускала трубный карк. Их голоса, как я уже говорил, в общем птичьем грае слышны не были. Но ведь не просто же так они открывали свои «костяные ножницы».
Видимо, последовало приглашение. Потому что вся четверка поочередно соскокнула, даже не раздвигая крыльев, на нижележащую ветку. Там у первой пары было гнездо, - лохматая «корзинка» из веток и травы. Во всяком случае, таким оно мне показалось.
Руки у меня устали, и бинокль мелко подрагивал. Я опустил его ненадолго, стараясь глазами достать до тех деревьев с гнездами. Но ничего не было видно.
Когда снова глянул, - даже вскрикнул. Птицы снова ритмично раскланивались. Начинала одна из первой пары. Продолжала - из второй. Подхватывала другая из первой. Завершала следующая из второй...
Это было красиво и музыкально.
Потом вторая пара улетела гуском, друг за дружкой стартуя, торжественно распахивая огромные крылья. А хозяева остались возле гнезда, - в уже знакомой мне каменной неподвижности...
Потом вернулся сын из школы. Я ему все рассказал. Он охотно встал на пост с биноклем у окна, а я занялся приготовлениями к обеду...
Пообедали наспех, - сын торопился к окну, о домашних заданиях не хотел и слышать. Я перемыл посуду и собирался засесть за компьютер, когда услышал зов из комнаты.
- Смотри! - мне в руку был всунут бинокль. - Они подружились!.. Я подрегулировал резкость. Все было то же. Знакомая пара неподвижно сидела на ветке возле гнезда. А рядом... На этой же ветке. Там. где она раздваивалась... Там была другая знакомая пара... И одна из во рон Нет, это, видимо, был ворон... Так вот, ворон деловито держал в клюве толстенький прутышек. И наклоняя голову, примеривался: как пристроить его в развилке...
Затевалось новое гнездо... На наших глазах две пары договорились
поселиться рядом.
- Папа, - сказал сын, забирая бинокль, - давай и мы с кем-ниоудь
подружимся!..

ЧИСТОТА - ЗАЛОГ ЗДОРОВЬЯ

Слева от железной дороги был рабочий поселок - сектор государственный. Справа - разномастные личные дома - частный сектор.
Там, справа, мы и нашли родничок. Миновали овражек, поросший крапивой ; полосу огородов и вдруг - на травяном лужке - увидели...
Была глинистая яма, наполненная водой. В нее были накиданы ветки, палки, обрывки коры, окурки. Как пиратская флотилия, стояла вся эта гадость, окружив чистое пятно в центре.
Там, в центре, мягко бурлила вода, и была она чистая, светлая и, конечно, очень холодная.
Я глядел на загаженный родник в горьком недоумении. В сторону сыновей боялся обернуться, - как им объяснишь?..
Мелькнула мысль, что перед нами - символ России - наполовину изничтоженной, погибшей. Но додумывать поверхностные аналогии времени не было.
- Вот что, - сказал, предупреждая ребячьи вопросы, - надо это исправить. Санька и я будем вытаскивать мусор. Леша будет складывать его на берегу...
Я нагнулся и потянул из воды еловую лапу. Санька - дощечку - горбылек. Леша, придя в спортивный азарт, ждал, раздувая ноздри, и руками поводил от нетерпения.
Вода действительно была ледяной. У Саньки руки быстро покраснели, и носом стал пошмыгивать. Леша старательно сортировал - ветки - в одну кучу, дощечки и прочие обломки - в другую...
Сколько мы работали, я не заметил. Ребята приустали, но отдыха не просили...
И вдруг вытаскивать стало нечего.
Вода засветилась отраженной небесной синью, и солнечные блики заплясали, запрыгали, празднуя...
Мы полюбовались, попереглядывались, улыбаясь, и пошли в гости к бабуле Нине (моей маме), ибо за этим и ехали в электричке, чтобы погостить у бабули...
А через день, когда возвращались в город, ребята захотели посмотреть на родник. Но бабуля испугалась, что опоздаем, и не пустила ребят, -осталась на платформе с ними. Я отбежал один.
И правильно сделал, что один...
Почти весь мусор кто-то спихнул обратно в воду. И еще добавил большую конфетную коробку, на которой была нарисована симпатичная белка с орешками...
Я посмотрел бессильно и побежал назад. Ребятам, еще подбегая, показа поднятый большой палец - все, мол, о'кэй!..
И ребята ни о чем не спросили, - подтягивалась электричка. Только бабуля Нина что-то почувствовала, - глянула внимательно и словно бы виновато...

ВАЛЬС ПРОТЕСТА

Чист и звонок был осенний лес. Чист и звонок. Березы тянулись к солнцу, трепетали, становились почти бесплотными. Дунь, - и улетят легкими струйками дыма. Ели по-матерински их обступали, старались их удержать растопыренными руками и подолами. Небо приподнялось, приоткрылось, будто порыв березок передался ему, и оно взмахнуло крыльями. Облака неподвижно стояли по обочинкам, как милиционеры, вызванные на всякий случай.
Я мельком все это видел, углубляясь в лес, отрывая глаза от лиственного разноцветья.
Грибы в корзинке прибавлялись трудно, неохотно. Их можно понять - уж больно хорошо тут, в «расписном тереме» леса.
Часы промелькивали, отмечаемые большими и маленькими шляпками. Я забирался в чащобу. День перевалил в свою вторую половину.
После четырех в лесу вдруг стало тихо. Словно разом выключили ток во всех источниках звука.
Деревья словно бы стали источать легкую, едва заметную дымку. Она скапливалась облачком вокруг любого листа. Лес воображался -больше воображался, чем виделся - исполинской виноградной гроздью.
Я тоже притих. Старался ступать бесшумно. Если щелкал сучок под ногой, или ветки скрипели, ощупывая куртку, - я останавливался, оглядывался, и хотелось извиниться...
Набрел на семейку лисичек. Присел и неторопливо пополнял корзину, любуясь желтыми сестричками. и
И вдруг сзади - музыкальный звук. Словно сказочный женский или детский голосок произнес:
- Мин-мин-мон!..
Я дернулся, вскочил, оглянулся. Из полумрака еловых лап с осуждением смотрела белка.
Едва мой взгляд долетел до нее, она перепорхнула с ветки на ветку, а те и не качнулись, изящные, железные, - каслинское литье.
Тяжелая шишка сорвалась и шлепнулась в траву неподалеку.
Сорвалась?.. Или в меня швырнули, меня хотели выгнать?..
Белка снова показалась только на самой вершине ели. Чуть помешкав, перепрыгнула на соседнюю. С нее - на следующую, по часовой стрелке. И на следующую - замыкая круг.
Ни звука она больше не издала, но этот ее «вальс протеста» звучал во мне, - легкий, светлый, родственник солнца, ветра и неба ; ноты, как пушистые хвостики, касались моего сердца.
Два круга совершила белка. Потом приспустилась и глянула озорно - как я там, все ли понял.
И еще один тур вальса высоко над моей головой. Потом исчезла, сгинула. Может быть, спряталась и наблюдала...
Я стоял, потрясенный, впервые ощутив, что лес - это нечто единое, что дерево и травинка, зверь и птица - частички, выделенные понапрасну и названные неправильно...
Дымка между листьев и веток загустевала, выпирала из травы. Я опомнился, подхватил корзину и сторожко поспешил к просеке - к выходу. Лесную волю надо было уважать...

УТКА

Замок был ненадежный. При всей своей весомости он легко открывался загнутым гвоздиком. Я его вешал на одно ушко чердачной двери, заходил внутрь и осторожно тянул на себя ржавую дверную ручку. Тихий скрежет и толчок... Я снова отгородился от людей.... Я снова дома...
Чердак огромен. Он похож на городскую площадь. Кажется, он не может принадлежать нашему двухэтажному дому. В нем какая-то «инопланетность».
Я впервые тут переночевал три месяца назад. Сказал, что иду к приятелю. Мать пилила отца и только кивнула - отчаливай, мол. Отец молча сидел за столом, - писал свои бесчисленные письма.
Он приходит с работы на час раньше матери, и это его подводит. Без мамы он свободный, озорной и даже чем-то похож на мальчишку. Поет, дурачится, рассказывает смешные истории. За час успевает сделать кучу «неположенных» поступков.
Появится мама с усталым лицом, будто посыпанным пылью. И начинается.
- Опять рубашку на кровать бросил! Все покрывало потом провоняло!..
- Опять все в шкафу перевернул! Неужели трудно быть аккуратным!
- Опять ребенок читает целый вечер! А ты и не видишь!.. «Ребенок» - это обо мне. Я, наверно, и в двадцать лет не дослужусь у нее до взрослого.
Отец мрачнеет, когда она заводится. Делается неуклюжим и словно бы тяжелым. Замолкает, - как будто бы отгораживается стеной. Молчание - это его чердак, его способ убежать.
Если мама не остановится вовремя, отец может взорваться. Это страшно - у него громкий голос, и глаза наливаются кровью. Думаю, этажом ниже и этажом выше хорошо слышно каждое его слово.
- Я давно просил тебя не делать замечаний при сыне! Нет, ты хочешь давить и давить, мучать и мучать! Неужели у тебя нет разума?.. Неужели у тебя нет сердца?.. Или тебе кажется, что сын ко мне привязан больше?.. Или ты нарочно хочешь унизить меня в его глазах?..
Когда речи доходят до меня, я перестаю слушать. И тогда сам завожусь. Ну при чем тут я?.. Свои счеты сводите сами! А меня не трогайте! Не тяните к себе за уши!
У меня своих проблем хватает. Колька-подлюка тоже к себе тянет. Ему нравится, что я сильный. Хочет, чтобы я стал его телохранителем.
Я попал в его банду случайно. Встрял в драку и отбил от врагов одного Колькиного шибздика. А на другой день атаман позвал меня, чтобы «отблагодарить». Было их пятеро - Колька и кореши. Я стал шестым.
На улице познакомились с девчонкой. Ничего девица, - попсовая, веселая. Привели на квартиру к тому шибздику, - у него предки куда-то свалили. Тут Колька сказал, что пришел ей срок стать женщиной. И пусть она выбирает: только с ним лечь или со всей бандой. Девчонка сразу согласилась на первый вариант.
- Но в их присутствии! - сказал Колька и показал на нас. Девчонка кивнула, и я ее возненавидел.
Колька помог ей снять юбку, улечься на диван, стащить розовые штаны. Я хотел отвернуться и не мог. Джинсы впереди вспучились бугром. Колька сделал свое дело, встал и сказал, не одеваясь:
- Теперь их очередь! Я привык с друзьями делиться!.. Девчонка заревела, а Колька широким жестом пригласил меня;
- Ты заслужил! Ты следующий!..
Я послал его подальше и ушел. А другие, знаю, не отказались...
После этого я и начал прятаться тут, на чердаке. Не мог никого видеть. Все люди казались гадами.
Заодно из труб у меня получилась как бы комната. Я приволок туда с помойки проданный стул с оторванной спинкой, спер старое бабкино пальто, которое мама собиралась сдать в утиль.
Свет падал слева, через маленькое окно, намертво заколоченное окно. Стекло было мутным, загаженным. Но в солнечный день возле него даже читать можно было.
Там, в своей комнате, на своей «постели», я вдруг - однажды осенью - обнаружил утку. Она сидела на бабкином пальто, поджав под себя лапы. Грелась, наверное.
Мне она показалась какой-то ненатуральной. Чересчур аккуратная - ни перышка не торчит. Неопределенного коричневато-желтоватого цвета с «орденской ленточкой» сбоку на крыле - широкая синяя полоска, узкая черная, и белая линия отчеркивает «ленточку» от крыла. Красивая фаянсовая игрушка, но уж никак не живая птица.
Я полюбовался. Потом присел и сказал ей:
- Здравствуй! Как ты сюда попала?..
Она повернула голову и ответила, старательно выговаривая каждую букву:
- Кря - кря!..
Я расхохотался, расслабился. Сел прочно, удобно, - привалился спиной к трубе.
Мы подружились. Беседовали подолгу. Она, конечно, рассказывала, как попала на чердак, но у меня чего-то в мозгах не хватало, - не понимал.
Зато я ей выложил все про себя - простым человечьим языком. Мы вместе размышляли, почему люди такие злые, почему столько неправды кругом. И пока мы были вместе, многое было понятно.
Я кормил утку. Приносил хлеб, булку, гречневую кашу. Она все аккуратно склевывала из старенькой железной мисочки, которую я ей подарил.
Три недели мы прожили душа в душу - три отличных недели. Колька-подлюка подсылал знакомого шибздика, - вызывал меня, но я плевал на его вызовы.
Тогда Колька сам пришел. Едва я открыл дверь на чердак (замка на месте не было), сразу увидел дым и услышал запах. Подошел и не поверил глазам.
Колька притащил железный лист из дальнего угла, развел на нем костерок и поджаривал ощипанную утку. Вокруг все было усыпано перьями.
- Угощаю! - он по-хозяйски повел рукой, разулыбался.
Когда только он успел, гадина! Я дышать не мог. И говорить не мог. И глядеть не мог, - в глазах мутилось.
Никуда!.. Никуда не укрыться!.. Никуда не убежать!..
- Зачем ты?.. - просипел я, словно вдруг простудился.
Он раскудахтался снисходительно и показался мне большой деловитой курицей. Не петухом, а именно курицей. Это меня удивило и отвлекло...
Потом половинка кирпича каким-то образом оказалась в моей руке.
Я шел к нему долго, я не торопился, время, по-моему, перестало течь. И вдруг заметил, что Колька - уже не один. Вокруг него напухала толпа ему подобных. Словно курица поспешно метала яйца, из которых поспешно выклевывались мордатые кольки...
Ничего! Я пробьюсь! Я дотянусь до него! Дотянусь до врага!..
Улыбка с него слиняла. Он положил утку, поднял нож с длинным узким лезвием.
Я шел на него. Он бледнел и не отступал...

СЕРЫЙ БОК

Бок у него, действительно, был серый. От хребта и чуть ниже демонстрировал натуральную масть. Зато живот чернел от грязи, шерсть свалялась острыми сосульками, скорее колючки ежа, чем шкура волка.
То, что передо мной волк, я понял не сразу. Я пошел мимо свалки, чтобы сократить дорогу с электрички. И буквально споткнулся о него.
Свалка была маленькая - поселкового масштаба. Консервные банки, спинки от кроватей, железяки неведомых назначений, какая-то «химия» с запахом лежалых яблок. Бурые потеки, похожие на загустелую кровь или на печенку.
Тропинка петляла среди этого неудобства и была хорошо утоптана.
Он лежал слева - так, что задние лапы вылезали на тропинку. Можно было перешагнуть через них - через труп собачий. Так бы я и сделал, но тут ему вздумалось простонать. Это меня остановило.
Живая собака требовала помощи, - через живую нельзя было переступить. Я хотел поднять безвольное тело, отнести в сторонку - там трава, кусты, там помягче.
Но элементарная брезгливость не позволила прикоснуться к пепельно-черному брюху. Тогда, подумав, я взялся за задние лапы (все-таки меньше площадь соприкосновения, чем с телом) и поволок «пса». Он больше не стонал, не дергался, - вообще не подавал признаков жизни.
Под кустом сирени уложил его и присел рядом, - разглядеть получше. Обратил внимание на седые волоски, поблескивающие тут и там. На сухой нос, который напоминал кнопку дверного звонка.
Собрался уходить, но тут «пес» приотворил пасть - молча, с закрытыми глазами. То ли хотел зевнуть, то ли напугать меня.
Я увидел зубы - но какие?.. Не просто зубы - совершенные инструменты для хватания, кусания, грызни. Впервые мысль о том, что это не собака, а волк, пришла мне в голову.
Господи! Волк?.. Воплощение зла?.. Может ли быть более жалкое создание?..
Я побежал домой, рассказал маме - моей старенькой доброй маме -о находке, и она отдала мне тарелку, налила туда молока и еще сунула в карман полиэтиленовый пакет с двумя котлетами...
Волк был на месте, - куда он мог деться в таком состоянии! Но все же пока я отсутствовал, кое-что произошло.
Силы сопротивления не истощились в организме зверя. Они поднакопились и совершили защитное действие - вытолкнули наружу содержимое желудка. Волк лежал перед лужей собственной блевотины.
Значит он чем-то обожрался на свалке?.. Но какого черта?.. Ведь он же - «санитар леса», умный, хитрый. Он же никогда не ест «химию», насколько я знаю.
А тут позарился на человеческие отбросы. Неужели так меняется, так извращается естество зверя, живущего рядом с человеком?..
Что-то в этой мысли было трагическое. Трагическое для человека. Обвинения в адрес двуногого «царя» зазвенели в мозгу.
Первое. Он раздул в себе ложное самомнение, поставил себя выше природы, не подозревая, что делает себя несчастным.
Второе. Он не понял свою сущность, исказил ее, испортил. Третье. Безнадежно оторвав себя от планетного единства, построив свою искусственную - человечью - природу, он обрек себя на жуткое одиночество. Все высшие взлеты его духа, все исключительные примеры самоотверженности - не более, чем героические попытки единиц преодолеть искусственно вызванную обособленность, отчужденность вида.
Суммарное обвинение. Изолировав себя среди железобетонной «природы второго порядка», человек отказался от своей планеты. Поскольку грабить и насиловать целый мир - это и значит отвергать его.
Образно говоря, человек превратился в «черную дыру» - космическую силу, деформирующую, уродующую все, что попадет в сферу ее притяжения. Изменяющую естество зверей. В частности, заставляющую волков есть то, чего, будучи свободны от человека, они не стали бы никогда... Так я доморощенно философствовал, оттягивая волка за задние лапы от его блевотины и размещая на траве возле морды тарелку с молоком. Котлеты положил в двух шагах от молока, считая, что выстраиваю некий «план лечения» - подкрепиться жидкой пищей, доползти до твердой, встать и убежать.
Видимо, я не ошибся в расчетах. Потому что на другой день волка уже не было.
Остались только следы его отравления да мамина тарелка в кустах, вылизанная досуха...

ИЗ ЖИЗНИ РАСТЕНИЙ

Живя на даче, я каждое утро начинаю с открывания парников. С одним никакой возни: дверь отвори да закрепи, чтобы ветром не захлопнуло; да еще отодвинь доску в полиэтиленовой крыше. Зато с другим парником одна морока. Небольшой, в полчеловеческих роста, он примитивно-надежен: пленка прижата камнями к земле. Чтобы открыть его, нужно камень за камнем приподнять, извлечь край пленки, закатать полиэтилен и уложить на другую сторону парника.
Внутри растут огурцы. Уже в июле им становится тесно: так и норовят вылезти широкие листья или желтые цветы-граммофончики. Глядя на них, чувствуешь, как любопытна молодая жизнь, как энергична, как напориста.
Рядом с парником растет малина: горстка длинных крепких прутьев. В них щегольская уверенность в себе и полное безразличие к окружающему. Если сравнивать растения и животных, то мне в малиннике чудится что-то кошачье.
И вдруг один малинный прут изменил сообществу. Он стал клониться в сторону парника. С каждым днем наклон был заметнее. Сильный, здоровый, этот прут мог бы расти как все другие. Но не захотел.
Я наблюдал с интересом его замедленный рывок в сторону парника. Мне чудился в этом движении порыв, подкрепленный волей.
Он отвернулся от своих, припал к полиэтиленовому боку. А едва исчезала пленка, он врывался к напористым огурцам, сплетался с ними, сливался в единой безудержной вакханалии.
Вечером его приходилось осторожно выдирать из огуречной ликующей плоти. Обвитый усиками, сжатый дружескими плечами, он казался блаженно-растерянным и обалдело-усталым. Пленка накатывалась на полукружия алюминиевых трубок. А он, малиновый прут, приникал к пленке и глядел туда, вниз, где остались разудалые душевные друзья. Он и сам исправно зеленел, шелестел своими листьями, но работа собственного роста явно была для него не главным - второстепенным жизненным делом...
Течения времени он, видимо, не замечал. Лето - пиршество жизни -видимо, представлялось ему вечностью.
Лишь в конце осени я заметил первые признаки «отрезвления». Он не ложился на пленку по вечерам, а нависал, как бы раздумывая.
А зимой, когда я приехал с лыжами, он и совсем «опомнился». Откачнулся к «своим», смешался с ними. И не найти его теперь среди них, как ни смотри...

В ЛЕСУ

На что еще надеяться?.. Таблетками лечиться пробовал. В больнице лежал Всякие массажи проходил. Иглотерапию... До экстрасенса дорвался. Тот переставил кровать в квартире да велел подложить под нее лист железа...
Вот, говорят у деревьев - свои биополя. Одно у березы, другое - у дуба, третье - у клена. Их, что ли, попробовать?.. Сейчас и грибы, наверное, уже есть. Неужто на жареху не соберу?..
Лес хоть и недалеко от поселка, а вот - надо себя уговаривать. Болезнь приучила к самосозерцанию. К постоянному тревожному присмотру за собой. Пробовал подавить ее волевым напряжением, пробовал заставить себя выздороветь. Но болезнь меланхолически улыбалась в ответ на мои попытки. И не уходила...
Она меня отгородила ото всех. Стала собеседницей и подругой, he общество из ненавистного превратилось в привычное, а потом - в желанное.
Теперь цель жизни - не прогневать, не обидеть свою болезнь. В квартире ей со мной хорошо. А в лесу?..
Как там японцы пишут?.. Человек не может быть здоровым, не проводя в лесу ежегодно двести или триста с чем-то часов...
Уговорил себя. Притащился. Приволок свою хворобу.
Лес встретил плеском листьев. Будто аплодировали зеленые ладошки. Запахи, словно бесенята, обволокли, закружились, повергая голову в трепет, в слабость, заставляя непривычно раздувать ноздри. Солнце скакало между стволами, играя в прятки, - выглядывало, скрывалось.
Встал я, как вкопанный, и глядел, глядел. Так было легче перенести бесконечный взрыв, именуемый лесом. Мне вдруг представилось его существование целиком, а не в отдельный момент времени. Увидел: валит и валит из чрева земного живая масса, прет и прет. И сверкают, ее пронизывая, изумруды хлорофилла, - как сердце, как разум, как изначально заложенный смысл...
Клубится, лезет, вопит тысячами глоток, - неужели только я их слышу?.. Дурно стало, захотелось плюхнуться в траву. Захотелось умереть. Чтобы раствориться, перевоплотиться, чтобы стать вот таким - бешено и бесстрашно живым...
- А где же твои грибы? - спросил я сердито. Спросил, чтобы опомниться.
Хотел выкрикнуть и про биополя. Но поймал себя на предчувствии фальши и промолчал. Не верил я в древесное биополе. От дикости нашей русской мы его придумали.
Лес не замедлил ответить на мой вопрос. Громко стрекоча, шагах в пяти от меня взлетела сорока. Словно кто-то подбросил вверх черно-белую шахматную доску.
Я подошел к тому месту, откуда ее швырнули. Там стоял - между островками черничных кустиков - крепкий боровичок с расклеванной шляпкой.
У сороки-то губа не дура!..
Я открутил боровик от грибницы, снял его, как ферзя, которого «зевнули» во время игры. И засунул в полиэтиленовый пакет, взятый на всякий случай. Гриб сразу обособился от леса, почужел, стал похож - за прозрачными стенками - на музейный экспонат.
Сорока тем временем опустилась на ближайшую елку и поливала меня оттуда пулеметными очередями. Следуя логике нашей с лесом «партии», я подошел к этой елке, опустился на четвереньки и залез под шатер, надеясь и там найти грибы.
Было колко, тесно, душно. От земли, усыпанной прелыми хвоинками, пахло муравьиной кислотой. Две бледных поганки росли возле замшелого ствола, словно две принцессы-недотроги.
Собрался выползать. И вдруг - тяжелый скок, шорох. И воровским змеиным движением сквозь паутину разлапистых ветвей ввинтилась в мое убежище сорочья голова. Она вертанулась, любопытствуя; осуждающе покивала клювом и разразилась неистовым стрекотом. И столько было в ее появлении обыденного, человеческого, - как скандальная соседка на коммунальной кухне, - что я невольно расхохотался...
А потом, когда кончился смех, я лежал щекой на земле и плакал. И две поганки стояли перед глазами, одутловатые, восковидно бледные; словно у них почки не в порядке...
Через месяц я выздоровел...

ЧУДО-ЮДО

Мы встали рано. Ребята почти не протестовали. Потому что сегодня у нас поход на «дикий» пляж - событие в скучной курортной жизни.
Почти никого на дороге. В обычное наше время тут ручейки и целые потоки отдыхающих. А сейчас - редкие встречные - такие же сонные, как мы сами.
Небо еще не заполнено солнцем. Небо распахнуто настежь и продуто ветрами, - ни пылинки в его резкой голубизне.
Солнце запуталось в пирамидальных тополях. Барахтается, отталкивает обнимающие руки, - никак ему не выскочить, никак не просочиться.
Чуть позже, разозленное приземной возней, оно взлетит, рассверкает-ся, насквозь пропитает небо своим тяжелым жаром.
А пока - благодать. Свежо и ясно. Бодрость необыкновенная. Иду и улыбаюсь. Даю возможность Галке и ребятам насладиться. Не хочу отвлекать их разговорами.
Проходим «свой» пляж, «свое» место. Невольно поворачиваем головы. Почти никого. Море светится призывно. Еле морщинится. Будто вздыхает в полудреме.
О вчерашнем шторме напоминают разве что грядки водорослей, беспорядочно разбросанные в полосе прибоя. Да еще лохмотья облаков - далеко, возле горизонта.
Вчера был день на редкость неприветливый. Тучи занавесили небо. Холод приполз и навалился. Море бешено металось и швыряло пену по ветру.
Тем сильнее хочется окунуться сегодня - наверстать то, что пропустили...
Вот и «дикий» пляж. Собственно, все то же, то же. Только территория не огорожена. И песок не такой чистый - тут и там гранитные валуны, словно проросшие из земных глубин...
Возле одного из валунов мы и наткнулись на ЭТО. В мокром песке была ямка, или даже яма, вырытая волнами. Там, в яме, лежала на боку большая рыба и радужно светилась, как редкий экзотический цветок.
Мы встали над ней. Молча изумленно переглянулись. Это было так неожиданно, так сказочно. Было чувство, словно не рыбу мы видим, а изображение рыбы на экране.
Она вдруг вяло дернула хвостом. Струйка красного цвета медленно проплыла по чешуйкам, будто сделанным из перламутра, и всоалась вереницей черных точек, ровно расставленных вдоль всего тела.
- Живая! - сказал Санька недоверчиво. Алеша - младшенький -отступил на шаг назад, испугался.
- Что будем делать? - спросила Галка.
- Выпустим! - сказал я и встал на колени возле ямы. Хотел поддеть рыбу ладонями.
Тут какое-то непередаваемое выражение явилось в ее золотистом глазу, обведенном черным ободком. Вроде бы, она приглядывалась ко мне. Вроде бы, меня жалела.
Я встал с колен.
- Руками нельзя! Где-то читал: если тронуть рыбу ладонью, для нее это - как ожог.
- Как же быть? - спросил Санька.
- Носите воду! И поливайте на нее! - сказала Галка.
Она вытащила из сумки прозрачный пакет, расправила, вручила ребятам. Мальчишки скинули сандалики, помчались к воде и быстро принесли раздутый пакет, из которого выбрызгивались три тоненьких струйки.
Санька перевернул пакет, выплеснув содержимое в яму. Рыба вдруг забилась, замолотила хвостом, лежа все так же - на боку. Брызги, ошметки мокрого песка посыпались на мои белые брюки.
Я вытащил из правого кармана свой носовой платок, попросил Галкин и, прикрыв ладони, снова встал на колени. Руку со своим платком подвел под рыбу снизу. Даже сквозь ткань чувствовалось, какие скользкие у «чуды-юды» бока.
Она весила не меньше килограмма. На кромке прибоя я остановился. Посмотрел на замызганные брюки, на Галку.
- Сам постираю! - пообещал уверенно. И пошел в воду в чем был. Когда мне стало по пояс, уложил рыбу в родную стихию и разжал руки. Отяжелевшие носовые платки прилипли к ладоням.
Рыба, лежа на боку, слегка приутонула, повисла в яркой водяной зелени. Я смотрел во все глаза.
Вот она вздрогнула, непередаваемо грациозным движением винтообразно скользнула вперед и вглубь. И показалось мне, что там, на границе видимости, она задержалась на секунду. И еще мне показалось, что я на миг поменялся с ней зрением. Сквозь расплывчатый текучий мир я смотрел на подвижные столбообразные водоросли. Хотелось их запомнить...
Я потряс головой, отгоняя видение, и вернулся к семье. Галка при виде меня «журчащего» сделалась печальной. Алеша прижался к ней спиной и ждал чего-то, открыв рот...
- А у нас консервов почти не осталось! - вдруг вспомнил я. - И денег. А в той рыбе знаете сколько весу!..
- Пошли на старый пляж! - деловито сказал Санька. - Чтобы ЕЙ не мешать!..

РАСТОПЫР

Я встал в четвертом часу утра, - по нужде. Вышел из времянки и замер. Навалилась тишина - как плотная резиновая масса.
Тишина запечатывала, скрепляла ночь, придавала той - огромной, многоглазой, - единство и единственность.
Странный, ничего не освещающий сумеречный свет рождался из темноты и кротко реял там, где родился, не имея сил для движения, для действия. Представилось: каждая частичка тьмы парит в обнимку с частичкой света. Когда они расцепятся, разлетятся, - вот тогда и начнется утро, совершится рассвет...
Шорох послышался от ближайшей яблони, и меня пронзил холодок страха и злости. Я метнулся на звук.
Четыре яблоньки у нас на участке. Четыре маленьких деревца, которые впервые плодоносили в этом году по-настоящему, - то есть, обильно. Ветви были так густо увешаны яблоками, что походили на виноградные грозди. Мы любовались краснобокими плодами, ждали, когда они совсем нальются.
То и дело нас предупреждали, - газеты, радио, телевидение, - что все фрукты и овощи опасны. Слишком в них много химии - к примеру, нитратов. Участок виделся нам с женой обетованным уголком, палочкой-выручалочкой. Только тут - при нашем скромном достатке - могли мы получить гарантированно чистые продукты и покормить ими сыновей.
Но едва начался сезон созревания, едва мы успели обрадоваться, как объявились ночные воры - банды подростков, опустошавшие садоводства. Особенно был знаменит какой-то Рыжий - самый лихой налетчик. Вчера днем соседи видели его неподалеку и поэтому были встревожены.
Мы с женой, конечно, не обносили яблони колючей проволокой, не привязывали к ним колокольчики. Но большая обида - зачем он так! - и почему-то большая усталость появлялись - по крайней мере, у меня -каждый раз при мысли о Рыжем....
Я подскочил к яблоне и не поверил глазам - никого не было. Напрягся, прищурился, поворачивая голову. Никого...
И вдруг впереди, в зарослях календулы, что были между яблонями и дорожкой, кто-то шевельнулся, зашуршал...
Высунулась острая мордочка. Подергалась, принюхиваясь. На дорожку выбрался еж - толстый неторопливый Растопыр - и остановился, повернув мордочку в мою сторону.
Я шагнул к нему, застыл. Он ткнулся в мою кроссовку, громко фыркнул и спрятал свой любопытный нос под свои защитительные иголки.
Я присел и осторожно погладил его. Показалось, что прикасаюсь к собственному небритому подбородку.
Ежик то ли всхрапнул, то ли вздохнул в ответ на мою ласку. Во всяком случае, не убегал.
- Ты подожди, Растопыр! - сказал я задушевно. - Я тебе сейчас молока принесу!
Как ни странно, он дождался. Когда я вернулся, он сидел у водосточной бочки и, похоже, раздумывал, стоит ли делать под нее подкоп...
Я поставил перед ним блюдечко, и Растопыр сунул в него нос, не дожидаясь, пока я уйду. Я послушал, как он лакает, и отправился досыпать. Предвкушал, как расскажу завтра мальчишкам...
Утром я встал первый, - ребята летом спали подолгу. Вышел, поглядел на яблони. Слава Богу, еще ночь пережили без потерь...
Растопыр лежал на дорожке. Я удивился, - разве ежи спят так, в открытую?..
Наклонился над ним. Нет, не спал Растопыр, - мертвым был. Но почему?.. Какова причина?..
И тут я увидел, что иголки Растопыра поседели. И не только иголки. На дорожке, на траве лежал чахлый беловатый налет.
Подумалось, уж не молоко ли расфыркал Растопыр так старательно?.. Глянул в блюдечко, - оно и впрямь было пустым.
Чуть касаясь, провел пальцем по стеблю ближайшего цветка, - на подушечке остался слизкий белесоватый налет. Этакий «млечный путь»...
Острейшее чувство брезгливости вдруг заставило передернуться. Видимо, прошел ядовитый дождь. Видимо, еж умер от отравы...
Я достал ведро воды из колодца. Облил ежа. Белая гадость отмылась легко, схлынула, ушла в песок.
Тогда я - ведро за ведром - обмыл дорожку, цветы. Потом вынес ежа за забор и похоронил возле канавы.
Вернулся, глянул на яблони, и тошно стало. Вот она, белесая отрава, на каждом крутом боку...
Я не стал ее отмывать. Дал ребятам позавтракать, - мы с женой по очереди проводили свои отпуска на участке - и увез их в город.
О яблоках не думал. Пускай Рыжий кушает...

ЗАИНЬКА

К Виталику на день рождения пришли Санька, Алеша, Андрюша, Гриша. Все они дружили, вместе ходили в театр, ездили за город. Учились без двоек, если не считать случайных...
Санька подарил Виталику книжку. И Алеша - книжку. Андрюша -настольную игру. Гриша - кролика. Настоящего, теплого...
Кролик сидел в коробке из-под ботинок и глядел перед собой красными глазами. Его розовые уши мягко лежали на белой спине.
Прочие подарки были отложены и забыты. Кролик завладел всеобщим вниманием.
- Ух ты! Красивый! Заинька!.. - сказал Виталик и стал вытаскивать кролика из коробки, хватая пальцами его за бока.
- Не так надо! - сказал Санька. - За уши!..
Он схватил и вздернул кролика. Тот висел безропотно, только иногда вздрыгивал задними - нет, теперь уже нижними - лапами.
Санька подержал его так и опустил Виталику на руки. Виталик покрепче прижал к себе, чтобы не уронить.
- Давайте его дрессировать! - предложил Алеша.
- А как? - спросил Виталик с интересом.
- А может, кушать пора? - перебил Андрюша.
- Нет! - пояснил Виталик. - Мама сказала, чтобы мы сперва поиграли!
- Ну, тогда - дрессировать! - присоединился Андрюша. - Давайте учить его ходить на передних лапах!
- Не сможет! - усомнился Алеша.
- Медведи - и то могут! - опроверг Санька. - Такие махины! Виталик положил кролика на пол, затянутый ворсистой тканью. Едва
он успел это сделать, из-под зверька неожиданно и бесшумно - словно сама собой - выползла лужица.
- Глядите, написал! - удивился Санька.
- Совсем невоспитанный! - сказал Виталик. - Мне от мамы попадет! Вот тебе!..
Он сильно шлепнул по толстому белому заду.
- Мы его у рынка купили! Вчера! - сказал Гриша. - Наверно, хозяин у него был некультурный!..
Гриша наклонился и тоже наподдал ладошкой.
- Не ссы где попало! - сказал осуждающе.
- Давайте дрессировать! - напомнил Андрюша.
- Да ну его! - сказал Виталик.
Он сходил на кухню, принес тряпку и раскинул ее на месте лужицы. Андрюша взял кролика за задние лапы и рывком приподнял так, чтобы тот опирался только о передние.
Кролик покорно глядел в пол; правое ухо сложилось вдвое.
- Ну! - Андрюша слегка подтолкнул.
И вдруг зверек переступил передними лапами. Это вызвало взрыв
восторга.
- Сейчас!.. Мы как в кукольном театре!.. - Виталик выбежал из комнаты и вернулся с катушкой черных ниток. Он оторвал одну нитку, другую. - Обвяжите задние лапы!..
Санька и Алеша быстро с этим справились, - каждый со своей лапой.
- Дайте мне! - перехватил Андрюша свободные концы ниток.. Он обмотал их вокруг пальцев, вытянул руки, напряг их.
Кролик не двигался, - не хотел дрессироваться. Ребята смотрели выжидательно.
Андрюша еще больше напряг руки. Кролик вытянулся, как длинная белая запятая.
Зацарапал беспорядочно по шерстистому покрытию пола. И вдруг -повис. Качнулся на черных ненадежных качелях.
И тут же Андрюша вскрикнул, уронил руки. Кролик шмякнулся на пол.
Андрюша размотал нитку с левого пальца. И все увидели, что в одном месте нитка перерезала кожу, выступила кровь.
- Противный кроль! - сказал Санька и помог снять нитку с другого пальца.
- Давайте его сварим и съедим! - сказал Гриша. - Крольчатина вкусная! Я уже ел!..
- Давайте! - поддержал Андрюша мстительно.
- Давайте! - сказал Виталик с сомнением в голосе. Он пошел на кухню и передал просьбу ребят.
Мама сказала, что сегодня ей не успеть. Она приготовит кролика к завтрашнему дню.
И пригласила ребят к столу...

МОРОЖЕНОЕ

На вечернем пляже свободно. Солнце висит над морем, источая густой, наваристый, но уже не ослепляющий свет. Море вздыхает, расслабляясь, готовясь ко сну. Кромка воды вздрагивает при его вздохах и вяло подается на берег, - не вспениваясь, не превращаясь в волну.
Я принес мороженое - всем по стаканчику. Галка не торопится есть: глядит на ребят, на море. Санька тоже ест неторопливо. После каждого кусочка, подхваченного палочкой и проглоченного, заглядывает в стаканчик: много ли осталось. Алеша весь в переживании блаженных ощущений: уничтожает мороженое с космической скоростью, на перемазанном лице восторженное обалдение, руки тоже перепачканы - по локоть, и когда только успел...
Тут прилетают сказочные птицы, и я, забыв про стаканчик в руках, гляжу на них.
Белоснежные, красноклювые, они шествуют важно, и видится - на них придворные парадные мундиры, и начнется сейчас не что иное, как бал, даваемый в честь какого-то принца или принцессы. Наше сидячее положение - на подстилке на песке - и низкая солнечная подсветка представляют птиц нереально огромными, увеличивают эффект «волшебности»...
Как зачарованный, смотрю на стаю чаек. Они вышагивают по пляжу, переговариваясь. Расходятся и сходятся, будто выполняя фигуры неведомого танца. Нас они совсем не боятся. Встанут шагах в пяти и обсуждают что-то свое. И в то же время повышенная настороженность ни на миг им не изменяет. Стоит ребятам резко шевельнуться, ближайшая птица тут же реагирует: отпрыгивает в сторону и вскрикивает, словно протестуя против такой «плебейской» несдержанности...
Самую крупную чайку я заметил давно. Она двигалась меньше других. И, в результате перемещений стаи, то и дело оказывалась к нам ближе всех. Померещилось: остальные чайки обращаются к этой, приглушив голоса. Возможно, этого и не было, но мне хотелось видеть так, - и виделось...
Вспомнив про мороженое, стал есть. Поднял голову, - вот она, набольшая, - шагах в десяти.
Словно что-то подтолкнуло. Встал и пошел осторожно. Уполовинил расстояние между нами, но ближе мне подступать было не дозволено, не подпускали.
Тогда я склонился и - на границе разрешенного - поставил у ног стаканчик с лакомством.
- Ты - царь-птица! - сказал убежденно. - Я тебе поклоняюсь этим даром!..
Отступил, пятясь, до подстилки. Присел. Галка и ребята оторвались от мороженых.
Глядели, раскрыв рты...
Царь-птица будто не заметила мое подношение. Вышагивала, покачивая клювом. Цепочка следов-трилистников тянулась за ней.
Я следил за чайкой, выпустив из виду свое «жертвоприношение». И вдруг в какой-то момент обнаружил, что она стоит над моим стаканчиком. Она погрузила в него свой расплющенный посередине - лопаточкой клюв и проглотила мороженое, закинув голову совсем по-утиному. Видимо, ей понравилось. Потому что заторопилась. Давилась, трясла головой... А мне вдруг стала ясна неуместность моего поступка. Я принизил царь-птицу, опошлил. Она хороша и величава была на своем месте, - пока не соприкасалась с человеком...
Я не стал ее отпугивать, хотя очень хотелось, - чтобы вернуть ей достоинство. Вот она доела, отошла. И явилось чудо: стаканчик стал пляжным мусором, а чайка - снова - царственной, недоступной...
Я знал, что чайки - хищницы. Что они уничтожают яйца других птиц и даже птенцов. Но сейчас - перед их живой красотой - мое знание отступало. Были только море, солнце и царь-птица, правящая бал со своей свитой...

ПЕРЕВЯЗАННЫЙ КЛЮВ

Возле обычной стены обычного городского дома под водопроводной трубой сидел воробей с перевязанным клювом. Я заметил его случайно. Провожал жену и детей в деревню на лето. Возвращался в сумерках. И вдруг - увидел. Словно он притянул мой взгляд.
Воробей сидел смирно, - нахохленный, взъерошенный, - свесив голову, будто что-то внимательно изучал на асфальте. Белые черточки перечеркивали его клюв и шею.
Я подошел, присел перед ним. Он медленно повернул голову, и ничего воробьиного - быстрого и задорного - не было в этом движении. Так поглядеть мог старый и больной «хомо сапиенс», которого на секунду вывели из привычного оцепенения.
Я протянул руку, помедлил. Тогда он отпрыгнул, - опять не по-воробьиному, - замедленно и с усилием.
Я снова протянул руку. На этот раз он не протестовал. Сидел у меня на ладони, равнодушный и отрешенный как статуя, и мелко-мелко дрожал. Клюв его был обвязан тоненькой леской. От клюва леска тянулась на шею. На задней поверхности шеи был узелок, - сложный, многократно затянутый, без бантиков, с аккуратно обрезанными кончиками.
Ни раскрыть клюв, ни чирикнуть, ни клюнуть... Кто же тебя так, бедолагу?..
Чего ради?.. Какая непонятная, кропотливая жестокость!..
Я попробовал пальцем подковырнуть виток лески на клюве. Не получилось, - туго было завязано, «на совесть».
Воробей свалился на бок от моего усилия и неуклюже ворочался в ковше моей ладони. Его нежное тепло и хрупкость вдруг напомнили моего младшего сына.
Может, он голодный? - запоздало догадался я.
И поспешил домой, прикрыв мученика другой ладонью...
Ночь он провел на подоконнике открытого настежь окна. Наклевался крошек, напился воды.
Утром улетел...