Алина Щербинина (11 класс)

"...ИЗ ГЛУБИНЫ ВСЕЛЕННОЙ..."
(Выставка - Театр в музее А.А. Ахматовой в Петербурге)

В январе - феврале нового года в музее Анны Ахматовой - премьера новой, необычной выставки "Рождество в нашем доме". Нет, нет, я нисколько не оговорилась, именно премьера театральной выставки, придуманная театральным художником Мариной Азизян, посвященная рождественским фантазиям...
В час, когда небо похоже на темную Вифлеемскую пещеру, а звезды кажутся серебряными елочными шарами, на мгновение замирает Вселенная и приходит долгожданное, сказочное Рождество. Мир переполняет плач новорожденного, и остановившиеся на миг планеты продолжают свой Крестный ход по космическим кругам бесконечности...
Рождество зажигает церковные свечи в разноцветных городах мира, его ждут в миллионе маленьких и огромных, деревянных и каменных, роскошных и бедных домов, вглядываясь через окна в метель, снежную бурю, жаркую ароматную ночь, белый студеный туман и голые частые ветки, ожидая чуда...
Все ждут своего Светлого праздника, горького или счастливого, первого или последнего, жгут разные свечи, свечи - слезы или свечи-надежды, белые и красные, блестящие и широкие, или тонкие, коричневатые; наряжают колючие непохожие елки, высокие и низенькие, бумажные и смолистые, кудрявые и растрепанные...
У каждого своя елка, особенная...
Эта выставка - калейдоскоп рождественских елок. Оказывается, у каждой мохнатой новогодней гостьи есть свое лицо, которое повторяет характер и черты её создателя.
Например, елка-чемодан сорок шестого, послевоенного года: старая, потертая одежда и синяя расплющенная пачки "Беломорканала", ватный и пыльный Дед Мороз, который и у нас дома когда-то лежал на антресолях. И сразу представляю, как усталый, невеселый мужчина достаёт из глубины ветхого шкафа истрепанный чемодан, который упаковывал много лет тому назад, ещё до начала войны. Солдат давно уже забыл, зачем и куда собирался, и что там лежит. И, задумчиво рассматривая старые вещи, неожиданно ласково улыбнулся, вспоминая тот последний Новый год, зеленую, пушистую елку, тихий, доверчивый смех жены, шутки друзей, сына и дочурку, которые забрались с шумом под стол, обнимая белобородого Деда Мороза...
Или тряпичная елка, сложенная пирамидой из лоскутков. Не просто елка, а целая жизнь: разные - разные пестрые материи, на них пробки, батарейки, значок октябренка, шестеренка и шахматная фигура. Будто бы морщинистые, уже негнущиеся пальцы собрали вместе все, что когда-то радовало и волновало, и терпеливо украшали эту импровизированную лоскутную пирамиду воспоминаниями и радостями...
А напротив кокетливо наклонила голову элегантная незнакомка в зеленой шляпке с сетчатой вуалью. Её зовут "Ёлка спит"... Этот случай, похоже, произошел в начале века, когда золотистым летним вечером ей почему-то очень захотелось увидеть снег, темноту и скромную красавицу ель. Тогда она поднялась в свою залитую светом спальню и одела темно-зелёное бархатное платье со шляпкой. И, рассмотрев отражение в зеркале, увидела нарядную, хорошенькую елку, именно такую, о которой мечтала...
А здесь елочная игрушка превратилась в ось земного шара, опоясанного не скучными меридианами и экваторами, а сверкающими гирляндами. Рядом обнаруживаю размытую палитру, в центре которой - русская избушка: будто художник вдруг остановил вращение Земли в Новогоднюю ночь, и увидел, что снег не белый, а зеленый, синий, красный, желтый, розовый, - словом, удивительный и разноцветный.
Или заглядываю в маленький глазок загадочной книги и нахожу там крохотное перышко, который верно, обронил на детскую подушку ангел, на память о Рождестве.
А вот елка самая настоящая! Подхожу ближе и понимаю, что это перевернутый кухонный ершик в молочной бутылке, посыпанный искрящимся белым порошком, сахаром или солью, наверное. Вот тебе и елка-домохозяйка!
В соседнем зале оказалась большая стена с холщевыми кармашками и подписями сверху. Это - почтовый ящик Деда Мороза. Здесь каждый берет три волшебные фасолинки, читает надписи и, когда заветное желание совпадет с записочкой на стене, складывает фасолинку в кармашек снизу. Пожалуй, самым непопулярным оказался крик души "Хочу главным в Кремль": такого подарка на Рождество ждали всего-то два человека, зато очень многие искренне мечтали о волшебной палочке или о жизни под водой, желали счастья своим друзьям, хотели уйти в монастырь или понравиться Сереже Дрейдену.
Потом я увидела композицию "Жажда елки", когда перевернутая бутылка небезызвестного лимонада "Sprite", опрокинутая и с вырезанными пластмассовыми уголками-веточками, превратилась в хорошенькую елочку.
Но больше всего мне запомнилась подарочная коробка "Сюрприз", перевязанная торжественной лентой. Заглядываешь в едва заметную щель, и там видишь растопыренные ветки, а за ними украшенную елку, под ней одинокую дворовую собаку. И вдруг я мысленно вернулась во двор моего детства, где раньше ставили елку, и студенты сооружали для детишек большие снежные дома, тоже покрытие елками. Щелка была совсем маленькой, внутри было темно, несмотря на блеск гирлянды, но мне очень захотелось стать частью этого сюрприза, маленькой и игрушечной, чтобы сидеть рядом с тем щенком под ласковыми, колючими ветвями...
Одна из стенок оказалась зеркалом, а в нем бесконечно отражался длинный коридор елок, своеобразная Аллея Рождества, много-много таких темных заснеженных дворов. Мне показалось, что и другие люди тоже дольше задерживались у "Сюрприза". Тогда я подумала, что, наверное, всем хватило бы места и счастья в этой небольшой картонной коробке...
В следующем зале, где вокруг были синими стены, а с них смотрели сухие колосья, гибкие терновые венцы и золотые буквы стихов Бродского, я смотрела кукольный спектакль по мотивам сказки Андерсена "Елка". Зал был небольшим, зрителей много, много и детей, но все молчали, затаив дыхание, следили за движениями рук кукловодов (студентов кукольного курса Академии Театрального Искусства) в бледном круге света.
После спектакля зрители и студенты вместе зажгли тонкие свечи - мачты игрушечных деревянных корабликов, и отпустили их в святое плавание по темному кругу воды. В центре лежало зеркало, закапанное чистым, белым воском, в нем едва отражались высокая гора свеч, похожая на органные трубы. Рядом скользили по воде от руки к руке корабли-маяки, и мерцание их свечей горело в глазах притихших детей, как у Бродского: "Плывет в тоске необъяснимой ...ночной кораблик негасимый".
После мы задули свечи, все до единой, чтобы обязательно исполнились заветные желания.
И наступило Рождество. В ушах раздавался колокольный звон, где-то далеко играл орган, чуть слышно стройно пели высокие голоса и, не мигая, горели сотни свечей. В темном небе родилась новая звезда, протянувшая лучи к яслям, где засыпал Младенец. В утомительный и долгий путь отправились на неторопливых верблюдах Волхвы, бережно привязав к седлам загадочные свертки. Миллиарды пар глаз напряженно смотрели в слепое небо, пытаясь угадать след божественной звезды. И тогда впервые улыбнулся миру благословенный Младенец...
"...из глубины Вселенной, с другого ее конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца".

"ЗА ДЕТСТВО СЧАСТЛИВОЕ НАШЕ..."

Признайтесь, неужели Вам не хочется вернуться на мгновение обратно в детство - с куклами, воздушными шарами и любимыми машинками? А ещё лучше - назад, в уже давно прошедшее, позабытое детство мам и пап, дедушек и бабушек?! Туда, где возились в песочницах, дергали друг дружку за косички, выводили буквы в прописях те люди, которых всегда особенно трудно представить в слюнявчиках, гольфах и передничках...
Это загадочное прошлое, это таинственное детство родителей представить тем более сложно, потому что я уже не буду читать те старые странные учебники, по которым зубрила политфилософию бабушка; мне не надо было учить наизусть забавные октябрятские правила, носить сверкающие значки, листать красные книжки с трогательными рассказами про Владимира Ильича. Да и откуда таким, как я, знать, что прячется за яркими плакатами, громкими лозунгами, пугающими словами "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!"?
Про 1920-З0 гг. писали и пишут очень много. Редко хвалят, чаще - едко и назидательно разоблачают коммунистические заблуждения с высоты "демократического" опыта и прожитых лет. Но выставка "За детство счастливое наше" (автор выставки - Т.А. Сухарникова; художник - М.П. Стаборовская) - совсем не о том.
На 4-ом этаже музея С.М.Кирова расположились пионерский и скаутский уголки, детские комнаты, школьный кабинет того безвозвратно ушедшего времени. Здесь, в этих трех залах, есть все - наивность детских игрушек и ужас, который навевают агитационные плакаты; старые иснисанные тетрадки, забытые на столе 70 лет тому назад, и забавно-жутковатые картинки "Азбуки безбожника", листовки, фотографии. Они приглашают вспомнить или познакомиться с той туманной неспокойной эпохой, которая так отличается от нашей и, оказывается, так на нашу чем-то неуловимым вечным человеческим похожа..
Сегодня уже немногие помнят, что такое "детский очаг - а именно ему посвящен первый зал выставки. Добрый слон с качающейся головой, корабли, гора кубиков на столе, за ними - аквариум, и вокруг на макетах-детская одежда: пестрые шапочки, штанишки. Кажется, обыкновенный детский сад. И да, и нет. Поэтому и называется по-другому.
В очаги в 30-х гг. приносили детей мамы-работницы, которым не хватало времени, жестко поделенного между заводом и общественной деятельностью. Так предписывало государство, которое отныне намеревалось воспитывать детей - "новые поколения рабочих", ударников, активистов -самостоятельно; так кричали со стен советские проникновенные плакаты: "Детей - в очаг, на производство - мать".
И любопытно, и необычно смотреть на эту белую чистую комнату, в которой вот-вот зазвучит смех, оживут куклы и старые пластмассовые игрушки, как на "неотъемлемую часть борьбы за построение бесклассового социалистического общества"...
На стенде рядом стоят коммунистические "святцы" - календарь имен, которыми тогда называли малышей: Вектор - великий коммунизм торжествует, Дележ - дело Ленина живет, Оюшминальда - О.Ю.Шмидт на льдине. Все эти нелепые нечеловеческие имена строго расписаны по месяцам, и можно только с ужасом догадываться, как бы назвали меня, родись я лет на 60 раньше...
А вот витрина "Торгсина" ("Торговля с иностранцами") - прямо напротив очага - так и представляешь себе смешные веснушчатые курносые лица, блестящие глаза рядом со старыми "конфектами", брикетами молочного мороженого, пустыми и глупенькими фарфоровыми куклами. Среди забавных, непривычных фантиков и оберток можно попробовать найти названия тех конфет, которые мы едим и теперь: грильяж или монпансье в форме рыбки.
В следующем зале нахожу комнату скаутов - юных бесстрашных разведчиков. На старинном деревянном столе, где, похоже, проходили их встречи, торжественно разложены разноцветные галстуки. Можно запросто посидеть на одном из стульев, полистать альбомы, в которых собраны различные скаутские забавы и развлечения...
На одной из страниц читаю торжественное обещание. Оказывается, прежде чем стать разведчиком, нужно сперва получить на то разрешение родителей и учителей, а затем дать клятву "исполнять свой долг перед Богом, Родиной и государем. Ежедневно оказывать услуги и помогать ближнему"...
Удивительно, что только 100 лет спустя мы вдруг вспомнили эти простые и искренние слова, которые опять обрели высокий смысл. Вера в Бога и любовь к Родине - не эти ли чувства должны стараться вызвать в детях учителя? Не этих ли чувств так порой не хватает нам самим?
Если вам все же непонятно, каково это - быть скаутом - у стены стоят в ряд деревянные посохи. Экскурсовод сама предлагает побродить с ними по залу, измерить длину своей стопы - она должна равняться расстоянию от кисти до локтя. А небольшие деревянные макеты справа рассказывают, как из таких же обыкновенных посохов юные разведчики мастерили носилки, вешали фонари...
Вся выставка - удивительно живая и подвижная. Вы не просто любуетесь из-за стекол на чужое, далекое прошлое, а сами становитесь его частью: играете в давно забытые игры, прикасаетесь к давно потерянным вещам, превращаетесь то в скаута, то в пионера, то в малыша из детского очага...
Пробегая глазами фотографии из детских домов, внезапно наткнулась на две скрюченные замызганные фигурки беспризорников. Огромные потертые кепки, грязные рубахи - два ребенка спрятались на низенькой скамеечке под стендом. Они сразу же еще раз связали прошлое и настоящее, улицы Ленинграда 20-х годов и улицы Петербурга конца 90х. Ведь еще по дороге сюда я видела в метро таких же несчастных, таких же одиноких и голодных ребятишек...
Еще запомнился кабинет физики - где вперемешку со сложными приборами, которые нагоняют тоску не хуже современных, висят цветастые и гордые портреты Сталина с подробными картами его передвижений по многострадальной Родине. Вот и получается что-то вроде современных образовательных технологий - объединение физики и истории...
Потом всем предложили поучаствовать в Воздушной почте - излюбленной пионерской игре, а наградой был "круг почета" с пропеллером на лбу и самолетными крыльями на руках. "Летишь" и чувствуешь себя самолетом и пионером одновременно...
Напротив друг друга - две комнаты. Справа - квартира лишенцев - бывшей аристократической семьи, вдруг переселенной в узкий и темный угол собственной просторной квартиры. На нескольких метрах, громоздясь друг на друга, стоят изящный шкаф-горка, фарфор, белый умывальник, расписанный зелеными цветами и стеблями - все в столь популярном в начале века стиле - модерн. На полу - электрический утюг - большая редкость в то время. На покатой парте разложены тетради и табели, кусочки несложенной мозаики, в игрушечной кровати лежит чья-то старая куколка, а рядышком - миниатюрный фарфоровый сервиз, точно так же, как настоящий, украшенный цветами, только вот чай будут пить из него куклы.
Слева - комната мальчика (все предметы передала музею мама Евгения Порсина) - сразу видно, что он хороший, старательный, честный, бесстрашный. Один из тех, о ком писал А.Гайдар - в моей любимой детской книге "Тимур и его команда", один из героев многочисленных трогательных фильмов Похвальные грамоты, добрые, светлые рисунки, модели самолетов, коньки. Аккуратность и порядок и какая-то наивная мужская вера в будущее...
Выставка будто составлена из самых разных - смешных или грустных -осколков чужого детства. Детства, так не похожего на мое; детства, которое пришлось на совсем другую эпоху. Но, наверное, не так важно, какой политический курс, какие формы общественного устройства выбирают за нас власть имущие, раз до сих пор, спустя столько лет одинаково справедливо звучат слова скаутского торжественного обещания и известные строчки Маяковского:

"Мальчик радостный пошел,
И решила кроха:
"Буду
делать хорошо,
и не буду -
плохо".

"ЧТО НУЖНО ДЛЯ ЧУДА?.."
(выставка фотографий Михаила Лемхина в Фонтанном доме -
"Иосиф Бродский. Ленинград. Фрагменты")

...щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
(И. Бродский)

Матовый купол Исаакиевского собора, гигантские, согнутые пополам строительные краны; упирающиеся в небо пятиэтажные дома, детвора, играющая в снежки. Знакомые чернильные лужи в глубине двора-колодца, стайка голубей. Двери, двери, двери - с орнаментами, наполовину заколоченные, - двери в чужие дома, в чужие жизни. Блики света, разбегающиеся по воде, треугольники волн, щитки электронапряжения, пышные кроны деревьев, слепящее закатное солнце. И все эти фотографии, разные, мелькающие перед глазами, чуть ли не полностью противоположные друг другу, можно объединить одним простым словом, звуком - знакомым и одновременно уже полузабытым - Ленинград...
И лицо - одно и то же лицо - разные его выражения. Этот человек на фотографии то печально задумывается, то смеется, то курит сигарету, выпуская облачка дыма, то самозабвенно декламирует стихи, то с болью закрывает лицо руками. Но все его фотографии наполнены каким-то неуловимым светом, вдохновением, добротой. Все эти лица, глаза, настроения принадлежат одному Человеку. Поэту. Иосифу Бродскому.
Так и называется книга Михаила Лемхина - "Джозеф Бродский. Ленинград. Фрагменты". Так называется и выставка фотографий Лемхина: белые страницы книги превратились в стены Фонтанного дома...
"То, что мы называем жизнью, в конечном счете, есть лоскутное одеяло, состоящее из чьих-то чужих воспоминаний" - слова Бродского стали эпиграфом к этим трем залам, где на стенах в длинном ряду висят черно-белые фотографии - фотографии-воспоминания, фотографии-стихи, фотографии-эскизы, фотографии-"фрагменты" - фрагменты и жизни Бродского, фрагменты и нашей жизни.
Этот длинный бесконечный ряд на стене уводит в далекое, другое прошлое. Тогда как-то по-другому шел дождь, по-другому падал белыми хлопьями тополиный пух, другими были солнечные пятна на асфальте, и ветер беззаботней, чем теперь, играл с ласковыми листьями. По-другому назывался и город, в котором мы живем.
Ленинград...
Каждая фотография - или почти хрестоматийный вид на набережную, или подсмотренный фрагмент чьей-то ленинградской жизни, или же необычное сочетание неуклюжих новостроек и выглядывающего из-за крыш Александрийского столпа - вызывает не просто неопределенные, туманные размышления. Словно тайный, одному тебе понятный знак, вдруг, внезапно рождает целую вереницу давно забытых ощущений, переживаний, чувств. И оказывается, что каждый такой "фрагмент" - взгляд внутрь моей собственной жизни, куда-то незаметно исчезнувшего детства с его солнцем, дорогами и мамиными глазами...

Там, за нигде, за его пределом
- черным, бесцветным, возможно, белым -
есть какая-то вещь, предмет.

На первых фотографиях видим смешанную, разноликую толпу. Казалось бы, чего обычней! Знакомая, повседневная картина: смазанные, неровные движения, суета, столпотворение ботинок, зонтиков и пакетов, разность целей и направлений - и, все же, она чем-то неуловимо отличается от сегодняшней толкучки в час пик на Невском, Московском или Сенной. Эти черно-белые прохожие, на самом деле похожи на "волхвов", спешащих с работы домой, чтобы сделать кого-то, кто ждет их, счастливее:

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
Шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
Мандаринов, корицы и яблок.

Взгляд сверху, чуть под углом - так я вижу человеческие лица, а не их сумки и туфли. Вглядываюсь еще пристальней: я будто парю над землей, а навстречу спешат люди. А, может быть, поэтому Бог - добрей и милосердней к нам, что всегда смотрит на нас сверху, и видит, прежде всего, наши лица, открытые, задумчивые, непохожие, - лица, а не перегруженные продуктами сетки с непременно острыми углами, заляпанные, потрепанные ботинки, подгибающиеся колени, дрожащие руки...
"...Дверь распахнутая, пыльное оконце" - удивительно много фотографий дверей и окон...
Старые деревянные двери с потрескавшейся краской, массивные неудобные ручки, грубо заколоченные, наспех отремонтированные. И все же, стоит только присмотреться повнимательней - сразу замечаешь затейливый, тонко выписанный орнамент, бегущий по притолоке, необычную завитушку, украшение. И тогда сама дверь становится загадочной, манящей. Полумрак лестничной клетки, выглядывающий из-за створок парадной двери, кажется необыкновенным, таинственным... В темноте прячутся древние изящные скульптуры, лепные потолки, кресла с вышивкой; чьи-то тайны, нерассказанные истории жизни, дорогие воспоминания...
И потому любая пожилая женщина (а их так много в этих черно-белых воспоминаниях), спрятанная за грубым платком и глубокими морщинами, кажется нежной статуэткой, спрятанной в чехол времени. Просто надо сдуть с нее эту пыль годов, заглянуть ей в глаза, прислушаться к ее словам...
Вот так стоит у приоткрытых дверей подъезда эта немолодая пара. Прищуренные веки, уставшие лица, опущенные руки. А все-таки, несмотря на зной и изнеможение, несмотря на годы, проведенные вместе, и каждодневные заботы и капризы, сквозь объектив фотографа видно эту тонкую, едва осязаемую связь, ниточку, опутывающую, связывающую два сердца, две жизни, две памяти...
А здесь, на этой фотографии, мы смотрим из большого мутного лестничного окна на улицу - на аккуратные, продуманные линии, своды, сгибы домов и парадных, на застывшие фигуры атлантов, бережно поддерживающих крыши. В парадной темно, даже немного страшно, а из окна льется спокойный, холодный серый свет - Ленинграда. А теперь - Петербурга:

Темно-синее утро в заиндевелой раме
Напоминает улицу с горящими фонарями,
Ледяную дорожку, перекрестки, сугробы...

А вот замечательная фотография - наполовину растворенные ворота из топких чугунных прутьев, а дальше, за ними, вырываясь, убегая, словно озорная девчонка, петляет тропинка. Тропинка. Заросшая травой, залитая солнцем. Уводящая в неизвестность, за тридевять земель...
Невольно останавливаешься, пытаешься заглянуть за перепутанные ветки деревьев, угадать, куда она торопится. И само собой просыпается детское любопытство, и верится, что за этими загадочными воротами скрывается что-то новое, невиданное и чудесное.
Еще запомнилась фотография набережной, темной, мрачной, о стены которой так упорно и жестко бьются "цинковые волны". Словно огромная скала неумолимо и твердо нависла над безбрежным мятежным океаном...
Но, странная штука! Начинаешь вглядываться, и неприступный утес, воюющий с бушующей стихией, пропадает. Эти маленькие серые волны, эти шершавые скользкие мокрые камни - такие знакомые, такие ленинградские. Они впитывают воздух, настроения, разговоры гуляющих, они отражают небо, лица, дома, они уносят с собой падающую с деревьев листву, слухи и городские новости, вечно бегут, бьются о новые берега и несут вдаль кусочек Лениграда-Петербурга. Они даже шумят особенно:

...Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.

А здесь снят угол Адмиралтейского проспекта и Невского. Изящно изгибается старинный черный фонарь, осторожно держа на весу две хрупкие лампы; разбегаются в стороны две улицы, молчаливо и в некотором отдалении стоят здания. Почему-то кажется, что утро - все вокруг будто нахохлившееся, сонное, серьезное. А сзади - серый прозрачный купол Иса-кия. Он тает, исчезает в предрассветном легком тумане, словно Атлантида, ушедшая под воду:

...Кончается среда.
На улицах, где не найдешь ночлега,
белым-бело...

Бесконечные, упирающиеся в небо зимние пейзажи; веселая ватага мальчишек, играющих в снежки; грациозные, задумчивые скульптуры Павловского парка...
А лейтмотивом сквозь всю выставку проходят фотографии Бродского - такие же непохожие, как разные виды Ленинграда; такие же одинаковые, объединенные одним чувством, одной душой, одним гением...
Ленинград и Бродский...Мне на самом деле казалось - до того гармонично фотографии Города обрамляли фотографии Поэта - что он сам невидимо присутствует на каждом снимке. Он вместе со мной заглядывал в старые дворики, прогуливался по парковым дорожкам, открывал мне двери, читал стихи...Да, пожалуй, именно стихов, черно-белых бегущих строчек Бродского так не хватало на выставке...
Связь родного города и человека и понятна, и необъяснима одновременно. В чем же заключается тайна этой целительной магии родных улиц, подъездов, темных окон, знакомых фонарей, готовых разделить боль и радость, страх и одиночество, готовых успокоить и воскресить воспоминания и чувства?...

Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою...

ОКНО В НЭП

В наше новое время - в непонятные, смутные, туманные годы начала нового века - чаще, чем раньше приходится задумываться о своей судьбе, судьбе близких и друзей, о судьбе города, целой страны. Каким будет это завтра - пугающе неясное, обнадеживающе таинственное? Кажется, теперь - когда повсюду только и разговоров, что о заветной и загадочной "свободе слова", ущемлении прав, борьбе с властью - особенно небрежно и охотно проводят параллели с многострадальной историей СССР, пугают призраками коммунизма - фактами, цитатами, сравнениями, статистикой, легендами и слухами.
Этому периоду отечественной истории как-то очень не повезло: сначала безоговорочно обожествляли, теперь с таким же слепым и глупым усердием бранят. Вот, наверное, оттого (и слава Богу!) появляются выставки - подобные этой - "НЭП: Образ города и человека" в Государственном музее истории Санкт-Петербурга - чтобы кто-то еще раз перелистал страницы навсегда ушедших времен, прикоснулся к другому миру - плохому ли, хорошему? - миру 20х годов прошлого столетия.
Ленинград времен "Новой Экономической политики" уместился на третьем этаже Государственного музея на Английской набережной. К выставочным залам ведут указатели - пестрые схематичные плакаты с забавными оскалами красноармейцев и рабочих в жестких, без полутонов цветах. Вверх, по лестнице, налево, и... Добро пожаловать! На вас несутся невидимые автомобили, во всю гудят клаксоны, металлическими голосами перешептываются трамваи - а со стен смотрят разные квитанции, билетики, удостоверения. Добро пожаловать в Ленинград 20-х!
Черно-белые фотографии - счастливые лица, все новое, неизвестное, обнадеживающее. На фоне пустых стен столовых и заводов, собравшись вместе - ведь вместе не так страшно шагать в такое светлое, слепящее будущее - смотрят далекие, незнакомые люди. А вот витрина со статуэткам -кудрявые отважные матросы в полосатых тельняшках, с гитарой под мышкой - вчера брали Зимний, а сегодня спешат на свидание. Барышни в манерных шубках, повязанные платочком - последние отзвуки стиля и вкуса угаснувшего Серебряного века. Ведь наскучили прилизанные мужские прически и одежды времен революции и Гражданской войны - и осталось вечное, как мир, желание нравиться и отличаться, и потому-то переливаются фарфоровые фигурки разными радужными цветами, полосками, клетками...
В следующем зале кипит напряженная работа: стучат молотками сапожники, вертятся ручки швейных машинок, щелкает затвор фотоаппарата. За каждым стеклом прячется целая мастерская - развешаны, где туфли, где кофточки, фотографии. Наконец-то, после стольких лет страданий, ужаса, голода, борьбы, можно было снова открыть ящики с инструментами, начать свое дело, работать вволю... Ой! опять неожиданно хлопнул фотоаппарат за стеклом.
В центре - знаменитый "Ундервуд", длинные черные пальто - форменная одежда служителей советского порядка. Экономика - экономикой, но именно теперь, когда вместо торной дороги военного коммунизма, партия решила вступить на узкую и обманчивую тропу свободной торговли, контроль необходим, как никогда. Вокруг, как водится, привычные документы, дела, газетные заголовки...
А здесь играют милые старые мелодии, которые навевают смутные детские воспоминания о загадочных патефонах, черно-белом кино и женщинах в легких платьях с яркими губами. На стулья, расставленные в круг, по стенам вот-вот сядут дамы в длинных кокетливых платьях, кавалерами - неизменно положительными, открытыми, честными, мужественными - и, уловив ритм печального женского голоса, они закружат по зале, улыбаясь, несмело и изредка бросая друг на друга взгляды, мечтая...
Белоснежные столики ресторана, меню, которое немногим по карману, однотонная дорогая одежда в витринах соседствует с суматошной и переполненной банками, склянками, чайниками и мокрым бельем коммунальной кухней. То и дело слышится стук дверей и крышек, бульканье и шипенье кастрюль и сковородок, детский капризный плач. Не хватает только румяных хлопотливых хозяек, которые будут мешать суп, кормить детей, солить и варить, стирать, одновременно успевая обменяться последними новостями.
Сливаются в черные пятна газетные заголовки - далекие напоминания о забытых, странных людях, вещах, историях. Забавные картинки - фельетоны - вырванные из другой незнакомой жизни, которая кажется теперь ненастоящей и смешной:

Ты не думай, милый мой,
Что я так рисуюсь.
Я движением рабочим
Очень интересуюсь.

И закатив глаза, искоса поглядывает на плечистого могучего пролетария молодуха - улыбчивая, чернобровая, в длинной юбке...
Картины Митурич, Глебовой, Шилинговского, Добужинского. На смену ажурным плетениям, бледным цветам и тенистым беседкам ворвались залихватские, резкие мазки, смелые цвета, заводы и машины. Один "Землесос" Добужинского чего стоит! Стальные спицы, крылья, зубцы наполнены очарованием, геометрической красотой и законченностью, наивной верой во всемогущество человека и механических игрушек...
Следующая дверь ведет в спальню - спокойные, убаюкивающие голубые стены, белые простые кружева наволочек и покрывала, высокая чинная перина. На стене тикают часы, и время неспешно, незаметно, но верно крутит шестеренки истории. И почему-то вспоминается наша старая квартира, где вот так же стояла кровать, а сквозь открытые ставни падал на стол луч весеннего солнца, и в воздухе плавал тополиный пух...
Но НЭП все же закончился, его сменили тридцатые. Окно захлопнулось. На смену нежному, разноцветному, неопределенному пришли ясность, жесткость, террор.
Время спешит все дальше, и неясно, какие сюрпризы готовит нам двадцать первый век. Эпоха за эпохой, год за годом, день за днем. Все меняется, но что-то главное, важное всегда остается неизменным...Может быть, то самое раскрытое окно, которое помню еще с детства...