IV ВСЕРОССИЙСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ
ДЕТСКОГО ТВОРЧЕСТВА

Софронова Полина (г. Санкт-Петербург)

* * *

В пустыне, где волны-барханы песка, но ни капли воды
Мне привиделся мальчик с далекой-далекой звезды.

Под брюхом машины, остывшей в холодной ночи,
Я бредил, забыв свое масло, свои ключи,
Свой шлем, свое имя, язык и еще свои
Страхи остаться здесь, погребенным в песке.

Не знаю, что ввергло меня в эту тягостную круговерть,
Жажда ли, яд ли песочной пустынной змеи,
Коварной и глупой, как, впрочем, и всякая смерть.

Я бредил потерями - мальчиков, звезд, ключей,
Рассказывал лисам, что значит "ничей" и "чей",
Мой бред был непрочный и хрупкий
(как всякая жизнь)
Я думал - ну, милый мой принц, держись.

Я бредил о лучшем, что только знал на земле.

Я жив. Я здоров. И мой самолет на крыле;
Но груз его больше, чем мне приходилось везти
В начале пути. Со мной через море летит
Нужда говорить об увиденном. Только в виске
Скептической жилкой пульсирует: как?

Да и с кем?

 

* * *

Город млеет в летнем полдне,
Лень по улицам разлита,
Солнцем полны, негой полны
площади, нагреты плиты
набережных, сыры парки
в потаённых закоулках,
Арки к небу льнут, и жаркий
воздух бьет под ними гулко
эхо в ухо утомлённой
публике, текучей тоже.

Город взмок в гранитной коже
севера, и удивлённо
Укорачивают платья
Женщины с брегов унылых
вод, томящихся в объятьях
Небывалых летних дней -
Жарче, ярче и светлей,
Чем вообще когда-то было.

 

* * *

Мой милый, весна на исходе —
Щепотка на дне, а у горла колеблется лето.
Вдохнуть бы, хлебнуть бы, и вроде
Пора бы уже, только это
Питье мне пока не по нраву.

 

* * *

Тогда я скажу: отец, ты менял их десятки раз,
Ты их приручал и вводил в свой обжитый дом,
И кажется мне, что им всем уходилось с трудом.

Потом я скажу - ты еще говорил о том,
Что сильный и смелый получит вино и баб,
А слабый и трус - нет, поскольку труслив и слаб.

Отец, ты чертовски прав, но загвоздка, скажу я, в том,
Что ты почему-то стоишь за левым плечом.

Потом я скажу: мама, мир к тебе был жесток,
Как папа, который когда-то тебя приручил,
И бросил, когда держать уже не было сил.

Еще я скажу - ты пророчишь тяжелую жизнь,
Говоришь: стисни зубы, работай, терпи, держись,
Поскольку ты червь, а у них нелегкая жизнь.

Мне кажется, мама, что это сплошная ложь.
Твое место не справа, уйди, я не знаю, чего ты ждешь.

Затем повернусь, и взгляну, и скажу - О мир,
Смотри на меня. Я слаба, но иду к тебе,
Боюсь, но шагаю на встречу своей судьбе.

Веди меня в дом и будь там со мной жесток,
Брось в руки тому, кто будет силен и смел,
Чтоб он меня выпил, а, может быть, поимел,

Затем приручил бы, смягчил бы мне мой хребет,
Чтоб, будто червя, у которого оного нет,
Тяжелая жизнь загибала меня в завиток.

 

* * *

Мои размеры все проще и проще.
Хотела бы я писать на таком языке,
Где росчерк
Был равен по смыслу строке.

Вся суть не в картинке, а в том, кто глядит на неё
Как выглядел мир, если мы с вами как-то смогли бы
Глядеть, как глядит стрекоза
(я знаю, как видят фасеточные глаза,
но осознать из чужой головы и чужого тела —
другое дело)
Вглянуть собакой или змеёй
Или рыбой?

Рыба с рожденья нема, и для рыбы
Поэтому попросту не написать словаря.
И, честно говоря,
Сложно представить, что, скажем, у пескаря
Желание выслушать с жаждой сказать вообще возникают — или хотя бы могли бы.
Рыбы ведь как? Плеснули хвостом и уплыли.

Надо быть смельчаком, фантазером или
Большим чудаком для таких идей
Вроде — что рыба чертит круги неспроста,
что азбука рыбы — движение по воде,
Кeм
Надо быть, чтобы росчерк хвоста
Уподобить по смыслу строке?

 

* * *

Ты очарован ухающим хором,
Ты накрываешь ободок рукой
И слушаешь шуршание за фарфором.

В сосуде плотный пестрый птичий слой,
Стучит о дно совиный коготок,
У каждой птицы цвет и голос свой.

Лоснится бархатом глазастых сов поток,
Тебя из чашки мирно взглядом меря.
Убрав ладонь, ты делаешь глоток...

...И после доооолго сплевываешь перья

 

* * *

Ветер морской и весенний, как лезвие бритвы
Режет по набережным оголенные руки и лица,
Колет иглой, то в висок, то под сердце, стремится
Взрезать нарощенный за зиму плотный покров.

Раненые на проспектах, весенняя битва
Всех против всех началась, март беснуется, льется
В город то свет, то вода, под мостами лед гнется:
Реки хребтами тянутся к нёбу мостов.

Гонка в весну началась.
Ты готов?

 

* * *

Ах, кто же знал, что мой удел таков?
Кто бы сказал, как это все случится…
Я, как медуза – без мышц и без плавников,
Я устремляюсь туда, куда всё стремится.

Есть где-то сильная рыба, что рвет лесу,
Есть где-то хитрые раки с десятком ног,
Есть бархатистые красные слизни в смутном морском лесу –
Все это, разумеется, есть, но

Где?! Объясните мне, где этот чертов лес?
Где эти раки, где рыбы, где их рыбаки?
Если рассказы и сказки про них множественны и легки,
То почему они где-то там, а не здесь?..

Воды колеблют мой купол, как ветер свечу.
Волны несут меня к югу, а я не хочу.

 

* * *

Раздать себя другим и раствориться
В избытке одолжений и даров,
Менять сердца и лица,
В ребра биться.

Дороже денег и дешевле слов
Отдать себя, лишиться осознанья
Себя - как "Я", как божьего созданья,
Крупицы разума в ревущей тьме веков.

Отдать сомненья, умереть навеки,
Рассыпаться бессмыслицей в руках
У равнодушных и желающих, копейкой
Осесть в их кошельках.

 

* * *

Когда кружится голова - раз, два, - засыпать (три, четыре, пять) - будто лист в молодую осень (шесть) весь (семь, восемь) умирает и падает вниз. Где я? Я лежу на спине и гляжу (девять) в вату темных мазков (десять) надо мной. Или, может, статься, я (одиннадцать) лишь (двенадцать) черной кисти мазок (тринадцать) я (четырнадцать) лишь дыханье мироздания. Я - пятнадцать - лишь ночной фантом, может статься. Это вообще я ли? Шестнадцать, семнадцать, ах, в полудреме не так-то легко разобраться. Я ощущаю на веках черные пальцы, я - восемнадцать - не дам им возможность касаться глаз (девятнадцать) моих, я закрою их. Но, подожди - двадцать, двадцать один - моя ли это рука - так легка? И чья голова - двадцать два - так велика? Я будто не я, в одной точке - я, и я - во всем мире - двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять...

Все.

Спать.

 

* * *

ЕСЛИ СТОИШЬ НА КУХНЕ,
слышен стук дождя одновременно и в спальне, и на кухне.

Мой дом насквозь в воде, насквозь в дожде, нанизан на
Иголку звука
Та сторона звучит, она стучит, и ждет она
Ответа-стука
А эта дробно, словно - враз дождем гвоздей
О жесть карниза
В ответ звучит желаньем всех дождей, любых дождей,
Стремиться к низу.

 

* * *

Анна, вы были прекрасны в шестнадцать, и ваш
смех колокольчиком в замке звучал, и казалось —
Лучше со мною еще ничего не случалось,
Анна, когда-то вы были прекраснее всех.
Веха в судьбе моей траурней всех прочих вех —
Анна, вы были прекрасны.

Анна, вас нет, но от вас мне немало осталось:
Ад на земле, несмываемый тягостный грех...
Что ж за молитву твержу я усерднее всех?
Анна, вы были прекрасны.

Впрочем, сейчас в моей чаше лишь самая малость
Вашей тяжелой горчащей настойки осталась,
Пара глотков - и я буду счастливее всех.
Ужас мой, боль моя, наш - на двоих один - грех —
Все поистерлось, вином по столу расплескалось...
Анна, вы были прекрасны.

 

* * *

Пять рифм на "ла"

Дождь за окном, рубашка липнет к телу,
Течет вода, текут мои дела,
Текут бумаги с моего стола,
Но, дом наполнив до его предела,
Встречают твердь оконного стекла.