Инга Базарова (18 лет)

ФИАЛКА ТРЕХЦВЕТНАЯ

Эльф рождается, когда в чашечку цветка на первую каплю росы упадут одновременно и солнечный, и лунный лучи. Пузырек вечной жизни, он пронзает волшебную толщу воды - росяную каплю, и она ему торопливо передает все тайны планеты. Пока не вынырнул, он приобщается к тому миру, в который космические силы бросили его - надолго, ох как надолго...
А, вынырнув, он взлетает, легкий, как ветерок... Выше, выше - в безрассудной надежде вырваться, вернуться туда, где был свободен без ограничений.
Каждый эльф начинает с протеста, попытки побега. И каждый понимает - сразу или не сразу, - что не полностью невесом, что материя наложила на него крепкие путы. Избыть их можно только одним путем: проведя с ней, с материей, череду лет, признав ее порядок и ее властелина -слепое время.
Эльф Ааль и эльф Ииль родились вместе: в одном цветке, в одной капле росы в один миг. Это редчайший случай, чтобы два эльфа возникли сразу. Но каких только чудес не бывает на свете.
Близость Ааля с Иилем неописуема человеческим языком. Она гораздо больше, чем близость между братьями-близнецами.
Но эта близость была быстро нарушена, перекошена. Земля подставила ей подножку.
Эльфы танцевали на цветах, тратя на танцы ту энергию, которую не выплеснули в первом - бунтарском - порыве.
И вдруг Ииль увидел девушку - дочь Земли. Ему показалось, что знания о планете, полученные при явлении на свет, неверны.
Девушка словно соткалась на его глазах: из солнечных лучей, из воздушных извивов, из запахов летней поляны.
Легкая, как полет бабочки, прекрасная, как восход солнца, она все-таки принадлежала Земле. Она была сильна притягательной плотской силой. В той вневременной Вечности, откуда пришли эльфы, она была непредставима.
Ииль ахнул, увидев ее, ощутив ее трагическую двойственность: небесное совершенство облика и быстротечную материальную суть. Ииль ахнул и почувствовал: в груди стало больно и тяжело. Что-то там забилось, задергалось, пытаясь вырваться. Словно какое-то существо спало в нем и вот - проснулось.
- Что ты наделал? - закричал Ааль. Ему было еще больнее, еще тяжелее, чем Иилю. Он воспринял отраженные чувства, не восприняв их причины.
А все потому, что глядел в другую сторону, когда Ииль увидел девушку.
- Я должен увеличиться, чтобы не погибнуть! - сказал Ииль.
- Не смей, ты перестанешь быть эльфом! - закричал Ааль, мучимый досадой.
Какая нелепица, какой пустяк может внести раскол между слитными двумя, между двумя, которые должны быть едины!
- Я сделаюсь человеком, и она меня полюбит! - сказал Ииль.
- Это безумие! - сказал Ааль. - Ты не можешь предать наш род!
- Но я также не могу предать ее! - сказал Ииль. - Я сделаюсь человеком!
- Пусть королевский суд решит, кто из нас прав! - закричал Ааль. Он метнулся к ближайшему цветку, свернул из лепестка подобие рога и протрубил.
К такому крайнему средству эльфы прибегают редко. Они живут в одиночку или небольшими ватажками и не испытывают нужды в обществе себе подобных.
Звук рога прозвучал во всех пространствах, в которых обитали эльфы. Даже в том отдаленном, неприкасаемом для прочих, где находились Король и его приближенные. По требованию Ааля Король открыл свое пространство и явился перед неуживчивыми. Белизна его мантии спорила с белизной цветов, росших вокруг него.
Два глашатая выступили из монаршей свиты и, отдав королю поклон, прошли вперед. Они встали вполоборота к Аалю с Иилем и замерли. Один должен был повторять слова Его Величества на языке Черной Жизни, другой - на языке Белой Жизни. На двух универсальных языках Вселенной.
- Королевский суд начинается! Королевский суд начинается! - провозгласили глашатаи.
- Изложите свои неурядицы! - предложил Король. Придворные зашелестели одеждами, усаживаясь в чашечках цветов.
- Он родился вместе со мной! - сказал Ааль кивая на Ииля
- И что потом? - с видом кроткой терпеливости спросил Король.
- Он увидел земную девушку и захотел стать человеком!..
- Человеком?.. - правая бровь Короля приподнялась.
- Это плохо, это недопустимо, он умрет! - сказал Ааль, волнуясь.
- Почему же... - протянул Король задумчиво. - Если захотел, пусть будет!..
- Но я не могу без него! - закричал Ааль.
- Тогда иди с ним! - посоветовал Король. - Будь человеком и ты!
- Ну что ж, пойду! - сказал Ааль и чуть не заплакал от огорчения "
- Когда умрут ваши людские оболочки, вы снова станете эльфами! -сказал Король утешительно.
- Королевский суд окончен! Королевский суд окончен! - провозгласили глашатаи...
Ааль-человек с Иилем-человеком стояли на полянке. Неподалеку была опушка леса. А за опушкой и ниже по склону виднелись большие многоэтажные дома.
- Мир изменился! - прошептал Ииль. - Сколько же времени длился Королевский Суд?..
Они пошли к людским жилищам. Маленькая девочка с корзиночкой красных ягод встретилась им.
Ииль назвал имя любимой, которое впитал вместе с ее обликом.
- Это моя бабушка! - сказала девочка. - Она умерла давным-давно и не увидела меня!
- Значит, два века прошло! - прошептал Иилъ.
- Мы с мамой ходим к ней! - сказала девочка. - Вон туда, на кладбище!..
Девочка привела странных путников к старой могиле.
- Я опоздал! - воскликнул один из них - тот, что побледней - и расплакался.
- Давай поспешим назад! - сказал второй, чему-то радуясь. Они взялись за руки и стали глядеть друг на друга. Из глаз их вылетел серебристый огонь, хорошо видный даже при свете дня. Огонь окутал их с головы до ног, и странные путники быстро начали стареть внутри этого огня.
Вскоре ноги уже не держали их. Дряхлые, беззубые, морщинистые они опустились на могилу бабушки и умерли. И тела их впитались в землю, будто были не твердыми, а жидкими. Будто состояли из капелек дождя...
Над могилой что-то сверкнуло. Совсем иным, не серебристым, а желто-фиолетовым посверком.
Перед девочкой на миг предстали две маленькие крылатые фигурки. Полупрозрачные они взлетали, сцепив ладони...
А на могиле, в которую ушло три тела, густо выросли красивые цветы.
В каждом из них словно соединились глаза бабушки и глаза тех, незнакомых...

Леонид Портнов (18 лет)

ХВОЩ

Хвощ был юн. Его так и называли: хвош-новец. Он занимался тем, что рос. Рос, набирался сил. Вслушивался в окружающий мир и в премудрость Отца.
Хвощ-Отец был главным в окружающем мире. Хвощ-Отец задавал тон другим хвощам. Звучал мощно и красиво. Был Велик. Равновелик Вселенной. Все прочие хвощи теснились в силовом поле Отца.
После Отца хвощ услышал себе подобных. Вокруг были другие нов-цы. Некоторые возникли раньше него из тех спор, что так щедро сеял Отец. Позже него не появился никто. Он - последний на этот раз.
После того, как воспринял своих, новец познакомился со Временем. С его тактом, с его размерностью.
Здесь все было просто. Один оборот планеты вокруг светила равнялся одному хруну - кратчайшему промежутку в жизни хвощей. Сто хру-нов составляли один храмц. Из храмцев складывались гремки. Из ста храмцев - один гремк.
Хруны пролетали почти неуловимо, замечать их было невозможно. Храмцы были вполне различимы, порой они казались длинными, порой - короткими. Гремк был основной единицей продолжительности, в него могло многое уложиться, многое могло успеться, пока он минет.
Была, правда, еще одна единица Времени: въек. Но ее длинность -сто раз по сто гремков - делала ее почти нереальной для новца.
Хвощи могли устанавливать - произвольно! по своему хотению! - лад Времени, задавать ему тот или иной такт. Время им подчинялось.
Но зачем же тогда жить в той временной размерности, какую сам для себя установишь? Этого хвощ-новец, по юности своей, понять пока что не мог.
Для непрерывной жизни, все по той же младости, он был слабоват. Поэтому гремк обучался, гремк - подремывал.
Но даже в расслабляющей дремоте он слышал все. Ему надо было все слышать, чтобы усложнять себя, чтобы рано или поздно стать помощником Отца, чтобы не соскользнуть назад, в небытие, и не рассыпаться прахом.
Вселенная - звучала. Поначалу звуки падали на хвоща-новца как шквал, как буря, и порядка в них, вроде бы, не было. Хвощ барахтался в их потоках, ему было больно от их напора, в ту пору он дремал почти беспрерывно.
Но так продолжалось недолго. Может быть, один только гремк.
Затем его восприятие улучшилось. Он стал различать отдельные мелодичности. Вернее, не так. Восприятие улучшалось не плавно, а как бы поднимаясь со ступеньки на ступеньку.
Если не нарушать очередность событий, дело было так. Поначалу небеса, шквально громкие, вдруг раздробились, рассыпались на отдельные звучности. Хвощ-новец мог выбирать, какие звучности ему более милы, какие - менее. Это было хорошо, потому что одну звучность легче вытерпеть, чем необъятные громкие небеса.
Хвощ играл с выбранной звучностью, забывая про все остальные. Звучность, конечно, состояла из разноцветных, разноформных звуков. Цвета как бы прятались, цветов как бы не было. И только если переберешь звуки в определенном сочетании, если догадаешься, найдешь это сочетание, - только тогда звуки вспыхивали, окрашивались, становились неизмеримо приятнее.
Формы звуков также прятались, таились, были зашифрованы. Формы звуков - хвостатые, округлые, угольчатые, игольчатые, кубовидные и многие-многие другие - надо было выявлять.
Хвощ-новец подключался к выбранной звучности то так, то этак. И когда находил ключик-шифр, открывающий потаенное строение и потаенную красоту звучности, бывал очень доволен.
Хвощ-Отец в таких случаях излучал бодрящее одобрение, избирательно предназначенное лишь ему одному, новцу, молодому и умному.
Именно тогда, на стадии восприятия звучностей, хвощ-новец впервые понял себя как разумное существо, обладающее сознанием. Понял, что разум может быть не сознающим. Что сознание не принадлежит только ему одному или какому-то другому одному хвощу. Сознанием с ним, новцом, как бы поделились. Какая-то всеобъемлющая, давно познающая и много знающая реальность открыла ему доступ к себе. Его сознание и есть этот открытый доступ.
Поняв цвета и формы звуков, поняв, что такое сознание, хвощ-новец вдруг обнаружил, что восприятие его изменилось. Там, где были звучности, то есть разноголосицы, пусть даже порой и очень приятные, теперь обнаружились мелодичности. То есть, созвучности, в которых потаенные красота и форма звуков сливались воедино с определенным «внешним» рисунком бытия.
Мелодичности воспринимать было неизмеримо интереснее. Хвощ-новец получил возможность как бы заново собирать раздробленные, рассыпанные небеса. Он соединял мелодичности - по-всякому, по-разному - и пытался полученными звуковыми узорами заткать небеса, чтобы привести их к единству, какое небеса имели когда-то, на заре его жизни.
Мелодичности соединялись, послушные воле новца, порождали обрывки мелодий, и на этом их послушание кончалось. Обрывки мелодий никак не хотели сливаться в мелодию цельную, живую, объединяющую многомерность небес.
Целых три гремка потратил хвощ-новец на возню с мелодичностями, на попытки с ними справиться. Затем ему на помощь пришел хвощ-Отец:
- Ты упорен! - похвалил Отец, - Но дело не в том, чтобы упорствовать. Послушай меня, и ты все поймешь!..
Произошло что-то новое, чего раньше не бывало. Юный хвощ почувствовал себя не вовне, а как бы внутри Отца.
Он услышал отсюда, изнутри, отцово звучание. Понял, что оно не отлетает, не отрывается. Что оно продолжает Отца. Что оно также и есть Отец.
Да, хвощ-Отец не кончался в своей планетной телесности. Он пронизывал своим звучанием множество множеств многомерностей, измерений, континуумов, миров. Он как бы связывал собой многоликую Вселенную, объединял ее разрозненные мелодичности.
Только отсюда, изнутри, можно было услышать единое звучание Вселенной. Только отсюда, изнутри. Потому что главным условием единства было звучание Отца.
Когда хвош-новец услышал цельность Вселенной, он ужаснулся, настолько она была сложна, настолько он, малыш, был прост и слаб.
Но Хвощ-Отец не боится. Он справляется, он ведет мелодию. Значит, когда-нибудь и молодые смогут ему подражать.
Это успокоило. Это позволило и дальше усваивать новые истины, которые приоткрылись отсюда, изнутри.
Во-первых, юный хвощ понял, что такое семь нот, из которых может образоваться любая мелодия. Во-вторых, услышал голоса планет и звезд. Понял эти голоса...
Что касается нот, можно повторить, чтобы крепче впиталось.
«До» - влияет на далекое прошлое. Дает энергию. Поддерживает тонус.
«Ре» - влияет на прошлое недалекое.
«Ми» - действует на только что происшедшие события, только что вплетенные в мировую структуру.
«Фа» - нота настоящего. Она поддерживает то, что совершается, случается во время наблюдения.
«Соль» - действует на вероятности, готовые воплотиться, почти въявленные.
«Ля» - влияет на вероятности недалекие.
«Си» - на вероятности отдаленные, которых неисчислимо много.
Что касается планет, тональность их звучания слышна в их именах. Первая от звезды зовется Ми-курк. Вторая: Вен-ре. Третья, конечно же, Земьля. Четвертая: Ми-арс. Пятая: Юпит-ре.
В шестую планету и в те, что за ней, юный хвощ не вслушивался. Не хватило сил и умения. Так многое нахлынуло, что он, неопытный, захлебывался, желая все проглотить. В звучании миров и мерностей ни у кого ни от кого не было тайн.
Каждая сущность порождала свою песнь, благодаря которой открывалась могучему хору и сливалась с ним.
Как бледно, как слабо выглядели теперь те мелодичности!.. Те «мелодичности», какие мог улавливать юный хвощ!..
Ну, а про звезды что?.. Звезды были похожи чем-то на хвоща-Отца. В них бурлили времена и мерности, порождаясь, расслаиваясь, разграничиваясь.
Звезды разбрасывали, рассеивали - щедро и, казалось бы, вслепую. Отец же Хвощ собирал звучание того, что рассевали звезды, придавал разрозненному звучанию единство, силой своего звука подправлял возникающие там и тут несоразмерности.
Долго ли - коротко ли, но пребывание с Отцом кончилось для юного хвоща так же неожиданно, как началось.
Он снова был сам по себе, но он ли это был? Где тот, открывающий для себя цвета и формы звуков? Где тот, что впервые понимал созвучность и мелодичность?..
Отныне он слышит и понимает то, что должен слышать и понимать любой хвощ. Отныне он помогает Отцу. Он совместно с Отцом звучит. Он может своим звучанием... Нет, они!.. Они могут!.. Своим звучанием они могут изменять миры... Усилят их мелодию - и как бы подстегнут тамошнюю жизнь. Ослабят их мелодический рисунок или заглушат, - и жизнь затеплится еле-еле или даже вовсе исчезнет, сойдет на нет.
Не значит ли это, что им дана власть над мирозданием? Что они правят Вселенной? Что они по своей воле могут строить и перестраивать мерности?..
Хвощ-новец рос, набирался сил, тянул из планеты соки, слушал ее звучание, раздумывал.
Планета все так же кружилась возле звезды. Звезда все так же называлась Солнец. Быстрые, почти незаметные планетные витки-хруны складывались в наполненные смыслом храмцы. Из храмцов вылепливались гремки. Один к одному. Один к одному.
Хвощ-Отец, казалось бы, больше не обращал особого, отдельного внимания на своего последыша. Тем более, что и последышем-то хвощ-но-вец быть перестал. Появились новые, младшенькие.
С некоторых пор хвощ-новец чувствовал пристальный интерес к своей планете. Она была такой же, как он, - живой. Дышала. Ее каменные бока то выступали из океанов, то в океанах прятались. Она была живой, но звучания у нее почти не было. Это не могло не озадачивать, не могло не беспокоить. Единственный звук, который хвощ воспринимал, был как раз звук ее дыхания. Но ведь не мог этот звук быть тем суммарным, всемирно значимым, который только и получал право влиться в единство звучащего множества. Нет, не мог. Значит, дело в том, что хвощ-Отец поглощает звучание планеты, вбирает в себя, и в нем, в Отце, как ручеек в реке, обязательно присутствует ее мелодия.
Так посчитал хвощ-новец, и поскольку Отец не опровергал, хвощ уверовал, что посчитал правильно.
Что же касается власти над мирозданием, то с этим тоже он разобрался сам. Сравнение с рекой помогло и тут.
Что чем правит: река руслом, или русло - рекой? Что главнее? Можно ли вообще так ставить вопросы? Единство русла и бегущего по нему потока неразделимо. Так же, как единство распыляющего звучания звезд и собирающего звучания Отца.
Вот так, задавая вопросы и сам на них находя ответы, и жил-поживал хвощ-новец.
Быстрые хруны свивались в насыщенные созвучностями храмцы. Из храмцов вылепливались гремки. Один к одному. Один к одному...
Планета дышала, поводя каменными боками. К звукам ее дыханий порой примешивались непонятные диссонансы. Они были столь кратки и столь неприятны, что хвощ даже не пытался их объяснить. Просто пропускал мимо внимания.
Хвощ-новец хотел походить на Отца. С некоторых пор осознал это как цель, как смысл существования. Поэтому не было ничего важнее, чем вслушиваться в Отца и поддерживать, поддерживать его своими невеликими силенками.
Хвощ-новец тужился, расширяя диапазон своего звучания. Старался за каждой отцовой нотой поставить как тень, как опору, собственный подголосок.
У него получалось, откуда-то брались новые свежие звуки. Хвощ-Отец был доволен, - излучал молчаливое одобрение, выделяя тем самым юного, приближая к себе.
Долго ли - коротко ли, однажды новцу показалось, что он своим звучанием - пусть ненаолго - перекрыл звучание Отца. Затем - позже -это повторилось, и теперь уже в этом не могло быть сомнений.
Озадаченный, он утишил себя, ожидая, как отреагирует хвощ-Отец. Но хвощ-Отец никак не отреагировал. Просто оба они сколько-то звучали на равных, - покуда юный хвощ не отступил.
Видимо, тогда и понял хвощ-новец впервые, что будет когда-то Отцом, будет держать мироздание своим звуком, будет не давать мирозданию рассыпаться.
Впервые понял, какая ответственность, какая ноша ему предстоит.
Это новое понимание усилило его любовь к Отцу, его к Отцу внимательность.
Эта новая внимательность позволила ему уловить беспокойство Отца. Беспокойство, которое Отец таил в себе, никому не показывал.
Юный хвощ постарался вникнуть в причину отцова беспокойства. И обнаружил, что в основе - те непонятные диссонансы, возникающие при дыхании планеты, которые и сам он когда-то уже заметил.
Он снова вслушался в дыхание Земли. Мелодия движущихся каменных боков была ему знакома. Но помехи, которыми она сопровождалась, изменились.
Что-то постороннее гудело, клокотало, шелестело в мерно опадающих и вздымающихся горах. Эти клекоты и шелесты нечему было приписать и потому истолковать было нельзя. Эти гуды-гулы были сами по себе, их абсолютная немелодичность удивляла, настораживала. Что-то с ними было не так.
Хвощ-новец, не забывая звучать, вслушивался, вслушивался.
- Ты упорен! - похвалил Отец. - Но дело не в том, чтобы слушать. Лучше посмотри!..
Такое предложение было необычным, поскольку способность видеть была резервной, мешала главному занятию бытия, отвлекала от звучания.
Хвощ-новец, послушный велению Отца, открыл свою зрительность. Мир тут же полинял. Потускнели краски, расплылись очертания. Сущности спрятались за броней внешних форм. Видеть было хуже, чем слышать.
Но... Но видеть можно было то, чего никак не услышишь.
Хвощ-новец увидел нечто в одной из горных долин. Увидел и понял: вот то, что нужно. Чистый воздух долины словно изрешетили пулями. Словно испятнали кляксами. Беспорядочно и неподвижно висели в воздухе темные точки. Нет, даже не точки... Приглядываясь, можно было сказать определенней. Можно было наверняка сказать: это дырочки...
Но почему они здесь? Для чего здесь они? Этого, как ни гляди, по их виду не определишь. Они дрожат: мелко-мелко, часто-часто. Неприятны для зрения. Неприятны для слуха. Нелепые звуки их дрожи приплетаются к тем гулам, шелестам, клокотаниям, что выпадали из общего звучания. Теперь уже ясно, что те - «старые» - звуки также исходят отсюда, из этой долины.
Хвощ-новец выжидает. Ему терпения не занимать. Он должен понять (но что?), он должен помочь Отцу.
Проходит гремк... Затем другой... Затем третий.
За это время кое-что совершается. Происходят кое-какие события. Но общая картина яснее не становится. Наоборот: прибавляется беспорядок, прибавляется тревога. В дырочках обнаруживается жизнь. Нет, поначалу просто движение. Просто движение и все.
Пушистые столбики выпирают, выдавливаются из дырочек. Они разрастаются, наливаются изнутри плотью. Они кудрявятся. Лохматятся. Испускают из себя что-то. Что-то неуловимо мелкое, неуловимо быстрое. Пушистые столбики достигают определенной величины. Затем как бы отламываются от дырочек, сквозь которые выдавились. Отломленные, они падают на планету. Они пытаются в планету вдавиться. Затем лежат неподвижно. Кажутся жалкими. Хочется их приободрить.
Хвощ-новец не сдержался: послал им импульсы сочувствия.
Столбикам сочувствие понравилось. Так показалось хвощу. Ибо столбики - после того, как он их пожалел, - стали извиваться, трескаться, расслаиваться на кожурки, завихрюшки, - а те затем изгибались, ползали внутри столбиков, соединялись, вылепливали что-то.
Одна за одной перед хвощом возникали фигуры: обрубок ствола, две ветви вверху, две - внизу, круглая спора между верхними ветвями.
У некоторых фигур вершинка была клювастой. У некоторых отверстия-гляделки, отверстия-нюхалки и отверстия-пожиралки были не только спереди, но и сзади.
У иных было множество боковых ветвей, которые назывались руками, У иных - множество нижних ветвей (в самообозначении - ног). Были такие, у кого на вершинке торчало по несколько круглых спор, каждая размещалась на длинной шее. Были крылатые. Или рогатые. Были хвостатые. Все они были беспомощны, возникнув. Лежали. Те на спине, те -на боку, те - на животе. Кому как удобнее. Вокруг них накапливалось красноватое свечение - свое, отдельное для каждой фигуры. Иногда что-то сгущалось в красноватых свечениях и капало - тяжелые, маслянистые капли - в отверстия-пожиралки. Некоторым в отверстия не капли капали, - щедро вбрызгивались упругие струйки.
Лежание продолжалось недолго: в среднем, около двух гремков. Затем фигуры вставали и разбредались по планете. Поначалу они не видели друг дружку, потому то-то и дело одна на другую натыкались.
Побродив еще гремк-два, они дозревали и начинали видеть. Понимали, что помимо них на планете есть еще кто-то. Они останавливались перед хвощами, и из отверстий-пожиралок неслись нестройные звуки. Встречаясь друг с дружкой, фигуры не только издавали звуки. Зачастую они сталкивались, наносили удары, повреждения. Позднее они стали собираться кучками и нападать кучка на кучку. Схватки были кровавыми. Некоторых разрывали на куски...
Все это мешало хвощам, не к месту впутывалось в общее звучание, грозило внести ощутимый разлад.
Юному хвощу тяжело было, потому что тяжело было Отцу, потому что Отец находился в постоянном напряжении- с тех пор, как появились эти... двигуны.
Желая помочь, хвощ-новец решился на контакт. Как повлияет на него контакт, предсказать было невозможно. Он сфокусировал себя, свое сознание в легкий пузырек и заставил этот пузырек всплыть в разуме дви-гуна,
- Откуда вы взялись? - вопросил хвощ.
- Нас породили! - ответил двигун незамедлительно.
- Кто вас породил?
- Их много... Мелькают... Не знаю, как назвать...
- Показать их можешь?
- Смотри, - увидишь!..
Хвощ-новец - пузырек его сознания - вдавился в разум двигуна. Разум, словно плотная пленка, сопротивлялся, не пускал. Затем разум как бы прорвался, образовалась трещина, и хвощ испытал тошнотворное чувство падения. Падения, происходящего с невообразимой скоростью.
Падая, он - на пределе восприятия - видел, как далеко внизу, далеко внизу под ним с еще большей скоростью, чем скорость его падения, несется жизнь-ветер, жизнь-ураган. Мириады искр, мириады эфемерных созданий вспыхивают и гаснут в бешеном порыве сумасшедшего шквала. Вспыхивают и гаснут, едва успев вознести сюда, в его мерность, свои мечты о бытии сильном и долгом. Всесильном и вечном...
Несчастные!.. Он бы сделал для них что-то, если бы мог... Он бы сделал...
Но тут его мысли перебил мучительный стон Отца. Такой безнадежности, такой усталости хвощ-новец никогда еще не слыхивал. Пузырек его сознания вознесся вверх. Там, на его планете, творилось что-то несусветное. Пока он отсутствовал, у болтливых двигунов появилось оружие. В основном, это были остро заточенные металлические полоски и полукружия, которыми можно наносить удары.
Конечно, те несчастные крошки, что породили двигунов, наделили их и оружием. Но это было большой ошибкой с их стороны.
Двигуны, получив оружие, тут же начали всеобщую войну. К возвращению юного хвоща война была в разгаре. Все нападали на всех. Все бились со всеми. Гремел беспорядочный гвалт. Рычал и визжал громкий ор из многих глоток. Суммарный отвратительный звук войны по силе был сравним с мироутверждаюшим звучанием Отца. Нужно помочь Отцу! Он на пределе!
- Остановитесь! - попробовал хвощ образумить.
Никто его не услышал.
Видимо, безумие той, «нижней» жизни должно было время от времени овладевать двигунами. Безумие было их уделом.
Тогда хвощ попросил прощения у Отца. Отец не ответил. Возможно, не слышал. Возможно, не было сил.
Но когда хвощ смолк, вышел из Всеобщего Звучания, - голос Отца тогда не ослабел. В себе ли, во Вселенной ли, - Отец сумел найти резервы...
Всю освобожденную энергию хвощ-новец направил на то, чтобы изменить меру Времени для двигунов. Пусть будут сто въеков... Нет, сто сотен въеков для двигунов как единый миг. Пусть исходя из такого мига строится их понимание Времени.
Для них планета будет пуста. Связь с несчастными крошками-родите лями будет потеряна. Выбор двигунов будет минимальным: погибнуть или жить по-новому, без злобы...
Так решил хвощ-новец и всю силу свою отдал, всего себя вложил в импульс перемещения.
Ах, какая буря взыграла! Размахнулась как черная метла... Ударила... Вышвырнула двигунов... Юный хвощ был ею переломлен играючи. Хвощ-Отец и другие, объединенные общим звучанием, ущерба не потерпели. Хвощ-новец угас не сразу. Конечно, ему очень хотелось жить. Поэтому он выбрал единственный остающийся выход. Выбрал ту трещинку, ведущую вниз. Ту трещинку, что быстро зарастала.
Собрать себя, свою сущность в маленькую спору было несложно.
Неужели ему никогда не бывать Отцом?..
Спора упала в трещинку...

Семен Суриков (18 лет)

ТЫСЯЧЕЛИСТНИК

Сущность гролла - неповиновение. - Хорошо, что гроллы нечасто обременяют собой экзекуторов. Хорошо... В противном случае никакие законы мироздания не могли бы исполняться.
Как известно, гроллы - побочные продукты сквозняк-эффекта. Скво-зняк-эффект (сэфт) - словно внезапный обвал, словно прорыв плотины между различными энергоэтажами Всеобщности. Он очень неприятен для дургов-местоблюстителей. Но гроллы - еще неприятнее.
До сих пор дурги не могут выяснить природу гроллов. Похоже, гроллы - выродки, выбиваемые сэфтом из доэнергетических или постэнергетических ликов мироздания.
Где гролл, - там сбой, путаница, все наперекосяк, все шиворот-навыворот. Любые энергии вырождаются в «нечто», и это «нечто» ни осознать, ни почувствовать нельзя, и уж тем более ни один дург не может на него никак воздействовать.
Для того, чтобы не допускать выныривания гроллов, их закрепления в той или иной реальности, дурги создали службу экзекуторов. И успокоились, решив, что ничего лучше, пожалуй, для борьбы с гроллами не изобретешь.
Экзекуторы ощущают, когда сэфт приближается, когда сэфт назревает. Если обычно они как бы размазаны по мерностям пространства-времени, то при возможности сэфта они локализуются и располагаются вокруг зоны вероятности как бы забором....
Вот однажды, когда сэфт совершился, один такой экзекутор усек одного такого гролла. Обнаружил как некую пучность неких волновых образований. Экзекутор привычно зажал пучность, по-земному говоря, в ежовых рукавицах. Недопроявленный гролл (а это был, конечно, он) должен был успокоиться, рассосаться.
Но не тут-то было. Этот Гролл (будем его с большой буквы называть) скользнул под волной и бросился не куда-нибудь, а прямо в сэфт, прямо в его разверстое жерло.
Такого еще не бывало. Экзекутор (будем и его с большой величать), нимало не колеблясь, последовал за ним, желая одного: наказать непокорного, изгнать его из Всеобщности, - то есть, выполнить свою функциональную задачу.
Гроллу, конечно, не спрятаться в том этаже, в который попал. Гролл не может не наследить. Гролл просто обязан все взбудоражить. По возмущениям, им вызванным, он и будет найден.
Экзекутор настроил свою восприимчивость вероятности и перемещался, перемещался... И методически выискивал... Соображения времени его не беспокоили, поскольку сам он был (и Гролл тоже, кстати) вне всяких времен всякого уровня.
Вот!.. Несомненно!.. Здесь!.. Ибо то, что здесь произошло, невероятно без оговорок...
Экзекутор воспринял информацию. Проанализировал. Ахнул. (Это, конечно, если на человеческие эквиваленты переводить).
Гролл ворвался сюда как пушечный снаряд. Затем, погасив скорость при первом столкновении, он расплескал себя на тысячи «снарядиков» И оставил в местном знай-поле множество лунок-вмятин.
Добро бы еще были только деформации. Но ведь этим дело не ограничилось. Ибо сотрясения знай-поля вызвали вибрации начал хаоса. Начала, в свою очередь, распались на ванов, митов и эндов. Затем ваны свернулись, продублировав информацию вмятин-лунок, в результате чего возникли небывалые явности - кругляны. Миты рассыпались по этажу и образовали вакуум - как неисчерпаемый кладезь, из которого в дальнейшем могло возникнуть что угодно. Агрессивные энды, лавинообразно размножаясь, построили механизм энтропийного сброса, который на некоем критическом уровне заработал, обрекая тем самым свой этаж на неизбежное вырождение.
Была, правда, надежда на круглянов, поскольку те были самосознающими. Но пока что кругляны были слишком разобщены: каждый обвился вокруг своей звезды, лелея только личные нужды.
Экзекутор не стал выяснять, сумеют ли кругляны остановить вырождение. Экзекутор обнаружил Гролла и бросился к нему.
Было от чего беспокоиться. Гролл стал почти окончателен, пока до него добирались. Почти материален. А точнее - полуплазматичен, полу-духовиден. Тускло светящийся ком, прикрытый мощными полями, - так он выглядел. Была в нем насмешка, был в нем вызов.
Экзекутор налетел на него - еще не поздно! не поздно! - и, поскольку создан был для этого, вышиб Гролла с данного этажа вполне успешно. Слава дургам, силушки хватило!..
Однако Гролл не рассосался, не исчез. Нет, поступил, опять же, нетрадиционно. Продолжил бегство. Скакнул в нижележащие энергоэтажи. Растворился в них бесследно, чем привел Экзекутора в немалое замешательство.
Причина замешательства Экзекутора, надеюсь, понятна. Чем ниже спускаешься, тем труднее вернуться. А начиная с некоторого уровня, энергия вообще приобретает качественно иной характер. То есть, энергия уже «не та».
Оттуда, из миров с «иной» энергией, возврата в принципе быть не может.
Долг заставлял Экзекутора преследовать Гролла, жертвуя собой. Но долг же предостерегал: если ты пропадешь, ряды экзекуторов ослабнут, им труднее будет бороться с новыми гроллами.
Такая двойственность вызывала колебания, сомнения, предполагала задержку. Долг стратегический и долг тактический никак не хотели улечься в решение, которое бы их объединило.
В конце концов, рассудил Экзекутор, неизвестно, куда юркнет Гролл. Так что не надо заранее предполагать безвозвратность и мучать себя этим. Нужно выполнить ближайшую задачу, - догнать Гролла, - а там поглядим.
Решился Экзекутор и, по-человечьи говоря, «закрыл глаза и ухнул вниз». Энергоэтажи мелькали, но восприимчивость вероятности молчала, все было «как надо», и оставалось одно: продолжать погружение.
Что он и делал. Что он и делал, мрачнея и серчая. Он действовал, чтобы выполнить свою задачу. И надежды оставалось все меньше. Надежды
на возвращение. На достойную жизнь среди других экзекуторов.
Границу перехода к «иной» энергии он воспринял болезненно. Его встряхнуло, как земной экипаж на ухабе. Появилось чувство тяжести. Экзекутор понадеялся, что оно быстро исчезнет. Но оно росло, укоренялось. Оно становилось постоянным.
Экзекутор обнаружил, что его духовидность - пропала. Заместилась комбинацией примитивнейших материальнейших полей. Субъективно он оставался тем же, прежним. Объективно - увы, увы...
Но даже будучи таким, неполноценным, он продолжал спуск.
Впрочем, сожаление о неполноценности быстро исчезло. И многое другое стало бледнеть. Прошлое, хранящееся в нем, суживалось. Будто кто-то откусывал жадными зубами куски опыта, куски воспоминаний.
Экзекутор заторопился. Скорей! Скорей! Неужели может так стать, что он забудет, зачем он здесь! Неужели может еще ниже что-то существовать!..
Но вот, вот, вот!.. Вот он, Гролл!.. Вот вопиющая невероятность, которая кричит о себе, которая цветет пышным цветом...
Скромная тихая звезда... Третья планета... На местном знай-поле, как всегда, будто слон танцевал. Овальные, округлые, линейные помятости. То ли щели, то ли царапины...
Конечно, такие нарушения порядка нужно наказывать. Гролл должен быть изолирован от Вселенной...
А на планете-то!.. На планете!.. Гролл сдублировал на своих оболочках фрагменты знай-поля, - те, что сам же подверг деформации. Подпитанные Гроллом, они - осколки - принялись нелепо и причудливо развиваться. Гролл предоставил им опору для этого, обвив материальный шарик своими оболочками.
Планета буквально кишела разными формами, - тяжелой плотской псевдожизнью. Они были повсюду: в воздухе и в безвоздушности, на земле и под землей, на воде и под водой.
Что с ними будет? Как это жестоко со стороны Гролла: породить вот такую, никуда не ведущую суету! Разве сможет она хоть когда-нибудь подняться, вырасти! Разве сможет хотя бы краешком своим, хотя бы одной частичкой прикоснуться хотя бы к отблеску, к отражению духовидности!
Гролл страшен. Его надо, надо усмирить!
Вот он, вот! Наконец-то! Окончательный! Проявленный!
Разлегся на берегу большой реки - неподалеку от ее впадения в море. Вернее, растекся, - полужидкий, горячий, очень медленно остывающий. Излучает самодовольство и насмешку. Не указ такому экзекуторы!
Ну что же! Верь в свою неуязвимость! Не тобой мы займемся для начала!..
Экзекутор ударил по псевдотварям, размноженным волей преступного гролла. Хронт - взрыв-волна, выжигающая вероятностные временные линии, - сверкнул, ослепив многих, очень многих, имевших несчастье его увидеть. Словно метлой, вымело дочиста макамиков, - ушастых и глазастых, перепончато-хвостатых симпатяг, что питались непосредственно энергией времени. Вслед за ними пропали дрианты, - их развесистые тела, скрепленные гиперлиниями знай-поля, усваивали звездный свет и периодически извергали биоплазму, из которой затем лепились формы, живущие только за счет обмена веществ.
Пропали также прожеваки - те, что отслаивались не вверх, а вниз от животворных покровов, окутавших планету. По виду они походили на лепешки, нижняя поверхность которых была покрыта ротишками, выделяющими всякости-химякости.
И крутеллы исчезли - гроздья четырехмерных вихрей, сложно сбалансированных друг на друге. Они поддерживали тонус планетного роения: поглощали неудачные, слабые, нерасторопные формы.
Да много их было, ох много - тех, что сгинули, растворились, растаяли как дым. Хронт добежал даже до низших форм, производных от дриантов, и уничтожил гигантских ящеров.
Планета замерла в ошеломлении, - облегченная, обнаженная. Конвульсия ужаса прошла по оставшейся в живых мелочи, и мелочь попряталась в щели и щелочки, в дырки и дырочки, надеясь уцелеть.
Экзекутор приметил эту конвульсию, эту жалкую мелюзгу. Приметил и пренебрег. Сами вымрут!
Он собрался ударить по Гроллу. Тот уже не излучал самодовольство и насмешку.
Экзекутор помедлил, торжествуя.
Но Гролл и тут не поддался очевидности, не смирился с неизбежным. За миг, за долгий миг до Смерть-импульса, - а может быть, за полмига, -Гролл перестал быть Гроллом. Распался на множество, множество фигурок, ни одна из которых не была крупна. Во всяком случае, ни одна не повторила размерами только что исчезнувших динозавров.
Тут были шерстистые, с острой мордочкой, - мы бы сказали, что они крысовидны. Тут были горбоносенькие, на тонких копытцах. Тут были шести-восьмилапые красноглазы, которые могли спрятаться за древесным листиком или земляным комочком.
И ползуче-извивчатые, шипяще-чешуйчатые тут были. И разные плывучие, что дышали жабрами. И разные летучие, усатые, в хитин облаченные, которых когда-то назовут насекомыми.
Было все, что Гролл воспринял, впитал, блуждая между вселенными и мирами. А на бедность восприятия, на недостаток впечатлений Гролл, как известно, пожаловаться не мог.
Все это брызнуло в разные стороны. Разлетелось, расползлось, уплыло.
Смерть-импульс ударил в пустое место. Шуму от него, конечно, было много, — толку мало.
Экзекутор испытал гнев, досаду, обиду. Эти чувства подтверждали его - увы! - необратимую материальность. Но сейчас ему было не до этого.
Отомстить! - просили угасающие воспоминания о прошлом. Отомстить - подсказывала логика событий. Отомстить! - требовали плотские, агрессивные инстинкты.
Экзекутор поддался тройному нажиму. Экзекутор начал уничтожение. Бил, давил, распылял. Не жалел целого Смерть-импульса ради какого-то паршивого червяка.
Он охотился, он выслеживал, он преследовал. Он испытал, что значит азарт. Он был велик и жалок в своем неистовстве, смешон и страшен.
Когда вдруг не осталось энергии, он опомнился. Он было испугался. Решил, что проиграл.
Но тут почуял, - о прелесть запаха! - почуял одного из этих, псевдо-гроллов. И налетел, и разорвал на клочки. И понял, как сладко уничтожать, приходя в контакт с жертвой.
Осознал себя быстрым как ветер. На четырех когтистых лапах. С пастью, наполненной острыми зубами.
Надо было найти Гролла-главного, Гролла-матрицу. Найти, уничтожая остающихся псевдогроллов.
Экзекутор весь отдался этому поиску. Был терпелив. Подкрадывался как тень. Убивал как молния.
В какой-то момент понял, сообразил мимоходом, что легче было бы среди себе подобных. В стае легче было бы. В стае.
И оторвал их, отделил от себя, - в последнем надземном, сверхземном усилии. Создал себе подобных. Затем, после нескольких охот, разделил каждого созданного еще на двоих - на самца и самку.
На этом иссяк. Забыл окончательно про межзвездные дела. Помнил одно лишь слово: «Гролл». Берег в себе ненависть к тому, что обозначало это слово...
Не скоро произошла их встреча. Но она все-таки произошла. Случилась ранним утром.
Экс лежал в засаде. Экс - так он теперь себя называл.
Затем он прыгнул. Жесткошкурый зверек забился под его лапами, под его жадными зубами. И что-то слишком жесткой была его шкурка. Что-то никак она не прокусывалась...
Затем был миг взаимного узнавания. Оба ненавидели. Оба попытались вернуться к чему-то... Непонятно к чему... Оба попытались вызвать в себе что-то... Непонятно что...
Экс первый смирился. И стал рвать. Когтями и зубами.
А Гролл, как всегда, бунтарил. Не хотел подчиниться плоти.
Гролл не вырывался. Не пускался в бегство. Он как-то странно напрягался. Как бы, окаменевал с поверхности, оставаясь под шкуркой мягким и теплым.
И вдруг он сбросил шкурку. Она треснула сразу в нескольких местах. Отлетела, шурша как сухие листья.
А Гролл - потек. Вернее, попытался потечь, нагреваясь при этом. Меняясь в цвете от темно-красного к темно-зеленому.
Экс - в припадке небывалой ярости - взвыл; хотел взрычать, но подавился рыком. Неправильный, нечестный, лукавый враг! Нельзя поступать так! Он поплатится! Экс его накажет!..
Он бил, бил когтями по теплой вязкой лужице... Нет, по твердеющей грязи... Нет, по цельной пластинке... Он не мог позволить цельности. Он рвал, пластинка срасталась. Он снова рвал. Пластинка срасталась медленней. Он впал в неистовство, такое, что бьющая лапа казалась ему самому отдельным неутомимым существом... Пластинка уже не срасталась, только подрагивала. Когти изрезали ее на тысячу зеленых ниточек. Из этих ниточек - слабое, но в самой своей слабости неуязвимое -под лапой Экса сплелось растение. Осталось лежать.
Экс обнюхал его, фыркнул. Запах был уже другой. Не тот, что был у Гролла.
Экс отпрыгнул. Почувствовал голод. Вспомнил, что лес полон дичью. Помчался по чьим-то следам.

Степан Орлов (18 лет)

ВАРВАРА - ПОВЕЛИТЕЛЬНИЦА ДРАКОНОВ

Родилась Варежка прошлым летом, на краю большого Города там, где за железной дорогой лесок и высокая труба. Варежка это совсем не рукавичка, которой греют ладошки, когда холодно, а маленькая девочка. Просто её так зовут. Варежка у нас писаная красавица. Когда она вырастет, то станет просто красавицей, а пока она писаная. Сами понимаете - возраст такой. Папа с мамой ходят вокруг Варежки на цыпочках и пылинки с неё сдувают, думают, - «Как бы Варежка не запылилась» - и сами не знают, что Варежка на самом деле Заколдованная Принцесса и пылинки ей нипочём. И не только пылинки, а даже самые настоящие драконы. У нас завелись тут четверо: Краснуха, Желтуха, Зеленуха и Синюха. Их папа с мамой из Икеи принесли, думали - они игрушки плюшевые, а они только похожи на игрушки - они тоже заколдованные. И вот как-то раз сидели они на полке, над Варежкиной кроваткой, и думали, как бы им Варежку победить и в плен взять, чтобы щи варила и песенки пела. И решили на неё спрыгнуть. Папа-то с мамой подумали, что это Варежка кроватку ножкой толкнула, когда физкультурой занималась - ножками-ручками махала, и драконы сами с полки на неё попадали. Им, родителям, и невдомёк, что это было самое, что ни наесть, вероломное нападение. Но Варежка не из робкого десятка: как ухватит Краснуху за нос, а Зеленуху за хвостик, а Синюху с Желтухой как начнёт ножками тузить. Тут драконы и взмолились о пощаде, и Варежка их пожалела, потому что она хоть и бойкая, но добрая Принцесса.
Так Варежка стала Варварой - повелительницей драконов.

ВАРЕЖКА И ДЕМОНЫ

Жизнь у заколдованных принцесс - не фунт изюма. То драконы нападут, то вредные Демоны. Драконы-то что - их победить можно, а вот Демоны куда хуже, потому что их не видно. Они невидимые, а сами вредные-превредные. Их только Заколдованные Принцессы видят. Но так как они Заколдованные, то никому рассказать не могут. Вот, например Варежка. Папа с мамой думают, что она говорить не может потому, что ещё не научилась - маленькая, а она всё умеет, только её заколдовали. Вот папа с мамой и думают, что это Варежка у них такая не аккуратная и сама себе штанишки пачкает. И все родители такие же непонятливые - все думают, что дети просто чуни, и ничего с этим не поделать. Вот бестолковые! Не догадываются, что ни один человек не станет сам себе штанишки пачкать. Во всём виноваты Демоны. Это они всякие неприятности в штанишки подсовывают. Но Варежка с демонами строга. Ей дедушка привёз из-за Ладоги-моря с острова Валаама волшебную Булаву-палицу, специально для Демонов. Папа с мамой думают, что это -просто погремушка, матрёшка на палочке, но Варежка-то знает, что в этом Мире к чему, и лежит себе в кроватке, погремушкой вроде побрякивает, а на самом деле Демона караулит. Как только Демон к ней подкрадётся, Варежка как ножками засучит-затопчет, как начнёт Демона матрёшкой полбу щелкать. Тут он всё побросает и кинется наутёк. Но хоть Варежка и настоящая Принцесса, она всё-таки заколдованная и поэтому очень маленькая. А все маленькие должны иногда спать. Вот этим вредные-превредные Демоны и пользуются. Подкрадываются к спящей Варежке и насовывают ей полные штанишки неприятностей. А папа с мамой думают, что это Варежка ещё маленькая и поэтому такая неаккуратная.