СЕГОДНЯ И ЗАВТРА

 

Утро

 

Утро. Море. Хижина. Знаете, это не тропический остров, эта унылая хижина находится на берегу некого северного холодного моря. Запах песка, соли и сырости разрывает этот темный домик. Солнце не всходит, хотя уже давно пора. Все в тумане. Разумеется, на горизонте нет границы между небом и землей, точнее между небом и морем. Все настолько серое и безжизненное, что звук каждого удара волны кажется тебе симфонией, а темный домик, больше похожий на сарай, архитектурным достоянием.

Что же или кто внутри, спросите вы. Там внутри на оборванном диване досыпает мальчик, здесь он не может быть оторван от того, что снаружи, он уже сам со своим внутренним миром часть этой местности. Его мать умерла три месяца назад, а отец рано утром ушел в такую же унылую лавку за чем-то съестным, это довольно далеко, и свой путь и воспоминания о супруге он коротает и облегчает дешевым вином. Проснувшись окончательно, мальчик встает. О, какая пустота в его душе, она лишь изредка заполняется скорбью и горечью, нельзя сказать, что он несчастлив, он вообще мало, что чувствует после кончины матери. Ему четырнадцать, он идет в жесточайшее холодное море, его и так худое тело от холода становится еще тоньше, он достаточно высок. Войдя в воду в спальной одежде, то была белая льняная рубашка и хлопковый серый низ, он сливается с морем, хотя, казалось, и не разлучался и в доме. Мы видим ребра, тончайшие руки сквозь промокшую рубаху. Зачем он пытается насладиться холодным морем? Он сам не знает, плавать ведь само по себе прекрасно, особенно в море, где ты борешься с волнами, тебе кажется, что ты покоряешь природу, соленая вода удерживает тебя неглубоко. Да, однозначно, скажу я вам, эта вода заполняет его душу, хоть немного преграждает путь безысходности, унынию и грусти. Холода он не чувствует, он чувствует приятное тепло, лишь нижняя челюсть подергивается, поддаваясь природному инстинкту. Взбодрившись таким образом, мальчик выходит из воды, сильнейший ветер раздувает сырую рубаху, подгоняя его обратно к домику. Поддавшись опять же природной силе, загнавшей его в хижину, мальчик снимает там свои мокрые одеяния, и точно такие же одежды ждут его сухими, но ужасно скомканными на полке с ободравшейся бледной серо-лазурной краской.

Так его пробуждение закончилось. На стене фотография матери, мальчик опять в мире уныния и печали. Но пришло время завтрака, на столе пустая бутылка вина, крошки хлеба, но отец оставил ему завтрак: на огромном белом блюде лежало три рыбы, все разные, мальчику они показались такими красивыми, конечно они были выловлены в море, в том море, с которым он только что был настолько слит, были и тонкие ломти хлеба, старый сухой сыр, осколок темного, но, по-видимому, очень вкусного шоколада.

Все продукты были какие-то пошарпанные, старые, словно их застали здесь после столетнего лежания. Положив одну за другой рыбок на хлебцы с юношеской осторожностью и вниманием, мальчик вкусил свой скудный, но такой, как ему виделось, очень сытный и какой-то неоднозначный завтрак. За едой он смотрел куда-то вдаль, в окно, но в его взгляд не попадало ни море, ни стекло, ни кухонка, он смотрел на все это сквозь, с задумчивостью. Он чувствовал, сколько воздуха он вдыхает, как пережевывает пищу, вопросы жизни и смерти, смысла жизни занимали его, предположите вы, нет, что-то вещественное, земное было сейчас в его голове, «Какой прекрасный кусок хлеба, как эта теплая пища наполняет мое продрогшее тело, мне становиться тепло и так приятно»- думал он. Но почему не все трудности так легко решаются…

 

День

 

Отца звали Антоний, а может Антуан, Антонин, или Антон. Это не столь важно, ведь известно, что содержание важнее формы. Это был мужчина, приближающийся к пожилому возрасту, седой, с легкой неухоженной бородой, немного полный, с залысинами на голове, с узким носом, но с широкой нижней частью лица. Его вид, несмотря на некую рассеянность и распущенность, внушал теплые чувства к нему, он выглядел человеком замученным, полным отчаяния, горя, но поразительны были его глаза, которые выделялись из общей массы, серо-голубые, как стеклянные, очень большие, они смотрели как-то иначе, нежели весь его вид, они смотрели очень ласково, бодро и счастливо. Нет, я не хочу сказать, что его печаль и горе были притворными, новая пагубная привычка была в какой-то мере кстати. Супругу он любил и любит до сих пор, во всем его теле лишь глаза верили в светлое будущее, имели надежду, а она была лишь одна: нахождение души супруги в неком прекрасном месте.

Вернувшись домой с уже частично опустошенной бутылкой вина и с плетеной корзинкой, скудно наполненной продуктами, Анто застал своего сына сидящим у окна. Отец был нетрезв, он не стал себя вести как человек пьяный; вообще, казалось, что алкоголь брал только его тело во власть, его душа не изменяла своего добродушия, я бы назвал это неким благоразумным пьянством, хотя разве совместимы эти два слова…

Кстати, мальчика звали Парфен. Дождавшись отца, он не повернул головы от окна, ему было довольно грустно от того, что родители покинули его. При всем своем желании он не мог не винить отца в сегодняшней слабости, ему казалось это неким предательством, ему было обидно из-за того, что отец, имея возможность, не делал его счастливым, когда на пути матери встала смерть. Он считал, что смерть непобедима, а алкогольное пристрастие – лишь слабость человека, его порок. Он понимал многое, но не все; оправдать эту привычку очень сложно.

Анто поставил корзинку с продуктами на стул, со своими проницательными глазами смотря на сына. О, как оружие терзало его сердце, видя сына в таком унынии, но что-то изменить он не мог, он видел и понимал, какая забота и поддержка нужны Парфену. Мать и супруга оставила их, создав для них чувство безысходности и поделив пополам.

-Ты не голоден?-разумеется, с отголоском спиртного спросил отец.

-Нет…-ответил Парфен после продолжительного молчания.

Уйдя в другую очень тесную комнату, Анто повалился как-то безжизненно, но осторожно на двуспальную кровать. Через десять минут можно было услышать оттуда легкий храп. Парфен взял свою куртку, висевшую у двери, и вышел из домика. Но он встал у двери нерешительно, пойти ему было некуда. Выбор, если он когда-то был, оставался небольшим. Довольно далеко раньше жила семья, с которой они дружили, и у него была подруга, но два месяца назад они уехали, устав от столь уединенной жизни и от нехватки средств. Был еще магазин, откуда только что вернулся отец, смысла идти туда он не видел. Был еще сарайчик на утесе, поросшем редкой травой. В этом сарае хранились рыболовные снасти, ведь зарабатывала на жизнь эта семья с помощью рыболовства, Анто был рыбаком всю свою жизнь, его супруга дома чистила рыбу, подготавливая к продаже. А Парфен очень часто помогал отцу и рыбачить, и донести рыбу до лавки, где её скупали.

День, не отличаясь от обычного состояния, стоит пасмурный. Вот мальчик приходит на утес, он решает достать удочку из сарая и провести этот день так. После смерти матери отец только несколько раз ходил ловить рыбу, на завтрак Парфен как раз доедал недавний улов. Они жили на небольшие накопленные деньги, разумеется, растрачивая их. Парфен садится на камень у подножия утеса, камень, на котором всю свою жизнь просидел его отец, наблюдая за сетями и держа в руках удочку. И опять он смотрит сквозь все, что перед ним, сквозь удочку, сквозь море, ожидая, когда клюнет. И снова не вопрос жизни и смерти занимает его, он пытается уйти от вопросов безысходности, он отбивается от вопроса «Что будет дальше?» как от огня, морские волны так легко отгоняют смутные мысли, этот плеск кажется ему шепотом матери, и он злится, что не может перевести его. Наконец, удача. Вытаскивая рыбу, он кладет её в плетеную сумку, и, откладывая удочку, долго смотрит на рыбешку, очень маленькую, вытянутую в длину. Черное серебро на чешуе поражает мальчика, он видел рыбу с самого рождения, и только сейчас замечает необычайную красоту в том, как чешуйка прилегает к чешуйке, каким маленьким юрким глазком она смотрит по сторонам. Рыба – живая, но дергается совсем слабо. Миг наслаждения природной красотой проходит…

Вернув снасти и рыболовные принадлежности в сарайчик, Парфен решает вернуться домой. День немного проясняется, хотя солнца мы так и не застанем, из тумана оно постепенно уходит в море. Его путь проходит по морскому берегу, усыпанному мелкой галькой. В течение всего пути он идет, повернув свою голову к горизонту, между морем и небом, надеясь увидеть солнце хотя бы закатное. Но вечер еще не приближался, мальчик шел как можно медленнее, чтобы увидеть закат именно здесь, почему-то не дома, но он в то же время был голоден, и это чувство подгоняло его домой.

 

Вечер

 

Анто, немного протрезвев, готовил ужин. Парфен вернулся домой к началу вечера. Внешне не показывая радости, но обретши её в душе, глядя на отца, уже более похожего на того, что был до смерти матери, мальчик зашел в домик, приветствуя отца.

-Здравствуй, сынок, - ответил Анто, поворачивая голову от плиты.

Парфен раскрыл плетеную сумку, достал за хвост свою продолговатую рыбку и, улыбаясь и смотря в глаза своему отцу, показал её, держа у своей головы.

-Какой молодец! Это же ставридка! Такая узенькая,-хвалил сына Анто, разглядывая её с обеих сторон, и как бы оценивая работу сына.,-сейчас мы её выпотрошим, я как раз тушу фасоль. Мясо, оказывается у нас кончилось, а рыба…, (он планировал наловить рыбу сегодня днем после магазина, не предполагая того, что на него нахлынут воспоминания), я хотел наловить сегодня…эм… да вот что-то,-сказал Анто, не придумав оправдания и свежуя рыбу.

Парфен снял куртку, повесил её на крючок, и сел на стул, выглядывая из-за спины отца, стараясь посмотреть, как он вытаскивает внутренности рыбки. Её не хватило бы на одного человека, что уж говорить о двух, но Анто понимал, что винить сына не в чем, ему было очень стыдно.

Через полчаса они ели тушеную фасоль, и половинку рыбы каждый, на столе все же стояло вино, но Анто пока не прикасался к нему. Вино он купил немного более дорогое. Рыба получилась невероятно вкусной, оба растягивали удовольствие съесть её, она была в меру жирной и так прекрасно разбавляла сухость хлеба. Это так приятно в холодный вечер после сырого и холодного дня съесть что-то питательное, жирное, что наполнит твой желудок, согреет тебя. Но Анто этого отнюдь не хватало, он встал за штопором, откупорил бутылку, налил себе в изящный бокал и пил из него, хотя в большинстве случаев пил из горлышка бутылки. Лицо Парфена в один миг изменилось, оно поникло, легкая улыбка спала с него, и глаз он уже более не спускал с собственной тарелки. У него как будто на кончике языка и губ сидели слова о просьбе не пить, но он никогда их не говорил и сейчас не собирался. С вином Анто доел ужин во сто крат быстрее, он уже был пьян, слезы наворачивались на его глазах, и тяга ко сну стала овладевать им. Парфен сидел за столом на деревянном стуле, а отец сидел на том самом оборванном диване, на котором спит Парфен, потому что собственной комнаты он не имел, она была обещана ему на пятнадцатилетие (родители обещали достроить к домику еще одну комнату). После вина Анто дал дивану как-то самому расправиться, и в один миг, но не безобразно лег спать в той же одежде, в какой был.

Парфен медленно доедал свой ужин, он ожидал теплого разговора с отцом, думал, что они вспомнят маму, забавные истории с ней, но, увы, в душе Анто эти воспоминания переживали свой кризис, этот человек уже не надеялся выбраться из горя и уныния. Говорят, муж и жена – это союз плоти и духа, так и Анто где-то внутри себя думал также, он был не из тех людей, что выставляют свои чувства напоказ, далеко не из тех; все, что творилось с ним и в нем, было исключительно с ним и в нем, и его душа достигала способности разбираться в себе, только когда тело было во власти алкоголя.

На Парфена тем временем опять находила тоска, он всхлипнул один раз очень сильно, чтобы не заплакать. Последние куски пищи уже не шли ему в рот. Он смотрел на маленький треугольник вина в бокале отца и снова старался ухватиться за деталь вещественную, чтобы мысли не грустные задевали его, а просто размышления, как стоит бокал, какой он формы, каков запах вина. Потом он начал смотреть только на вино, он думал как какое-то вещество, просто напиток, может ломать человеческую судьбу, как он может духовно отлучать одного человека от другого. Он просто задавал вопросы самому себе, не пытаясь ответить.

 

Ночь

 

Волны тихо шумели по-ночному, то усиливаясь, то утихая. Ночь вообще время таинственное, загадочное, время для дел свыше. Среди одинокого берега горел огонек, то был свет из окна домика.

Парфен убрал посуду, оставив на столе вино и хлеб, и уже довольно долго сидел в своеобразном отчаянии и с пустотой в душе. Отвращения к вину он не испытывал, он знал, что, выпив немного, человек становится прекрасен, как птица, еще немного и храбр и отважен как лев, напьется и увы как осел. Вино веселит сердце человека, и хлеб сердце человека укрепит. Нет, самое главное он не хотел пагубной привычкой походить на отца, но решил заплатить за спокойный и крепкий сон, и за избавление от мук печали и горести.

 

I

Парфен взял небольшой кусочек хлеба и съел, очень медленно аккуратно, будто это был последний хлеб в его жизни. Потом он взял бокал с небольшим количеством вина, и выпил медленно, немного отвращаясь от крепости. Вдруг он почувствовал, как красный напиток прошел в его желудок, почувствовал, как оледенели ноги, и как загорелось в груди, услышал морские волны, ему стало жарко. Сначала аромат лаванды и полыни хлынул ему прямо в лицо, сердце забилось, пришлось дышать быстро и неглубоко, отчего становилось еще дурнее, вдруг запах могильной плиты наполнил его обоняние. И снова запах роз обвил все его тело, оно вдруг снова все охолодело, и опять загорелось. Парфену показалось, что какое-то крыло, нежное как лепестки роз, аккуратно прошло по его лицу, почувствовал прикосновение легчайшей ткани по шее. Вдруг ночь рассеялась в один момент, уже ни кухни, ни отца не было с ним рядом. Сильнейший поток реки прошел рядом с его ухом, он услышал и гром, и треск горных камней, и морскую волну, которая будто бы ударила его прямо в ухо.

Скоро рассеялось все, не только ночь, Парфен чувствовал только себя самого, свое дыхание, трепет своего тела. Он был окружен белым светом, который не слепил его, но удивлял. Вдруг неведомые звуки стали слышны ему, что-то вроде орлиного крика пронеслось повсюду, и снова и снова. И началось какое-то пение, Парфену казалось, что это все еще орлы, но пели это и не люди. Ни язык, ни место звучания он не понимал, он даже и не понимал, что это пение, звуки были столь прекрасны, как тишина. Порою звуки были очень высокими, высоты каких людям не добиться. Парфена не озадачило нахождение в неизвестном месте. Вдруг рука, обернутая в ту же легкую ткань, что ранее прошла по шее мальчика, аккуратно поддерживая его затылок, клонила его лечь. Другая, точно такая же, прикоснулась ко лбу. Руки были и теплые и ледяные, будто бы давали и прохладу и тепло. Они вроде бы и принадлежали мраморной статуе, но в то же время были исполнены жизнью, сильнее, чем человеческие. Парфен, поддаваясь легким движениям, ложился, а звучащее пение и белая пустота оставались.

В итоге Парфен оказался лежащим с закрытыми глазами, прошел лишь один миг, очень короткий, он не успел, не только заснуть, но и перевести дух, как глаза сами собою открылись. После белой пустоты, глаза не могли уловить все, что было перед его взором теперь. Довольно недалеко в линию росли оливы, низенькие кедры и удивительно прекрасные сосны, эти деревья были похожи на земные, но и кора блистала ослепительно, и листья светились как звезды, а плоды и шишки были будто из минералов, но все равно такие живые и естественные, что Парфен издалека почувствовал их пряные смолистые, дурманящие запахи. Для Парфена было удивительно то, что деревья росли изо льда, вся почва здесь являлась ледяной поверхностью, и он сам только присев, находился в этой ледяной пустоши. Только потом мальчик заметил какие-то темные фигуры, они сливались с темно-синим льдом, изредка прорезанным белыми трещинами. Эти фигуры были одеты в балахоны-мантии с длинными шлейфами, начинающимися от капюшона, с очень темным синим цветом. Ткань тоже была непростая, как лед она таила где-то очень глубоко белые порезы, отражала и деревья, и ужасно-свинцовое вечернее небо. Все эти существа были похожи на людей, но очень вытянуты, невероятно прекрасны; Парфен был красивым юношей, но здесь красота этих существ затмевала его. Каждая фигура держала огромный глиняный сосуд размером с человеческое тело, и все они выливали очень грациозно масло как жидкий металл на другую сторону ледяного холма с деревьями. Парфен абсолютно недоумевал, что они проделывают. «Верно находиться мне здесь нельзя»-подумал он.

Наконец он увидел своего проводника в это место, увидел знакомую ткань, знакомые руки. Это было красивейшее существо, каких не бывает на земле, оно было неопределенного пола, с мужественной шеей, но с женскими руками, высокое, но глаза таили женственную загадку, волосы лежали на серо-синей мантии и доходили до ледяного пола.

-Здравствуй, Парфений!- сказала она женским голосом, который отозвался где-то далеко. Тут Парфену показалось, что все-таки оно больше похоже на женщину. Парфен молчал. Существо ожидающе смотрело на Парфена, прямо в глаза с непринужденным лицом.

-Где я? И кто вы?- наконец решился на вопрос мальчик.

Легкая чистая улыбка прокатилась по лицу женщины, она склонила голову чуть набок, ответив:

-Ты там, где тебе следует находиться, мои ответы ничего не решат. Что-то ты увидишь сам и что-то сам познаешь. Пойдем.

Тут существо подошло к нему медленно, будто подплыв, и Парфен опять почувствовал знакомую ткань и руки. Она помогла ему встать и медленно повела в противоположную сторону от холма с соснами, оливами и кедрами.

 

II

Ледяная пустошь удалилась с глаз быстро, Парфен и не заметил, как очутился в месте совсем не похожем на предыдущее. Небо освещалось, скоро оно стало похоже на несметное количество фонариков, которые парили запредельно далеко, покачиваясь. Это место больше напоминало лес, но редкий до безумия, и стволы росли будто не из земли, а как лоза свешивались с неба, прорезая сонм светильников сверху. Земля была пустынна, ни одного листа на ней, почва была потрескавшейся и истощенной. Парфену было удивительно, как растут эти огромные растения в столь безжизненном месте, тем не менее, деревья давали о себе знать, и Парфену уже казалось, что он в чем-то, напоминающем лес. Стволы деревьев, кроны, а вернее сказать, корни, которые были невидимы, были матово золотыми. На деревьях висело что-то похожее на виноград, на каждой ветви он был разным, где-то сухим, где необычайно живым. И опять же таких Парфену не доводилось видеть, виноград был прозрачным, дурманящим, и грозди не были похожи на земные, на одном стволе могло быть только три виноградинки. Иногда плоды лопались, и из них лился сок, заливая золотую кору деревьев.

Женщина-спутник вела его то стремительно, то медленно. Рука Парфена была вытянута и невинно сжата ею. Шлейф мантии этого существа словно раздвигал, отбрасывал сухую почву и песок. Парфен не задавал вопросов, он только лишь немного испуганно, немного печалясь и сильно, очень сильно удивляясь, осматривался по сторонам, стараясь уловить все. Его спутница изредка бросала кроткий взгляд на мальчика, показывая ему такую искреннюю, такую легкую улыбку, как прежде. Парфен смотрел в её глаза и не видел в них своего отражения, они были блестящими, но отражения не было.

Прежнее пение прекратилось. Сверху, за пределами желтых фонариков, слышалось другое пение, оно было ритмичным, но опять же далеко не человек исполнял его, все приятные, торжественные, величественные звуки, что были на земле, звучали здесь, но даже они не были основными. Было что-то похожее на пение цикад, но и они померкли бы, по сравнению с этим. Пение было волнообразным, то ускоряющимся, то утихающим. Вроде бы сотни тысяч голосов исполняли его, но в то же время казалось, что оно вмещалось в один прекрасный источник, который был неведом. Парфен внимательно вслушивался, но не понимал не только суть, но и что это, тишина или все-таки какие-то звуки.

Потом мальчик заметил, как сквозь золотые стволы проносятся быстро, но грациозно, те же фигуры, только в мантиях серых, с другой тканью, но тоже необычной. Внутри серого цвета просматривался багрово красный, словно вино или кровь просачивались сквозь материю. Лес немного учащался, но деревья оставались прежними. Общий цвет картины напоминал кроваво-рыжий. Парфен и его проводник продвигались медленно, но все глубже и глубже по этому не то саду, не то лесу.

Темные фигуры в мантиях уже не просто ходили меж стволов, они проплывали в воздухе, очень стремительно, но по-прежнему грациозно. Концы их одеяний, части рукавов раздувались, скользили в воздухе так, как одежда, бывает, мягко движется в воде. Фигуры суетились, Парфена увлекло это очень сильно, это было первое что-то первое спонтанное, быстрое с тех пор как он очутился здесь. Мантии носились не просто так, мальчик заметил, что у каждой какой-то сосуд в руках, все они были различны, или маленький золотой кувшинчик в форме капли с витой ручкой, или огромная серебряная ваза с нежным растительным узором. Кто-то нес просто глиняную кружку, а одна фигура, идя медленно, несла разбитый стеклянный бокал.

Парфену вдруг стало и страшно и грустно, тонкая слеза прокатилась по его лицу и зависла в складке губы. Он не хотел этого видеть, он боялся это видеть, у него был страх иллюзии, поэтому, чем дальше он увлекался этими действиями, тем сильнее укорял себя. Парфен убрал свою руку из руки спутницы, она остановилась, провела рукой сквозь локоны мальчика и сказала:

-Я знаю, что милее всего твоему сердцу…

Парфен ответил сразу, без паузы:

-Я боюсь.

Тут за спиной существа, мальчик увидел нечто странное. Фигуры снова занимались тем, чем должны были заниматься. На одной из лоз кожица виноградных плодов спала, и плоды как пронзенные источили сок. Тут и подплыли резко и изящно мантии, Парфен увидел их лица, потому что они посматривали вверх на виноград. Парфен испугался и восхитился их красотою, они имели бледные лица, темно-синие глаза, нос с изящной горбинкой и резко выделяющиеся идеальные губы алого цвета. Сок тек из винограда по коре и удивительно, что весь до единой капли стекал в подставленные фигурами сосуды. На этот раз это были кувшины средней величины, медные, без узоров.

Женщина вновь взяла мальчика за руку и медленно без принуждения повела дальше. Лес рассеивался понемногу, пока Парфен не увидел огромный стол, устланный невиданной тяжелой тканью багряного цвета, высочайший, на две головы выше его. Видел он только начало, конца столу не было, и он был весь заставлен разными сосудами, в том числе теми, что носили фигуры в руках. В каждом сосуде был тот виноградный сок. Дорога, по которой шли мальчик с существом, вела к этому столу, поэтому, придя туда, они остановились. Глаза и рот Парфена были широко раскрыты, он был удивлен и поражен до крайности, не осознавая размеров стола. Тут женщина, слегка обернув голову к Парфену, сказала спокойным тихим, но все пронизывающим голосом:

-Посмотри, как много здесь сока, как много сосудов. А вы говорите о том, что на земле не осталось добра.

Парфен озадаченно, мало что, уловив, повернул вопросительно голову к ней, но пояснения не услышал. К столу периодически, подбегали, также скользя в воздухе, сероватые фигуры и ставили сосуды на стол. И тут проводница повела его по вновь увиденной Парфеном дороге влево от стола.

 

III

Лес удалился из виду также быстро, как прежде удалилась ледяная пустошь с деревьями. Дорога проходила будто сквозь пустоту, сквозь ту белую пустоту, что Парфен видел раньше, и это однообразное, но целомудренно прекрасное место напомнило ему морской берег с серым небом и серо-белой галькой. Тут он снова вспомнил мать, но вспомнил он её другою, точнее сказать представил, представил, как она ведет его в первый для него раз в морскую пучину, такую темную, но по-летнему теплую в то время, когда всего лишь пару недель вода стоит нехолодная. Он представляет её с длинными до пояса волосами, хотя у нее никогда таких не было. Он не понимает, почему память изменяет ему. Тут он заплакал, так искренне, так печально, такими слезами, на земле которых мало осталось. Хрустальная капля слетела и с лица женщины. Она обвила его рукавом своей мантии, положив руку на плечо.

Пустота рассеялась. Они оказались в месте жарком, но не удушливом, похожем на пустыню. Дюны были необъятны, просторны и холодны. Небо было сплошь покрыто облаками, казалось, что его нет, только та же белая пустота, только вверху. Но вдали, очень далеко, облаками прорисовывалась какая-то громадина, похожая на гору, ни стоявшая на земле, ни парившая в небе. Пока Парфен рассматривал эту даль, незаметно для него, появились круглые здания, невысокие, сложенные как бы из песка. Они составляли пустые улицы, но не мешали пустыне называться пустыней. В домиках были отверстия, напоминавшие окна и двери.

В ближайшем здании Парфен увидел выходящую мантию, теперь уже белую, белее света, снега и морской пены. Тем не менее, видневшаяся часть лица была все же белее одеяния. Существо несло поднос с хлебом, бесформенным большим неразрезанным.

В пустыне была тишина. Тишина настоящая, немыслимая, глухая и все пронизывающая, её не нарушал ни ветер, ни чье-то пение; Парфен не слышал даже собственных шагов, ему показалось, что здесь какой-то запрет на звуки.

Существо, несшее хлеб, оказалось не одно: за ним вышла толпа таких, плывущих в песке, как будто они не шагали, а их двигала какая-то дорожка. Каждая фигура несла поднос с хлебом, но у каждой хлеб был разный: прямой, бесформенный, большой, маленький, белесый, подрумянившийся. Парфен снова вопросительно посмотрел на свою спутницу: та созерцала это зрелище, и как будто вспоминала, правильно ли ведется эта процессия. Потом она повернула голову к Парфену, кивнула ему загадочно и произнесла:

-Человеческое сердце крепче металла, крепче тех же костей, но если даже оно заржавеет, выхода – нет, ибо оно – последний оплот надежды человека.

Парфен был юным, но все понял. То, что показывала ему его проводница, не было для него откровением, не открывало ему всей сути вещей. Он видел лишь то, что должен был увидеть, как она считала. Но как много стало открыто его сердцу.

Они проходили вглубь, и в одном из домиков, Парфен увидел печь, где выпекали хлеб, вот только мешков с мукой он не видел. Дальше же был спуск вниз куда складывали хлеб, его запаха Парфен не чувствовал, ему только представились человеческие добродетели: он вспомнил как его мать помогла бедняку, как отец накормил сироту когда-то давно. Спутница положила ему руку на плечо с тревожным, но уверенным лицом, и, нагнувшись, так что их глаза оказались на одном уровне, что-то быстро шептала, шептала, шептала ему…

Местность начала пылиться, здания рассыпались, весь песок вздымался вверх, медленно начинал кружиться. Спутница, сказав: «Беги на свет», растворилась в песочной буре, её волосы вплелись в воздушную пляску песка. Парфен, увидев свет там, где была облачная гора, побежал туда, его дорогу спиралью окутывал песок. От этой горы был свет, который не давал ему её разглядеть. Где-то вдалеке Парфен увидел знакомую руку матери с маленьким родимым пятном, почувствовал знакомый запах, так как её руки часто пахли лимоном. Ему была видна только кисть, слезы брызнули из его глаз и он крикнул: «Мама!». Там вдалеке были сады, реки, солнце, крылья, огненные лучи, чудесными запахами повеяло оттуда… Парфен легко лег, поддержанный песочным вихрем, и увидел белую пустоту…

 

Утро

 

Утро. Море. Хижина. Когда мальчик проснулся, его отца не было дома. Это не было сном, он помнил все как явь. Встав, он подошел к окну, сел на стул, положив голову на свое колено, и стал смотреть на море.

Они были друг против друга, такие одинокие и безучастные: море безнадежно бросало свои волны на темный песок, Парфен мыслями был еще там, откуда вернулся недавно. Его щеки рдели от волнения, от пережитых часов там, он окончательно понял, что все это было для его разума и сердца. Да, сначала он надеялся на избавление, такое мгновенное, быстрое и спокойное, но, когда он был удален оттуда, и ему была показана рука, лишь рука его любимой матери, он осознал многое.

Море такое же уединенное, несмотря на то, что его бороздят корабли, такое же печальное, несмотря на его мощь, было скованно берегами со всех сторон. Оно лишь может взбушеваться и обрушить волны за свои пределы, но так или иначе оно возвращается в них.

Благ тот человек, который, находясь в коротком миге счастья, понимает, что этот миг – действительно миг, и не пессимистично, но уверенно и с крепким сердцем смотрит вперед в будущее, возможно, несчастное. Насколько короток миг счастья, настолько быстро проходит и время печали. Не задумывались ли вы, какую часть своей жизни человек счастлив, а какую нет? Сменяется все, разрушается все. Вечность лишь в непреложных истинах, которые сразу не найдешь и сразу не познаешь. Вместо радости нагло и бесцеремонно входит горе, любовь вытесняет его и сменяется унынием, умиротворение сменяет плач, плач – снова радость. А человек? Кто он? Жертва прихотей этих стихий? Нет, но и не хозяин. Он – путник, что идет меж них, сталкивается с ними, иногда вливается в них, и, разумеется, каждый проходит по-своему и у каждого эти стихии разные и в разных количествах. Счастье балует человека, закрывает ему глаза на несчастье окружающих, но вместе с тем облагораживает, питает соком жизнелюбия. Горе и страдание закаляют человека, делают сильнее, но и стирают стремления и человеческие возможности.

Парфен вышел из домика и, стоя в дверях, увидел недалеко идущего отца с корзинкой. Утренняя темнота рассеивалась, приходила привычная дневная серость, и солнце, выходившее на небо, тусклым и сизым светом начинало озарять берег. Анто улыбнулся и, показывая корзинку, помахал Парфену с отцовской доброжелательностью. Парфен, стоявший спиной к морю и лицом к восходящему бледному солнцу, легко подняв руку, также помахал. Так начинался день, в который Парфену исполнилось пятнадцать.