Ирина Смирнова (17 лет)

РЯБИНКА

Была девушка. Светлая, как утренняя зорька. Куда ступит, цветы растут. На кого взглянет, тому счастья прибавит.
Увидел эту девушку злой колдун и полюбил ее. Вскипела страсть в нечестивом сердце, как мутное варево из мертвечины. Стал колдун охотиться за девушкой. Стал придумывать, как бы завладеть ею.
Наговорит-нашепчет над чарой в полнолуние и думает - дело сделано. Ан нет! Не пристает к ней никакое чарование. Светла и чиста по-прежнему.
Много раз пытался колдун одолеть ее своей силой. Но разбивались об нее злые нападки, как будто волны морские - о земную грудь.
Тогда решил он ее похитить. Унести в темную пещеру и навсегда спрятать от людей. Далека была колдунова пещера, нелегко до нее добраться. Попросил он у сестры своей, старой кикиморы, чтоб достала волшебную кобылу к нужному дню. На той волшебной кобыле он бы с пленницей от любой погони ускакал.
Обещала сестрица, что приведет скакунью, но и не подумала выполнить обещание. Жаль ей было девушку-зореньку, и решила она про себя, что не брату поможет, а жертве его ненаглядной.
Как настал срок, обратилась она сама, колдуниха старая, в сивку-бурку. Копытом бьет, глазом косит, гривой взметывает. А тут, глядь, колдун черным вороном налетел - девушку спящую несет в лапах. Захохотал колдун от радости, что сестрица его хорошо расстаралась. Привалил девушку к лошадиной холке. Сам сзади уселся в своем истинном облике. Взвился выше леса стоячего, ниже облака ходячего.
А сзади уж наезживает наметом дружина храбрая - охотники девушку отобрать. Бьют они копытами своих коней в землю, как в барабан боевой. Пыль подымают до звезд и луны. Ни за что бы им, колдовства не знающим, не догнать злого чародея. Да помогает им потихоньку сестрица-кикимора - та, что вихрем упругим несет похитителя.
Колдун всю ночь не спал - добычу желанную караулил. Охватила его теперь поутру темная дрема - никак не выпустит. А кобыла-то, кобыла не к пещере несет его прямехонько, а порыскивает влево-вправо, словно со смертью поигрывает. Не одергивает ее рука железная, не наставляет на путь наказанный.
Вдруг встрепенулся колдун, - мимо пещеры норовят его пронести, обмануть хотят.
- Ах ты волчья сыть, травяной мешок! - проревел громовым голосом. - Не жить тебе на белом свете!., вонзил в бока лошадиные острые носки Сапогов своих железных. Истерзает, измучает...
Да сестрица его тоже была не простухой. Шепнула словечко тайное и рассыпалась на множество древесных стволиков, опушенных широкими листьями. Думала, встанут на земле те деревца, примут на себя злого братца и его жертву.
Но колдун как увидел, что нерадивая кобыла ускользает, взвыл от ярости. Дунул он, да в спешке все перепутал. Хотел в себя воздух вобрать, а с ним и деревца мятежные. А вместо этого выдохнул воздух и словно ураганом разметал хрупкие стволики, раскидал по лесам неисчислимым.
В досаду ему то показалось. И про погоню близкую забыл. Одно в уме, - наказать измену, не допустить над собой торжества.
Обернулся он снова черным вороном. Ударил острым клювом по жертве своей несчастной. Убил ее, расплескал ее кровь горячую. Проследил злобно, на каких деревьях алые капельки задержатся - те мятежные и есть, их и уничтожить надо.
Да не успел дело свое нечестивое довершить. Налетела дружина могучая, стрелами ворона достала, на копья его приняла. Упали остатки в болото бездонное. Сгинули.
А деревца все никак не могли капли алые кровяные на землю уронить. Перекидывали их с листика на листик, пока не сделались листья пальчатыми, похожими на трепетные ладошки. А капли долго остывали, долго жгли терпеливые зеленые пальцы. А когда совсем остыли, превратились в гроздья пронзительно-красных ягод. Самых заметных ягод в русском лесу...

Аркадий Ларионов (18 лет)

МОРКОВЬ

Царь Смор владел страшной тайной, великой тайной, небывалой тайной. Но не об этом пока речь. Была у него дочь Прасковья. До чего пригожа! До чего игрива! Век бы любоваться-тешиться! Царь ее, конечно, любил - цари ведь не бессердечны. Но в то же время хотел для нее в мужья только соседнего королевича Тляка. Соединить свое царство с королевством Тляка было заветной мечтой.
Прасковья же была своенравна. Отцовы задумки ее не прельщали, поскольку Тляк был прыщав и сонлив, да к тому же вечно простужен.
Рядом с Прасковьей вырос царевич Люк. Его родители-царишки померли от Черного Поветрия. Его захудалое царство отец Прасковьи присоединил к своему, - чтобы царевичу было откуда прокорм получать.
Царь Смор забыл про Люка. Царевна Прасковья Люка полюбила. Да так полюбила - или Люк, или смерть. И никаких Тляков, никаких государственных соображений!
Люк и впрямь стоил любви: светловолосый, голубоглазый, ладно скроенный, крепко сшитый. К тому же даром песенным был наделен: соловей да и только!
Когда Смор объявил Прасковье свою волю - чтобы взяла Тляка в мужья, Прасковья возмутилась, отказалась, топнула ножкой, дернула бровкой. Да так на отца взглянула, что тот потом покрылся. Понял - уплывает соседнее королевство.
Однако не слабак был царь Смор. Тверд в словах и делах. Да и страшная тайна помогала ему держаться.
По его приказу построили быстренько башню до небес и заточили туда царевну Прасковью. Сиди, мол, пока не поумнеешь да с отцовым приказом не смиришься.
Ах так! Не смирюсь и не ждите! Прасковья в башне поселилась, а с отцом перестала разговаривать. Целыми днями сидела у верхнего, поднебесного, окошка да расчесывала свои длинные золотистые волосы. Бывало, и ночами так посиживала.
Однажды ночью она увидела Жар-птицу. Та жила на Луне. На Землю прилетала редко, чтобы отложить яичко. В лунном холоде никто из яичка не мог вылупиться.
Уж как это вышло, не знаю, но подружилась Прасковья с Жар-птицей. Птица отложила свое яичко, поскольку наверху у Прасковьи был дворик для прогулок с чистым теплым песком и красивыми цветами.
В следующий прилет птица обещала унести Прасковью из башни вместе с Люком, если он сумеет к тому времени стражу обмануть и к царевне взобраться.
Были у царевны еще подружки помимо Жар-птицы: мышки-вострушки. Прасковья их упросила передать Люку весть. Мышки обещали, а Прасковья, не медля, принялась волосы отращивать. Купала их в травяных отварах. Наговоры на них шептала, какие знала.
И выросли ее волосы всем на диво да на зависть. Сидит она, бывало, с гребнем наверху, а волосы распущенные льются до самой земли.
Как срок пришел, прокрался ночью к башне Люк. Стража спала - куда.
Прасковье деться. А от Луны в ту пору Жар-птица отделилась: все ближе, все ярче. Заревом по небу плывет.
Все бы хорошо кончилось, кабы не мучила царя Смора старческая бессонница. Ворочался он на своей перине. То вскочит кваску попить, то еще кой-куда сбегает.
Вдруг видит: на занавесках свет, как от пожара.
Вскочил царь и прямо в ночной рубашке ринулся на улицу.
Жар-птица как раз в башню вскочила. Как раз и Люк по царевниным волосам до верху доползал. Пару раз ему подтянуться осталось, и вот оно - окошко.
Взревел тут Смор от гнева да от испуга - не убежала бы! Подскочил к башне, дернул за волосы дочкины. Силища у него была медвежья - выдернул царевну из окошка.
Упала царевна, разбилась. Люк тоже упал, да на него царь и не глянул.
Жар-птица крикнула, и взлетел к ней птенец вылупленный. С тех пор ее не видать: поселилась на Луне насовсем.
Загоревал царь по дочке загубленной. Пожалел, что не сдержался. До того велико было горе, что даже заплакал, хотя цари плачут редко. Как отплакался, вспомнил про свою великую тайну и поспешил в подвал. Надо вам сказать, что в подвале его дворца было Сердце Времени, и царь его однажды ненароком нашел. По какому капризу каких космических сил Сердце Времени тут очутилось? Надолго ли его поместили сюда?..
Царь узнал, что Время прерывисто. Миг - человек есть, потому что струйка Времени брызжет на него. Миг - человека нет, - потому что Сердцу Времени надо расслабиться. В этот краткий, очень краткий, миг, пока человека нет, его можно обменять на другое существо из другого мира. Главное, чтобы место во Временной паутинке не оставалось пустым... Поклонился царь Сердцу Времени. Воспросил слезно. И переметнуло его в иной мир. Вместе с дочкой - в новом мире она ожила. Вместе с Люком ее ненаглядным. Пусть женятся, рассудил царь. Пусть выходят замуж. Глядишь, помогут ему, старику, продержаться в той непривычности, какая дарована. Притерпеться к ней. Понять ее. Завоевать...
Вместо царя на Земле остался гриб-сморчок... Вместо Люка - репчатый лук... Ну, а вместо царевны - морковь, красивая да сладкая...
Говорят, когда люди царя ее впервые увидели, они всплеснули руками: "Смораковы!" Так и назвали поначалу красный овощь: "Сморакова..."
А уж как из этого названия получилась "морковь", не нам догадываться, а тем, кто поученее.

Ростислав Витман (18 лет)

НЕЗАБУДКА

Неправда, что люди на Земле появились после ящеров. Неправда, что ящеры вымерли в ледниковый период. И те, и другие возникли одновременно. Впрочем, давайте расскажем обо всем по порядку...
Обезьяны сидели на деревьях и были довольны жизнью. Они швыряли друг в дружку плодами киви, пожирали бананы и ананасы, чесались, искали блох, сплетничали. Рядом была большая река. В ее желтых водах мелькали толстые рыбы. А на берегу в теплом песочке высиживали свои яйца длинномордые черепахи-рогоклювы.
И вдруг в небесах что-то случилось. Грохот раздался... Ах, какой сильный грохот раздался там, наверху!.. Обезьяны подняли головы. Черепахи подняли головы. Впервые за много лет. Обычно такой потребности не было.
Небо словно распахнулось. Перестало быть однообразно синим. Новая глубина образовалась в нем. Она была обозначена фиолетовым светом, идущим не от солнца, а неведомо откуда. Большой кровавый пузырь появился в небе. Такие пузыри бывают, когда паразит проберется сквозь шерсть и вопьется в кожу.
Пузырь увеличивался. Рос, издавая жужжание вперемешку со стонами. Затем лопнул, разбросав повсюду кровавые ошметки. Один такой ошметок шлепнулся на берег выше по течению. Но не до него было. Потому что на месте лопнувшего пузыря появились Дракон и Воин. Дракон был красив и грозен: синяя пасть, желтые глаза, зеленое брюхо. Не счесть его зубов и когтей! Его могучий хвост поколебал небо, когда Дракон хлестнул им, взъяряясь. Воин был в белом плаще и черных доспехах. Его длинный меч тоже казался белым, - так сильно сверкал. Щит, утыканный звездами, был словно бы живым: то горбился, то делался плоским. Они схватились. Дракон поднял лапу, дохнул огнем. Воин прикрылся щитом, клинком рубанул. Что дыму-то!.. Что реву!.. Что грому!..
Обезьяны под деревья попрятались. Черепахи головы под панцири втянули. Битва стала неинтересна, потому что причиняла неудобства.
День за днем, ночь за ночью дрались Воин с Драконом. Без передышки. Без еды и без сна. Ошалелые какие-то!
Ну, конечно, кто станет за ними так долго следить! Тем более, что обстановка вокруг резко изменилась. Желтая речная вода перестала быть вкусной: горчила и пощипывала язык. Тяжелые мерцающие зарева блуждали над джунглями. Плоды бананов ярко светились, будто каждый заимел призрачного двойника.
Кроме того, налетали пыльные вихри, ломая ветви и молодые стволы. Пыль была острой, жалючей, шкура после нее кровоточила, и зуд охватывал тело. Был он нестерпим, заставлял метаться и совершать безумства. Заставлял считать дни, ибо лишь на пятый день унимался: уходил в глубину тела и там засыпал.
Обезьяны стали непоседливы, позабыли свои постоянные места. При встречах с чужими стаями не убегали, не нападали с кулаками и дубинами, - нет, испытывали облегчение, радость, спешили породниться.
Черепахам было проще: те прятались в воде. Пережидали безвременье, почти не выходя на сушу. А битва над ними не кончалась, и небеса были все так же распахнуты...
Черепахи росли. Должно быть, от неподвижности. Обезьяны тощали, теряли шерсть. Должно быть, от подвижности излишней. Долго ли - коротко ли, навоевались Воин с Драконом. Закрылись небеса. Утихли пыльные вихри. Очистилась речная вода. Чего-то стало нехватать. Может быть, того самого, что так раздражало?
Обезьяны вернулись на свои полузабытые стойбища. Огляделись: те же деревья, те же плоды. У воды - никого. А из воды - фу ты - ну ты! -вылазят ящеры огромные, клюватые да рогатые. Аи да черепахи! Аи да умницы! Переняли форму у небесного Дракона!
Обезьянам это - в зависть. Им бы на Воина походить, ведь много же общего! На безволосого, умного, твердого. Стали они друг у дружки шерсть выщипывать - больно. Стали раздумывать о тайнах мира, - не поддаются тайны мира их раздумьям. Вспомнили тогда про тот ошметок кровавый, что упал с небес в начале Битвы. Отправились вдоль берега. Давно бы надо не по джунглям шастать, а сюда!
Поднялись навстречу течению. Нашли. Вот он, желанный! Да полно, он ли? Где же его окровавленность?..
Розово-желтым нектаром растекся. Дремотно-неподвижным озером. Над озером стоял медово-сладкий туман. Лениво клубился.
Будто что подтолкнуло обезьян. Вошли в туман, влипли в озеро. Застыли, слепо воздев лапы. Что происходило? Что совершалось в них?.. Словно ловкие пальцы двигались внутри головы. Словно босые пяточки шлепали, вытаптывая тропинки там, где до них было непроходимо. Осыпалась шерсть. Распухал череп, теснимый жадно-голодным мозгом.
Потом "озеро" сдвинулось. Перетекло в сторону. И на голой вязкой земле остались уже не обезьяны - люди. Не знающие, как им теперь жить, к чему стремиться.
Быть Воинами?.. Да! Быть Воинами!.. Но с кем воевать?..
Ящеры дали ответ. Ящеры почуяли: происходит необычное. Ревя, двинулись на людей - стена зубов, лес когтей.
Началась битва. Конечно, люди побежали. Конечно, люди победить не могли. Многие погибли. Те, что остались живы, рассеялись, укрылись в джунглях.
А ящеры вошли в туман, влипли в озеро. Потом озеро сдвинулось, перетекло в сторону. И на голой вязкой земле остались уже не ящеры -сапиенсы. Сапиенсы были умны, деловиты и хотели покорить Землю. Для этого надо было размножиться и занять как можно больше места. Простая, привлекательная, достижимая цель. Сапиенсы преуспели в размножении. Они были повсюду: на земле, в воздухе, под водой. Строили города для себя: из дерева, из камня. Воспевали свое победное расселение.
Возникло общество. Возникло разделение труда. Появилось искусство.
Позже всего они додумались до власти, а вместе с ней - до политики.
У сапиенсов была особенность: они знали все. Потому что был у них такой орган: бугор прямого познания. И ничего не забывали. Но они спорили, что важнее: знать прошлое или грядущее. Те, что думали о превосходстве прошлого, породили партию незабывов. Те, что верили в превосходство будущего, образовали партию незабудов.
Незабывы не признавали ничего нового. Это их, в конечном счете, погубило. Потому что, какая же партия может процветать без молодежи. А молодежь поняла, что с незабудами, с их новшествами, интереснее.
Именно из молодых был тот неизвестный гений, что вспомнил про медовый туман и густое озеро. И додумался направленно использовать их. Он приказал, и по его слову была воздвигнута Незабудка - сооружение, похожее на раковину большого моллюска.
Войдя в Незабудку, сапиенс исчезал из реальности. Незабудка отсылала его перебирать все возможные варианты грядущего во всех возможных параллельных мирах.
Прожить вариант за вариантом, - для этого нужна, по крайней мере, вечность. Вот почему сапиенсов становилось все меньше. В конце концов, даже незабывы не выдержали. Сообразили, что, получив разветвленное грядущее, обретут не менее разветвленное прошлое.
Через Незабудку прошли почти все. Считанные упрямцы остались на Земле и, окончив свой срок, полегли костьми в речных долинах.
Города сапиенсов со временем ушли под землю. Незабудка вросла в песок и по виду ничем не отличалась от обычной скалы.
Казалось бы, могучая цивилизация прошумела и канула. И следов не оставила.
Но следы были. Отпечатались в головах людей, пристально наблюдающих из джунглей за жизнерадостными гигантами.
Люди все переняли: построили города, создали общество, породили искусство. Правда, размножались они быстрее сапиенсов, и пришлось им воевать друг с другом ради места и ради куска.
Земные драконы поразили их воображение: навеки остались в сказках, легендах, мифах. Там, в воображении, люди побеждали драконов: обманывали, убивали.
Даже улыбку люди себе позволили: маленький нежный цветок - в память о голубых глазах ящеров-сапиенсов - назвали Незабудкой. Знай наших!..

Семен Липков (17 лет)

ПАПОРОТНИК

То, что сперва растения появились, а потом звери - неправда. Это ученые придумали, а уж зачем им нужно было - не знаю. На самом деле было вот как.
Жили ворон да змей. Жили - не тужили, промеж себя дружили. Змей по земле ползал, по воде плавал. Ворон по воздуху летал. Змей старался подальше, ворон - повыше побывать.
После странствий они встречались и рассказывали, что повидали. Красива была земля в рассказах змея. Всяк пригорок, любой камень по-своему дышал, по-своему солнышку бока подставлял. А уж в горах-то и вовсе столько диковин: смотреть - не пересмотреть!
Красива была высь небесная в рассказах ворона. Радуги да зарницы сверкали, стада струй воздушных - то шаловливых, то зубастых - паслись в своих угодьях.
Бывало, земля тряслась - и была страшна. Бывало, бури бушевали, -и воздух был ужасен. Ворон да змей все примечали, всем делились. Выхваливали свои стихии друг перед дружкой. Змей и по воде мог плавать. По рекам да озерам, по морям да океанам. А уж вода - она воздуху ничем не уступит: так же изменчива и своенравна.
Долго ли - коротко ли, ворон первым заметил, что нечего ему рассказать такого, чего бы раньше не было. Повторяться стали его рассказы. Змей то же приметил и посмеялся над вороном.
Надо вам сказать, что змей да ворон были богами. Змей сотворил землю да воду, ворон - воздушные просторы. Можно бы об этом и раньше заикнуться, да все как-то не к слову было.
Ворон обиделся на змееву насмешку, да стерпел на первый раз.
А тут и змей землю исползал, воду исплавал. Тоже стал повторяться в рассказах да хвастовстве.
Уж как тут его высмеял ворон! Уж как ему припомнил ту первую издевку!
Затлела между ними вражда. А никого больше не было на свете: они, земля да небо. Скучно двум живым поврозь. Попытались они дело поправить - внести новизну. Змей сотворил металлы да золото, да камни драгоценные. Но видно уменьшилась его сила, подрастратилась. Металлы впитались в горы да болота, камни самоцветные рассеялись малыми зернами.
Змей хотел их собрать, вернуть назад. Переделать во что-то другое. Да не тут-то было. Земле понравились его добавки. Земля хитрить стала: прятать их от змея. Уж он ползал-ползал по норам да щелям: никак не сладить.
Ворон и тут не упустил случая поддеть. Накаркал, что вечно, де, змею жить, прячась, оглядываясь.
К тому времени сам ворон сотворил звезды, но так их близко определил к земле, что ночь стала светлее дня, и глазам было больно.
Пришлось ворону их удалять, отодвигать. Пока не счел их свет приятным и безопасным.
Постарались оба, и оба - втуне. Новизна - ни воронова, ни змеева -ничего не изменила.
Им бы признать, что их творения перестали от них зависеть, когда были явлены. Но такое признать ох как трудно. Змей и ворон смотрели на землю и воздух по-хозяйски. А какой хозяин сразу согласится с тем, что его владение - самостоятельно.
Стали они корить друг друга, питать вражду. От твоих, мол, нападок, от твоих насмешек былое иссякло, а новое - наперекосяк.
Стали коситься друг на друга. Хмуриться. Злиться. Подозревать в дурных замыслах.
Что делать змею? Обратить Землю в ничто? Вернуть Хаос, какой был до них?
Но Хаос не вернется. Потому что, если он, змей, уберет Землю, - тут же воцарится ворон и займет своим воздухом всю Вселенную.
Что делать ворону? Вдохнуть, впитать свой воздух? Но тогда небеса - такие живые, такие подвижные - превратятся в тяжкую твердь, подобную земной. И твердь разопрет, раздавит Мироздание, станет безумной бессмыслицей.
Втайне они понимали, что бессильны, что явленное от яви неотъемлемо. Но винили не каждый себя, а друг дружку. Враждовали. Обижали один одного злее да злее.
Кто первый кинулся в бой - неизвестно. То ли змей решил ужалить ворона. То ли ворон, выставив когти, упал сверху.
Началась битва. Змей хлестал хвостом. Но разве сокрушишь воздух, разве задушишь его в своих кольцах. Только землю взвихривал - свою, родную, только скалы в пыль превращал...
Ворон бил крылами, клювом щелкал. Но разве перья сдвинут горы, осушат моря.
Только звезды срывал ворон, перебаламутил, переворошил их частую россыпь.
Кто-то должен был умереть - вот до чего дошло. Кто-то должен был умереть, чтобы оставшийся мог распоряжаться в одиночку - и землей, и небом.
Сплелись враги. Душат, жалят, клюют, когтят. О своих творениях забыли. Помнят лишь о своей ненависти. Стон стоит. Земля в рубцах. Небеса в беспорядке. Содрогается мир. Качается. Кособочится. Трещит. Жадный Хаос воет, скалит бесчисленные пасти. Ищет, где бы всунуться, как бы прокусить преграду - перепонку между миром и собой. Не видят и не слышат бойцы. Терзают друг друга. Изнемогают от ран.
И тут прорвалась Земля. Самым слабым местом оказалась во Вселенной. Страшная дыра открылась. Ненасытные губы Хаоса показались в ней. Приближались, вытягиваясь трубочкой. Высосать, уничтожить...
Змей опомнился первым: Земля ведь его детище. Увидел бездонную дыру. Чем ее заткнешь? Некогда раздумывать, надо действовать.
- Жаль мне тебя! - сказал змей то ли ворону, то ли Земле. И бросился в дыру, решил ее собой заткнуть.
Но сколько ни напрягался, сколько ни тужился, не хватало его тела, сильнее была дыра.
Мяла она, дыра, змея, корежила, вот-вот погубит.
- Помоги! - крикнул змей.
В тот же миг ворон, распустив крылья, кинулся в змея, в его нутро, будто в колодец.
Вдвоем их как раз хватило, чтобы заткнуть дыру.
Змей последним усилием пожелал окаменеть. Ворон последним усилием воспротивился: вдвоем, де, выстоим...
Вышло ни по тому, ни по другому.
Змей стал плотным, но не каменным, не мертвым. Ворон остался живым, но не тем, кем был прежде.
Огромный папоротник поднялся над землей. Распростер листья, будто крылья. Золотистые споры посыпались на землю, понеслись по ветрам и волнам.
Где они падали, там вырастали другие папоротники, поменьше. А уж от тех, меньших, спустя долгое время, произошли другие растения. А уж от растений, спустя еще больше времени, произвелись животные. Совсем так, как пишут об этом ученые. Но это уже не сказка. Это уже наука.
Единственное, чего наука не знает, а я знаю точно: первыми родились вороны да змеи. Из папоротниковых спор... Не всемогущие, не всезнающие. Такие же, как мы с вами...

ПАПОРОТНИК-2

Был Охотник. Вместе с ним был Орел. Они оберегали Землю от Злой Жизни.
Земля возникла недавно. Пока она корчилась расплавленным комком, изгибаясь, ища свою форму, Охотник летал над ней, над плотными облаками, которыми она была затянута, над тугими струями паров, над ураганами новорожденной атмосферы. Он не задумывался о себе. Всегда ли он был? Появился ли вместе с этой планетой? Все равно. Племя Охотников существует. Племя Охотников бережет Новые миры. Этого достаточно.
Когда Земля приостыла и успокоилась, покрылась тонкой твердой коркой, Охотник опустился на нее. Именно тогда его летучая часть отделилась - по его приказу, с его помощью - и приняла видимость Орла.
Охотник ходил по Земле, учился ее видеть, слышать, обонять, осязать. Учился ее любить, потому что, не полюбив, он не мог жить при ней, не мог сделать ее своей Судьбой.
Такие случаи бывали. То ли Охотник не принимал в душу свой мир, то ли мир отталкивал Охотника. Тогда Охотник исчезал. И в этой Вселенной появиться ему больше не было суждено...
Планете нужен был пригляд, нужна была защита. Они очень редки, такие планеты, богатые материей, переполненные тайными возможностями. Они могут быть отличными питомниками, удобными стартовыми площадками для Злой Жизни...
Охотник слушал Космос. Там блуждали Живые Семена. Нельзя было пропустить время, когда Земля встретится с ними.
Чем дальше, тем больше сил отдавал Охотник восприятию Вселенной. Потому что вероятность возрастала, Встреча надвигалась.
За Землей приглядывал Орел. Каждый камешек, любая песчинка были доступны его острому взгляду.
Земля обрастала кожей, наживала плоть. Вулканы изрыгали то, что планета была не в силах переварить. Горы выветривались, повышая уровень почвы. Океаны мелели, оставляя на бывшем дне толстые подушки разнообразных отложений.
И вот наступила Встреча. Стая Живых Семян приблизилась, окутала Землю, начала медленно оседать.
Орел приносил на пробу то или иное Семя. Охотник, поместив его на ладонь, проращивал, питая своей волей.
Если Семя принадлежало Доброй Жизни, Охотник определял его в почву и позволял другим таким же приближаться. Ну, а если бы в нем была Злая Жизнь, Охотник попросту прихлопнул бы его другой ладонью.
Все было мудро, все было справедливо, Охотник был нужен на своем посту. Ему даже стало думаться, что Злая Жизнь отсутствует в его Вселенной, что она напугана его бдением, не дерзает приблизиться.
Поэтому, когда появились новые Семена, Охотник не встревожился. Уж больно ладны были эти новые! Да и на семена-то не слишком похожи!
Во-первых, ладны. Во-вторых, малы. Такие исчезающе мелкие, что даже глаза Охотника и глаза Орла их едва различали.
Формы Семян были причудливы. То шарики, составленные из разнообразных пластинок. То бочоночки. То сундучки. То пирамидки. То елочки, как бы сросшиеся корнями. То шипастые кольца. Конечно же, Охотник прорастил одно на ладони. Показались красивые перистые листья. Разве красота может служить Злу?..
Охотник выпустил Семя на Землю. Сам снова занялся Космосом.
Космос расщедрился: высыпал новые и новые Семена. Только не зевай, только успевай проверять.
Земля оплодотворенная, Земля пробужденная зашелестела листвой, украсилась птичьими песнями, звериными грациозными фигурами.
Лишь одно место всегда было скрытым, затянутым облаками. Там, под облаками, высоко в горах, была долина. Раньше она была открыта. Теперь, с некоторых пор, взгляды не могли в нее проникнуть. Будто нарочно куталась.
Орел первым почувствовал беду. Ринулся сквозь облака. Вскоре Охотник услышал боевой клекот. Орел с кем-то сражался. Охотнику стоило пожелать, и он оказался в долине.
Там росло одно-единственное растение. Но его перистые листья, похожие на страшные крылья, почти достигали горных вершин.
Страшны листья были потому, что снизу их усеяли красные, будто кровоточащие, бугры. Бугры надувались, вздрагивали, как если бы их что-то переполняло. Затем они лопались, и так несовместим был звонко-сухой звук их лопанья - понк! - с кроваво-вязким видом.
Из прорванных бугров, корчась, пытались выбраться живые создания: рычащие, злобноглазые, сплошные когти и клыки. Огонь исходил из их пастей. Ядовитая слюна выжигала лунки в земле. Неутолимый голод слышался в их воплях.
Орел изнемогал, пытаясь остановить напасть. Метался, клекоча. Клевал. Бил крыльями, когтями. Злые твари, визжа, задвигались обратно. Но через миг-другой лезли снова.
Ясно было: долго Орлу не устоять. Слишком много было вскрытых бугров. И новые лопались один за другим.
Отчаяние охватило Охотника. Чего не понял он? Как пропустил это нашествие?
Он пожелал меч. И - вырвал его из своего тела. Грозно блеснул длинный клинок.
Но куда его направить? На кого первого? Злые морды кривятся, шипят, ревут. Лезут и лезут. Орел мечется, роняя перья. Тут понял Охотник: за ошибки надо платить дорого. Очень дорого.
Усилием воли разорвал, разделил себя Охотник на столько частей, сколько было бугров на перистых листьях. Каждая его часть повторяла Охотника: его фигура, его лицо и меч в руке. Только росточком были новые Охотники невелики. Бросились Охотники на своих врагов: каждому - по зверю. Рык, вой да стон поднялись. Смрад. Кровь. Дым. Огонь... Иные чудища бились на месте: где родился, там и пригодился. Иные отступали вглубь, увлекая своего Охотника за собой.
Орел зорко следил за битвой. Где охотникам было туго, туда и кидался на подмогу.
Но тут прорезались новые бугры: на самом верху перистых листьев. Они быстро набухли и лопнули. Отвратительные морды глянули из них.
Вот тогда Орел и повторил то, что сделал Охотник. Разорвал, разделил себя на столько частей, сколько новых бугров появилось.
Уменьшенные орлы ворвались внутрь бугров, тесня, терзая. Вниз, вниз гнали охотники и орлы бунтующую дрянь. Погибали, но закрывали своими телами проход.
Как видно, сама Земля - их Земля! - почувствовала их порыв, их волю. И помогла.
Потому что гул раздался, и огромное растение содрогнулось, утягиваемое, всасываемое внутрь. Хрустя, шелестя, трепеща листьями, исчезло...
Глубокая дыра осталась там, где оно было.
Множество маленьких фигурок - двуногих да крылатых - успело выскочить, покуда дыра не затянулась. Они пытались соединиться, пытались слиться в одну. Это были мучительные попытки. Но ничего у них не вышло. Слишком многие остались под землей. Слишком многих не хватал о...Тогда они разошлись, расселились по всей земле. Те, в кого попали частички Орла, стали мужчинами... Может быть, когда-то они соберутся, и из них снова получится Охотник. Может быть, не соберутся...
А на месте битвы вырос папоротник, никогда не дающий ни цветов, ни плодов...

Иван Липков (18 лет, г. Псков)

ПЕТРУШКА

Воспоминания одолевали Пета. Он пробовал бороться: отталкивал их, не пускал в голову, занимал себя практическими нуждами, одурманивался настоем грибов-смердянок...
Воспоминания одолевали. Появлялись. Располагались по-хозяйски. Толпились. Каждое хотело быть первым. Их бесплотность бесила. Их нельзя было ухватить, задушить, разорвать.
Они были опасны. Из-за них Пет проглядел уже одну моргалку. Хорошо, молодая была и поторопилась выплюнуть свой яд...

Ему казалось, что помнит отца. Помнит руки: их осторожную силу. Помнит глаза: удивление и печаль. Глаза и руки существовали как бы раздельно, не сливались.
Но уж мать-то перед ним как живая. Желтая мягкая шерстка на лице слегка колеблется: будто от лица исходит незаметный для него, малыша, ветерок. А лицо, нагретое, накаленное изнутри, светится, как подземное солнце. Светится и вся фигура, но послабее, чем лицо. Шерсть на теле, пышущем жаром, кажется темной, холодной. Так и есть: она холодновата. Но при этом нисколько не мешает потокам тепла, исходящим от матери; не задерживает их. Прохладная шерсть на огнедышащем теле очень удивляла Пета в первые дни жизни. Затем, когда мать поостыла, постепенно сравняла температуру тела и шерсти, Пет переключился на другое.
Как теперь подумаешь, все предельно ясно. Чтоб снести яйцо, жара не нужно. Чтоб яйцо высидеть, покрытое толстой скорлупой, нужен сильный жар...
Следующее, что упорно вспоминается, - останки отца. Отцовы останки помнятся ой как хорошо, - лучше глаз да рук.
Пет понял сразу (знания получил врожденно), что каждый силяк -бурлящий котел. Каждый силяк должен наблюдать за своим "бурлением", чтобы, по мере необходимости, то увеличивать его, то уменьшать.
Отец остановил себя, - как бы погасил, - чтобы могли жить мать и ребенок. Без этого, без его жертвы, мать не смогла бы достаточно быстро охладиться, не раскрылась бы ее сумка, и Пет... Лучше не думать!
Мать выгрызла ямку в отцовых внутренностях. Пет - весь в остатках скорлупы и белка - был опущен в эту ямку, в густую ароматную кровь.
Пет пил ее, пил...
Затем, еще беззубый, он стал, сжимая деснами, отрывать куски от некогда сильного тела, чтобы растворить их слюной прямо во рту и проглотить. Мать оставляла внутренности ему, малышу. Сама питалась более твердыми мышцами.
Затем была материнская сумка. Ее темнота, тишина и тепло. Ее блаженный сон. Первый и последний беззаботный, бестревожный сон Пета...

Нет, хватит воспоминаний! Пет прислушался - вроде бы, никого! - и вылез из берлоги.
Сегодня - День Охоты. Всякая неделя с него начинается. Что-то живое. Нужно найти что-то живое. Найти и поймать...
Берлога была вырыта на свалке. Узкий лаз наклонно уводил вниз. Дважды он вилял в стороны и лишь затем, расширяясь, втекал в просторное, хотя и тесноватое, жилище.
Земля внутри была утоптана до каменистой твердости. Стены и потолок укреплены черепашьими панцирями, крепко вбитыми и тесно подогнанными друг к дружке.
В одном углу - две шкуры шипорога. Лечь на нижнюю, укрыться верхней - тепло.
В другом углу - грудная клетка крылохвата, на которой удобно сидеть, дремать, раздумывать.
Ничего лишнего! Не то, что в каменных многоэтажных зданиях, что высились перед Петом, угрюмо поблескивая краснотой стекол, отражающих красноту неба.
Эти здания нашпигованы слабцами - странными существами, и похожими и непохожими на силяков. Похожесть - во внешнем облике. У слабцов две руки, две ноги, голова, рот, нос... Непохожесть - тоже во внешности. Кожа слабцов - голая-преголая. И синяя-пресиняя. А если и есть кое-где островки волосков, так шкурой их не назовешь даже ради смеха...
На участке*Пета трижды по пять зданий. И все они набиты слабцами сверху донизу. Слабцы лежат в самых разных позах. На их гладкой коже ни пятнышка плесени, под ней - ни островка гнилости...

Пет вылез из берлоги и оглянулся. Слева между громадами зданий был разрыв. Ярко-зеленое косматое солнце висело на темно-красном, как бы загустелом небе. Желтые капли росы подрагивали на синей траве. Привычная картина...
Еще дальше слева начинались его дома. Справа тоже были его дома. Его участок. Его охотничья территория.
Пет прислушался. Мыслефон был пестро-перепутанным. Любая живность с утра была голодна. Любая живность мечтала насытиться.
Вот вдалеке - на пределе слышимости - муравель кого-то доедает и наслаждается похрустыванием жертвы.
Вот сплячка, не открывая глаз, загребает землю в пасть, просеивает сквозь гибкие пластины и выбрасывает из ушей, оставляя в жевальнике только насекомых да гусениц.
Вот поскладок, стоя перед чьей-то норой, узкой для него, неторопливо укладывает свои опасные конечности в накожные карманы и уменьшается, уменьшается. Скоро сможет пролезть...
Мыслесферы - эти и другие - смешиваются, перекрывают друг друга. Немалая сноровка нужна, чтобы прочитывать их правильно.
Эге, а вот и пустолап. Охотится за кем-то. Старается притушить злость, чтобы не насторожить, не вспугнуть.
Пет закольцевал свою мыслесферу. Теперь любое излучение его мозга шло только вовнутрь, бесконечно вращалось по кругу.
Ничего, потерпим! Пустолап - хорошая добыча. Ради такой добычи стоит потерпеть!
Всех остальных слышимых Пет заглушил. Призыв пустолапа после этого, конечно же, усилился.
Было душно. Воздух был неподвижен. Всегда в День Охоты душно, и нет ни ветерка.
Но синяя трава приятно холодила босые ступни. И еще - азарт поиска. Азарт поиска возбуждал, делал тело невесомым... Пет крался вдоль стены здания. Вдоль бесконечной стены. Ее покрывали бесчисленные паутинки трещин. Там, где трещины пересекались, камень выкрашивался. Пустолап между домами. Между этим и следующим. Не спугнуть бы!
Чу!.. Сбоку что-то шевельнулось... Пет глянул краем глаза. И замер, точно громом пораженный. Рогатая гадюка!
Плоская черная головка поднялась из травы в двух шагах. Нижние ядовитые зубы при сомкнутой пасти вздымаются выше головы. Из-за этих зубов змею и прозвали рогатой. Но самый страшный яд - содержимое желудка. Гадюка выталкивает его наружу с большой силой. Кто не успеет уклониться - обречен...
Дальнейшее произошло за долю секунды.
Пет выставил руки сомкнутыми ладонями наружу. Из ладоней образовалась как бы чаша, обращенная к змее. Гадюка издала хрюкающий звук. Это выворачивался желудок, выплескиваясь.
Ладони Пета раскалились до белизны, до нестерпимого сияния.
Черная вспененная струя долетела до чаши ладоней и - не ударилась в нее. Нет, испарилась. Взвилась полупрозрачным дымком сквозь тяжелый воздух.
Только шипение испаряемого яда и нарушило тишину: прозвучало коротко и страшно.
В следующий миг Пет согнул указательный палец и отстрелил с него ногтекоготь. Ногтекоготь попал гадюке в левый глаз. Удар был так силен, что черная головка, против воли, сочно шмякнулась в траву. Взметнулись петли тела, мотанулся хвост, и все стихло.

Пустолап?.. Где он?..
Пет вслушался в мыслефон. Ага!.. Довольство собой... Предвкушение теплого мяса... Желание крови...
Невольно Пет сглотнул. Он и сам хотел того же. Только ему в пищу должен пойти выслеженный зверь. А пу стол any - кто?..
Пет завернул за угол здания, скользя неслышной тенью. И увидел того, кого скрадывал пустолап. Силуэт силяка переметнулся через улицу. Переметнулся со своей территории на его, Пета, участок. Бросил тем самым вызов Пету, хозяину этих мест.
Приск!.. Сосед!.. Наглый враг!..
В Пете вспыхнула ярость - нерассуждающая, неразумная.
Пет подключился к мыслесфере планеты и направил почерпнутую энергию в свое тело. Движения его убыстрились во много раз. Он мог бы вбираться по плотному воздуху, как по песчаному холму.
Он бросился на Ириска, выставив вперед пальцы рук, сделав их раскаленными, губительно сверкающими. Но его опередили. Из-под нелепо встопорщенного куста иглун-травы выплеснулась черная волна. На лету "волна" обросла множеством присосок, похожих на звериные лапы. Атака пустолапа была молниеносна. Приск не успел среагировать. Пустолап на него упал, обвил его. Но не присосался. Нет! Потому что на пустолапа, в свою очередь, напал Пет. Началась битва.
Приск опустился в траву, парализованный импульсом, изошедшим от зверя.
Пустолап мгновенно раздулся, стал похожим на шар и все свои присоски повернул к Пету. На Пета дождем падали приказы остановиться, замереть.
В присосках появилось зеленоватое мерцание, словно солнечный свет, процеженный сквозь пустолапа, помаргивал остаточно.
Но Пет заблокировал свои энергоцентры. А притяжение присосок сводил на нет притоком силы из планетарной мыслесферы.
Нет ввел свои раскаленные пальцы в тело пустолапа. Внутренние органы зверя отпрядывали, не давались. Искомый Центр Координации -дольчатый бугорок размером с ногтекоготь большого пальца - забился аж куда-то под печень. Пока Пет нашел его и раздавил, к нему самому успели прижаться две присоски.
Пет почувствовал тошнотворное головокружение от присутствия чужой силы в себе, от разлада, который пыталась навязать эта сила.
Впрочем, воля Пета, привычная к постоянному слежению за тем, что происходило в коже и под кожей, быстро подавила разлад.
Пет впился губами в то место на теле пустолапа, которое прорвал пальцами, и принялся пить кровь. Торопливо, с наслаждением, взахлеб.
Пустолап, умирая, подрагивал под его лицом, и Пета радовала ощущаемая дрожь.
Потом он вспомнил о парализованном Приске, отвалил труп зверя и увидел широко раскрытые ненавидящие глаза, направленные на него.
Убить Приска? Оставить без помощи? Помочь?.. Приск сам разрешил сомнения.
Зарычав, он сел. Подобрал под себя ноги. Вскочил.
Ишь, силен! Обездвиженность должна бы дольше длиться.
- Бейся! - выкрикнул Приск и коротко, без замаха, ударил Пета в живот.
Пет напрягся, ответил тем же. Враги топтались, пыхтя, и гудящие кулаки, как ядовитые шмели, летали между ними.
Пету мешало прошлое. Приск убил мать Пета, забрал ее территорию. А он, Пет, проиграл Приску, был Приском побежден. Правда, был он тогда значительно моложе, глупее. Был почти сосунком...

Неизвестно, чем бы схватка кончилась, - и Пет, и Приск были неплохими бойцами, - только вдруг с кошачьей ловкостью враг отпрыгнул от Пета, повернулся спиной и бросился через улицу на свою территорию.
- Я пришел за тобой! - сказал скрипучий голос.
Пет обернулся и застонал от досады. Ну что ты скажешь! Вере!
Ведь предупреждал его, дурня, предупреждал! Твой день - День Еды! Только в этот день можешь выползать!
Приск теперь слух распустит о чудище, - притянет любопытных... Потрескивая и не по-живому тяжело ступая, Вере пошел впереди. Пет, согнувшись, волочил следом тушу пустолапа.

Если подумать, Вере, конечно, любого силяка мог испугать. Потому что ни силяком, ни слабцом не был. Ростом превосходил Пета почти вдвое. Очертания тела имел угольчатые, изломанные - никакой плавности. Самое главное: состоял не из живой плоти. Нет, из тех же материалов, каких много в зданиях - из пластиков, из металлов. Все эти названия Пет усвоил от самого Верса. Другие силяки их не знали. Другие силяки ничего не могли назвать из того, что находилось внутри ветшающих зданий.
На груди у Верса были два окошечка. В них могли возникать картинки. Раньше Вере показывал картинки часто. Теперь - почти никогда. Берег энергию.
Картинки были о той, прошлой жизни. О той, что была до Зеленого Солнца. Пет и любил их, и презирал. Они были интересны, конечно. И бесполезны. Выживанию не помогали.
Глаз у Верса не было. Вернее, один был. Но внутри головы. Когда Версу было надо, в голове приоткрывалась дверка. Из нее выдвигалась трубочка с мерцающим внутри стеклом.
Вообще-то Пету казалось, что Вере прекрасно обходится без глаза. На квадратной голове Верса - на верху и сбоку - было несколько металлических щетинок. Насколько понял Пет, от них исходили какие-то сигналы, которые помогали Версу ориентироваться.
Однажды Пет попробовал потихоньку притронуться к одной щетинке. И получил ощутимый удар от невидимой жгучки, которой был наполнен Вере.
Руки у Верса были клещнястые, гибкие, без суставов. Упругие ноги могли каким-то образом сворачиваться в колеса. Как это происходит, Пет не смог понять. Колеса - еще одна из ненужных вещей, что существовали до Зеленого Солнца...

День Еды пришлось проводить в подвале. В том самом, где обитал Вере. В очень опасном помещении.
Пет знал, что солнце сегодня - бледно-зеленое, все покрытое желтыми точками-просверками. Его лучи - не прямые как обычно, а извитые -словно щупальца, раскинуты по сиреневому небу.
Видеть это воочию не было никакого желания. Потому что увидеть это - значило умереть. Кто-то из древних силяков заплатил своей жизнью за то, чтобы рассказать, что творится снаружи, и научить не высовываться.
Туша пустолапа распласталась в центре подвала. От нее пахло кровью, пахло смертью. Пахло надеждой для Пета. Если не есть сегодня, если не есть весь день с утра до вечера, - солнце достанет Пета и любого другого силяка даже в укрытии. Пет лежал возле туши, время от времени отделял ногтекогтями очередной кусок и отправлял себе в рот. Жевать было приятно, но Пет не отдавался наслаждению питания. Жевал механически, - слушал баюкающий голос Верса.
Ритмически - повторяя кипение желтых точек на Солнце, - мерцали ядовитые мхи, покрывающие стены и потолок.
- Я шел тебя порадовать! - говорил Вере. - Да, я шел тебя порадовать!.. О чем это я?.. Да, открылись кое-какие старые ячейки в памяти. ("Значит, Верса тоже мучают воспоминания?"). Мне удалось их разблокировать. А может, блокировка сама разрушилась - от времени. Да, я шел тебя порадовать... Ты еще помнишь, как тебя зовут на самом деле?..

Как же не помнить? Именно Вере впервые назвал Пета - Петрушкой, и звучание этого слова почему-то поразило мальчика. Мать всегда называла его сокращенно: Пет, Петик - и все.
Мать, когда впервые привела Пета в подвал, попросила у Верса "оракул". Вере, погудев, заговорил странной музыкальной речью...
- Помню! - сказал Пет. - Меня зовут Петрушка. Скажи мои стихи!..
- Тебе хочется? - спросил робот, и Пету послышалось, что в его голосе прозвучала грусть. - Что ж! Изволь!..
Он погудел. Совсем как тогда, в детстве. Во всяком случае, похоже.
И заговорил. И Пет поскорее проглотил недожеванный кусок. И не стал отрывать следующий. Чтобы выслушать спокойно. Чтоб услышать заново.
- Ты - травка, ты - паяц, ты - польза, ты - улыбка. Растешь ты на гряде. Приходишь в балаган.
В одном твоя беда. В одном твоя ошибка: Не знаешь ты себя, своим незнаньем пьян...

Голос прозвучал. Робот снова загудел. Пету подумалось, что он ждет похвалы, - он любил, чтобы его хвалили.
Но Пет снова - как и тогда, в детстве, - ничего не понял. Снова это вызвало в нем обиду. Почему непонятны слова? Ведь эти слова о нем, о Пете. Эти слова ему, Пету, принадлежат. Ему, Пету, должны помогать.
Неужели древние были умнее, чем он? Неужели он глупее прошедших, истлевших?..
- Объясни! - потребовал Пет. - Объясни каждое слово!
- Не могу! - сказал робот. - Разрегулирован! Утратил пять седьмых своей программы!
- А что насчет "порадовать"? - напомнил Пет.
- Да, я шел тебя порадовать! Порадовать... Это ключевое слово...
- Ты разблокировал ячейки, - напомнил Пет.
- Да, разблокировка!.. Я вспомнил план города! Здесь неподалеку есть книгохранилище...
- Что это такое?
- Ну... Там есть информация о любом слове... Обо всем, что было до Зеленого Солнца...
Робот высветил экранчик на груди и начал показывать Пету - от здания к зданию - дорогу, по которой следовало идти.
Пет, запоминая, долго переспрашивал. Робот повторял терпеливо. Снова и снова мигал экранчиком.
Потом Вере отправился на вечернюю улицу - подзаряжаться.
А Пет остался возле туши пусто лапа. Жевал и думал...

На следующий день он уже не жевал, поскольку жевать было нечего. Пустолап съеден. Наступил День Без Еды. В этот день надо чувствовать. Надо ожидать. Ибо от Солнца приходит Ветер Жизни. Пропустить его нельзя...
За ночь произошли изменения. Из растрескавшейся стены, раздвинув мхи, вылезли хваткорни, обвили робота и снова ушли в стену.
Вере мог бы освободиться, если бы захотел. Мог бы разорвать белые удавки. Разломать их на мелкие куски.
Но Вере предпочел не двигаться. Смирно стоял, словно перечеркнутый хваткорнями
Мерцание мхов отблесками ложилось на его угольчатое тело.
- Помочь тебе? - спросил Пет.
- Помоги себе! - сказал робот.
- Почему ты не дерешься?
- Нельзя вредить ничему живому.
- Даже корням-убийцам?
- Даже!.. На мне мириады существ!.. Пусть обитают!..
Робот приподнял ногу. То ли поглядел на синеватую плесень, покрывшую ступню. То ли показал ее Нету.
- Ты погибнешь!
- Нет, просто обесточусь!..
Робот замолк. Пет замолк тоже, укладываясь поудобней. Потому что его толкнуло предчувствие ветра. Словно что-то сокровенное, незыблемое глубоко в нем вздрогнуло и чуть-чуть сместилось.
Пет расслабился. Каждая частица его тела словно бы смазывалась, расплывалась. Превращалась в текучую своенравную струйку...
И вот поток настиг и пронизал его. Наполнил болью и восторгом. Подхватил бестолково разрозненные струйки его естества. Впитал их в себя. Увлек за собой, отбросив сознание как слабенькую, малозначимую шелуху...

Пришел в себя Пет лишь на следующий день, это был День Сражений.
Пет глянул на робота. Но тот никак не отреагировал на пробуждение питомца. Возможно, уже обесточился, прикованный к стене. Пет выбрался наружу. Солнце - как обычно в этот день - было зелено-голубое, небо - розовато-желтое.
В обновленном теле бродила сила. Ее надо было излить, исторгнуть из себя.
Пет открыл рот, и высокий, далеко слышимый вой вырвался из него словно бы сам по себе. Подобные звуки раздавались и в других местах. Поближе и подальше. Соседние силяки извещали, что готовы к битвам.
И тут странная неуверенность овладела Петом. Разве это главное? Эти битвы за переделы участков, за самок, еще за что-то?..
В его мире все время что-то происходит. И все же - не происходит ничего. Главное - чтобы извечный круг одного и того же не разомкнулся. Чтобы изменение произошло неожиданное, новое, прямое.
Если он узнает, что такое "петрушка", если, наконец-то, поймет "оракул", если найдет книги, - разве это не будет важным? Пусть он ни одной книги не видел. Но ведь не зря же Вере научил его читать, показывая буквы и слова на экранчике!
Завтра будет День Мены. Можно обменяться с другими тем, что есть на твоем участке. Солнце останется зелено-голубым.
Послезавтра - День Появления Новых. В этот день возникают непривычные формы растений и животных. Они возникают из плесков. Плески - черные лоскутья, которые пролетают в этот день над Городом.
Выявленных новых надо уничтожать. Правда, Пет не до конца уверен в этом. Такова традиция. И еще: есть у него подозрение, что Новые возникают из плесков под влиянием его собственной воли. Но это подождет. С этим можно разобраться попозже...
Затем придет День Неживой Пищи. Нужно будет поедать слабцов. И то, что ты съешь, будет на твоих глазах восстанавливаться, отрастать заново. Солнце в этот день желто-красное, греет ласково и безопасно.
А затем - День Охоты... Новый круг... Новая петля...
Он разомкнет кольцо! Он желает знать все про себя!
Он запомнил дорогу. Он найдет...
Но участок!.. Его личное владение!.. Что будет с ним?..
Пет застонал, терзаемый раздумьем. Надо уйти. И не хочется...
Вдруг он услышал клокочущий зов Приска. Вызов на битву.
Этот звук породил в нем озарение. Подсказал, как решить проблему.
Он схватится с Приском. Сегодня! Сейчас же! Он Приска победит!
И... оставит ему свой участок.
А когда вернется... Если вернется...
Когда вернется, он будет иным. Будет силен по-небывалому.
Он отберет свой участок назад, когда вернется. Приск, побежденный однажды, побежденный сегодня, не будет страшен...
Что ж, остается одно: победить!
Пет открыл рот, вновь испустил крик-вызов...

ПОДСОЛНЕЧНИК

Боги возвращались, потому что их призывали. Об этом умоляло подсознание каждого человека, ибо каждый - в глубине - таил страх перед тяжестью и скоростью жизни. Об этом просило Общее Бессознательное, ибо человечество - втихомолку - давно догадалось, что его путь - тупиковый и никуда не ведет.
Хоть бы пришел кто-то Всемогущий, кто все исправил бы и повел бы за собой. Таков был лейтмотив.
Но люди сами себе подпортили, навредили. Как всегда... Сила их призыва оказалась такова, что под ее жадным тяготением порождаемая Божественность, порождаясь, тут же раздергивалась на лоскутья, на обрывки, на куски. И эти лоскутья, обрывки, куски осознавали себя Богами. Или Божками, если угодно.
Таким образом, когда Бог-Одноног прошел сквозь Порождающую Линзу и сфокусировался, он понял, что опоздал. Очень сильно опоздал.
Жили боги в Надреальности, которая включала в себя реальность обычную, отделяясь от нее всего лишь тонкой пленочкой иномерности.
Реальность обычная, во-первых, подпитывала порожденных богов энергетически. Во-вторых, нужна была для проявления их лидерской сути: каждый хотел, каждый должен был (согласно порождающему замыслу) чем-то в ней заведовать.
Появившись, Бог-Одноног мгновенно воспринял всю диспозицию обеих реальностей. В Надреальности было тесно. В реальности обычной уже заведовали каждой травинкой, каждым ветерком, каждой морской волной.
Одноног испытал странное чувство: будто это когда-то уже было. В каждой волне плескалась резвая богиня, в каждом дереве жила богиня-тихоня. Напрягись он, так, пожалуй, вспомнил бы, как называли этих, живших раньше.
Но Одноног отмахнулся от неожиданного и неприятного чувства.
- Эй, Боги! - возопил он громко. — Вас захотели, вас призвали - потому вы тут! Но и я тоже для чего-то появился! Что мне взять под себя? Чем ведать?..
Ропот был ему ответом. Боги были недовольны, что рождения не прекращаются.
Потом чей-то ехидный голос посоветовал:
- Трупы свободны! Возьми себе трупы!..
Общий ропот сменился общим смехом. Одни смеялись с облегчением - выход найден; другие - с издевкой.
- Хорошо! - сказал Одноног. Он был гордый, спорить не собирался. Окутанный пленкой иномерности, он вошел в обычную реальность.
И оказался возле кладбища. Рядами стояли кресты. Под каждым покоился кто-то из людей.
Вдоль кладбищенской ограды на сильных стеблях росли высокие желтые цветы. Их округлые корзинки были плотно утыканы чернеющими семенами. Краевые лепестки походили на лучи солнца. Одноног знал, что перед ним - подсолнечник. Большого внимания на подсолнечник он бы, конечно, не обратил.
Если бы вдруг от высоких цветов не долетел оклик:
- Иди сюда, Одноног!..
- Одноног пригляделся. Бог, что ведал одним из цветов, звал его. Бог, вроде бы, маленький, не сильный.
- Что тебе надо? - мягко спросил Одноног.
- Поживи со мной! Пока не осмотришься и не решишь, где находиться!..
- Хорошо! - сказал Одноног.
Его единственная конусовидная нога нацелилась на основание стебля, и он - гостем - втянулся внутрь.
Внутри было просторно, прохладно, уютно.
- Живи!! - сказал хозяин. - Я тебе мешать не буду. Бери себе стебель. Мне хватит верха...
- Хорошо! - повторил Одноног. И добавил, - Я ненадолго!..
Он отрешился от всего, кроме покойников, которыми отныне должен был ведать. Поскольку он был Бог, органы чувств у него были иными, чем у людей.
Он видел сквозь землю каждого, кто лежал под своим крестом. В основном, это были костяки, в которых ничего живого - с наземной точки зрения - не осталось.
Но вот приняли новых. Сразу трех. Опустили каждого в свою яму. Старательно закопали.
Одноног отследил каждого вдоль Времени - назад, до момента смерти.
Увидел, как выходила из каждого Нетленная Сущность - яйцеобразная и прозрачная, с земной точки зрения. Как перебиралась Нетленная Сущность в Порт Иной Мерности, ему неведомый.
Можно бы туда проникнуть, пробиться. Но ему отданы трупы, мертвые тела...
Что же дальше? Что происходит с телами после похорон? Одноног предчувствовал, что исход Нетленной Сущности - еще не все...
Он стал наблюдать. Он следил неотрывно, боясь пропустить что-то важное. Он следил день... Другой... Третий...
В конце третьего дня выяснилось, что наблюдал не напрасно. Плоть за эти дни начала портиться, подгнивать. В ней возникло чужеродное копошение, исходящее из земли.
Одноног почувствовал в конце третьего дня, что на него наваливается неодолимый сон. Все естество внезапно затяжелело, будто стало материальным. Забудься!.. Забудься!.. Кто пытался или что пыталось уговорить Однонога?..
Одноног удивился. Боги не испытывают потребности во сне. Его внезапный приступ значит одно: от него пытаются скрыть...
Но что?.. Какую тайну?..
Одноног вознегодовал. Напрягся. Попробовал прогнать сон: уйди! Уйди! Сгинь!..
Ничего не получалось. Хотелось немедленно забыться.
Значит, ЭТО - что бы оно ни было - весомее, значительнее во Вселенной, чем такие новорожденные Боги, как, например, Одноног.
Наверное, одноног не выдержал напряжения борьбы. Наверное, он закричал. Так или иначе воззвал о помощи.
Потому что вдруг - с облегчением, с благодарностью - он почувствовал постороннюю поддержку. Кто-то отдавал ему свои небольшие силы.
Но эта капелька так нужна была, чтобы выстоять, чтобы не сломиться!
Тяжелая пелена словно утратила полноту своей тяжести. Словно чуть разредилась. Теперь она была вполне переносима.
Одноног увидел сквозь нее - не нашим, не людским, но своим божественным зрением, - что происходит с трупами, положенными в землю три дня подряд.
Каждый труп словно бы взбурлил, потому что вода, которая была в каждом, вдруг обнаружила повадку не вещества, но как бы существа.
Она вдруг обособилась, вода, пропитавшая каждый труп, отгородилась от гниющей плоти, испустив из себя облачко бледного света, окутав себя этим облачком.
Затем свет, выбухая над трупом, вырос, выстроился в виде горки, в виде конуса, направленного острием вверх.
Одноногу подумалось, что если бы он улегся, задрав свою ногу, она стала бы похожей на этот конус. И еще он понял, что не все так просто, как ему представилось поначалу.
Острие конуса было направлено куда-то... Как-то... Нет, земным языком это не выразить... Это неопределимо земным языком...
Чтобы иметь хотя бы приблизительную аналогию, Одноног принял для себя, что острие конуса направлено и вверх - и вниз - и вглубь мироздания....
Оно было как бы размытым. Взгляд как бы тонул в нем...
Между тем, вода, породив свет, перестала быть водой - водой обычной, текучей и материальной, - а, как бы сбросив маску, сделалась чем-то иным, сверхподвижным и сверхмножественным. Она как бы разделилась на неисчислимое количество самостоятельных то ли черточек, то ли искорок.
Нечто, в которое превратилась вода, недолго оставалось внутри трупа. Неторопливо и неотвратимо, как бы демонстрируя свою силу, оно принялось втягиваться в световой конус. Устремилось к верхушке конуса. Исчезло в ней...
Однонога пронзило ощущение, что вместе с исчезающим Нечто исчезает последний след пребывания в физическом мире двуногого и двурукого тела, недавно бывшего живым...
Световой конус начал блекнуть, выцветать, растворяться. Вот осталась только его вершинка. Она подзадержалась, как бы сомневаясь, колеблясь: погаснуть совсем или побыть еще немного...
И тут Одноног решился. Дерзкая мысль его озарила, дерзкое желание овладело им. Посмотреть, что там, в угасающей верхушке... Понять, что там...
- Прощай! - сказал Одноног своему соседу, Богу-Из-Подсолнуха. -Это ты помогал мне, я знаю! Я благодарен тебе!..
- Позови, если буду нужен! - отозвался Бог-Из-Подсолнуха. - Сколько смогу, за тобой пригляжу!..
Одноног бросился в угасающую верхушку конуса, как в прорубь. Он не смог бы сказать, почему возникло такое сравнение. Но сравнение оказалось верным.
Как под прорубью текут обжигающе холодные струи, что принадлежат этому миру, но, по сути, являются миром особенным... Так и в верхушке конуса было Другое, Непонятное... Была еще неизвестная Одно-ногу часть Вселенной...
Едва Одноног пересек ее грань, тяжелая пелена сна исчезла, перестала его мучить.
Он увидел... И должен был постоянным усилием воли удерживать увиденное, чтоб оно осталось доступным... Он увидел - сквозь звезды и галактики, сквозь вакуум, сквозь чудовищно сложные изгибы Мироздания - как бы изнанку Всего...
Сверхсетчатость... Сверхгнездность...
Для какого невиданного улова какие невиданные рыбаки выстлали Мир?.. Какие заботливые пчелы окутали бесконечными чередами своих сотов?..
"Гнездышкам" не было числа. Одни из них были заполнены. Запечатаны неясной пеленой. Другие были свободными...
То, что устремилось сюда, к изнанке Мира, от земного трупа, улеглось, упряталось в свободное "гнездышко". Заполнило его...
И вдруг Одноног почувствовал, что теперь, именно теперь, может воспринимать Мир целиком, без изъятия, без сокрытия каких-либо его частей...
Мир был похож на кольцо. На перстень с драгоценным камнем... Мириады вселенных вплелись в это кольцо - вдоль, поперек и наискось. А вместо драгоценного камня было великое содержимое того мешка, в котором - по своей воле - Одноног оказался.
Хвосты вселенных, их торцовые окончания, здесь встречались, перепутывались, перемешивались. При этом они содрогались и стряхивали с себя какую-то "пыль", какие-то "крошки", какие-то "лучики".
Все стряхнутое, все оброненное укладывалось в свободные гнездышки и запечатывалось, являя собой полнейшую информацию о соответствующих вселенных.
Как же назвать эту копилку информации, этот "драгоценный камень" в мировом перстне?..
Как же назвать?..
Одноног почувствовал, что его желание дать имя воспринято... Встречено с благодарностью...
Ну что ж!.. Нарекаю тебя Информой!.. Да, ты будешь Информа!..
Ибо хранишь в себе информацию. Помогаешь Миру соблюдать его форму.
А я... Я буду твоим Богом!.. Ты хочешь иметь своего Бога?..
Одноног замер, ожидая. И вспоминая краешком сознания, на что же похожа Информа, что ему напоминает?..
Да! - был ответ. Да! Хочу! Боги рождаются здесь, во мне! Но моего Бога - только моего! - никогда не было. Он нужен. Он будет самым сильным! Ты будешь самым сильным среди богов!..
"На подсолнух!" - вспомнил Одноног. Информа похожа на корзинку подсолнуха. Пусть будет подсолнух - подсолнечник! - моим цветком! Цветком Нового Бога! Самого сильного!..
только вот как назвать себя - красиво и строго! - после того, как удачно нарек Информу?..
Как назвать себя?..
Этого Одноног пока что не знал...

Не знал он и другого: того, что предал, оттолкнул от себя Бога-Из-Подсолнуха, решив сделать его цветок - своим...
И еще кое о чем забыл, опьяненный успехом..
Забыл, что "драгоценный камень", в который впадал Мир-Кольцо, состоял не только из Информы. Была еще другая часть - Порт Иной Мерности. Эта часть вбирала, втягивала Нетленные Сущности всех отживших, старалась вновь направить их в круговорот Мира-Кольца.
Таким образом, Информа сохраняла, копила, берегла. Порт Иной Мерности - тратил, разбазаривал.
У него должен был появиться свой Бог...

Одноног об этом забыл, - но помнил тот, что был рядом...
Бог-Из-Подсолнуха...
Он раздумывал. Он колебался.
Захватить под себя Порт Иной Мерности, а потом напасть?
Или напасть немедленно?..