Степан Кабанов (18 лет)

СЕТЬ
(фантастическая повесть)

ПРОДОЛЖЕНИЕ.
(Читать начало>>>)

Глава десятая.

Когда Сашка проснулся, стало ему страшно. Что за невезуха такая! Нет ему места ни в яви, ни во снах! В яви потому, что не умеет вышибать, выторговывать деньги! В снах — потому, что сны-то ему снятся ненормальные!..
Может, он псих?.. И сны его — симптомы распада сознания?..
Может, ему самоубиться срочненько?.. И обмануть того или тех, кто ему сны подсовывает?..
Только обманешь ли?.. А ну как смерть — тоже сон?.. Только сон безвозвратный, без пробуждения...
Тогда, самоубившись, он сыграет на руку врагам.
Знать бы еще, кто они, эти враги?..
Да и батю с мамой жалко оставлять, если самоубьешься.
Батю — особенно.
Потому что жизнь не пощадила его. Помяла и поломала изрядно.
Пятнадцать лет назад заболела Сашкина бабушка. Сашка тогда был совсем «мелкий» и, конечно, не помнит этого. Но батя точно был на взлете в то время.
Написал кандидатскую диссертацию. Выпустил сборник стихов. И три книги рассказов.
Конечно, свое честолюбие у бати было. Свои надежды.
И ничего не сбылось...
Бросил все... Стал ухаживать за больной бабушкой...
Она была беспомощней младенца, парализованная бабуля Нина.
Сашка видел ее не часто. Но что-то его в ней всегда поражало.
Уже в выпускном классе понял: его тревожит, задевает мудрый бабулин взгляд. В глазах бабули - безграничное понимание. Все на свете ей открыто.
Но сказать бабуля ничего не может...
Батя с ней наездился по разным больницам. Всегда и везде был бабулиной верной сиделкой. Выносил за ней судно. Кормил и поил с ложечки. Не спал ночами, когда ей было плохо. Обмывал ее, грузную, неподвижную. Менял на ней рубашки и под ней — постельное белье. Когда стала ходить под себя, стирал подкладные пеленки, которых за каждую ночь набиралось на целый таз...
Повзрослев, Сашка стал понимать, сколько батя пережил, когда так внезапно обрушилась его жизнь. Скольких нервов ему стоила бабулина болезнь!..
Если бы батя сдал бабулю в приют для престарелых, он бы мог сделать научную карьеру. Или писательскую. Хотя сейчас уважения к писателям нет.
Подумаешь тоже — сочинитель историй, рассказчик небылиц!..
Но если бы батя сдал бабулю, он бы тем самым отказался от нее. Предал бы ее...
И все равно он предатель!.. Ведь себя-то он предал!.. Свое призвание!..
Своих читателей!..
И маму тоже!.. И Сашку!.. Его долгое отсутствие — это его предательство!..
Сашка думал, когда бабуля умрет, жизнь их сразу изменится к лучшему.
Но не тут-то было.
Когда бабуля умерла, — за день до Нового года, — батю будто подменили. Он почернел. Почти перестал разговаривать. Часто Сашке казалось, что видит следы слез на его глазах.
Сашка стал думать и придумал вот что.
Семья и работа были батиной реальностью «до болезни».
Эта реальность рухнула.
Затем образовалось другое: душевный союз с больным человеком. Насколько крепкий союз, Сашка даже не мог вообразить.
С бабулиным же уходом рухнул и этот союз.
Батя лишился еще одной реальности, с которой за долгие годы успел срастись крепко-накрепко.
Батина жизнь сломалась еще раз.
И второй перелом оказался болезненнее. Потому что бабуля была всей вселенной, целым мирозданием.
Болезнь ее была катастрофой.
Смерть ее стала космическим катаклизмом. Гибелью батиного космоса. Батя, наверное, испытывал такое же чувство, какое Сашка испытал, впервые обнаружив себя подвешенным в пустоте...

Глава одиннадцатая

На этот раз все трое были разгневаны. И разгневаны не на шутку. Выглядели они чертями. Такими, какими рисуют их в книжках.
Их глаза горели оранжево. С их остроконечных ушей срывались электрические искры. Длинными хвостами с кисточками они непрерывно хлестали себя по мохнатым бокам. Мясистые рожки, налитые кровью, казались присосавшимися пиявками...
Декорапии изменились.
Никаких повисаний в пространстве.
Сашка стоял на зеленой полянке.
Троица чертей — полукругом — в шаге от него.
Дальше на полянке был красивый маленький теремок из сосновых бревен.
В теремке, у распахнутого настежь окошка, уютно расположился белобородый дед. Он поставил на подоконник локти, подпер голову ладонями и с интересом смотрел на то, что происходило.
— Ты как посмел?.. — злобно спросил самый большой черт.
— Нельзя было! Нельзя! — поддержал его тот, что поменьше.
— Зачем убежал?.. — пискнул самый маленький.
— Захотел и убежал! — сказал Сашка задиристо. — Захочу, — и от вас убегу!.
— Ишь ты!.. — сказал старший черт уважительно.
— Норовистый!.. — поддержал его средний.
— Наш человек!.. — пискнул самый маленький. Белобородый дед в окне не шелохнулся. Смотрел себе да щурился. Да улыбка к морщинкам приклеилась.
— А вот мы посмотрим!.. — сказал старший черт с угрозой. И ткнул своим мохнатым кулаком прямо в Сашкин нос. Кулак у него был как чугунный.
Сашкин нос хлюпнул, хрустнул и растекся по лицу. Жарко и мокро стало на том месте, где он только что был.
Сашка взвыл и кинулся на обидчика.
Если бы у него была хоть секунда на раздумья, он бы убежал, потому что убежать — самое легкое.
Но секунды у Сашки не было. Внезапный кулак разбил не только нос', но и привычную Сашкину осмотрительность.
Да и некуда было убегать. Здесь черти обступили. Там — терем с дедком непонятным.
Сашка вспомнил книжку, подаренную батей. Книжка называлась «Пятьсот приемов самбо, каратэ и джиу-джитсу.»
В соответствии с книгой, Сашка ударил своей ногой, обутой в кроссовку, по чертовой голени. Затем той же ногой ударил черта в пах.
И озадачился.
По книге выходило, что это — очень больно. По книге, враг должен был завопить и скрючиться.
А этот — мерзкая рожа — ухмыляется, будто Сашка его пощекотал. Хлопает себя по бокам, словно бы он в полном восторге.
И вдруг, хихикая, бьет Сашку по глазам длинным своим хвостом. А Хвост у него словно бы из стальной проволоки.
Сашка ослеп и разъяренно тыкал перед собой теперь уже не ногой, —обеими руками.
Ослеп и не увидел, кто его бросил наземь.
Трава ему в лицо уткнулась. Даже в ноздри залезла.
Пахла она остро, как любимый Сашкин кетчуп.
Вскочить бы!
Разлепить бы глаза, обожженные ударом!
Да не тут-то было!
Кто-то на Сашку сверху навалился, руки Сашкины пытался выкрутить.
Кто-то другой больно-пребольно щипал Сашку за ноги.
Кто-то еще тягал Сашку за волосы, — будто пытался оторвать Сашкину башку
И все это с хохотом да с подвыванием, да с гиканьем нечеловеческим.
Сашка все-таки сопротивлялся: ногами кого-то лягал, руками цеплял.
По такой в ответ град ударов, щипков и даже укусов на него посылался, что ненадолго хватило Сашкиных силенок...
Сашка провалился в черноту боли...
И проснулся в своей комнате... В своей постели...
«Почему старик мне не помог?» — подумал Сашка...

Глава двенадцатая

Хоть ты тресни, кажется Сашке, что он, детина двадцати двух лет, —всего-навсего батин двойник. И неприкаянность его, неустроенность этим самым и объясняется.
Батя такой, - потому и он, Сашка, - такой же.
Это, конечно, лукавство. Это значит, что вину со своих плеч Сашка перекладывает на батины.
Но ведь и доля истины есть же в этом лукавстве?..
Не может себя батя найти после бабулинои смерти. Нет ему места во взорванном космосе, в рухнувшем мироздании.
Мается батя. Тоскует.
Сашка его понимает. Во всяком случае, думает, что понимает.
Зачем, например, батя ринулся в дурацкую работу с командировками?.. До нелепости просто это вышло.
Сидели рядышком на диване. Листали газету «Вакансия». Искали что-нибудь для Сашки.
И вдруг батя вычитал: «Требуются врачи любых специальностей для работы, связанной с командировками.»
И пошлепал на кухню, — звонить по телефону.
И на другой день уже был зачислен.
Бате дали методичку, дали аппаратуру, дали пожилую администраторшу и послали в Торжок лечить платных пациентов.
Батя ошалел от такой быстроты. И... согласился.
Ведь он теперь назывался «врач квантовой медицины». Это звучало как почетное звание. Сулило ликвидацию пробела в биографии. Реабилитацию профессионала...
Батя поехал в Торжок со старухой-администраторшей. Как он потом рассказывал, раскаялся почти сразу же. Потому что по методичке изучить аппарат «Милта» — это еще куда ни шло. А научиться по методичке биорезонансной диагностике и терапии — это уже ни в какие ворота!
Толком не подготовленный, он поневоле должен был халтурить, выкручиваться, «изображать» лечебную деятельность.
Батю это мучило. Он стыдился себя и той роли «специалиста», которую ему навязали.
К тому же администраторша оказалась ведьмой, стервой и бабой Ягой в одном лице. Она стрекотала с утра до вечера, не закрывая рот. Одержимая склерозом, назавтра слово в слово повторяла то, что говорила вчера. Бате не давала рта раскрыть. Встревала между ним и каждым пациентом. Требовала, чтобы батя нарушал методичку: давал большее, чем надо, напряжение, облучал дополнительные зоны. Лишь бы сегодня же, сей момент пациент почувствовал эффект.
Батя с ней ругался до хрипоты. Батя хотел уехать, прервав работу. Но она в последний момент извинилась.
Вобщем, когда батя вернулся из командировки, он звенел, как слишком туго натянутая струна. От любого громкого звука подпрыгивал на месте.
Хорошо хоть, что догадался уволиться сразу по возвращении!
Сашка с батей обсудили неудачный опыт. Решили, нужно бате подыскивать что-то немедицинское...
Про себя же Сашка придумал вот что. Батина администраторша —это, действительно, ипостась бабы Яги. Бабы Яги, охраняющей переход между двумя мирами: миром живых и миром мертвых.
То, что баба Яга не пропустила батю в свой мир, означает, что бате еще рано умирать. Ну и слава Богу!..

Глава тринадцатая

И снова — зеленая полянка.
И снова троица чертей в шаге от него.
А за ними — красивый теремок из сосновых бревен.
И седобородый дед сидит по-прежнему.
Черти в мыле, как загнанные лошади. Белая пена падает с них и шипит, шлепнувшись на траву. И становится стеклянисто-твердой.
Черти отдуваются. Обтирают мохнатые морды тылом своих мохнатых ладоней. В их глазах — в их нечеловеческих желтых глазах с вертикальными зрачками — страх.
Очень большой страх...
Сашку это поражает... Эти уроды... Они так похожи на людей... Может, они от людей и произошли когда-то?.. Или наоборот, люди от них...
А что, решил Бог немножко чертей улучшить. И улучшил. И получились люди...
Но чего же они так боятся?..
Прямо-таки пожалеть их хочется! И по шерстке погладить!..
Черти переглядываются. Похоже, они что-то беззвучно говорят друг другу.
— Ты неправильно определил! — вдруг орет самый большой на среднего. - Это бесполезно! Это нас не спасет!
— Это он! — верещит средний и тычет узловатым пальцем в меньшого. — Это он посоветовал!..
Я по наитию! По наитию! — визжит самый маленький и вдруг, ловкий как обезьяна, бросается на Сашку, взбирается по нему и оседлывает Сашкину голову, крепко вцепившись в шевелюру.
Сашка пробует руками его схватить и сбросить. Но ничего не выходит.
«Младший» чертовски ловок и юрок. Он так подпрыгивает и увертывается, что кажется невесомым.
Но Сашка сквозь густую свою волосню чувствует, как он горяч. Если бы сидел неподвижно, он бы, наверно, Сашкины волосы воспламенил.
Двое других ворчат переливисто. Верхние губы у них приподнимаются. Ну собаки да и только!..
И вдруг они бросаются на Сашку. Опрокидывают его.
И четыре тела переплетаются в бешено бурлящей куче-мале.
Визг, хохот, лай, хрюканье, лай, взвизги... Будто не три, а тридцать три существа вокруг...
Сашку колотят. Сашке мнут бока. Сашку царапают, рвут когтями. Щиплют, кусают, шлепают и даже топчут.
Он весь в крови. Возможно, не только в своей. Потому что, озверев, тоже вопит, визжит, рычит. И щиплется, и кусается, и царапается.
И так упоительно это: быть диким в ответ на дикость! Быть сильным в ответ на силу!..
В какой-то момент он даже одолевает. Новопознанная сила ярости помогает ему подняться на ноги. Черти висят на нем, как мохнатые пиявки.
Шатаясь, он делает несколько шагов. И вдруг самый маленький закрывает ему лапками глаза. Лапки его неприятно шершавы, словно кошачий язык. От них исходит острый запах серы.
Сашка вертится на месте, ослепленный. Потом теряет равновесие и валится наземь, подминая под себя кого-то из троицы.
Сколько тут визгу и писку! Сколько тут злобного клекота!
Сашку снова валтузят... Колошматят... Месят как тесто...
Он хочет проснуться...
И не может...
— Пошел он к Богу! — кричит кто-то.
Сашке слышится отчаянье в этом сиплом голосе.
- Да делись же! Делись! - шипит кто-то другой прямо в Сашкино ухо. — Разрывайся!..
Разъединяйся! - верещат сверху, с Сашкиной макушки. Острые вонючие пальцы впиваются в Сашкины глаза.
Перед глазами плывут разноцветные круги... Их много... Их больше и больше...
Сашке все делается безразличным... Он расслабляется, размякает, как то же самое тесто...
Сашка слышит, как черти слезают с него. Осторожно его пинают. Затем рядком усаживаются, как на бревно. А Сашке и наплевать! Пусть сидят!..
И вдруг младший гнусавым фальцетом, прихохатывая, присюсюкивая, начинает что-то выкрикивать, и Сашка узнает эти слова: —

«Хочу воспеть я добыванье денег!
Ведь этим занят каждый от младых
Ногтей. Любой трудяга и бездельник,
Лишь этим, чтоб не врезали поддых.

Хочу воспеть я воспеванье денег!
Любой, кто воспевал свои дела, —
Из банковских билетов гордый веник
Тем самым обвивал вокруг чела.

Хочу воспеть я убиванье денег!
Их так приятно тратить весь конец
Недели. Или даже в понедельник,
Чтоб завтра снова с ними под венец.

Хочу воспеть я деньги!
Только деньги!
Ни с чем другим вниманье не деля.
Они для нас — родители и дети.
Они для нас — и небо, и земля.

Мы сами их когда-то сочинили.
И собственной не ведали судьбы.
И деньги нас коварно подчинили.
И мы теперь — их вечные рабы.

Глядят на нас банкноты и монеты.
И облик их таинственно един.
Он строг и обаятелен. И это —
В скромнейшем серебре своих седин —
Антихрист — наш великий господин!..

Пока младший черт, шутовски кривляясь, выкрикивал текст, Сашка словно возвращался откуда-то издалека. Он узнал свои стихи. Но откуда эти-то рыла свиные про них прознали?..
Возмущение переполняет Сашку. Слова — как дети. Они беззащитны. Нельзя с ними так!..
Возмущение в Сашке кипит...
И вдруг Сашка взрывается.
Он зримо представляет, что его снова кромсают мечи.
Он хочет разделиться.
И у него получается.
Ниже головы — от шеи — после «взрыва» остается бахрома живых нитей.
Словно Сашка стал не осьминогом, а каким-то тысяченогом.
Нити-щупальца опутывают чертей, и Сашка чувствует своими нитями чертячий жар.
Сашка торопится. Он не хочет растерять обретенное возмущение, обретенную злость.
Он душит эту нежить, этих тварей. Они дергаются под его «пальцами», то бишь, нитями.
Они хрипят, хлюпают носами, закатывают глаза, испускают мерзкие газы.
И вдруг обмякают — все трое, одновременно.
Только мелко-мелко подергиваются кончики хвостов.
Сашка их тоже чувствует, поскольку и они оплетены нитями...
Но вот затихают и они. Чертячьи морды синеют. И шерсть синеет тоже. И хвосты — позже всего...
Сашка просыпается, опьяненный чувством победы.
Он одолел!.. Он избавился!.. Больше их не будет никогда!..

Глава четырнадцатая

На Финляндию Сашку вывел батя. Батя, видимо, страдал от Сашкиной неприкаянности. А возле книжного батиного стола какой только народ не толокся. Вот батя и выглядел среди интересующихся книгами одного парня.
Парня звали Серегой. Он часто рассказывал бате про свои финские поездки. Рассказывал бессвязно. Сыпал какими-то именами. Восторгался чистотой и тишиной, устройством автострад и тем, что дверцы автомашин там никто не запирает.
Однажды он обмолвился, что им, в их «челночную» компанию, нужен новый человек, который бы ездил с ним, Серегой, попеременно.
Батя не растерялся и тут же предложил Сашкину кандидатуру. Кандидатура была принята, чему Сашка поначалу не поверил. А поверив, кинулся фотографироваться, оформлять зарубежный паспорт, оформлять визу.
Длилось это четыре месяца, и Сашка изнылся, ожидаючи. Наконец-то, наконец-то жизнь повернула к нему свое капризное лицо!..
Первая поездка была полна восторгов. Потом Сашка быстро подуспокоился.
Тем более, что никакой романтикой их зарубежные вояжи и не пахли.
Ездили на старенькой, но прилично глядящейся «копейке». Ее хозяином был Валера — худой, как щепка, тип. Лет ему было пятьдесят пять. В юности за что-то отсидел пару сроков. Потом был предпринимателем, имел свои ларьки. В девяносто восьмом разорился. С тех пор и занимался челночеством.
Второй по значимости в компании была Раиса, Балерина жена. Это была рыхлая тетка одного с мужем возраста, обожающая носить золото в ушах и на пальцах. Она говорила хриплым голосом, легко смеялась, всех называла уменьшительно («зайчик», «солнышко») и легко переходила в разговоре на мат, если сердилась.
Третьим был Серега. Серега, как выяснилось, был запойным пьяницей. Его запои длились недолго: трое-четверо суток.
Возможно, Серегу сломала и сделала пьянчугой его собственная мать. Она держала Серегу в ежовых рукавицах, не разрешая даже думать о самостоятельности и тем более о женитьбе. Все деньги, что привозил Серега из поездок, она тут же отбирала с единственным доводом: «Тебе ни к чему!»
Чтобы заработать на выпивку, Серега потихоньку перетаскивал из дома книги на стол к Сашкиному бате.
Взбунтоваться Серега не мог, потому что был болезненно, невротически привязан к матери. Даже в самом зубоскальном окружении Серега всегда называл ее только «мамулей», и собутыльники, проявляя понимание, над ним почти не насмехались...
Сашка стал четвертым в избранном обществе челноков. Валера ему сразу дал понять, что права голоса у него нет. Захочет ездить, — будет ездить по их расписанию и по их правилам. Не захочет, — найдутся другие...
Из Петербурга обычно отбывали в два-три ночи. Сашке звонили.
Предупреждали, чтобы выходил. И Сашка выходил на мертвенно тихую улицу с полной сумкой жратвы.
Минут через двадцать его подбирала «копейка», и Валера уступал ему руль. Сашке полагалось шоферить до Выборга.
В Выборге они закупали пиво и сигареты. На Сашкину долю приходилось два ящика пива и четыре блока сигарет.
Потом был муторно медленный наш погранпункт и быстрый, безукоризненно четкий — финский.
Пиво и сигареты сдавали тем русским, что поселились в Чух-ляндии. У Валеры были наработанные связи, так что прооблем со сбытом не возникало.
Вся Финляндия казалась Сашке состоящей из небольших чистеньких городков. Жить здесь, видимо, было скучно. Непонятно было, почему местные русские относятся к ним, приезжающим, свысока. Сашка, начав ездить, ощущал себя гораздо более полноценным, чем любой местный...
Валера так выстраивал маршрут, что в том месте, где сдавали последнее пиво и сигареты, они занимались и «основным бизнесом».
Основной бизнес Валеры состоял в том, что он скупал за гроши старые холодильники, которые валялись на окраине городка под открытым небом, и грузил их на прицеп, присобаченный к его машине. В погрузке участвовали все: и Валера с Раисой, и Сашка с Серегой (если они ехали вместе).
По возвращении в Петербург холодильники Валера сдавал в какие-то магазины, где их превращали в «новье». Валера за это получал неплохие денежки. Но ни Сереге, ни Сашке ничего с этих денег не перепадало.
Сашка получал за каждый рейс тридцать два евро и ни цента больше. Эта сумма возникала после сдачи пива и сигарет, что приходились на Сашкину долю.
Каждый рейс продолжался менее суток. А за сутки получить тридцать два евро многие были бы не прочь...
Вобщем, Сашка был доволен. Он отъездил одну двухразовую визу, получил другую двухразовую, потом получил мультивизу. И стал своим внутри резвой Балериной «копейки».
О снах своих странных почти не вспоминал. Лишь иногда, пробуждаясь, испытывал словно бы мимолетное сожаление...

Глава пятнадцатая

И вдруг все возобновилось...
Он снова висел в пространстве.
Холод...
Зелено-синий дряблый свет...
Это уже было...
Сашка озирался и видел, что и новое кое-что имеется. Вернее, не совсем новое, а по новому расположенное. Далеко впереди (а может быть, внизу или наверху) виднелся краешек зеленой полянки.
И терем, словно гриб-боровик, торчал иод деревьями.
И старик белобородый все не мог налюбоваться видом из оконца.
Но вот он шевельнулся... Наверное, поймал Сашкин взгляд...
Шевельнулся и поманил Сашку к себе. Правой рукой поманил...
Сашка дернулся, готовый пуститься в путь.
Но тут же пространство изменилось.
Сотни... Много сотен... Тысячи длинных черных щупалец возникли...
Каждое извивалось... Каждое шарило вокруг...
Слепо шарило вокруг себя...
И голоса забубнили.
Они звучали словно бы ниоткуда, но были очень отчетливы.
— Он не дойдет! — сказал один голос.
— Слишком слаб! — согласился второй.
— Ну хоть попробует! — звонко сказал третий. Пока голоса звучали, Сашка не шевелился. Вслушивался, пытаясь запеленговать говорящих... Стало тихо... Сашка подождал...
Потом шагнул раз и другой.
Пространство было проходимым. Даже чуть пружинило под ногами.
Шаги были не по-земному размашистыми. Семимильными какими-то...
Первые же шаги перенесли его к самому крайнему щупальцу.
Вблизи оно было вовсе не таким безобидным, каким выглядело издали.
Вблизи оно было огромным. Черное, скользкое, покрытое множеством длинных (наверняка жгучих или ядовитых) ворсинок...
Ворсинки быстро и хищно сгибались и разгибались. Будто принюхивались, нет ли добычи.
Сашка примерно прикинул, до каких пор может дотянуться щупальце, и решил, что постарается его обойти.
Он и пошел по мысленно нарисованной дуге.
А щупальце вдруг заволновалось... По нему поползло кольцо мышечных сокращений... Сашка шел, и мышцы сокращались... И из ворсинок что-то капало, тягучее и противное...
Чем дальше Сашка уходил, тем сильнее волновалось щупальце. Целые холмы, целые горы сокращений по нему пробегали.
Вот оно потянулось к Сашке напрямую, словно осознав, что упускает его.
Вот принялось в ярости хлестать пространство. Будто пыталось расплющить самое себя и таким способом — удлинить.
И соседние щупальца заволновались.
Тоже потянулись к Сашке...
Но так было придумано кем-то, что друг до дружки щупальца дотянуться не могли. Видимо, для того придумано, чтобы не калечили, не пожирали себе подобных и не нарушали тем самым равновесия...
А если есть зазор между одной и другой опасностью, всегда можно в этот зазор вклиниться.
Что Сашка и проделывал...
— Он прошел! — вдруг сообщил громкий голос неведомо кому.
— Но он не дойдет! — сказал второй голос.
— И мы тогда погибнем! — сказал голос самый тихий.
— Кто вы? — закричал Сашка. — Что происходит?..
То ли от его крика, то ли от чего-то еще, но декорация вдруг резко переменилась...
Исчезли щупальца...
Сашка стоял в самом низу длинного пологого склона.
Теремок и дед седобородый находились в самом верху.
И оттуда, от верха, на Сашку стремительно наступала целая армия самых разнообразных тварей.
Мчались на суставчатых лапах жуткого вида пауки.
Вихляя голыми хвостами, плотоядно щерясь, как мутные ручьи, струились злобноглазые крысы.
И змеи тоже струились, приподнимая свои плоские, словно из камня вырубленные, головы.
А еще сверху деловито вышагивали черные жабы пергаментного вида с большими - в пол-тела - бесцветными глазами.
И не менее деловито бежали муравьи размером с теленка, шевеля острейшими жвалами.
И растения-удавки, растения-пожиратели ползли, торопливо раскрывая на ходу свои прекрасные ядовитые цветы...
Сашка растерянно отшагнул назад.
Этих не обойдешь... Только начни, только попробуй их обогнуть, и попытка такая уведет тебя в никуда, и не будет тебе возврата.
Нет, путь его — наверх и, по возможности, — прямо...
Сашка снова вспомнил, как расслаивался под падающими на него мечами.
И... разделился — уже легче, уже привычнее, чем прежде, — на отдельные нити.
А потом двинулся вверх...
На первую волну нападающих он употребил одну нить. Она — его нить — была длинной. Она бесконечной казалась...
Сашка, — который, собственно, и был этой нитью, обвивался вокруг паучьих лап, вокруг змеиных и крысиных пастей, вокруг жабьих тел, вокруг муравьиных жал, вокруг мясистых дурманно-красивых цветов...
Волна за волной...
Нить за нитью...
И снова волна за волной...
Он прокладывал себе дорожку через слепой натиск наступающей армии, и за его спиной оставалась тишина. А с боков, слева и справа, по-прежнему мчались, ползли, прыгали...
Армия, действительно, была слепой. Ударь они сейчас с флангов, и неизвестно еще, чем бы тогда все кончилось...
— Ничего нового он не придумал! — вдруг сказал громкий голос разочарованно.
— Экономит силы! — сказал другой голос.
— Я на него надеюсь! — сказал третий голос. — Я надеюсь на него!.. Сразу после этого декорация снова изменилась...
Но что там возникло новое, Сашка заметить не успел... Потому что проснулся...

Глава шестнадцатая

И снова батя у своего книжного развала... И снова Сашка рядом...
Но бате с этого места, видимо, никуда уже не сдвинуться. Батя - после того, как умерла бабуля Нина, резко постарел.
А Сашка теперь возле него не каждый день. Только тогда, когда не едет в Финляндию.
А когда он едет в Финляндию, то про батю не думает.
Он думает про желтоволосую Хельгу.
В позапрошлую поездку увидел он Хельгу в магазинчике.
И простая мысль поразила Сашку.
Жениться бы на такой!..
Красивенькая, чистенькая, богатенькая... Это ведь картинка из сказки!..
Мечта поэта!..
Уж он бы, Сашка, был внимателен и заботлив. Он бы в лепешку расшибся ради семейного уюта!..
Даже против кучки детишек не возражал бы!.. Если эта кучка не будет слишком большой!..
Они бы вечерами танцевали с Хельгой под аккордеон.
Они бы, разгоряченные, потягивали из кружек вересковое пиво и глядели бы друг другу в глаза...
Впрочем, вересковое пиво — это, кажется, Шотландия...
Наплевать!.. У них найдется что выпить!.. Шампанское они бы по вечерам хлестали!..
Он бы свою Хельгу на руках заносил в собственный трехэтажный коттедж. На самый бы третий этаж, где будет их опочивальня!.. И детишки глядели бы на них круглыми от восторга глазами. И говорили бы по-фински:
— Как-кой сильный у нас пап-па!..
Сашке так нравятся жениховские мечты, что в поездках теперь только об этом и думает. Мечты, как известно, от реальности отвлекают. Поэтому однажды, будучи за рулем, Сашка чуть не врезался во встречную машину. Другой раз на скорости в сто километров переехал через бревно и погнул порожек.
Хорошо, Валера и Раиса спали и в том, и в другом случае. А Серега был полупьяным и ничего не понял...
Сашка даже перед зеркалом начал мимику свою тренировать. Вот улыбка приветливая... Вот зазывная... Вот восхищенная...
А ничего ведь он парень, - там, в зеркале!.. Не хуже, чем
тут, в жизни!..
Без мечтаний о Хельге даже как-то тоскливо...
Вот стоит он между поездками возле батиного книжного стола. Слушает, слушает краем уха, какую баланду травит бате старенький инженер. Захлебываясь, тараторит старичок-сне-говичок. Доволен тем, что его слушают. Он, де, в свое время так был поражен «Словом о полку Игореве», что восемь лет изучал все, что мог о «Слове» найти. Л затем еще восемь лет работал над своим собственным переводом. Он уверен, что его перевод —единственно верный. Все другие туфта, ложь, перевирание...
Батя слушает сочуственно. Кивает головой в ответ на каждый инженеров резон.
Сашке же - и смешно, и грустно. На хрена вся эта погоня за почестями, думает Сашка. Человеку надо так или иначе переждать время от рождения до смерти. Вот и вся премудрость бытия... Это какой-то тест: родись-умри-заполни промежуток. Единственное ограничение: убивать себя запрещено. Если убьешь себя, тогда уж точно — ты проиграл...
Самое досадное: результаты теста тебе не сообщают. Не для тебя предназначены результаты. Но для кого же тогда?.. Ведь не для Бога же!..
Он и так Всеведущий!..
Батя вот после смерти бабули Нины в Бога уверовал крепко. По утрам молится. Поначалу стеснялся, если Сашка его за молитвой заставал. Потом как-то сказал:
— Над нами есть высшие силы! Надо признавать их!..
После этого батя стесняться перестал. А Сашка, чтобы батю приободрить, сочинил для него песню:

«С каждым годом все глубже гнездится
В нашем сердце, уставшем от быта,
Одиночество — хищная птица —
И свой клюв разевает сердито.

И сдаваясь во власть ее воли,
Закрываем мы сердце для света.
И оно умирает от боли,
Оболочкой неверья одето.

Есть единственный выход оттуда —
Из колодца, из тьмы, из бессилья.
Этот выход — реальное чудо.
Он дает тебе сильные крылья.

Чтобы не было тошно и слезно,
Чтобы не было скучно и гадко,
Вспомни Бога, покуда не поздно,
И разгонится мрак без остатка..."

Сашке показалось, что батя прослезился, когда впервые эту песню услышал.
По Сашка вовремя отвернулся, и теперь у него нет уверенности в том, что он чуть было не подглядел.
Сашка стоит у стола и скучает. Ему жалко батю за его неприкаянность, хотя сейчас, пока работает, батя выглядит увлеченным, помолодевшим...
Сашке жалко и тех, кто возле бати толпится... И тех, кто мимо бати проходит... И себя жалко...
За что их осудили на жизнь?.. За какую провинность?..
Сашка благодарен вечеру — за его сумерки.
Сашка ночи благодарен — за ее тьму.
И постели благодарен — за ее безропотную мягкость...

Глава семнадцатая

...Декорация изменилась катастрофически.
Потому что изменилась она от сильнейшего удара.
Будто кто-то бухнул колоссальным молотом с «той» стороны мироздания.
Все, что виделось Сашке, что представлялось незыблемым, вмиг покрылось паутиной трещин.
Словно вселенная не из чего другого не состояла, — только из стекла, только из зеркал.
Трещины перечеркнули зеленую лужайку и домик на ней... Перечеркнули пространство, наполненное зелено-синим светом... Перечеркнули толпы уродливых созданий, вдруг ставших видимыми...
Ах, какие тут были страшные морды! Зубастые, клыкастые, перепончатокрылые... Похожие на свиные... Похожие на драконьи... На тараканьи...
Лх, какие у них были глаза!.. Оранжевые, желтющие, красные — от слаборозовых до пылающе-алых!..
Какие зрачки у них были! Вертикально-щелевидные, треугольные, грушевидные!..
Лх, какое обилие когтей, зубов и лап!..
Но все это скопище было не грозным... Нет, не грозным...
Страх владел тварями...
Они выли и визжали, поджав хвосты... Они носились по кругу... Сталкивались и падали, ломая свои исполинские крылья...
Одни оказывались под другими... Потом «погребенные» как-то вывинчивались снизу...
Скопище бурлило... Новые твари откуда-то вливались в него...
И вдруг!..
Новый удар!..
Новый удар с «той» стороны!..
Этот удар не просто потряс...
Этот удар мироздание расколол...
Вселенная распалась на куски... На осколки зеркал, на которых держались обрывки изображений...
Некоторые осколки еще немного продержались вместе... Словно изо всех сил цеплялись друг за дружку...
Другие — одиночные — падали, падали... —Падали, как осенние листья...
И толпы тварей, ставших видимыми, тоже распались...
И тоже падали, падали...
Падали по одиночке... По двое... По трое...
Падали в самых разных позах... По-разному гримасничая... По-разному жестикулируя...
Мы — стражи! — слышал Сашка обрывки то ли фраз, то ли мыслей, удаляющихся, затихающих.
— Мы бережем тех, кто просит!
— Просит прощения...
— Тех, кто на Земле...
— Тайна нарушена...
— Тот, Кто Нас Пожирает, — услышал...
— Тот, Кто Нас Пожирает, — вернулся...
— Прощения не будет!..
— Не будет...
— До тех пор...
— До тех пор...
Ничего не поняв, Сашка вдруг увидел знакомое ему «дно мира»...
Оно было расколото зияющими трещинами... В трещины, как в мусорные ведра, сваливались осколки вселенной... И пропадали... Вселенная обрушивалась сама в себя...
Сашка хотел задержаться... Раскинул руки-ноги, чтобы хоть за краешек, хоть за выступ себя зацепить...
Но что-то со Временем сделалось... И со внимайием Сашкиным... Он и заметить не успел, как очутился с «другой» стороны...

Глава восемнадцатая

Сашка огляделся, узнавая и ужасаясь.
Ни холода... Ни надоедного дряблого света...
Пространство обозначено чуть заметными металлическими проблесками. Словно во тьме находятся хорошо отполированные зеркала, которые вращаются в разных плоскостях.
Тьма кажется странной. Вязкой и медленно-подвижной. Будто откуда-то сочится и куда-то пропадает. Условно можно принять: сочится «сверху», а пропадает «внизу».
Металлическим зеркалам приходится перепахивать жидкую тьму. Потому и вращаются так медленно.
Сзади будто кровавые раны краснеют. Светятся трещины, в одну из которых выпал Сашка.
А впереди...
Впереди на весь горизонт раскинулось что-то страшное.
Молчание там впереди... Беспросветность...
Никаких проблесков... Никаких шевелений...
И уж конечно, никаких ветерков, никаких воздушных потоков...
Но Сашке явственно слышится, что оттуда тянет смрадом.
Не тем смрадом, что бывает на пепелищах. И не тем, которым наполнены болота. И не смрадом отхожих мест. И не кладбищенским даже —самым тяжелым для живого человека.
Нет, иным каким-то жутким зловонием заполнен горизонт.
И тьма там впереди не сочится сверху вниз. Она стоячая. Стоячая, но живая.
Пухнет, пучится, раздувается на глазах.
Приближается к Сашке...
В ней исчезают осколки «той» Вселенной...
И тысячи уродливых созданий...
У них переломаны крылья... Но гордость жива... В глазах — до последнего мига — ненависть...
И вдруг Сашка увидел знакомых... Троицу мохнатую - большой, средний, малый, которую он сам задушил... Вернее, считал что задушил...
— Эй! — окликнул Сашка. Трое мохнатых оглянулись.
— Он ничего не понял! — сказал старший.
— Он не дошел — сказал средний.
А младший не сказал ничего. Младший скорчил насмешливую рожу и с издевкой прокричал:
— Чтобы не было тошно и слезно, Чтобы не было пусто и гадко, Вспомни Бога, покуда не поздно.
И разгонится мрак без остатка!..
Прокричав, младший вытер глаза мохнатой лапкой, и Сашка понял, что младший — плачет...
— Стойте! — закричал Сашка. — Я знаю, что делать!.. Мысль-истина, мысль-догадка, полыхнувшая в нем, как молния, заставила Сашку бросить себя наперерез падающим...
Сашка разделился не просто на нити... Сашка разделился на нити, перпендикулярные друг дружке...
Возможно, это были два разных действия. Сперва Сашка стал нитями параллельными. Потом часть нитей повернул под углом девяносто градусов.
Но сам Сашка осознал свой поступок как одномоментный. Он просто превратился в сеть. Он перегородил дорогу тем, кто летел на погибель...
Теперь были две стороны горизонта. Одна — покрытая тьмой. Другая — перегороженная сетью.
Тьма наступала, вспухала, вспучивалась.
Сеть оттягивалась к багрово светящимся трещинам...
Затем движение тьмы замедлилось.
Она словно ждала чего-то.
— Откликнись! — позвал Сашка. Похоже, именно это и было ожидаемо. Что-то булькающе взгрохотнуло.
Будто кто-то, постоянно давящийся, попытался захохотать. Ты упорен! - услышал Сашка нечеловеческий шепот. — Тебя нельзя недооценивать! Давай поговорим!..

КОНЕЦ