ДОРОГОМУ НАЧАЛЬНИКУ ИЗ АДА С ЛЮБОВЬЮ

 

В моем мире не так много птиц, возможно, эта – последняя. Она прилетает ко мне каждый день, иногда она маленькая, со странными взъерошенными перышками, торчащими в разные стороны как пушистый мячик, а иногда она закрывает собой весь оконный проем и мне кажется, что наступила ночь. Ночи я не люблю, они холодные и злые. А еще ночью приходят они. В большинстве своем беспорядочные образы, безжизненные, безликие, безобразные… К чему здесь столько этих без? Без, без, без… Какое навязчивое тупое жужжание, оно раздражает. И сама буква з, с ее изгибами, почему она здесь?

Я не люблю ощущения, действия куда приятнее. Ощущения обманчивы, действия – правдивы. Вот что вы можете сказать о моих чувствах? Вы знаете, каким я вижу лунный диск, отражающийся в пруду моей крестной, когда мне 4 года, и я убежал от неизбежности ночного сна в самый дальний конец необъятного хутора, хутора, над которым властвует страшный, горько пахнущий перегаром и чесноком, дядя Честер? Знаете ли вы, какой я вижу Луну теперь, 23 декабря 1900 года, в канун последнего Рождества славного девятнадцатого века, когда дела мои уже закончены, и миф, созданный тем, кого я привык называть не иначе, как «Я», стал одной из самых пугающих сказок вашего мира?

Зачем я пишу эти слова? О, Слава – коварный искуситель, а еще нет ничего более сладкого, чем предвкушение той беспомощной растерянности, с которой эти строки будешь читать ты, Джордж Ласка, Глава Комитета Бдительности Уайтчепела. Как жаль, что Господь не дал тебе ума и хитрости юркого зверька, в честь которого некогда назвали твой род!

Ласка-колбаска, на макушке – каска. Наклонись пониже, я дам тебе пендаль. /На полях довольно искусный рисунок улыбающейся рожицы/.

Но не расстраивайся, малыш, я возьму тебя с собой в вечность, и мы пойдем дружной вереницей: Мэри, Энн, Элизабет, Кэтрин, крошка Жанетт, нелепый полисмен, наложивший в штаны от вида разверзшегося тела моей Невесты, моложавый блондин-юдофоб в смешной шляпе с подержанной тростью (да-да, мой милый, именно таким увидит тебя история, неужели ты рассчитывал на большее?) и Мой Джек. Согласись, Джек – идеальный персонаж. Он почти никто: чудовище-герой скетча, спаситель, Мессия нового века, маньяк-извращенец. Джек это маска, на которую можно надеть любое лицо. Это загадка, которую не обязательно, а может быть даже не нужно и вредно разгадывать.

Когда я носил моего Джека под сердцем (и пусть потом полицейские психологи получают ученые степени, расписывая характер моего психического расстройства, не надо благодарностей), все те девять месяцев, что мой Джек шевелился в утробе, требуя первого глотка лондонского воздуха, я бродил по темным переулкам богатейшего города мира и искал свой путь к спасению. Помню однажды, на Трафальгарской площади, я перевернул ящик из-под селедки, и сказал первую в жизни публичную речь. Мне нечего было сказать, но я хотел говорить о любви, о боге, о ближних, нуждающихся в нашей поддержке. Ты ведь не думаешь, правда, что я банальный идиот, который ищет удовлетворения в созерцании человеческих внутренностей? Я люблю людей. Люблю цирюльника, который рассказывает мне о ценах на мясо в соседнем магазине и тут же жалуется на подагру жены, люблю старика Мортимера, подремывающего над кружкой с теплым пивом в пабе напротив, люблю малышку Дженифер, хоть она и стерва порядочная и хорошего обращения от нее не дождешься, но что тут скажешь – стаффордские корни всегда дадут о себе знать. В тот день на Трафальгаре мой спич не имел успеха – какой-то джентльмен предложил мне шиллинг, чтобы я заткнулся, да я и сам был расстроен очевидными истинами, которыми только и мог заполнить умы своей невеликой аудитории, ведь мой Джек тогда еще не родился.

Свой первый роман я сжег. Историю про амазонку, скачущую краем моря в поисках возлюбленного, мне так и не удалось положить на бумагу. Чума! Пусть об этом напишет другой. Но Джек уже шевелился где-то в глубине: он подсказал мне, что только искусство может пережить время, сохранить мир и частичку меня в этой череде бессмысленных «сейчас».

С детства я любил рисовать. Особенно мне удавались натюрморты, - жанр, который я, в отличие от Гейнсборо, считаю достойным самого пристального внимания живописцев. Двадцатый век еще раскроет все возможности мертвой натуры, этого, казалось бы, примитивного певца нашего быта. Имея довольно хороший достаток, в 1888 году я вернулся к своему хобби, наняв за 7 фунтов 6 шиллингов в неделю довольно известного в узких кругах профессора изящных искусств. Мы много изучали анатомию, даже как-то раз ходили в покойницкую, где режут трупы, и мой наставник во всех подробностях показывал мне строение человеческого тела, этого совершенного механизма для обслуживания бессмертного anime. Обучение продвигалось плохо: владея техникой письма на уровне выпускников академии (и даже сейчас мне очень хочется гордиться свое работой), я не мог добиться удовлетворительных результатов. Люди на моих картинах были не достаточно живые, лишенные индивидуальности и души. Ни один из моих портретов не сохранил бы натуру для вечности. Картинка в прихожей под цвет гардин – вот потолок моего таланта! Однажды мы с профессором разговорились про Буонарроти, и именно в тот день (17 июля 1888 года) Джек родился.

- Мой дорогой друг, - сказал мне профессор, набрасывая на листке бумаги контуры юношеской фигуры, - знаете ли вы, что для того, чтобы поймать вот этот отчаянный изгиб руки, Микеланджело приказал при нем забить до смерти своего мальчика-натурщика? Это известная сплетня, но мало кто знает, на какой именно картине запечатлен трагический момент гибели ребенка.

- Признаться, я не задумывался над этим. Мне казалось, что все это сказки тупой, бессмысленной толпы. Разве создатель Ватикана мог быть убийцей?

- Убил, убил, не сомневайтесь, - профессор сделал глоток из стакана с виски, - было расследование, но сам Папа помиловал Буонарроти и даровал ему индульгенцию.

- А как же мальчик? – спросил Я

- Что? Похоронили где-то в святой земле, а может – подбросили ночью на большую дорогу. Кому какое дело?

- Как? Но ведь он же человек? Как его звали? Кто были его родители?

- Откуда я знаю? Наверное, какой-нибудь нищеброд, бродяга, а может быть даже паж, из тех, кого итальянская знать так любит приглашать в свои покои под покровом ночи.

- То есть мы знаем имя создателя Давида, но не знаем мальчика, который умер ради бессмертной славы художника? И вы считаете это правильным? – спросил Я

- Такова жизнь. Великие остаются в истории навсегда, жалкие и больные проживают свой век незаметно, оставляя место для новых, таких же жалких и больных. – Профессор осушил свой стакан, и вернулся к наброску.

Вот она задача! Стать творцом, который заберет с собой в историю все свои произведения, каждую натуру и самый незначительный элемент бытия: маленькие лондонские магазинчики и грязные подвалы, названия которых иначе уже завтра забудут, улицы, заполненные оборванцами без гроша за душой, все что близко и любимо. Стать загадкой, которая сотрет гадливую улыбку Моны Лизы, и даст человечеству понять, что творец ничто без натуры, а натура же без творца – просто мгновение «сейчас», в котором живут «жалкие и больные». Вот цель и вот Задача! Как я люблю своего Джека! Он – идея, которая захлестнет весь мир, его «зверства» будут изучать годами и десятилетиями; его жертв будут помнить. И да, будут помнить Джека, человека о котором никогда и никто ничего не узнает.

Почему Я убивал только падших женщин? Ты никогда не угадаешь, сколько не тереби свою лохматую голову. Мне было их жаль. Да, мне было жаль этих несчастных, проживших свою жизнь в нищете и пьянстве, об участи которых никто бы никогда ничего не узнал, если бы не я. Но я не Рафаэль, нет. Зверства это для извращенцев. Ни одна из моих жертв не чувствовала боли – хлороформ я всегда носил с собой, и ни разу не причинил боли живому существу, находящемуся в сознании. Да, я убивал, но только чтобы отдать их вечности, которая отступит перед ними, потерявшись в списках многочисленных уголовных дел, романов, газетных статей и досужих разговоров. Пройдут столетия, и имена Мэри, Энн, Элизабет, Кэтрин, Жанетт будут жить, благодаря Джеку и его искусству! Ваши бездарные фотографии будут изучать под микроскопами, новомодные дактилоскописты сломают голову в поисках отпечатков пальцев, показания последнего бродяги будут записаны и сохранены для истории. Джордж, ты сам есть в истории только благодаря мне и Джеку.

/другой тушью на мелованной бумаге/

Но какая злая шутка эта проклятая жизнь! Каждый раз, совершая свое очередное убийство, я отпускал одну из своих птиц на волю. Мне нравилось думать, что душа, освободившись с моей помощью от оков трупа, найдет новое пристанище в этих удивительных летающих созданиях. В последнее время птицы стали ко мне возвращаться – прилетят, сядут на окно и смотрят своими круглыми не моргающими глазами. Едва ли это те самые, которых я отпустил, но они очень похожи. Прилетят, поворкуют друг с другом, и дальше в свой далекий путь. Сегодня не прилетела ни одна! Должно быть, я что-то упустил в своих логических построениях или мои произведения были недостаточно хороши, чтобы пережить испытания временем. Я не знаю.

Мне не так много осталось, потерпи еще мгновение. Нелепо, что я, человек, даровавший тебе бессмертие, из саркастического прощального письма сделал исповедь, но если кто и знает что-то обо мне, то это ты, ничтожный Глава Комитета Бдительности Уайтчепела. Я знаю, что неделя-другая, и мне предстоит отправиться в полет за моими птицами – в моем кашле все больше крови, и уже месяц, как я не могу произнести ни слова. Окажи услугу Джеку. Окажи Мне услугу. Приложи это письмо к любому из дел, посвященных моим «преступлениям», пусть люди знают, что человек, который создал Джека, который сохранил для них Лондонские улицы, несчастных женщин, лишенных ласки, любви и внимания, заставил помнить опустившихся пьяниц Бакс Роуд… пусть люди знают, что этот человек Я, Френсис Джон Персиваль, родившийся 4 марта 1864 года в Спиталфилдс у Елены и Джона Персивалей. Пусть люди знают, что я это не Джек, то есть я Джек, но я не только Джек, я еще Френсис, у меня была собака, ее звали Уинки, с которой я играл, когда мне было 9, я любил смотреть на луну, отражающуюся в пруду на хуторе моей крестной. Хотя бы запиши на полях свое записной книжки Френсис Джон Персиваль и поставь закорючку. Твои записи будут изучать, исследовать. Они найдут, они обязательно узнают, что я был!

Какая ирония, мой Джек сохранил для вечности всех, кроме меня, Френсиса Джона Персиваля, любимого сына Елены и Джона Персивалей. Я очень верю, что это сделаешь ты, Джордж Ласка, Глава Комитета Бдительности Уайтчепела, самый умный и самый изобретательный сыщик своего времени. Теперь ты – мой босс.

Дорогому начальнику из ада с любовью,

Френсис Джон Персиваль

 

Джейн ушла к бакалейщику, когда наш мальчишка-почтальон, страдающий редкой формой eczema impetiginosum, принес мне это письмо. В последнее время приходит множество писем «от Джека», есть даже забавные, не лишенные изящества. Много скверных подделок. Вот и это, например, слава Богу – журналисты не пронюхали. Опять стали бы переворачивать старое дело вверх дном. Повезло. Ну, ничего, огонь в камине горит, свидетелей нет, так что мне никто не помешает сжечь этот бред и как ни в чем не бывало встретить Джейн с детьми. Милый убогий Френсис, очередной безумец, свихнувшийся на славе серийного убийцы, ты мог бы «пролезть» в свою вечность. Чуть-чуть не хватило. И с чего ему пришло в голову, что меня заботит сохранение для потомков этих грязных шлюх и вонючих подвалов? Сумасшедший, одно слово.