Иван Котляров (18 лет)

БОБЫ

Лемнур А висел между еловыми лапами и питался. Глаз Мира в центре его четырехугольного тела был открыт. Оранжевая шерстка стояла дыбом. Рукощупы мягко бугрились под кожей, источая гравитонные потоки. .
Глаз Мира напрасно внимал Информационному полю. Но шерстинки-антенны получали то, что нужно, - энергию пения звезд, - и это было главное.
Рядом висели шесть копий, шесть отпрысков-почкунов: лемнур Б, лемнур В, лемнур Г и так далее.
Они тоже впитывали пение звезд: очищались, подстраивались, резонировали, запасались энергией впрок.
Слишком мало бывает ясных ночей. Слишком много туч, - тяжелых, непроницаемых...
Когда и как лемнуры попали в эту Вселенную, именно на эту планету, никто не знал. Родовая память - по совету кого-то из Перво-отцов - была излучена в Информационное Поле, и вернуть ее могли только свои...
Непонятная, неприятная, немыслимая Вселенная. С ее глупейшей трехмерностью. С ее нелепой материальностью, соблюдая которую лемнуры все же мечтали быть вольно-бесплотными и разномерно-многоликими.
Как прежде... Когда-то прежде... Давным-давно...
Ходили слухи, что их родную Вселенную завоевали Чужелицы. Что их уютная галактика была свернута, схлопнута в безжалостной войне... Но лемнур А понимал, что слухи были осколками, остатками утраченной истины, и достоверность их невелика...
Надо было искать и обретать Непохожесть. Чтобы перейти на следующую ступень жизни. Чтобы стать Отцами.
Надо... Надо... Надо...
Пусть известно, что никому не удавалось. Что энергии едва хватает на поддержание материальной видимости, без которой не подключиться к здешним информационным линиям.
Искать... Обретать...
Но где искать?.. Но как?..
Планета изнемогает от буйства собственной плоти. Планета рожает так безоглядно-расточительно, что назвать ее щедрость можно ясно и коротко: безумие.
Лемнур А пробовал подладиться под формы жизни, постоянно воюющие друг с дружкой, постоянно друг дружку поглощающие.
Не та, не та непохожесть...
Они одинаковы, - такие, казалось бы, разные. Состоят из одинаковых информационных кирпичиков: звери и птицы, люди и змеи, деревья и камни.
Ничего в них интересного. Никаких вселенских устремлений. Только бы насытить свои оболочки, свое вещество...
Легкие тени выступили из леса на залитую лунным светом поляну. Легкие двуногие тени.
Одна из них остановилась, вздернула голову и издала чуть слышный звук.
Другие сдернули луки с плеч, выхватили стрелы из колчанов. Наконечники стрел сделаны из мягкого теплого металла. Его на Земле очень много: целые металлические горы выступают из недр. Жить вблизи гор нельзя: невидимая теплота отходит от них и, попадая в людей, сжигает их изнутри...
Жрецы говорят, что в глуби гор металл меняется: перестает быть теплым. Может, и так. Жрецам виднее...
Тетива нескольких луков натянулась одновременно. Несколько стрел, нацеленных в Глаз Мира, - в жуткую черную воронку, обведенную световой змейкой, - понеслись вверх.
Стрелы попали точно, - даже слишком точно. Их наконечники соприкоснулись, ударились друг о друга.
Лемнур А испытал неожиданное и неприятное потрясение. Ярчайшая вспышка разрушила его материальную структуру и, тем самым, погубила пространственно-временную синхронность седьмицы.
Последовал короткий бросок в непонятном направлении или вовсе без направления. Лемнур А успел пожалеть своих отпрысков-почкунов, свою и их неосуществленную непохожесть. Успел подумать, что, видимо, падает в еще более низкий энергетический континуум...
И вдруг свет - новый, небывалый, - встретил его. Неприятным не был. По восприятию не бил. Волновую структуру не разрушал.
Другие лемнуры - Б, В, Г и так далее - оказались рядом. Поспешно подстраивались к новой яви. Шерстинки-антенны, еще поднимаясь, уже вибрировали жадно: поглощали питательный свет.
Лемнур А и сам чувствовал, что насыщается, перенасыщается, становится избыточно напиханным, - впервые за долгие-долгие времена.
Нет, не победили их, лемнуров, люди-враги. Нет, не уничтожили. Оказали великую услугу. Перебросили в желанную многомерность.
Как хорошо! Как радостно! Как легко!
Мир - открылся. Распа-ахну-улся. Стал воспринимаем беспредельно.
Информационное Поле - живое, могучее, - шептало с надеждой: любой вопрос! любую тайну! отвечу! открою!..
Словно дряблый зеленый пузырь, клубилось внизу Пространство, в котором пряталось Время. Клубилось Время - само себе тюремщик...
Там, во Времени, осталась планета, что давала скудный приют, скудную пищу, скудное бытие. Теперь можно было видеть ее размазанной, распластанной, поскольку Прошлое, Будущее, Настоящее потеряли физический смысл, были неразличимы и неотделимы. Вытянулись тропинкой петлястой...
Лемнур А нашел тех людей... Тех убийц... Тех благодетелей...
Вот они, бегучие твари... Будто муравьи... Пылинки... Мотыльки-однодневки...
Суетятся... Бьются... Злятся... Умирают...
Что у них там, впереди?.. Там голод... Всеобщая гибель... Распухшие тела... Судорожно искаженные лица...
Едят своих детей... Пожирают друг друга... И все-таки - неизбежно - умирают, умирают...
Отсюда, от всесильного Света, их жалко, им хочется помочь.
Отсюда видны пути для помощи. К примеру, этот временной рукав. Этот отводок Времени...
Пустить по нему людской поток, и образуется новое русло. А то, где голод и всеобщая гибель, станет вторичным, параллельным, необязательным.
Людская река обогнет собственные мели и снова свернет туда, куда текла раньше.
Вот здесь, у отворота, - временная воронка. Семь одинаковых энергий нужно объединить, чтобы воронку активировать. Психический посыл тогда сможет пройти сквозь нее...
Семь одинаковых энергий? Как раз столько, сколько лемнуров, - с ним вместе...
Люди - пусть невольно - лемнуров спасли. Не пора ли им, лемну-рам, отдать долг?
К тому же, объединив одинаковости, не получат ли они столь желанную Непохожесть? Не смогут ли превратиться в Отцов?..
Лемнур А спросил у каждого из седьмицы, и каждый ответил согласием.
Лемнур А спросил у Информационного Поля, во что воплотиться, и получил Образ.
Лемнур А, запуская воронку, приказал выхватить их сущности через определенное число витков вокруг звезды...
- Что это? - спросила Женщина.
Семь зеленых побегов, обвивающих сухие кусты, возникли перед ней. Побеги подрагивали усами и были обвешаны длинными кожистыми лодочками. Борта лодочек округло бугрились.
- Не отвлекайся! - сказал Мужчина, продолжая рыхлить землю толстым древесным суком.
Женщина подошла, сорвала лодочку.
- Стручок! - сказала, не сомневаясь в том, что права...

Марина Соломина (17 лет)

БОЯРЫШНИК

Ах и доченька была у боярина Вышаты! Ах и доченька!
Сравнить бы ее с утренней зорькой. Так зорька загордится, что так превознесли.
Всем взяла Красава, дочь боярская: и умом, и статью, и ликом, дивно вылепленным.
Только судьбы не было счастливой. Прорекли звездочеты при ее рождении, что притянет ее и погубит куст зеленый или деревце.
Какой куст? Какое деревце?
Боярин Вышата запытал тех звездочетов: плетьми исполосовал, руки-ноги на дыбе вывихнул.
Ничего не сказали упрямые, кроме того, что уже слыхано.
Негодные, видать, попались. Не умеющие толком на звезды глядеть.
Боярин зарубежных выписал: немчина да фрязина.
Через год приехали: важные да в париках пудреных.
Красава тогда уже ходить начала, от кормилициной титьки отвыкала.
Посмотрели иностранцы в бумаги, полопотали о чем-то своем, пожрали-попили, полные кошели золотых денег с боярина содрали.
Сказанули же точь-в-точь как свои запытанные: притянет Красаву куст или деревце, притянет и погубит.
Вот олухи! Ну ладно, понять не можете, какое деревце! Так объявите, по крайней мере, когда погубит, какого опасаться возраста?..
Не смогли. Не уточнили.
Боярин велел их под мостом утопить обоих: и немчина, и фрязина.
Кошели, что они заработали, наказал утопить с ними вместе. Чтобы никакого грабежа, никакого обмана!..
Для Красавы воздвигли терем отдельный. Заходил туда боярин раз в месяц. Прислуга же при девочке и вовсе неотлучно была.
Жену Вышата к дочери не пускал: плаксива боярыня да голосиста.
Высокими стенами был обнесен терем. Ни щелочки в тех стенах. Никакому ветру, никакому взгляду наглому не проникнуть.
Зеленела внутри, во дворе, травка, пестрели цветы. Но ни прутика, ни намека на кустик, а тем более - на деревце...
Так и выросла Красава за стенами. Земляницу на полянках не побрала. Малинку - в малиннике душном. Грибочки не поискала во мху да под ветвями.
Как заневестилась, пошел слух о ее лепоте ненаглядной. Потянулись женихи: не только свои, - зарубежные тож.
Боярин объявил, что за дочерью даст золота и серебра несметно. Одно условие: Красавин избранник должен век провести вместе с ней за стенами.
Тут, конечно, женихов сразу поубавилось. Всякие принцы заморские первыми ускакали. Свои тоже многие попятились.
Но и среди остающихся можно было выбирать, не чванясь, - молодцы один другого лучше, удальцы, витязи.
Но Красава никого не называла, хотя приглянулся ей один, зазнобил сердце.
Не хотелось Красаве связывать своего избранника, запирать вместе с собой в четырех стенах.
Причину своего затворничества она не знала. Верила батюшке: надо так, доля ее такова.
Но парень любый... Зачем его-то лишать свободы!..
Звали его Торопкой, - того, кто ей понравился. Не иначе, родители с улыбкой нарекли. Был молчалив, доверчив, неспешен, приветлив лицом.
Когда батюшка разрешал допускать женихов, Торопка первым приходил. Удалялся последним. Сидел да слушал, что другие говорят. В глазах будто роднички играли.
Однажды призадержался позже обычного. Сказал серьезно:
- Я тебя освобожу! Добьюсь, чтобы снесли ограду! Только подожди меня один год! Подождешь?..
- На то батюшкина воля!.. - Красава зарделась и кивнула.
На другой день Торопка явился прощаться. Принес кота, пушистого мурлыку, дымчато-серого с ног до головы.
- Говори с ним! Про меня вспоминай! - попросил. Боярин Вышата был тут. Поглядел на молодых и осердился:
- Куда тебя несет, олуха! Не перечь мне, оставайся! Нешто здесь худо, за стенами? Тут воля моя, и вам покой!..
Торопка ему поклонился, но не послушал.
- Ты отгородился от судьбы! - сказал мягко. - А я хочу старую судьбу сломить, добыть Красаве новую! Прости!..
Уехал.
- Забудь его! - приказал Вышата. - Сложит он голову! Не вернется!.. Да как же забудешь, если кот мягонький под рукой изгибается. Поет - шепчет:
- Вер-р-рнется!.. Вер-р-рнется!..
Красава коту верила, - не отцу. Ждала.
Торопка тем временем на своем сивке добрался до леса дремучего. Нашел колдуна, который там жил.
Схватил колдуна за бороду. Меч свой вытащил.
- Доколдуйся, где судьба обитает! Где она людям участи раздает! Ну?..
- Дознаюсь! - колдун аж глаза от испуга закатил.
Торопка его оттолкнул. Меч в ножны пустил. Руку о рубашку вытер, торчащую из-под кольчуги.
- Я подожду! - сказал Торопка.
Опустился на траву возле конских ног, потянулся сладко, - да и захрапел, руки-ноги раскидал во сне.
Колдун поскорей принялся за дело. Составил вонючий напиток из какой-то сушеной мерзости. Выхлебал его. Глаза стали пучиться. Завыл-завертелся, будто его жгло изнутри. Помчался вприпрыжку к своему домишку. Вынес в голых руках головню, пылящую огнем. Швырнул ее в кучу заготовленного хвороста.
Пламя вымахнуло синее, мертвушное, извитое-перекрученное, изза-зубренное-лохматое.
Языки будто бились, будто кусались. Отрывались. Улетали вверх.
Колдун повалился наземь. Стал дергаться, кататься. Траву кусал да жевал смачно, да выплевывал кашицу пенистую.
Потом грохнулся на спину возле костра, - совсем близко, едва не обгорая. Уставился в небо, - из-под пламени, из-под жгучего его шевеления.
В небе облака неслись, будто куски разодранной холстины.
Между облаками и языками синего огня обнаружилось родство. Языки, возносясь, впитывались в облака, дополняли, завершали их. Языки, извиваясь и скуручиваясь, будто становились буквицами, которые слипались в слова, и словесная вязь кружевами обвязывала облачные лоскуты, улетала-разносилась по белу свету.
Колдун, похоже, читал словеса, жадно внимал им, раззявив рот. Смертельный страх сменялся на его лице мстительным восторгом. Обессиленный, насыщенный тем, что вызнал, он тяжело заснул возле потухающего костра.
Проснулись на следующее утро: сперва Торопка, затем - колдун.
- Ну, говори! - потребовал Торопка.
- Долог твой путь, витязь! - тряся головой, заторопился колдун. -Солнце будет вставать по левую и садиться по правую руку. Сворачивать ты не будешь никуда. Достигнешь гор, которые зовут Опорой Мира. Найдешь под горами Сердце Земли. В нем, в Сердце, таится судьба человечьего рода!..
- Благодарю, колдун! Есть у меня серебряная монета. Возьми!.. Торопка отдал монету, сел на сивку и поспешил куда указано. Солнце слева вставало, справа - садилось. Дождями его хлестало, ветрами его трепало, жажда и голод его мучили, морозы его инеем солили. Не раз его птицы заклевывать собирались. Не раз в него звери хотели запустить клыки да когти. Реки старались утопить, болота - засосать, овраги - заманить да поломать-изувечить. Природа восставала, противилась, не хотела пускать.
Но воля Торопкина крепче была, чем любые враждебные потуги. Двигался тот вопреки всему. Коню отдавал последний глоток да последний кусок...
Долго ли - коротко ли, добрался до гор высоченных, достиг Опоры Мира. Подпирали те горы небо, прорастали сквозь облака.
Под самой высокой горой чернела дыра - вход в пещеры. Туда-то путнику и надо бы. Сыскать Сердце Земли, победить Судьбу...
Да стережет Подземье великан жилистый в доспехах из черной кожи. У него три глаза: два спереди, один - на затылке. У него три руки: две сбоку, одна - на спине.
Ноги у него тоже три: две пальцами вперед, одна - пальцами назад.
Заревел он злобно, увидев Торопку на коне. Стал отламывать скалы да швырять в пришлых.
Бьются скалы с грохотом громовым, разлетаются на осколки.
Торопка спрыгнул с коня, шепнул тому на ухо наказ, - да и бросился зайцем петлять по склону.
Торопка вправо, сивка - влево. Будто раздвоился гость незваный.
Великан пытался успеть. Пытался швырять в двух наступающих. Да выходило у него - как ни ряди - вдвое медленней, чем раньше.
Конь подскакал к великану, лягнул того копытом. Великан бормот-нул разозленно, потянулся ладонью: накрыть, раздавить. Не давалась юркая букаха, увертывалась.
Великан пришел в ярость. Начал ногами толстопятыми целить, -чтобы в лепешку! пришлепнуть! Поднимет подошву и скачет, приноравливаясь под сивкины метанья.
А Торопка тем временем добрался до входа в пещеру, юркнул внутрь, меч вытащил на всякий случай - и свистнул громко.
По его свисту конь отпуск получил: заржал радостно да умчался на равнину к началу гор, - хозяина поджидать.
Великан оглянулся, услышав свист. Понял, что сплоховал. Полез к пещере. Да для него разве то малое отверстие!..
Торопка уж далеко был. Вернее, глубоко.
Наклонный ход вел из пещеры. Наклонный да еще скользкий. Будто слизью покрытый.
Он влился в другую пещеру - поуже да повыше. Стены ее были источены гладкими волнистыми канавками.
В скудном свете, проникающем сверху, Торопка едва успел оглядеть пещеру, едва успел заметить лаз на другом ее конце. Как вдруг услышал шипенье. Большая змеиная голова выглянула сверху, - из прохода, в котором
он только что был.
Вслед за головой в пещеру медленно потекло разукрашенное узорами змеиное тело.
Остановиться? Дать бой?..
Да вот же он, спасительный лаз! Некогда делать остановки!..
Торопка вполз в дыру не хуже змеи. Помогая локтями, отталкиваясь ногами, продирался вперед и вниз.
Лаз расширялся. Скоро на четвереньках можно было. Потом полусогнутым. Потом - только голову пригибая.
И вдруг - третья пещера, огромность которой была под стать лишь огромности неба.
И на него, на Торопку, падает, маша крыльями, что-то черное, шерстистое, острозубое и когтерукое.
И он видит колодец - впереди, невдалеке от себя. Помня о главном, о Красаве-затворнице, не задерживается, не выхватывает меч.
Бежит и прыгает в колодец, в его красноватое мерцание. Уверен почему-то: не погибнет, не сломит себе шею...
Долог был полет, мягко приземление. Торопка шлепнулся в теплый неслежанный пепел, - будто зарылся в черный пух.
Побарахтался, поднимаясь. Подзатуманил, подзатемнил воздух. Руки были черны, нос - тоже. Остальное лицо, конечно, не чище.
Встал по пояс в пепле. Будто в море забрел, - перед тем, как броситься вплавь.
Там, дальше, впереди, чернота исчезала. Там пепел розовел, тяжелый жар временами наплывал оттуда.
Помогая себе руками, Торопка двинулся, будто и впрямь по морю, -вразгреб, вразгреб. Решил обойти огневое место.
Сколько ни шел, безопасного прохода не было. Пепел уже не розовел, - отливал краснотой, багровостью. От мертвящего жара трещали волоса. Кожа, перестав выделять пот, неприятнейше зудела.
Решил повернуть назад. Видать, не в ту надо сторону.
И здесь проход явился: открылась черная тропочка. Торопка втиснулся в нее, задыхаясь, держась только на упрямстве, на гордости. Куда-то ведь она ведет? Не зря ведь существует?..
Чем дальше, тем меньше пепла под ногами. Тем чище воздух. Кожа в какой-то миг перестала болеть. Жар, источаемый справа и слева, будто приподнялся, образуя свод над головой.
Тропка петляла и петляла. Может быть, на месте крутилась. Может быть, повернула назад.
Захоти запомнить направление, - не запомнишь, не сообразишь. С глазами что-то непонятное. То кажется: выбираешься из подвала, выползаешь в гору. То мнится: вязнешь в патоке, будто муха; утопаешь добровольно.
И вдруг тропка исчезла. И свет разлился: свет, заполняющий все, пребывающий повсюду.
Торопка остановился, вскинул чумазую руку, прикрывая глаза.
Но свет не слепил, не обжигал. В его ровном сверкании присутствовало множество черных извитых червячков. Они кружились вокруг себя и - то и дело- сталкивались друг с другом.
- С чем пришел, Торопка? - сказал Свет.
- Если ты - Судьба, то я - с войной!
- Судьба - во мне! Но ты уже проиграл!..
- Да нешто? За меч не берясь?
- К тебе Судьба трижды выходила. Вспомни: великан, змея, летучее чудище... Кабы дрался, мог бы одолеть!..
Не успел Торопка возразить, не успел понять ничего толком, как одна из черных извилинок подлетела к нему. Торопка увидел, что это вихрь, пронизывающий Вселенную, череду неописуемых миров. Торопка увидел, что вихрь вырастает, вырастает и, раскинув руки, упал в его закрученность.
- Справься со мной, попробуй! - услышал Торопка тихий смех и, уменьшаясь, уплотняясь, округляясь, потрясая пространства, выпал из их причудливой вязи в приятную приветливую мягкость...
Красава, расчесывая кошачью шерстку, вдруг вскрикнула. В ее ладонь скатилось мелкое, твердое.
- Семечко! - сказала Красава удивленно. - Откуда ты его принес, котик?..
Кот выгнул спину, громко зафырчал, хвост задрал трубой и, оглядываясь, побежал к двери.
Красава, недоумевая, пошла за ним.
Кот спустился по лестнице.
Красава за ним.
Кот направился в угол двора - самый дальний, но самый солнечный.
Красава за ним.
Кот царапнул лапой землю: копай.
Красава поняла. Присела. Сделала в земле лунку. Положила в нее семечко...
Торопка ощутил, что оживает в каком-то новом образе. Он теперь не видел и не слышал, как человек. Он вбирал мир и, пропуская через себя, узнавал о нем.
Так, впитав воздух, пришедший от Красавы, догадался: любимая -рядом. Совсем близко.
И еще догадался: ей угрожает опасность. Потому что воздух за ней - напряженный, загустелый. Этот воздух тянется от коварной уплотненности, желающей властвовать, порабощать...
Все свои новые силы собрал Торопка, чтобы спасти боярышню. Напрягся, желая взять ее в этот - более безопасный - мир. Сместил линии Вселенной, входящие в Красаву, и сплел, связал их с линиями своими...
Боярин Вышата, вошедши во двор, увидел: Красава стоит возле тонкого стволика рядом с вопящим котом и клонится, клонится к темно-зеленым резным листьям. Цвет листьев словно размывается, словно заполняет пространство между ростком и дочерью, падает на ее руки, на ее лицо.
Боярин хотел кинуться, схватить, оттащить.
Но не смог: окаменел на время.
А Красава нависала над росточком, как тучка дожденосная. Красава делалась туманом зеленым, - все менее плотным, все более прозрачным...
Листья, трепеща, впитали в себя изумрудный туман, и окреп стволик, разросся на глазах....
Вырвать бы его, растоптать бы в гневе! Да теперь это не простой росток: в нем доченька ненаглядная...
С той поры забыли, как звалось растение, что вобрало Красаву.
Стали именовать «боярышником» - в честь юной дочери несчастного Вышаты.

Галина Фомичева (18 лет)

БРУСНИКА

- Вы слышали? - прострекотала сорока.
- Вы слышали? - пискнула мышь
- Сегодня - День Свободы!
- Сегодня - День Свободы!..
Бруснику эта новость не вывела из полудремы. Праздник, несомненно, великий и долгожданный, и радости будет много. Но ее-то суета и спешка не касаются. Нет, не касаются.
Ей - пестовать семена. Бесчисленных и милых своих детишек. Баюкать их в округлых колыбельках-ягодках. Набираться, набираться тепла и света. Напитываться подземными соками. Прикрывать ягодки листьями, чтобы ветер не потревожил, не сорвал.
Ей было хорошо в ее дремотности. Расслабленное состояние позволяло слышать каждое зернышко, позволяло наслаждаться единством, слитностью их роста.
А праздник... Что ж, праздник пусть будет. Пусть веселятся молодые, беззаботные, бездетные.
Раз в год... После отцветания трав... Когда фиолетовый волшебный туман укутывает лес от посторонних глаз...
Тогда лес будто сходит с ума. Сбрасывает напряжение. Забывает законы формы и причинности.
Тогда можно быть кем угодно. Можно отдохнуть от себя прежнего.
Заяц волен сделаться волком, - на целый день. Змея вольна превратиться в сороку-белобоку.
Не хочешь на день, - меняй облик хоть каждую минуту. Объединяйся с животными, растениями, насекомыми в невиданные существа.
День Свободы...
Раньше, бывало, и она принимала участие в забавах. Пока была молодым отросточком. Пока верила, что вся жизнь - игры, танцы, развлечения...
Теперь знает: быть со своими малышами - куда слаще, куда нужнее. От каждого из них столько получаешь. Их ощущения - свежие, неожиданные, - стекаются к ней, чтобы сохраниться. Их ощущения бодрят, молодят. Собственно, ее жизнь - ожидание того, что почувствуют они.
Созревая, отделяясь, они укореняются рядышком. Подрастают. И просят то, что она сберегла.
Просят свое богатство, свой внутренний мир, свой запас прочности.
По их просьбам она отыскивает, обособляет в себе их опыт, растворяет его в собственной крови и выделяет - через корни - в сторону потомка.
Адресат впитывает то, что ему послано, и начинает жить жизнью самостоятельной...
- День Свободы! День Свободы! - щебетали птичьи голоса.
- День Свободы! - порыкивали медведи.
- День Свободы! - шипели змеи...
Брусника не сердилась на них за то, что отвлекали ее от дела, от жизни. Пусть их порезвятся! Не все находят себя столь полно и счастливо, как повезло ей.
Но кто-то иной, видно, гневался всерьез: почему она, брусника, не отвлекается?..
Брусника почувствовала чужое - упорное, давящее - присутствие. Попробовала противостоять ему, - не замечая, не обращая внимания.
Тогда почва затряслась. Движение почвы передалось веточкам. Они так и заходили ходуном.
Брусника испугалась.
- Кто тут? - воскликнула, отрешаясь от полудремы, воспринимая ближнее пространство.
- Али не узнала? - гаркнул грозно-задорный голос.
- Ваше Величество? - удивленно сказала Брусника и склонила все СВОИ листики перед Лесным Царем.
- То-то же! - протянул Царь насмешливо. - Наказать тебя пришел!Не отделялась бы!.. Не гордилась бы!.. Ступай в люди!..
Вздыбив звонко-скрипучее тело над Брусникой, он произвел магические пассы.
Брусника ощутила, что падает в большую яму. Что яма перемалывает ее, перестраивает, изменяет.
Ей было больно, неприятно, ей не хотелось... Она пыталась вывернуться, пыталась прянуть вбок, за что-то уцепиться, прилипнуть к чему-нибудь Желала, если уж на спастись, - разбиться поскорее...
Наконец, потеряла ощущение себя, - как бы в милость, как бы в награду за то, что вытерпела...
Очнулась в тесной кухоньке, стоя перед мутноватым настенным зеркалом, висящим между окнами. Оглядела себя.
Боже, какой она стала толстой и морщинистой. Вместо листьев -скупо отмеренные пальцы на руках и ногах. Можно сосчитать за листья также волосы, серебрящиеся на голове.
Старая, старая тетка, - подумала про себя. И улыбнулась.
Тут прибежали младшие. Закричали:
- Мама, скоро будем кушать?..
Схватили по куску хлеба и умчались, не дожидаясь ответа.
У меня же дети, - спохватилась Ника (так ее теперь звали). - Их же надо кормить!..
Захлопотала у растопленной плиты. Ловко двигались привычные руки. Словно сами собой на сковороде образовывались кукурузные оладьи. Перелетали на фаянсовое блюдо. Вырастали крутой горой.
Десять сыновей и десять дочерей, - думала с гордостью. Что бы там ни говорили про старших. Как бы ни озорничали меньшие. Они - мои.
Пришел Бен, - ее первенец, крутой парень. Никто на окрестных улицах не мог драться, как он. Девушки никого так не любили, как его.
- Слушай, ма, - он одобрительно глянул на оладьи, - Ленку не видала?
- С утра умчалась куда-то! Не обедала. Что с ней? А, сынок?..
- Хвалилась, Рон ее берет. В любовницы. - Бен помрачнел. - Выдери-ка ты ее, кобылицу! Да под замок! Я ее приведу!..
Он крутанулся на пятках, машинально дотронулся до правого бедра. Там, в кармане джинсов, был нож. Мать знала об этом. Выскочил наружу. Ника сдернула с плиты сковороду с недопеченными оладышками.
Шмякнула сковороду на проволочную подставку. Накрыла готовые оладья опрокинутой тарелкой. Развязала фартук. Сняла. Повесила через спинку стула.
Так хорошо, так уютно было на кухне! Так ясно виделись родные головы за столом!..
Выбежала из дома, переваливаясь, будто утка, на своих не очень-то послушных ногах.
Бен удалялся, - стройный, широкоплечий. Город его втягивал в себя. Проклятый город, где царит насилие. Безумный, бездушный, безжалостный...
Детворня набежала, облепила.
- Мама, ты куда?
- Мама, кушать пора!..
Она гладила кудрявые волосенки, ощущала под рукой уступчики затылков.
- Мы с Беном идем отнимать Ленку. Она у Рона!..
- А ужин?
- Поешьте сами, ладно? Все на столе! Чайник вскипел!.. Поковыляла, покатилась, ловя ускользающую спину. Пот быстро выступил на лбу. Время от времени капли соскальзывали...
Бен - по петлястой тропочке - миновал свалку.
Сараюшки... Ржавые баки... Весь мусор дрянной окраины, который так примелькался, что не замечается.
Один переулок... Другой...Нижние этажи зияют выбитыми окнами. Здесь живут те, кому не повезло, кто не сколотил себе миллионов.
Бар виден издалека... Светится зеркальными витринами.... По контрасту с окружающей мрачностью выглядит дворцом...
Бен давно туда нырнул. А ей все никак не доползти....
Вдруг посетители стали выскакивать, возбужденно гомоня. Испитые багровые лица...
Что-то случилось!.. Началось!.. Бен устроил заварушку!..
Она ворвалась в бар, заранее разгневанная.
Двери были свободны.
Только Рон был у стойки да четверо его бандитов. Только Бен да Лена.
Двое держали Бена. Двое других били: спереди, сзади...
А Ленка... Сидела на коленях у Рона... Хихикала...
Тут Ника налетела как буря. Пощечины посыпались градом на Ленку, на Рона. Свежая царапина красно протянулась у Рона по левой щеке.
Двое бандитов ловко и мягко подскочили к Нике, схватили ее за руки.
Рон сбросил Ленку под материнские ноги, поднялся, потрогал щеку.
- Ты!.. - процедил презрительно. - Ты что себе позволяешь!..
Сыновья - преступники! Дочки - шлюхи! Гордись! Других дорог у них не будет!..
Ника стряхнула с себя бандитов, как сухие листики. Хотела что-то сказать возразить. Но что сказать? Как возразить?
Рон прав. Сыновья ее - преступники, дочки - щлюхи. И все-таки, все-таки, они - хорошие. Они - дети. Любимые, желанные, родные. В этом
Силы оставили Нику. Сердце распухло: заполнило желудок и легкие, - чтобы выдавиться наверх, чтобы отторгнуться от этой толстой женщины, от этой лживой правды...
Ника увидела, как в бар вбегают ее кровинки: мальчики и девочки -дружные, красивые, сильные. Все тут. Нашли ее. Не оставили...
Рон пятится, пятится перед ними. Упирается спиной в стену.
По стене проходит судорога. Стена, оживая, щетинится быстро отрастающими ветвями. Кажется, ветви обнимают Рона. Рон тонет, скрывается в их полукружиях.
Крепко-накрепко схвачены руки и ноги, дергаются бестолково. Быс-тро множатся листья, листовые пластинки развиваются вширь, запечатывают зелеными ладошками дырки, ведущие к тому грязному, что зыбится под ними...
Легкая, будто пуховая, Ника повалилась вперед, слыша, как в огромном лязгающем городе надрывно плачут полицейские сирены...
Она падала долго. Перестав падать, ощутила себя в лесу. Осторожно тряхнула веточками, - убедилась, что жива. Любовно перечувствовала ягоды - одну за одной. Созревайте, родные!..
Показалось ей или нет, что кто-то кашлянул смущенно, что тяжелые, звонко-скрипучие шаги затихли в отдалении?..
- Вы слышали? - прострекотала сорока.
- Вы слышали? - пискнула мышь.
- День Свободы кончился! Кончился День Свободы!..