Олег Тарасов (18 лет)

БЕЛЕНА

Доктор так своим званием гордился, что когда его называли по имени, ему это казалось обидным. «Док» - вот его нынешнее имя, вот признание заслуг. А то - бумажное, официальное - для бюрократических моментов, которые в жизни свободного человека, слава богу, не так уж часты.
Правда, тем - отставленным - его нарекли родители, а родителей док любил. Но нарекли они его для детства - для беспомощного времени. Теперь же наступило время силы, не терпящее детской атрибутики.
Док повесил на стену своего кабинета университетский диплом и вспомнил, что из-за образовательных напрягов до сих пор не женился.
Кандидатка на ответственную роль его жены была буквально под боком, - медсестра, которая работала в его кабинете. Он ей платил совсем немного. Но она не жаловалась и не просила надбавки. Видимо, была довольна.
Миловидная, круглолицая, свеженькая... При взгляде на нее, как на женщину, она была приятна доку.
Правда, носик ее был чуть широковат и чуть вздернут. Но характер мягкий, покладистый. А чего еще надо мужчине, кроме ласки, внимания да уюта...
Поначалу после свадьбы все шло великолепно. И не только поначалу. Можно было смело считать, что медовый месяц растянулся на два-три года.
Док стал солидным, уверенным в себе, преуспевающим целителем. Он обожал свою жену, был заботлив, предупредителен. Даже, вроде бы, слегка заискивал, - потому что было хорошо, потому что хотелось навсегда сохранить то, что было.
У каждой пары есть свои словечки, свой интимный шифр. Поскольку жена дока была славянкой, док - в минуты высшей близости - называл ее «Бель Леной», намекая на Елену Прекрасную и Троянскую войну. Звучное прозвище показывало, что он не только медицину знает, но и в общем развитии не отстал.
«Бель Лена» родила доку трех сыновей - с интервалом между ними в три года.
После первого сына док меланхолично отметил, что ребенок важнее для женщины, чем муж.
После второго сына появились небольшие тучки, пахнуло холодком. Жена полуотвернулась от мужа, забывая проверить, как он выглядит перед уходом из дома; забывая посочувствовать ему, когда вечером кончал работу; забывая похвалить его, удивиться ему, порадоваться вместе с ним.
После третьего сына док то и дело стал испытывать раздражение, которого раньше семейная жизнь не вызывала никогда. Свежее белье имелось в шкафу с перебоями.
Оторванная пуговица возвращалась на место после многих напоминаний. Обращаться к детям надо было с осторожностью. Жена каждое слово могла истолковать как попытку обидеть, задеть малышей. К любому слову могла прицепиться с пустым возражением, которое легко переросло в перебранку, если бы док не сдерживался.
Порой в ее взгляде был&'как бы издевка. Порой она смотрела словно сверху вниз.
Все чаще высмеивала отцовы разговоры с детьми, - вернее, пыталась высмеять.
Док с удивлением обнаружил, что она неумна, его женушка; что она - ограниченная; что она - из породы воинствующих обывательниц, что мир ее - мир курицы...
Странный страх ею владел: будто муж встанет между ней и детьми. Нелепый страх: муж детей отберет...
Дело катилось к разрыву. Банальная концовка была бы неминуема: распад семьи, развод...
Если бы не сны, которые вдруг начали сниться доку. Если бы не сны...
Он видел по ночам себя и жену в средневековом городе. Он и там, во сне, был врачом. А его жена там, во сне, ему не помогала. Сидела дома и нянчилась с детьми.
У них был трехэтажный особняк со стрельчатыми окнами и высокой, остро изломленной крышей.
На первом этаже была аптека, где торговлю вела пара лукавых учеников Доктора.
Второй этаж был жилой. На третьем хранились всяческие припасы.
Внизу же, в подвале, было святая святых: лаборатория. Сырые стены. Полки с колбами, ретортами, тиглями. Плавильная печь, прикрытая закопченным кожаным колпаком. Толстые фолианты с медными позеленелыми застежками. И банки, банки - с элементами и минералами, с костной мукой, рудой, сушеными лягушачьими лапками, кореньями, травами...
Там тоже был разлад с женой. Но причина была ясней и страшней. Жена вошла в лабораторию во время опыта, - нарушила мужнин запрет.
Доктор в это время допрашивал Духа, заключенного в большую тонкостенную колбу. В руке у Доктора было перо из хвоста райской птицы, которым непрерывно приходилось писать на стеклянных стенках магические знаки.
Когда жена вошла с кружкой теплого пива в руке, Доктор на миг расслабился, отвлекся. Тут же из колбы подул сильный ветер, выхватил перо из рук Доктора и утянул в колбу.
Дух завизжал, стекло распалось на мелкие твердые брызги. И не успел Доктор повернуть голову, не успел ни о чем подумать, как серовато-огнистое облачко (Дух освобожденный) втянулось в его жену через испуганно открытый рот и раздутые ноздри.
Жена бросила кружку к ногам Доктора и убежала, взметнув подолом. Пиво выбрызнулось овальной лужицей.
С этого дня жена стала вести себя как мегера, но Доктор сдерживался, не отвечал злобой на злобу, памятуя о том, что случилось в подвале.
Он решился на опасный опыт: вызвать Хозяина того хитрого духа, который вошел в его жену. Встреча с Хозяином предполагала единоборство, тем и была опасна.
Доктор тщательно подготовился. Посредине подвала отваром богородской травы нарисовал крест. В центр креста определил дубовую кафедру, стоя за которой - по обычным дням - писал свои труды. На кафедру положил Тайную Книгу Заклинаний.
Эту книгу ему отдал, умирая, беглый монах, укравший ее из монастыря. В монастырь же, по словам монаха, она попала после возвращения крестоносцев.
Доктор обвел кафедру первым кругом, процарапав его в полу острием кинжала. Чтобы сделать второй круг, истолок сухой чертополох и порошком насыпал-изобразил. Третий круг сделал из веревки, на которой на виселице болтался черный колдун.
Для каждого круга шептал особенные заговоры, - дело затевал ой нешуточное.
На кафедру, слева от Тайной Книги, положил медное распятие. Справа от Тайной Книги - серебряное. Сверху, над Книгой, - распятие золотое.
Все распятия были старинной работы. В них чувствовались, присутствовали Души тех мастеров, что их сотворили.
По бокам кафедры поставил две свечи, сделанные из перетопленного жира летучих мышей и кротов.
В полночь, когда все уснули, и тишина сгустилась в давящую тяжесть, Доктор развел большой огонь в плавильной печи.
Пламя заметалось, будто стая рыжих белок. У пламени словно был разум, и оно хотело уйти, убежать отсюда. Чуть позже оно успокоилось, перестало прыгать, - потому что превратилось в золотой ветер и, гудя, полетело, полетело куда-то.
Доктор, обвив себя теплым плащом и прикрыв голову теплым беретом, встал за кафедру.
Медленно поворачиваясь и совершая при этом необходимые пассы, он замкнул за собой охранные круги.
Затем он стал вызывать Хозяина, произнося гортанным голосом нараспев древние слова древнего заклинания.
Печь гудела вовсю, ее голос переходил в рев. Доктор знал, что теперь она не погаснет - без подбрасывания дров - до конца его действа.
Но тепло... Куда девалось тепло?.. В подвале была такая холодина, что пар от дыхания не просто был видим, но тут же оседал над верхней губой кристалликами инея.
- Ур мене шар гакх! Ур сана бром шо-он!.. - пропел Доктор окончание Сильных Слов.
Свет от печи словно перестал из печи вылетать. Словно испуганно вжался в дрова, в раскаленные угли.
Тьма родилась перед кафедрой. Тьма другая, нездешняя. Не похожая на ту уютную, полуночную, которая еще недавно казалась давящей, но сейчас вспоминалась как своя, родная...
Доктор отпрянул, прикрыл глаза ладонью. Пробормотал заклятие-щит.
В новой тьме таился Черный Зрак Ужаса. Нездешняя тьма порождалась им, окружала его, как перья окружают птицу.
Доктор этого не ожидал. Дух, вошедший в жену, представлялся ему незначительным. Хозяин такого Духа не мог владеть Черным Зраком.
И вот - ошибся. Что теперь?.. Еще более сомнительным делается результат встречи с Хозяином.
Доктор выкрикнул Заклятие Власти. Нездешняя тьма дергалась под его словами, изгибалась, оформлялась.
Черный Зрак окутался подобием фигуры, остался в ее нутре.
Но что это была за фигура? Какие силы Зла, из каких глубин поднятые могли ее питать и поддерживать?..
Пространство исчезло при ее появлении. Вернее, при его появлении, -ведь это был Хозяин. Фигура уходила в небеса, доставала головой до самых высоких облаков. И в то же время была здесь, умещалась в подвале.
Голова ее была безглазой, похожей на ком глины, который изнутри трогали то здесь, то там.
Да и зачем глаза тому, кто имеет Черный Зрак?
Голова Хозяина как бы сидела на огнедышащем вулкане. Между головой и туловом (вулканом) бушевало пламя, взметывались тугие плазменные струи. Раскаленная лава медленно стекала по бокам и по груди чудовищной фигуры.
Ногами Хозяину служили два гигантских вихря-торнадо.
Могучие руки Хозяина были свиты из тысяч змей и тысяч молний, копошащихся, блистающих, воплощенного холода и воплощенного жара.
Хозяин приближался. Он был тут и в то же время - в невообразимой дали. Его ноги оставляли глубочайшие воронки в песке, когда он шагал по пустыне; дробили горы в тот же песок, в пыль, - когда он шагал по горам.
Доктор то и дело напоминал себе, что пространство исчезло, и бояться не надо: Заклятие-Щит оборонит, Заклятие Силы даст власть.
- Кто ты? - прогрохотал Хозяин.
Голос его прозвучал как бы со стороны, со всех сторон, но не от головы, не от фигуры.
- Как ты посмел меня беспокоить? - прибавил Хозяин после паузы.
- Я - владелец Тайной Книги Заклинаний! - выкрикнул Доктор. -Твой Дух, твой раб вошел в мою жену! Изгони его!..
Хозяин засмеялся, и смех его был подобен шуму горного обвала или сходящей лавины.
- Спесивые однодневки! Вы мерзки! Только вред от вас в тот миг, в который живы!
- Повинуйся! - выкрикнул Доктор и на всякий случай повторил Заклятие Силы.
- Я убью тебя! - прогремел Хозяин. - Я верну Книгу в наш мир!.. Он протянул руки к Доктору, и молнии - наверное, все до единой, - сверкнули, вылетели, ударили рассерженными пчелами.
Но вздымалась над крайним кругом невидимая стена. Огневые пчелы не могли ее пробить: рассыпались, распылились в жгучую пыльцу. Пыльца облепила стену, багровея, синевея, треща, будто бы вгрызаясь многими зубами.
Там, где она чернела, образовывались дырки, нарушалась целостность стены.
Поначалу черных точек было немного, но подлетали новые и новые огневые пчелы.
Черные точки росли, делались пятнами. Пятна сливались.
Наружная преграда уменьшалась; будто втягивалась в ту веревку, из которой выросла.
Потом - через какое-то время - и веревка затлела, почернела, рассыпалась клочьями пепла...
Тогда Хозяин отпустил от себя свои руки: полчища змей кинулись на второй круг.
Над ним тоже была преграда, и выявилась она по слову Доктора: стебли чертополоха встали тесно, один к одному, выпятили колючки.
Змеи, шипя, извиваясь, лезли на чертополох. Срывались. Падали, сворачиваясь в кольца или бия хвостами. Натыкались на колючки, укалывались. Тут же замирали, деревенели, высыхая, потухая глазами.
Другие ползли, срывались, накалывались. Выше и выше взбирались. Но и чертополох делался выше и выше. Змеиному нашествию было не угнаться за его ростом, никак не опередить.
Тогда у Хозяина на месте отсутствующих рук выросли две рыжие коровы. Коровы задумчиво побрели вниз по обрывистым бокам, безмятежно ступая в раскаленную лаву.
Подойдя к зарослям чертополоха, они разинули пасти, зачавкали, захрумкали сочно. И вот уже в чертополохе - дыры, дыры, и не нужен его высокий рост, не спасает...
Доктор нашелся с некоторым опозданием: наслал на коров порчу.
Заклинание подействовало сразу: коровы стали опухать, ронять серую пену; их ноги подогнулись, они улеглись и уж больше не смогли подняться, - только мычали бешено и жалобно.
Но пока Доктор портил коров, змеи прорвались в проеденные дыры.
Тысячи гадов вились вокруг последнего препятствия, тюкали плоскими головами, пробуя, жаля, испытывая на прочность.
Доктору пришлось поторапливаться. Одним заклинанием он закрыл, зарастил дыры в чертополошьем кругу. Другим - оживил внутреннюю преграду.
Теперь последнее препятствие не просто преграждало путь. Оно как бы охотилось на тех, кто хотел сквозь него проникнуть. Вертикальная плоскость посверкивала холодными зарницами. Словно струи воды метались в ней, отражая свет своими текучими боками.
Стоило какой-нибудь змее клюнуть последнюю стену головой, как для нее открывался лаз, достаточный для того, чтобы в него всунуться. Но едва змеиная голова втискивалась в стену, - мелькала бледная зарница, будто взмахивали ножом, и отрубленная голова падала по ту сторону, а тело, бессмысленно корчась, валилось по эту.
Хозяин, видать, осердился на стойкую оборону. Вулкан-тулово запыхтел, окутал желтым дымом безглазую голову, лава гуще полилась по груди да бокам.
Из тех мест, откуда руки росли, вытолкнулись два каких-то бревна. Концы бревен были покрыты мозаичными узорами. Как выдвинулись бревна подальше да вдруг изогнулись, да вдруг янтарные глаза открылись на их верхушках, так и стало ясно, что из Хозяина исходят два огромных удава.
Они вытекали и вытекали. Неторопливо и неостановимо. С одинаковой скоростью, но в разные стороны.
Когда подползли к чертополоху, один закрутился по стеблям слева направо. Другой поднялся по первому и закрутился над ним - справа налево.
Затем - по невидимой и неслышимой для Доктора команде - они стали сжимать свои чудовищные кольца.
Доктор произнес вслух - гортанно и напевно - Заклятие Силы для второго круга.
Чертополох, который было затрещал и подался под двойным напором, снова воспрянул, вздернулся вертикально.
Удавы напрягались... Чертополох стоял...
Удавы н-нап-пряг-гались... Чертополох стоял...
Колючки на удавью шкуру не действовали, не могли ее проколоть, -на что Доктор мимолетно подосадовал.
Удавы напрягались... Чертополох потрескивал, чуть вдавливаясь, чуть перемещаясб вовнутрь. Совсем чуть-чуть. Почти невидимо для глаза.
Змеиных же голов, падающих в первый круг -почти что к самой кафедре - становилось все больше.
Они могли ожить, они могли отрастить тела, если Хозяин вспомнит про них. Они могли быть опасны.
Доктор сказал Заклинание Огня и запалил обе свечи, стоящие на кафедре. Маленькие, густо коптящие огоньки заплясали на них.
Тогда Доктор добавил Заклятие Волшебного Огня, и свечи занялись бездымным синим стоячим пламенем. Они горели свободно миг-другой.. Затем их свет, послушный воле Доктора, словно ощетинился, сделался колючим: распался на множество лучей. Свечи стали как бы двумя ежами.
Вот лучи потянулись к отрезанным головам. Коснулись их. Задергались, заплясали, измельчая в кусочки, в крошки, в пыль.
Вот, продолжая танец, взметнулись вверх. И там, у Доктора над головой, сплели сложное сооружение, похожее не то на корону, не то на колпак над плавильной печью...
- Подчинись!.. - выкрикнул Доктор, подняв обе руки. - Не противься!..
Хозяин зарычал, услышав его слова. Грохот падающих скал; гром, низвергающийся с небес; гул тысячи землетрясений; ну, и рык тысячи львов, - вот что слилось в ответе Хозяина.
Доктор напряженно ждал, что последует за этим.
Свечи горели, их лучи продолжали магический танец.
Хозяин двинулся вперед, и с каждым его шагом все изменялось в подвале.
Подвал вместе с Доктором как бы высасывался, как бы вытягивался из привычного земного мира, - в тот тоже здешний, но иной, неприятный, видимый только изредка.
Стены искривлялись, волновались, пытались то ли удлиниться беспредельно, то ли скрутиться в завитки.
Их пронизывали токи тьмы: мохнатые тяжи, волокна просовывались, распадались на тонкие нити, расплывались быстро тающей дымкой.
Доктору показалось, что он сам и окружающие предметы стремительно уменьшаются.
Для чего? Чтобы легче было Хозяину их раздавить? Чтобы скорее расправиться с ними?..
Только успел так подумать... Едва испугался, похолодел,, поспешно перебирая в уме заклинания, которые можно бы...
Как вдруг уменьшение сменилось ростом. И Доктор понял, что, увеличиваясь, он не просто набирает размеры. Нет. Самое главное: увеличиваясь, он приближается к Хозяину. Приближается... Приближается...
Доктор схватил золотое распятие и впечатал его несминаемой силой Белого Заклинания в воздух над головой Хозяина. Затем, между собой и противником, ближе к Хозяину, поместил распятие серебряное, ближе к себе - медное.
Хозяин двигался вперед, сметая, сталкивая с пути любую преграду.
Но вот возле серебряного четырехконечного посверка он замер, хотя замер не по своей воле. Масса его тулова сдвинулась вперед, - до того напирал. Верхушка вулкана скособочилась влево, лава текла теперь по одному боку. Безглазая голова - это выглядело неестественно-нелепо -осталась как бы в стороне, как бы сама по себе.
Словно Хозяину сломали шею...
- Говори! - пророкотал Хозяин.
- Я уже говорил! - Доктор постарался сдержать, утишить голос. -Изгони Духа из моей жены!..
- Не могу! - признался Хозяин. - Ты между ним и мной! Ты! Ты не смог с ним совладать, и он ушел сквозь Время! Смотри, если сможешь!..
Доктор увидел издали, из невообразимой бездны весь путь Земли в Космосе: с тех пор, когда она была сгустком раскаленной плазмы, - до тех пор, когда она станет пустой и холодной. Витками межзвездной спирали легло во Вселенную движение Земли.
Несоизмеримы были жизни Доктора и его жены с жизнью Планеты. Но все-таки Доктор отчетливо видел себя и жену.
И еще видел удивительное. Дух, как бледная фиолетовая искра, был не только в его жене, - был и вовне также. Он тянулся, размазанный во Времени, от одного витка спирали к другому, более высокому. И там, на противолежащем витке, жили двойник Доктора и двойник его жены.
Фиолетовая тягучая искра входила и в ту, двойниковую жену тоже; размещалась в двух женщинах, живущих в разные времена.
- Скажи, как его изгнать, Духа твоего? - закричал Доктор. - А уж дальше моя забота!..
- Найди в обеих временах того, - пророкотал Хозяин, - кто добровольно примет Духа в себя и умрет после этого!..
Доктор произнес Отпускающее Заклятие.
Фигура Хозяина перестала быть цельной: расплылась, разволокни-лась, побледнела.
В тот миг, когда она исчезла, проявился Черный Зрак Ужаса.
Он был открыт.
Он глядел вдаль, за Доктора.
Видимо, не ожидал, что враг - так близко.
Это и спасло Доктора.
Волна мертвого холода словно недоплеснула, словно рассыпалась у его ног.
Но и отзвук ее был невыносим.
Доктор скрючился за своей кафедрой, схваченный болевой судорогой.
Найди его Черный Зрак, опомнись чуть пораньше, - и никогда, никогда бы...
Но Зрак опоздал.
Побледнел.
Растворился бесследно...
...Тот, другой Док, с более высокого витка спирали, проснулся и задумался: как же ему быть? Он не сомневался в том, что увиденное - правда. Но где найти смертника, согласного принять в себя исчадие ада?
Можно, конечно, поговорить с каким-нибудь убийцей, приговоренным к электрическому стулу. Но если подумать реально, - так и нельзя.
Объявись попробуй со своей правдой, - тут же сочтут сумасшедшим: и власти, и тот же осужденный.
Может быть, поговорить с безнадежно больными людьми? Они обречены. Они, уходя, не согласятся ли оказать ему услугу?..
Нет. Что-то сдерживает. Что-то говорит ему: никогда не обратишься ты к умирающим с такой просьбой...
Есть, правда, выход. Но он страшен. И выход ли это, если вдуматься? Не тупик ли?
Имеется в виду вот что. Он может принять в себя злую бестию, что засела в жене.
Принять в себя и затем с собой покончить.
Но что ему, неживому, жена! Что он, несуществующий, жене!
Жить как прежде? Позабыть о том, что случилось?..
Нет, узнав правду, ее не позабудешь. И делать вид, что все по-старому не сможешь, как ни пыжься.
Искать, искать... Измотанный, издерганный, Док засыпал под утро. И видел во сне, что у средневекового двойника те же проблемы...
Доктору, живущему в средние века, приходилось еще труднее. Душа - главная ценность для людей его времени. Сама мысль о том, чтобы впустить в себя демона, приводила в дикий ужас тех, к кому Доктор обращался. Ни убийцы, которых завтра должны повесить, ни больные, готовые предстать перед Всевышним, не хотели даже слышать его безумную просьбу. Люди отказывались ему помочь, были бессильны. Люди не могли себя преодолеть.
Тогда он вспомнил про Тайную Книгу Заклинаний и решил обратиться к Миру Животных.
Он поймал уличного пса и привел его в свой подвал. Затем бродячего кота. Затем парочку крыс. Затем червей. Пауков. Накупил у птицелова целую стаю разных птиц.
У рыбаков приобрел живой рыбы. Кроме того крестьяне продали ему тощего поросенка и маленькую лошадку-пони.
Доктор собственноручно рассадил зверинец по наскоро сделанным клеткам, по банкам и колбам.
В ближайшее полнолуние приступил. В полночь зажег свечи на кафедре. Развернул Тайную Книгу. Прочел Заклятие Силы. Выждал. Затем произнес - трижды - Заклятие Всеобщей Связи.
На время действия этого заклятия он мог понимать все живое: от былинки и комара до орла, слона и баобаба. И все живое могло понимать его.
Но и среди животных отклика на свою просьбу он не нашел. Молчали пес и кот, крысы, черви, пауки, птицы, рыбы, поросенок и лошадка.
Доктор умолял снова и снова. У Доктора слезы показались на глазах. Последняя надежда рушилась. Ничего другого он придумать не мог.
- У людей есть душа, - сказал поросенок от имени зверинца. - У зверей тоже есть душа. Вы боитесь погубить свою. Мы боимся - свою...
Доктор вышел из подвала, опустошенный, разочарованный. Неудачное обращение отняло у него так много сил, что ноги заплетались, шаркали; руки висели тяжелыми гирями.
За домом был пустырь, поросший чахлыми травинками.
Доктор упал, как подкошенный, на землю, на рахитичную зелень. Увидел перед глазами переплетение стебельков.
- Кто мне поможет? Кто? - вырвался у него из груди стон.
- Я тебе помогу! - прозвучал в ответ чуть слышный голосок. Доктор понял, что Заклятие Всеобщей Связи еще действует.
- Кто ты? - спросил с надеждой.
- Я - трава! - в тоненьком голоске была горечь, но была и гордость. Сколько ни вглядывался Доктор, так и не смог он понять, от какого
стебелька, от какого листика идет звук.
- Хорошо! - сказал, радуясь новым силам, вдруг явленным в теле. Он снова спустился в подвал, раскрыл Тайную Книгу в нужном
месте и прочел Заклятие Перехода.
Едва закончил Заклятие, услышал громкий крик жены.
Захлопнув Тайную Книгу, Доктор поспешил наверх.
Жена его стояла в спальне у окна, держась ладонями за виски.
- Что?.. Что это?.. - проговорила она. - Тебе не было плохо сейчас, милый?..
Прежняя доброта, прежняя любовь звучали в ее голосе.
Тогда Доктор отправился на пустырь за домом.
Увядших травинок, погибших листиков возле того места, где он лежал, не было.
Зато новая трава появилась. Ее темная зелень таила угрозу. В ее упругих листьях укрылась недобрая сила.
- Как же тебя назвать? - прошептал Доктор...
В это же самое время на другом витке космической спирали спал Док-двойник и видел своего средневекового предтечу. Нет, конечно, не в это же самое время.. Просто людям казалось, что они одновременны.
- Бель Лена! - прошептал Док во сне, как бы компенсируя хорошим именем то зло, которое впитали в себя новая поросль.
Когда Док проснулся, он побежал к жене, но она оставалась такой же, как прежде.
Значит, Дух был в ней. Доку представилась мучительная картина: из головы жены свисает медленная фиолетовая искра и тянется, тянется в космос...
А может быть, не так? Может быть, Дух раздвоился, разорвался пополам?..
Док позвонил знакомому психотерапевту, и тот пригласил его с женой.
Психотерапевт выслушал подробный рассказ Дока. Затем уложил его жену на медицинскую кушетку и ввел ее в гипноз. Достав свою фотографию из ящика стола, он сказал:
- Вот я!.. Я - тот, что на карточке, - добровольно принимаю в себя того, кто прячется в этой женщине! Дух, перейди в фотографию!..
Здесь Док, неожиданно для себя, вторя психотерапевту, произнес непонятные слова древнего заклятия.
Жена Дока пронзительно закричала как от сильной боли.
Фотография вспыхнула и сгорела в единый миг.
Психотерапевт разжал пальцы, и на пол опустились жалкие клочки пепла...

Сергей Смирнин (18 лет)

БЕРЕЗА

Алеха да Сохан хоть и братья были, да больно непохожи. Алеха -мальчуган жилистый, непоседливый. Сохан - телесами богаче и малоповоротлив. Алехино смышленое да смешливое лицо густо усыпано веснушками. У Сохана лицо прекрасно-вяловатое, - из тех, что хороши за счет юности.
Сохан был старше на два года и силой Алеху превосходил. Но заводилой, затейником был Алеха. Верховодил всегда младший. Хотя, конечно, Сохан ни за что бы этого вслух не признал.
Их мать Берза была тихой, доброй, болезненной. Говорила негромко. Ходила, чуть согнувшись. Будто стеснялась того, что живет.
Ее бледная кожа не способна была к загару. За лето обветрится, чуть покраснеет. Зимой - снова бела как сметана.
Говорили, что отцом ребятишек был ведун-чащобник. Старые родители Берзы не отрицали слухов и не подтверждали. В избе стариков и ютились Берза да ее приплод.
Однажды утром Алеха в огороде морковку пропалывал. Сохан неподалеку налаживал удочки. Матушка обещала их после морковки отпустить на речку на целый день. Вот они и разделили труды, - чтобы скорее было.
Вдруг, подняв голову, Алеха увидел, как сквозь забор-частокол протиснулась еловая лапа, - да еще какая густая.
Встав наподобие человечка, - обломом кверху, иголками вниз, - лапа крайними веточками себя ощупала; вроде убедилась, что цела-невредима. Потом враскоряку подошла к Алехе.
Алеха полоть бросил, - уставился, удивленный. От Сохана лапа младшим братом была прикрыта. Сохан, глядя с Алехиной спины, думал, что пропольщик, устав, распрямился передохнуть.
- Здравствуй, малыш! - сказала писклявым голоском лапа.
- Да я и не малыш вовсе! - возразил Алеха, обиженный, забыв поздороваться ответно. Он не любил, когда напоминали о его младшинстве.
- А вот посмотрим, какой ты прыткий! - сказала так же пискляво лапа. - Догони меня, - богатым будешь! Одарю тебя мехом да медом, да мясом, да кладями лесными!..
Алеха вдруг понял, - только теперь, - что лапа-то - и впрямь человечек. В самом ее верху из-под коры проступало, мерцая, сморщенное личико с глазками-бусинками. В глазках была, вроде бы, насмешливость. А может, и сочувствие. Ручаться Алеха не мог.
Лапа подпрыгнула на месте, притопнула и вдруг с непостижимой скоростью помчалась от Алехи.
Некогда было оборачиваться, некогда Сохану объяснять, что к чему.
Алеха бросился в погоню.
Лапа не стала протискиваться сквозь колья, - перемахнула через забор. Алеха за ней.
Лапа сбежала по дороге с холма, на котором было родное селище. Алеха за ней.
Лапа исчезла в лесу, - среди таких же лап, корней, листьев. Алеха за ней.
Сохан - при всей неторопливости - как увидел Алехин побег, успел на частокол призалезть. Увидел, как Алехина головенка мелькнула на опушке, в зарослях лещины, и скрылась.
Показалось ему, или впрямь перед Алехой кто-то бежал - то ли зверек, то ли чудо непонятное?..
- Алеха, ты куда?.. Алеха! Вернись! - на всякий случаи позвал Сохан.
Отклика не было. Брат исчез.
Надолго? Или ненадолго?
Сохан вздохнул и решил подождать. Он отложил удочки, переместился на грядки и стал доделывать оставленную работу.
Дополов, подумал, что матушка опечалится, если узнает... Как мог он, старший, отпустить меньшого в чащобу! Ведь ему-то, Сохану, уже двенадцать, - взрослый мужик. Алехе же - десять. Малец!
Найти!.. Догнать!.. Подзатыльником одарить!..
Не шалил бы, неслух!.. Не своевольничал бы! Не порушал бы ры-бальных договоров!..
Сохан пошел в избу. Удочки оставил в сенцах.
Отрезал вчерашнего хлеба ломоть.
Затянулся льняным узорчатым пояском. Оглядел себя, - лапти, порты, рубаха, подпояска...
Подумал... Отрезал еще ломоть... Если долго проплутает, сам съест. Если быстро найдет, - будет братнина доля.
Положил хлеб за пазуху. Ломти по-живому тепло и щекотно легли на грудь.
Дед да бабка на печи спят. Они спать любят.
Матушка ушла на другой конец. Помогает разродиться одной... (Нельзя ее имя называть даже в мыслях - не то навредишь).
Сохан вздохнул, - пора. Взял крепкую дубовую палку, сделанную на случай дальних переходов.
Взмолился как умел.
- Ты, Лесовик, - поклон в сторону чащи, - не препятствуй, не сердись, в топь не уводи, в дебри не пускай!.. Ты, Ветровик, - еще поклон, -не задувай ни спереди, ни сзади, ни с боков; не приноси дождей-ненастий!.. Ты, Болотник, - третий поклон, - в трясины не заманивай, с Лесовиком не стакивайся!.. Вы, Древичи, - поклон общий, всем душам деревьев, - не бойтесь меня, не бейте, не мешайте; не вас я ищу, вам вредить -ломать-портить - не буду!..
Вышел Сохан за порог, дверь притворил да и зашагал по братниному следу. Только палка постукивает: туп, туп...
С холма под уклон. Сквозь кустарник на опушке. А там и глухомань приняла Сохана, - ее запахи, ее шорохи, ее пятнистый свет...
Идет Сохан. Покрикивает время от времени:
- Але-еха!.. Але-еха!..
Ветер не шумит в вершинах, - слушать не мешает. Солнышко убрызгивает путь своими пятнышками, - чтобы не запнулся, не проглядел опасность. Ветви не торкают, не цепляются, - то-то ласковые, то-то мягкие...
Вдруг видит Сохан, - сидит зайчиха и плачет. Заднюю лапу ее крепко-накрепко держит силок. Рядом с зайчихой - три зайчонка. Тоже слезы льют.
Заметила зайчиха Сохана, - испугалась, вскинулась. Зайчат подталкивает, - убегайте. Думала, охотник...
- Я тебя не трону! - сказал Сохан. - Мне тебя жалко!.. Освободил он из петли заднюю лапу.
Зайчиха было поскакала с детками, потом вернулась.
- Благодарю тебя! - сказала весело. - Буду нужна, подуй вот на это и позови: «Зайчиха из петли!» Я и примчусь!..
Она вырвала из хвоста чистенькую серенькую пушинку и подала Сохану.
Сохан ее принял бережно да положил туда же, за пазуху, где уже был хлеб.
Только хотел поблагодарить зайчиху, глядь, а ее уже и след простыл.
Пошел Сохан дальше. Идет, покрикивает...
Не слыхать Алеху. Непонятно, куда же он делся...
Вдруг перед самыми ногами Сохана возле ствола столетней ели оказался... ворон. Лежал на земле, распластав свои смоляные, с седоватым отливом крылья. Редко дышал. То открывал тускнеющий глаз, то надолго задергивал беловатой пленкой.
- Ты что? - спросил Сохан.
- Болен... - прошептал ворон. - Голоден... Кто бы накормил...
- Я и накормлю! - пообещал Сохан.
Сел возле ворона в мох упругий. Достал из-за пазухи один ломоть. Накрошил мякоти в ладонь. Приоткрыл клюв тяжелый. Ссыпал туда крошки.
Ворон с усилием глотнул.
Так и сидели. Сохан крошил свой ломоть. Ворон поедал хлеб. И что ни раз, глотал все уверенней. Видать, силы прибывали.
Как ломоть прикончили, ворон и корки подобрал. Потом, пошатываясь, побрел вокруг Сохана, выдергивая там и тут целебные былинки с листиками узенькими.
Сохан встал, - за Алехой пора. Но ворон не отпустил его так просто. Вынул ворон перо из хвоста, протянул спасителю.
- Когда позвать захочешь, - сказал, - взмахни моим пером крест-накрест да вымолви: «Эй, ворон накормленный!» Тут я и буду!..
Положил Сохан перо за пазуху. Пошел дальше. Идет, покрикивает. Брата зовет.
Нет Алехи. Куда он мог деваться?..
Вдруг правая нога Сохана провалилась, не встретив опоры. За ней -левая. Сохан ухнул то ли в яму, то ли в подземный ход.
Стоял, тесно сдавленный обваленной землей, и думал, что попал в отличную ловушку. Но кто же его изловил? И как отсюда выбраться? Ишь, над его головой еще добрых три головы поместятся...
Чуть погодя земля перед глазами Сохана вспучилась, брызнула комочками, и показалась усатая мордочка.
- Ты крот? - спросил Сохан, отплевываясь.
- Я-то крот, - сказал зверек озабоченно. - А вот с лесом-то что? Не ведаешь? Ни жуков, ни личинок...
- При чем тут лес? - удивился Сохан. - Я выбраться не могу, брата найти надо! А ты - про лес!
- Или тебе помогать, или пищу добывать! - сказал крот. - Пища важнее!..
Он стал всовываться обратно в землю.
- Погоди! - попросил Сохан. - Я тебе дам поесть!..
- Давай! - сказал крот.
Сохан вытащил последний ломоть хлеба и скормил его по кусочкам.
- Вкусно! - сказал крот. - За такую пищу я для тебя что хочешь сделаю!
- Как выйти-то наверх? - спросил Сохан.
- Это просто!.. Подожди! - крот вбуровился в землю мордочкой вверх. Стенка, продавленная Соханом при падении, быстро вспухала по мере того, как зверек двигался. Потом она как бы лопнула - сразу сверху донизу.
Сохану показалось, что на него напала змея. Но пригляделся, и отлегло от сердца.
Крот откопал длинный корень, обросший мелкими волосками, и подталкивал корень к Сохану.
Сохан ухватился и в миг выбрался из ловушки.
- Если покормишь так же, буду тебе помогать! - пообещал крот. -Нужен стану, приложи рот к земле да скажи: «Крот, крот, иди за хлебом!» Я и приду!..
Зверек погрузился в землю. А Сохан пошел дальше. Шагает, покрикивает. Брата зовет.
И вдруг ему послышался отклик. Алехин голос ему послышался.
Сохан обрадовался. Побежал, петляя между стволами.
Вырвался на поляну. Увидел брата.
Остановился, ничего не понимая.
Алеха был по колени воткнут в землю. И добро бы только это -выскочить не трудно.
Весь он был опутан, обвит лазающими цепкими стеблями. Сверху вниз. Наискось. Поперек. Бело-розовые колокольчатые цветы покачивались перед его глазами. Цветы не казались красивыми, нет. Они выглядывали из листьев, как жадные вывернутые губы.
Две рослых ели будто нарочно встали по Алехиным бокам и держали свои тяжелые ветви над самой его головой.
Цветы покачивались - все вместе: завораживали, усыпляли. Сохану казалось, что они нашептывали, напевали брату. Взгляд у Алехи был отсутствующий, убаюканный. Алехино лицо то скрывалось, то выныривало из волнующейся зелени. Словно его топили, - забавного, родного малыша-затейника. Словно его старались уничтожить.
Сохан и сам не смог бы сказать, что его бросило вперед. Он сейчас был взрослым воином, сильным и храбрым. Он разрывал стебли, отшвыривал цветки. Он топтал ногами, он бил кулаками предательскую зелень, которая корчилась, воняла, истекала едкими соками.
Он выхватил брата из земли, затряс его за плечи.
- Очнись!.. Очнись!.. Очнись!..
Алеха вернулся из беспамятства. Отстранился:
- Сохан! Отпусти!.. Мне больно!..
Тут что-то тяжелое упало Сохану на плечи. Пригнуло, надеясь повалить.
Сохан сбросил нападающего. Прыжком повернулся к нему.
Врагом был не человек. От ели отвалилась крупная лапа.
Соскользнув со спины Сохана, она встала торчком, иглами вниз. Раскоряченная, смешная фигура.
У излома из-под коры как бы просвечивало крохотное стариковское личико.
- Хорошо, что пришел! - проскрипел узкий ротик. - Ты мне тоже нужен!
- Ты кто? - спросил Сохан.
- Лесовик он, Лесовик! - встрял Алеха. - В деревья нас превратит!
- В новые деревья! - сказал Лесовик. - В такие, каких еще не было!
- Мы не хотим! - возмутился Сохан. - Отпусти нас!
- Да кто тебя спросит! - сказал Лесовик. - Сами рубите, сами топчете, сами ягоды жрете, зверей да птиц бьете! Надо возместить!
- Мы отработаем, отслужим! - рассудил Сохан. - А деревья ты из каких-нибудь щепочек, из листвы старой...
- Основательный ты мужик! - перебил его Лесовик с насмешкой. -Да только лучше вы, чем щепочки! Вы, люди, можете быть чем угодно! Что угодно можно из вас вылепить!
Лесовик резко скрипнул, сказал что-то по-своему, - и вдруг стал изменяться, расти.
Не уследить было глазами за его превращением. Ноги-веточки сделались толстенными стволами. Стволы в вышине - такой, что голову надо запрокидывать - срастались и давали единую крону. Под кроной из ствола резко выступало лицо. Грубое, словно топором вырубленное. Суровое. Взгляд, от него исходящий, был странно тяжелым.
Сохан почувствовал, как взгляд Лесовика давит, давит на его вихрастую макушку. Давление передается вниз: через тело к ступням. И прикрытые лаптями ступни раздвигают землю, тихонько углубляются. Будто врастают...
Земля... Крот... Надо позвать...
Сохан наклонился, от чего давящая сила соскользнула с головы и переместилась на спину. Уткнулся губами в землю. Проговорил поспешно:
- Крот, крот, иди за хлебом!..
Сам за пазухой пошарил. Нашел шерстинку, нашел перо. Да и крошек немного набралось, - вот хорошо-то!
Земля вспучилась под его лбом. Прорезалась голова зверька. Крот сказал:
- Давай хлеб! И раскрыл рот.
Сохан сыпал туда крошки из пригоршни. Крот прожевал. Облизнулся.
- Чего надо-то? - спросил не очень приветливо.
- Опрокинь этого! - головой, глазами, руками Сохан указал на противника.
- Лесовика?.. - крот неожиданно хихикнул. Затем исчез, не прибавив ни слова.
Сохан встал на четвереньки.
Давящая сила, вроде, чуть поменьше.
Поднялся на ноги.
Вот оно - снова. Дождалось. До того надавило, - на макушке засаднило кожу.
До середины голени Сохан в землю проник. Что же делать?
С Алехой - то же самое. Но он спокойнее. Вроде как свыкся.
Вот тебе и брат-затейник, брат-разумник. Терпит насилие, не протестует. Почему?..
Лесовик вдруг покачнулся. Шумно всплеснул ветвями в вышине.
Голова Соханова освободилась. Прекратилось давление на нее. Сохан поспешил выдернуть ноги.
Лесовик покачнулся опять. Но в этот раз не выпрямился.
Накренился, дрожа своим длинным телом.
Рухнул с гулом и стоном.
Деревья вокруг взволновались, зашелестели, застучали.
А Сохан уже перо в руке держит.
Взмахнул им крест-накрест.
- Эй, ворон накормленный!..
Глядь, откуда ни возьмись, воронья стая, затмевающая свет.
Крыльями хлопают, покаркивают.
Слетели два ворона к Сохану, два ворона - к Алехе.
Один вцепился в рубаху, другой - в порты.
Забили, забили махалами. Поьгесли братиков, как рыбешку малую.
А внизу Лесовик вновь уменьшился до еловой лапы, - чтобы встать легче было.
Поднялся.
Затем еще меньше стал.
Попросту рассыпался на множество зеленых иголочек.
И каждая иголка сделалась юрким человечком, быстрым, как стрела из лука.
И человечки помчались вслед за вороньей стаей.
Не было для них преград. Сквозь дебри, сквозь болота, сквозь речки и ручьи...
Сохан взял чистенькую серенькую пушинку, подул на нее.
- Зайчиха из петли!..
Крикнул и увидел: выскакивают зайцы. Из-под каждого куста, из-под каждой елки.
И так их много... Так их много, что и быть-то в одном лесу столько не может.
Мечутся зайцы. Скачут в разные стороны. Сбивают преследующих с толку, увлекают за собой.
Покатилось половодье заячье да человечки-иголочки в одну сторону. А вороны потянули братиков - совсем в другую...
Долго ли - коротко ли, спустили Алеху да Сохана перед родной избой - прямо к порогу.
Там уж матушка беспокоилась: что-то сыночков долго не видать. Обняла их, приласкала, накормила, уложила спать.
Ночью вдруг Сохан проснулся: старики на печи, брат под боком, а матушки нет.
Вышел во двор. Слышит: матушка за углом дома с кем-то говорит потихоньку.
Сохан прислушался.
- Убегли-то они, конечно, убегли! - говорил один голос.
Чуть не сиганул Сохан в избу: голос тот Лесовику принадлежал.
- Значит, свободны? - не то вопросил, не то утвердил матушкин голос.
- Я заклятие на них наложил, - сказал Лесовик без злости, даже, вроде бы, с грустью. - Оно все равно осуществится. Так пусть уж под моим присмотром.
- А если снять его?
- Не могу. Только перевести могу на кого-нибудь... Матушка молчала.
Сохан задрожал от холода и от страха. Что-то там вершилось, что связано с ним и Алехой. Что-то плохое для них готовилось...
- Я восприму твое заклятие, - сказала матушка. - только стану таким деревом, каким сама захочу...
- Но...
- Не перечь. Дети исчезнут, - мужики озлобятся, лес опустошат. Я перейду к тебе, злобы не будет.
- Тебе красота нужна, мне - пища.
- Где есть красота, - есть и пища.
- Где есть пища, - есть и красота.
- Ладно, не спорь, Лесовик! Берешь ли меня?
- Не возьмешь тебя, - совсем запустеешь!.. Лесовик что-то шептал: страшные непонятные слова. Перекрывая магический шепот, звучал голос матушкин:
- Прощайте, сыночки! Рядом буду, - не увидите! Заговорю с вами, -не услышите! Но, прожив как люди, станете и вы деревцами. Будем мы вместе, втроем. И зимой, и летом. И зимой, и летом...
Слезы лились по лицу Сохана. Дрожмя дрожал Сохан.
А выглянуть, а крикнуть матушке, что здесь он, - боялся.
Кончился шепот Лесовика. Прошаркали корявые шаги.
Тихо стало.
Шагнул Сохан за угол, - зажмурился.
Стоит во дворе дерево красоты несравненной. Шелестит. Затмевает лунный свет своей белизной.
Обнял его Сохан, прижался щекой.
Не ушла матушка, с ними осталась.
Не уйдут и они с Алехой никуда. Здесь вырастут. Здесь и состарятся.
Под ее приглядом...

Игорь Филиппов (18 лет)

БЕРЕЗА (2)

Народ морских бродяг существовал давно. Сами они считали, что породил их первый на Земле ветер и брызги первой на Земле волны.
В черных драккарах носились по волнам, как хищные птицы. Высматривали, на кого бы напасть, кого заклевать.
Мирные купцы на пузатых посудинах боялись бродяг. Прибрежные поселки и города боялись бродяг.
Бродяги не боялись никого.
Хотя нет. Гнев своих богов. И жалкая смерть - в мире, в покое, без меча в руке.
Вот что их страшило.
Тугор был воином из воинов. Легконогий. Крепкотелый. Могучеру-кий. Орлиноглазый.
Он мог воевать, держа по мечу в каждой руке. Равно искусно бился как правой, так и левой.
Он мог воевать вообще без оружия. Тогда его ладони становились мечами. Кулаками отбивался как щитом.
Бой был его жизнью. Только ради войны, ради схватки он существовал.
Так ему казалось.
Два десятка лет прожил он на свете. Два десятка и еще один год.
В этот последний год - нежданно-негаданно - жизнь его резко переломилась.
В этот год бродяги вынуждены были податься далеко к северу, куда раньше не заходили. Вынудил их Союз Купеческих Гоордов, образованный для отпора морскому разбою.
На севере жили светловолосые синеокие люди. Охотились. Рыбачили. Возделывали скудные поля.
Их городки были окружены тремя бревенчатыми стенами. Брать их с наскока было трудно. Бродягам даже пришлось - небывалое дело! -отступить от одного такого, трехстенного.
В очередном набеге Тугору выпало быть лазутчиком. Это была честь: пойти на верную смерть, а затем - прямиком - на пир богов.
В вечерней мгле драккар пристал за мысом, от которого открывался вид на городок, и высадил Тугора.
Оружием смертника были два меча, два кинжала да щит. Была еще веревка с маленьким трехлапым якорьком на конце.
Ею Тугор воспользовался прежде всего. Он подкрался под первую стену и, убедившись, что стражи на ней нет, размотал веревку, заверченную вокруг пояса, и с размаха зацепил за верх.
На верху он перезакрепил веревку и соскользнул по другой стороне стены.
Веревка была с секретом: внутри нее проходила нить, потянув за которую можно было сложить лапы якорька.
Тугор перелез через вторую стену так же, как через первую.
Перед последней стеной он затаился. Стража должна быть. Он решил послушать.
Стража и была. Но только в башнях. Он услышал протяжную перекличку спустя некоторое время.
Аи да северяне! Аи да русоволосые! Силы не занимать, а тревожностью да хитростью обделены...
Тугор перелез через последнюю стену. Веревку оставил висеть. Назад ему уходить не придется. Снимут веревку либо свои, либо эти...
Неслышимый и невидимый, он прополз вдоль стены и замер неподалеку от ворот, обращенных в сторону моря.
Вдавился в землю. Время от времени чуть приподнимал голову. Приглядывался к звездам. Принюхивался к ветерку.
Вот звезды чуть побледнели. Ветерок посвежел. Голосов с башен давненько не слыхать. Спят что ли? Крепок предутренний сон...
Тут и ударили бродяги. Через две стены перебрались молчком - как Тугор. Возле третьей удача изменила: кто-то вскрикнул на башне, кто-то в колокол бухнул. Видать, не всех сон сморил.
Нападающие завыли, завизжали. Полезли по веревкам на стену, как муравьи. Тяжелыми топорами врубились в ворота.
Настал час Тугора. Он бесшумно вскочил, гибко и хищно потянулся. Затем воззвал к богу войны:
- Услышь, Неуспокоенный и Непримиренный! Войди в меня, в силу мою! Будь со мной до конца битвы!..
Привычное обращение подействовало привычно. Мир вздрогнул и почу-жел. Это Пелена Гнева обволокла его, Тугора, - впиталась, влилась вовнутрь.
Все стало видеться как бы слегка красноватым. Люди и предметы не имели тайн. Издалека понималось: вон тот стражник трусоват, вон то бревно в воротах подгнило...
Тугор оставил щит висеть за спиной. Глянул мельком на рукояти кинжалов, торчащие над отворотами сапог. Вытащил правой рукой меч, висящий слева. Левой рукой - меч, висящий справа.
Теперь он был готов. Теперь можно было вступать в бой.
Лазутчик-смертник - над законами воинской чести. Лазутчик-смертник - сам себе закон.
Поэтому Тугор не издал боевого клича, нападая. Нужно было использовать внезапность. Нужно было побольше успеть, - прежде, чем на него накинутся.
Он срубил нескольких приворотников. Он уперся плечом в поперечное бревно, скрепляющее ворота изнутри. Он приподнял бревно, выпихнул из держалок. Он позволил себе победно улыбнуться.
Но тут в нем, наконец, признали чужака. Обступили. Захотели убить.
Глупцы! Будь их меньше, стой они посвободнее, - они скорее бы с ним справились!
Тугор показал им, что такое берсерк. Его каждая рука была как отдельный человек, самостоятельный боец. Его каждая рука заменяла двоих, троих обычных воинов.
Северяне, похоже, никогда не видали такого. Маши мечом, боронись щитом... Даже сердясь на Тугора, ища ему гибели, они не могли скрыть восхищения.
Тугор издал условный клич. Провыл его, как злобный волколак.
Бродяги взгомонили радостно, бросили ворота рубить, поднаперли, полезли сквозь них.
Тугор увидел знакомые рыжие бороды и захохотал, не смог сдержаться. Битва пьянит берсерка.
Кровь сочилась из мелких ран. Он ее чувствовал языком, солоноватую.
Слизывал, глотал.
Победа близка! Победа, несомненно, близка!..
И вдруг от ворот, полувзломанных, полузавоеванных, донесся звук чужого рога. Протрубили громко, по-хозяйски.
И другой рог - похрипастей, погрубее - взревел вслед за первым.
Бродяги встревожились, почуяли неладность. Перестали просачиваться через щель в воротах.
А северяне оживились, духом воспрянули.
- Князь пришел! - крикнул один из них громко: плечистый, под стать Тугору, соломоволосый парень.
Тугор парня понял: незамысловат язык северян, лазутчик должен в нем смыслить.
Тугор к воротам повернул, пробился наружу. Надо посмотреть, что там. Всей своей сутью воина, всеми чувствами он ощутил, что нежданно попался в ловушку.
Так оно и было. Свежее войско северян подошло извне, бурливо растеклось между стенами, лишило бродяг возможности отступить.
Надо было в миг единый решить, что делать. Промедлишь - погибнешь зазря.
Тугор выбрал дерзко. Не туда бросился, где воинов пожиже, - а в самую гущу, к вражескому князю.
Зато за малым числом северян стены высились, а за княжьей свитой были призывно раскрыты средние и наружные ворота.
На свою удаль, на свою удачу рассчитывал Тугор, на Пелену Гнева. На неразворотливость северян также, на их неумение сражаться в узких пространствах, где не размахнешься, не рубанешь сплеча...
Рассчитывал он правильно, велик был Тугор в делах войны. Одного не мог учесть, не мог предвидеть, не мог вообразить...
Чуда чудного... Дива дивного...
Шел Тугор сквозь битву, как нож сквозь масло. Дошел почти до князя.
Тут его внимание приивлек юноша, что бился по правую от князя руку. Тонок был юноша и гибок, и кольчужка дивной заморской работы на нем сидела как влитая. Ни лба, ни носа видно не было, но глаза - большущие зеленые глаза - были наполнены дерзким весельем. Кожа щек и подбородка была нежна по-детски: дотронься - и лопнет, продырявится. Румянец на щеках такой полыхал: красной девице впору.
Князь, наблюдая за битвой или сам рубясь, то и дело обращал внимание на своего соседа. Недоверчивое удивление на миг проявлялось на суровом княжеском лице...
Тугор, работая двумя мечами, дошел до юноши и напал молниеносно.
Несколько ударов юноша отразил, но все-таки не ему было тягаться с берсерком.
Тугор выбил меч, сколупнул шлем с головы княжьего соседа так быстро, что князь не успел осознать угрозу, не успел повернуться, чтобы помочь.
Тугор сковырнул шлем - и ахнул.
Длинные русые волосы, свернутые, спрятанные под шлемом, - распрямились, упали на плечи. Словно бы капельки росы, словно бы лучи нарождающегося солнца засверкали в волосах...
Девушка, девушка сражалась рядом с князем. Девушка...
Тугор остолбенел. Свой меч опустил....
Тут его кто-то ударил. По голове. Крепко...Падая, теряя сознание, успел Тугор увидеть странную картину: девушка стояла на огненном солнечном краешке, будто хотела, топнув, загнать его под землю.
А может, это солнце подхватило ее, похитило и возносило на себе в высь, в небеса, в обиталище богов...
Очнулся Тугор на княжьем дворе. Был он теперь пленником-невольником. Через два лета его обещали отпустить. А если захочет, - примут в племя на правах вольного...
Занятиями новыми его не унизили: поставили чистить доспехи. Кормили справно: так же, как всю челядь. Спал в людской - на полу, на соломе.
Думалось Тугору, что не он это очнулся невольником. Не прежний он.
Внутри словно прошел опустошающий огонь. Было пожарище.
Но были и новые поросли, - цепкие, сильные, мучительно яркие. Они затянули то, что сгорело. Чувства утраты не было.
Не в том неволя для нового Тугора, что его оторвали от бродяг, разбойных нападений, от разгульного морского ветра.
В том неволя, что теперь он полностью - каждой жилочкой - зависел от княжеской дочери, от Светляны. Когда ее видел, - он жил. Когда не видел ее, - ждал.
Необидна, сладка была неволя. Радостно было, что попал в нее.
Он ведь мог убить Светляну, - тогда, в схватке, когда князь с дружиной отъезжали в поле, ожидая набега кочевников.
С кочевниками удалось договориться, откупиться от них. Тут и вклинились морские бродяги со своим набегом...
Светляна не чуралась Тугора. Могла выслушать его, поговорить с ним, ответить на его шутку.
Тугору хотелось думать, что говорит она с ним не так, как с другими. И слушает его не так, как других. Тугор надеялся на это, не раз обмирал от сладкой надежды, невозможной для него прежнего, для него - берсерка...
Но был еще Белюн - парень, что первый услышал рог. Белюн был набольшим среди дворовой охраны и по роду службы встречался со Светля-ной часто. Белюн был простодушен, храбр, умен. Тугор силился найти в нем хитрость, коварство, корысть, - но ни того, ни другого, ни третьего не находил.
Белюн был влюблен в княжью дочь. Скрывать это и не думал. Видя Светляну, радовался, как верный пес. Делался глуповатым от счастья.
Светляна его привечала. Глаза распахивались как-то по-особенному. Голос мягчал.
Впрочем, она со всеми ласкова. С Тугором тоже. Многие женщины были бы счастливы, если бы Тугор...
Да нет, лукавить не надо. Прежние женщины - те, что завоеваны мечом, - не были похожи на Светляну. Они покорились: или равнодушно, или страдая, или ненавидя.
Тугора их чувства не задевали. Полонянки были мимолетной забавой, недолгой усладой - не больше. Главной любовью была битва...
Ныне каждый взгляд Светляны, каждое слово, каждая улыбка были событиями. Их потом можно было вспоминать, переосмысливать, перетолковывать. До следующего слова, до следующей улыбки...
Если бы не Белюн! Хотя что Белюн! Белюн - противник.
А противник есть, - есть и битва, не так ли? А в битве допустимы разведка и хитрость. Битву можно планировать и направлять.
Чем отличается он, Тугор, от Белюна? Оба воины. Но Белюн далеко не ходил. А Тугор - о, Тугор видел мир от края и до края. Все моря измял днищем своего драккара.
По вечерам Тугор стал рассказывать дворовым о своих странствиях-походах. Ничего не придумывал. Каких только чудес он и впрямь не навидался!
Его рассказы диковинны были для благодушных, медлительных северян. Его рассказы запоминались, передавались из уст в уста.
Немного времени прошло, и княгиня стала приглашать Тугора наверх. Слушала, ахая, удивляясь, промакивая глаза платком.
Светляна сидела рядом с матерью. Эта больше помалкивала, казалась невозмутимой, на что Тугор сердился втайне.
Но иногда горячая непослушная волна вздымалась, и щеки девушки ярко рдели, и у Тугора отлегало: захвачена, переживает.
Запас его рассказов был неисчерпаем. Голос берсерка вкрадывался между Светляной и Белюном, и чем больше этого голоса было, тем труднее становилось Белюну быть услышанным.
Тугор, несомненно, избрал правильный путь. Еще какое-то время, еще какое-то количество рассказов, - и его победа неминуема...
Но на княжьем дворе понадобилось вырыть новый колодец. Приказано было разместить его в самом дальнем углу, чтобы не беспокоить княгиню стуком ведер.
Из того колодца пошла-полезла беда на северян.
Работники, выделенные буровить землю, с самого начала жаловались: голова, де, болит, когда копаем, - хоть криком кричи. Но внимания к их жалобам не было: подумаешь, браги перебрали.
Даже когда помирать начали один за другим те копальщики, никто особо не встревожился. Все люди смертны. Такова, видать, воля богов...
Да и помирать-то стали, когда ямина колодезная была готова, и сруб сработан. То есть, не пострадало дело, не нарушился порядок.
Похоронили умерших быстро, будто поспешили в землю упрятать. Ходили слухи, что смерть изменила их страшно: сожгла кожу, мышцы. Искривила, извертела кости...
Поставили сруб. Но сколько ни черпали, вода не становилась чистой, она была переполнена черными крупинками, хорошо видными, тяжелыми на взгляд, но никогда не оседающими.
Пить ее не рисковали ни люди, ни кони, ни птицы.
Позвали волхвов, чтобы те проделали освящающие обряды.
Явились три седобородых старца. Строги были их лица, жестки глаза под кустистыми белыми бровями.
Чем ближе они подходили к колодцу, тем более старыми казались. Спины горбились, плечи поникали. Посохи - тяжелые дубовые посохи -гнулись, как тонкие былинки.
Возле самого колодца будто что-то их бросило оземь. Растянулись, извиваясь, корчась, воя в голос, выкрикивая непонятные слова.
Нашлись храбрецы-охотники: подползли, оттянули волхвов за ноги.
Старцы отлежались. Придя в себя, стали колдовать. Развели костер. Встали вокруг него. То один, то другой запускал руку в холщовый мешочек, висящий на груди, и, вытащив горстку какого-то порошка, бросал в пламя.
Костер менял цвета: то зеленью отсвечивал, то синевой. Пламя, шарахаясь, погуживая, будто рассказывало что-то. Волхвы вторили ему, ведя глухими голосами заунывный неразборчивый напев.
Наблюдатели - дружинники, дворовые люди - отошли подальше, толклись вдоль длинных бревенчатых стен. Глазели молча. Молвить слово или даже прошептать - боялись.
В какой-то миг Тугору почудилось, что пламя оторвалось от кострища. Приподнялось. Повисло сверкающей, трепещущей, живой короной.
Там, под пламенем, в раскаленном мареве, подернутом бегучими паутинками, словно бы мелькали черные фигурки. Точнее увидеть, найти смысл в их мелькании с того места, где стоял Тугор, было невозможно.
Да и волхвам, видать, не слишком понятно было, что происходит. Старцы дружно рухнули на колени и вытянули головы. Их тела будто перестали жить. Жили только выпученные внимающие глаза.
Потрепетав неуверенным мотыльком, - взлетать или не взлетать? -пламя осело, вернулось. Костер после этого быстро догорел и угас.
Волхвы поднялись на ноги. Глядели мрачно.
- Зовите князя! - сказал старейший из них. Отроки сбегали. Князь явился.
- Большая беда! - сказал старейший волхв. - мы разбудили Жимру - тайное Зло, скрытое в Земле. Если ее не утешить, не задобрить, Жимра пожрет всю Землю и ринется к Солнцу.
- Что предлагаете? - сказал князь.
- Не мы просим, - боги просят! - старец воздел костлявую руку, скрюченной пятерней тыкая в небо. - Принеси дочь свою в жертву! И с нею того, кто ее любит!
Закопай их живьем! Они спасут нас!..
- Нет! - сказал князь. Как отрезал.
Грозный гул прервал его слова. Он исходил от колодца.
Новенький сруб вдруг задрожал, выпячиваясь, вылезая. И, сотрясенный одним-единственным нечеловеческим рывком, - распался, рассыпался не то что на бревнышки - на щепки.
Щепки густо нападали в ямину и вокруг нее. Послышался громкий треск и чавк: Будто кто-то старался прожевать остатки сруба.
- Что это? - спросил князь, и, помимо его воли, беспомощность прозвучала в его голосе.
- Жимра злится! - сказал старейший волхв. Остальные, подтверждая, покивали головами. - Жимра начинает пожирать Землю...
С колодезной яминой происходило что-то непонятное. Она раскрывалась, распахивалась. Верх делался шире, шире. Образующийся круговой откос был похож на медленно разеваемый рот. Камешки, комья земли сыпались по склону с непрерывным шумом, похожим на звук речных перекатов.
Глубже и шире, глубже и шире делался отверстый рот.
Вот он дорос до амбара, и амбар накренился, пополз вниз, разваливаясь, ощетиниваясь бревнами. Струи отборного желтого зерна, словно пальцы, пытающиеся остановить себя, вытянулись из-под обломков.
Вот сараи, жалобно покрякивая, накренились, поползли тоже, распадаясь, превращаясь в ничто, в бесформенные груды.
Приземистая кузня поехала следом. Она потяжелее, - подольше и держалась. Но распалась и она, - распалась и была пожрана.
Толстая бревенчатая стена повисла над жадной выемкой, выгнулась вниз, удержанная теми частями, что оставались на твердой опоре.
Но пасть разевалась, раздвигалась. Опоры на противоположных ее концах скоро стало недостаточно, стена разорвалась, рассыпалась, рухнула.
Князь, волхвы, прочие люди отступали, завороженно глядя в распахнутую бездну.
- Детинец! - крикнул князь. Боль прозвучала в его возгласе.
Да, коварный откос подполз, подлез под могучую башню Детинца. Да, главная постройка городка, с такими большими трудами возведенная всем миром, была обречена.
Детинец рухнул, как боец, пораженный смертельным ударом. Долго стоял, нависая над пустотой. И вдруг повалился набок, поволокся к дыре. Гул от его падения явственно походил на стон.
Князь глянул на Светляну. Не с мольбой, не с укором, - с любовью.
Волхвы уловили этот взгляд.
- Отдаешь ли дочь? - спросил старейший из них нивесть откуда взявшимся зычным голосом.
- Отдаю! - сказал князь твердо. И добавил уже только для княжны:
- Прости!..
Светляна приблизилась к нему, поклонилась в ноги.
- Я готова, - сказала просто.
Замерла в отцовских, затем в материнских объятиях.
- Кого ты берешь с собой? - вопросил тем же зычным голосом старейший волхв.
Светляна посмотрела на Тугора, и миг этот был для Тугора длинным и мучительным. В этот миг Тугор понял, будто кто-то ему нашептал прямо в ухо, что не готов быть жертвой. Что его сущность - сущность воина - осталась неизменной. Бороться за Светляну, пусть не мечом -языком; добывать ее, воюя, - одно. Идти вместе с ней на позорную и покорную смерть, идти, как вол идет под нож, - совсем иное. Он любит, он любил бы Светляну завоеванную. Он не любит, он не хочет любить Светляну сдающуюся.
Тугор не отвел глаз, не потупился, не сказал ни слова. Но иногда женщины без слов понимают яснее, чем с разговором. Лишь на миг, на почти неуловимый миг задержалась возле него Светляна.
Прошла мимо.
Взяла за руку Белюна.
- Пойдешь ли со мной? - спросила мягко. Ничего не ответил Белюн. Пошел с ней рядом...
Живыми закопали их волхвы. Живыми закопали прекрасную девушку и сильного парня.
Закопали перед надвигающейся пастью.
Тут Жимра вздумала показаться. Видать, что-то встревожили, взмутили юные жертвы, вошедшие в ее мир.
Из ямины бездонной выпучилась чернота. Была она вихревато-клоч-кастой, крупитчато-пересыпчатой. Будто множество вихрей, водоворотов перебрасывали друг из дружки, друг в дружку бесчисленные черные, холодные, мерзкие зерна. Что должно вырасти из этих зерен? Какая гадость?..
Чернота выпучилась, выстроив некое подобие куста. Вихри, из которых состоял «куст», вгрызались в землю, безостановочно землю поглощали.
Так чужеродна была чернота, так несопоставима с привычной тьмой ночи, со всем живым, знакомым, что те, кто ее видел, окаменели от ужаса.
Волхвы запели втроем. Сильными, не старческими голосами. Их пение, сливаясь, трепеща, как бы образовывало щит перед ними. Щит, упирающийся в Жимру, толкающий ее назад.
Чудовищу не понравилось противодействие. Что-то мелькнуло, - клок черноты? блуждающий вихрь? - и вот уже волхвы влеплены в пухнущую черноту, утопают в ней, как в болоте. И не поют, - хрипят:
- Жертва спасет вас! Жертва...
Когда волхвы исчезли, все глянули на то место, где закопали юных.
Там стояли два дерева, - две белых и сильных молнии, два светоносных родника.
Крохотные листья усеивали их, - не успели разрастись.
Жимра торопилась под них подкопаться, лихорадочно пожирала склоны.
Но, дойдя до корней, Жимра задрожала и остановилась. Кипела. Дергалась. Двинуться же не могла. Не могла. Никак.
Корни держали, не отпускали землю. Белые деревья - через корни -втягивали в себя вещество Жимры, утихомиривали бушующую черноту, щедро обволакивали ее своим гордым спокойствием, силой своего светлого бытия.
Это было красиво, это было божественно: белые деревья-победители.
Тугор позавидовал Белюну.

Андрей Иванов (17 лет)

* * *
Да здравствуют сказки и сказы,
Где рыцари, кони, мечи!
Где против зловредной заразы
Выходят на бой силачи!..

А если вдруг сила бессильна,
Есть хитрость и ум, и друзья,
И сердце, в котором обильна
Любовь... И надежда твоя!..