Николай Смирнов (16 лет)

МОЯ ТАК НАЗЫВАЕМАЯ ЖИЗНЬ

Сколько себя помню, отец всегда был пьяным, и мать - тоже. Отец терпеть не мог, когда мать курила и бил ее за курение нещадно. Мать же была завзятой курильщицей и дымила как паровоз. Видел я паровозы по ящику, они такие же старые, как моя мать, - эти водяные котлы на колесах.
До некоторой черты, до некоторого градуса «пьяности» мать старалась не показываться с папиросой в зубах. Но как только эту черту переходила, - начинала демонстративно выставлять свое курение, - словно напрашивалась на побои. Я теперь думаю: может, ей нравилось, когда отец ее избивал?.. Есть ведь такие люди, которым нравится, когда их, например, стегают плеткой.
Когда отец нападал на нее с побоями, она поначалу бешено сопротивлялась: кусала его, царапала, норовила двинуть кулаком. Потом она вдруг переставала с ним бороться и только ухала, как сова, в такт его ударам.
Я помню: ее волосы торчат во все стороны, из носа течет кровь, мать ее не видит и размазывает по щекам и подбородку, пытаясь утереться. Отец месит ее кулаками и рычит. Мать же громко визжит и хохочет, как безумная...
Умер отец нелепо. Можно даже сказать, - смешно. Гонялся за матерью по двору с поленом в руках, споткнулся, упал лицом в лужу и захлебнулся. В грязной луже утонул...
Вы думаете, нам стало легче после его смерти? И не думайте даже! Нам еще хуже стало...
Мать, когда отец умер, переняла почти все его повадки. И била нас, и не кормила и не давала никакой одежки. Я говорю «нас», потому что у меня был младший брат, и мы с ним вместе убегали от отца, когда он был жив и дрался, а теперь и от матери.
Когда мы убегали из дома, мы забирались в собачью конуру, которая стояла во дворе и там отсиживались на гнилом сене или ночевали. Полкана - старого пса, который жил в конуре, - мы выгоняли, и он уходил безропотно. Возможно, понимал, что нам его конура нужнее, чем ему самому.
Бывало, пьяная мать выскакивала во двор и начинала нас костерить последними словами. Или даже выходила за ворота и пыталась нас там искать.
Но ни разу у нее не появилось мысли о том, что мы можем спрятаться в конуре, совсем никуда не убегая.
Бывало, мы ничего не ели по три-четыре дня и до того обнашивались, что ночевали в конуре буквально голыми.
Просить на улицах милостыню было привычным делом. Но если кто-то давал нам деньги, домой их приносить было нельзя, - мать сразу отбирала. Если нам давали деньги, мы сразу же покупали на них жратву...
У матери была родная сестра, которая мне приходилась теткой. Она время от времени звонила матери из другого города и расспрашивала, как дела. Мать всегда ей отвечала преувеличенно бодро: все, мол, отлично, и у ребят полный порядок.
Однажды в такой момент мать была не очень пьяная и дала трубку телефона мне: скажи тете, что все хорошо. А я, вместо того, чтобы говорить, как велено, вдруг заплакал и сказал, что мне очень плохо, и я прошу тетю меня забрать.
Убежать я в тот раз не успел, и мать крепко меня избила. Синяки потом долго не проходили. А на голове шрамы до сих пор видны. Вот здесь и здесь...
Я уж ни на что и не надеялся. Думал, скоро умру, и даже хотел этого.
Но тут вдруг тетя свалилась, как снег на голову. И все увидела, что творится. И сказала, что заберет нас с братом с собой. Но мать не согласилась: начала орать на свою сестру. Кричала, чтобы та не совала нос не в свое дело, что она - родная мать для своих детей и никому их не даст в обиду. Что сестра - бесплодная и потому ей, имеющей двух сынов, завидует...
Тянулась вся эта свистопляска целую неделю. А закончилась она тем, что мать отдала нас тетке за ящик водки.
Тетка купила билеты на поезд на следующий день. Но последнюю ночь перед отъездом нам поспать не пришлось. Мать перепилась и устроила пожар, в котором сгорел наш дом и сгорела - насмерть - она сама.
Мы с теткой сходили в милицию, тетка подписала какие-то бумаги, и назавтра мы сели в поезд, поскольку от матери ничего не осталось, кроме пепла, и хоронить было нечего.
В поезде я вспоминал слова матери о том, что все люди - зверье и жулье, и верить нельзя никому. Я всех боялся, и брат мой - тоже. Решил, что единственный, с кем можно говорить, - это старушка, которая ехала в нашем купе.
Уж старушка-то никак не может быть какой-нибудь там маньячкой.
Еще был мужчина средних лет - бугай бугаем. Он говорил, что он -спортивный тренер, но я-то знал, что он врет, и что он скорее всего и есть истинный маньяк.
Ведь мать говорила, что маньяки встречаются на каждом шагу.
Ехать нам надо было почти двое суток. Я посматривал на соседей и все время ждал, когда же они обнаружат свои истинные грязные помыслы.
Но время шло, а соседи не дрались, не обзывались, не пытались ничего украсть, не пытались нас убить. Это было странно. Это, видимо, говорило об их большом коварстве и поистине звериной хитрости.
Они были веселыми, и мне - поневоле - было весело вместе с ними. Они делились с нами едой и питьем. Я поначалу думал, что все это отравлено, потому они и делятся.
Соседи с нами играли, читали вслух какую-то интересную книгу. Я не мог понять, зачем они это делают. В чем тут коварство? Каков их подлый замысел?..
Потом, когда мы приехали, тетка сказала:
- Видите, с какими хорошими людьми довелось ехать!..
И я был поражен ее словами. Я окаменел от их неожиданности, от их фантастичности.
Впервые в двенадцать лет я услышал о том, что бывают хорошие люди.
Это было самым сильным шоком, который я когда-либо переносил...