ГОРОД ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

 

Тьма, полумрак. Смешение золотого и кроваво-красного, грязно-белого и ничтожно-серо-синего – окна выходят в город. Пройдет несколько часов и кровавое золото смажется, рассеется – ненадолго. Резко потемнело – осень на дворе, резко потом посветлеет и рухнет откуда-то колюще-режущей реальностью.

Дважды нельзя убить. Нет, Алексей Максимович, можно. Дважды в день, а то и больше мы умираем. Или хотим умереть. Первый раз – просыпаясь и говоря окружающим «Доброе утро». Утро, которого никогда не было и не будет. Второй – когда пытаемся уснуть, а в голове то и дело возникает план по захвату мира, который ты рисовал еще в седьмом классе в атласе по географии, когда морской бой, на удивление, приедался. Или не план, а вопрос о том, как же проводил свои вечера Менделеев, если ему потом химическая таблица снилась. Или не Менделеев, а внезапно проснувшийся дар сценариста и, собственно, сами сюжеты с главным действующим лицом одним и тем же.

Ну да ладно. Кроваво-красное и противно-золотое уже начало расплываться за туманом, объявшим окно – некстати закипел чайник. Некстати – потому что согрелся он уже давно, а сообщил об этом только сейчас. Нет, щелкнул он уже давно, просто до мозга эта информация передвигалась пешком от стола до подоконника едва ли быстрее черепахи.

И что приятно, чертовски «тепло-приятно», по-кошачьи приятно, что у тебя, за стенкой, творится такой же кавардак. Эй, сосед(ка), я знаю, что ты тоже затуманиваешь окно, а потом теряешься в тумане этого и собственных мыслей. Безумно, безумно, безумно частым становится пульс от осознания того, что твой кавардак не одинок. Уже не что-то (согретый чайник, пропаривший всю комнату), а кто-то согревает тебя. Уже не один Анненский понимает порывы «неслиянности» с реалиями. Уже не один Васильев будоражит словами о разбитом бокале вина, патронах, метро и… необъяснимо «мурашечным» «Мы будем счастливы теперь и навсегда». Да, будем, к черту всю суету, монотонную будничную серость! Тепло того, что одиночество сопровождается пониманием из-за стенки или из-за сотен тысяч километров, а может, и из-за миллиардов парсеков…

Пройдет пара-тройка лет, и я абсолютно точно скажу, что мне по-кошачьи тепло, ведь в моей квартире с туманными окнами, выходящими на проспект, будешь ждать меня ты. Может, ты будешь заниматься чертежами, может, составлять бизнес-план, может, заполнять историю болезни… Так ли это важно? Важным будет для меня вопрос, чем ты обедаешь, не пересолю ли я твой ужин. Поднимешь ли ты глаза на меня, когда я его поставлю перед тобой. Я претензий не буду иметь, потому что сама буду точно так же в работе по самые-самые-самые корни волос. Это будет называться тихой семейной жизнью. Противно-золотой.

Кроваво-красной она будет по ночам. Сочетание черного и красного – сама элегантность (патроны – черные, вино – красное, кстати), страсть. По ночам будет морской бой. И твои корабли будут идти ко дну, а умирать дважды будем мы. На них, на кораблях. Когда невозможно будет уснуть и невозможно будет проснуться. Невозможно вернуть тихую семейную жизнь.

А пока кроваво-красный – за окном. Противно-золотой все же цвет какого-то тепла. Тепла. Тепла. Завтра обещали минус один. Холоднее всего на восходе. В моменты, когда красный перестает быть кровавым, золотой – противным, они теплеют на морозе – парадокс, до чего же парадокс. Я не в Японии живу. Но в городе восходящего солнца.

 

ГАМЛЕТ

И нет им на свете нигде покоя,
Ни там, на закате, ни в солнца зените
Ни в сумерках или в ночном прибое.
И жизнь - как спектакль, и он - только зритель.

А он - словно Гамлет, ушедший со сцены,
Уже ни во что и не верит вовсе,
Кто, как не Гамлет, всему знает цену?
В кулисах - актер, человек он после.

Ему - тишины и немножко правды,
Ему - не остаться в ночи одному,
И только туда, где ему все рады,
Театр - не жизнь, пусть и предан ему.

Спектакль отыгран, помосты сняты,
Так пусто, казалось бы - вот покой.
Но краски на масках нещадно смяты -
Пускай. Он давно не святой.

Он знает, что грешен, немного странен,
И страх задрожал внутри.
И кем же ты, Гамлет, тогда был ранен?
И чьей был лишен любви?

Кому ты простил разрушенье мира
И горсти своей души?
И чей ты теперь, не герой Шекспира,
рассыпанный на гроши?

И нет им таким на пути покоя,
Однажды сгоревшим дотла.
На сцене у жизни по-волчьи воя,
Потерянный в ней до утра.

 

ЛЕСТНИЦА В НЕБО

Конец бессмертному миру,
Ушедшим поют хоралы,
куда-то расчетливо плыли,
а вышли в оглохшем зале.
Прощай, утопический остров,
Прощай, развеселый народ!
Вас убили оружием острым,
Взращенным из года в год.
Вы поверили в бесконечность?
Мир оглох, в этом зале давно
Нет ни окон, ни двери,
Ни пола, ни потолка.
Прощайте, уставшие гении!
Прощай, смертоносная дрянь!
Мы уходим в пожар сновидений,
Отдавая последнюю дань:
Шаг за шагом по лестнице в небо,
Рассыпаны мысли живых,
Берегите их, глупые... Берегите!
Пока еще теплится что-то в них.
Посмотрите на серые улицы,
Посмотрите на слякоть и смрад,
Ты добился, мальчишка, свободы?
Независимый мнимо, ты рад?
Ты хоть раз побывал в Зазеркалье?
Или пил чай с Чеширским котом?
Может, с Элли Страшилу спасали?
Может, с Принцем ты вел разговор?
Знаешь, зорко одно лишь сердце,
Ты, юнец, знал, кем был Антуан?
Ах, кошмар, но ведь Библию в руки
Хоть раз-то за жизнь ты брал?!
Кто твой гений теперь, оглохший?
Ты зависим от музыки - Но!
Вряд ли знаешь о музыке больше,
чем о тех, кто рождал ее!
Ты кумира слепил из куклы,
ты идей не нашел себе.
Твои радости, боже, так скупы,
неужели с тобой мы в родстве?
Хоть в дальнем, но ужас, ведь все же.
Конец наступил всему.
Знак бесконечности распадается,
Два плюс два уж не могут сложить,
Как же это ведь все называется?
Очень просто: "Себя убить".
Цейтнот коллективный,
какая досада.
Никто не слышит, да всем плевать!
Свобода-свобода-свобода.
Вы о ней и не можете знать.
Погибает бессмертный мир,
Рассыпается крепость вечности
в ожидании черных дыр
в так привычной теперь беспечности.
Шаг за шагом по лестнице в небо
Ушли. Всё.
доживают великие жизни
и не верят в свое кино.

 

ДЫМ НА СТЕКЛЕ

Дым на стекле.
Не бывает?
Как знаешь.
Тебе ли не лучше знать?
Пальцем проводишь ,
И он растает.
В память его б украсть.
А там, за стеклом,
Город соткан
Из сотен чужих имен.
Ух, замело,
Не поверишь, красотка,
Декабрь теперь силен.
Город родной,
он
в дыму увядает.
Морозит.
Других.
Не меня.
Дым на стекле
от дыханья.
Бывает.
Тебе не понять, а зря.

 

ДЫШИТЕ МУЗЫКОЙ

Дышите музыкой,
Пока осталось
До рассвета еще целых три часа.
Дышите музыкой,
Ведь ей устлались
Туман, и дым, и первая роса.
Ее заветную, ее бескрайнюю,
Ее усталую, такую дальнюю
Пусти по венам течь.
Для всех закрытую, тебе известную,
До дрожи страстную, безумно честную -
Игру, что стоит свеч.

 

ЕСТЬ ЛЮДИ …

Есть люди такие, как белый остров:
Одни, и навечно, и ни для кого.
Есть люди такие, как ножик острый:
Не видят преград, да вообще ничего!

Есть люди - посланники будто рая,
Исчадие ада в души - сюрприз!
Есть те, кто на свете живут, страдая,
Есть те, кто - сплошной каприз.

Есть те, кто улыбкою сводит с ума,
Кто стонет ночами от боли.
Есть те... ну а есть ведь и я сама.
Мне просто достаточно воли.

 

ПРОДАВЕЦ

Под темнотой бессонной ночи
Закрыл глаза, в бессильи сдавшись,
Он - продавец того, что точно
Не ценит гордый ангел павший.

Того, что давит вечно плечи,
Что не дает никак уснуть,
Как воск - откапавшие свечи,
Как уходящий в небо путь.

К нему приходят сотни лишних,
Молят продать или купить -
Он проклинает их всевышним,
Ему не страшно уж грешить.

И вот, закрыв за ними двери,
Со стен срывает календарь,
Он ни во что уже не верит,
Листает бешено. Не жаль.

Не жаль его. Он продал душу
В обмен на женщину и страсть.
Он думал, будто жизни лучшей
Напьется досыта и всласть.

Он потерял не честь, не веру,
Обрел не счастье и не власть:
Он продает по весу время,
Себе не может лишь продать.

Пока грешат и умирают,
Он в заключении ночи,
Он ждет, пока рассвет настанет,
Пока потухнет блеск свечи.