Сергей Рублёв (18 лет)

ВАЛЕРИАНА

С некоторых пор он ощущал противодействие. Нет, удача ему не изменила, потому что удачу он призывал, притягивал собственной волей, собственным отчаянным натиском. Он хотел уничтожить свой мир: заливал его кровью, разрушал когда и где только мог.
Мир был безумен. Безумный мир не имеет права существовать. Должен сгинуть.
Вместе со всеми людьми? Да, вместе со всеми. Люди тоже ненормальны: безмерно злы, жадны, вероломны, прожорливы. Самые страшные хищники - вот кто такие люди.
Сенат перед ним трепетал. Он был своим среди «отцов народа»: видел изнутри свары, зависть, интриги, клевету. И слабость, поразительную слабость. На вершине власти - тесно. Желание остаться, не быть спихнутыми делало патрициев трусами, тряпками.
Собой он не дорожил, собственные телеса не берег. Сотни раз его могли убить - и не убивали. Знали, что плебс его любит. Обратись он к толпе, - толпа разорвет любого, на кого он укажет.
Он мог бы и не создавать, не вооружать свой «легион Плутона». Большинство жителей «столицы мира», по сути, были его легионерами.
Захоти он, - и стал бы императором. Во дворце об этом знали, - и подсылали к нему соглядатаев. Но разве станет прятаться тот, кто не боится никого!
Он жил в открытую, не тая ни своих мыслей, ни своих устремлений.
Он возродил угасающий обычай поединков между благородными людьми. И убивал, убивал на таких поединках, - за неосторожное слово, за косой взгляд.
Он дал команду, и легион Плутона устроил чистку, освобождая столицу от инородцев, иноверцев и прочих, мыслящих инако. Пока длилась чистка, были непрерывные погромы, ежедневная резня, и никто не мог выскользнуть за стены, потому что у ворот заблаговременно встали его легионеры.
Армия официальная - императорская - обожала его. «Земные боги», сменяющиеся на троне, могли завидовать, могли быть недовольными, но изменить что-либо не пытались, ведь их - явно - превозносили громче и чаще.
Через послушный сенат он разрешил детям - с десяти лет - доносить на своих родителей и пользоваться их имуществом и всеми правами взрослых, если донос признан.
Взрослых этой мерой не оттолкнул, - подумаешь, стали осмотрительней, - но детей привлек на свою сторону, завоевал.
Он разрешил также рабам доносить на хозяев, но если хозяин отопрется, - раб должен быть казнен.
Он подсказал сенату идею ввести ряд новых налогов. Народу подсказал идею прикончить нескольких сенаторов.
Легионеры-«плутоновцы» были дебоширами, - так он их настроил. Где легионеры, там драки, поножовщина, там беспорядок. А беспорядок -самое желанное состояние для безумного мира. Как водяные капли точат камень, так людские беспорядки разрушают общество.
Верх беспорядка - война. Войны он любил, пожалуй, больше всего. Три больших войны уже спровоцировал, теперь готовил четвертую.
Но противодействие ощущал явственно. Любой шаг вынашивал, продумывал. Дела обычно шли как по маслу.
Но не теперь. Вот снарядил он, скажем, своих легионеров. Двести человек переоделись в одежду племени хабузаров: зеленые шаровары, красные рубахи, черные сапоги. Вооружились кривыми хабузарскими саблями. И поскакали к поселку венглизов, чтобы разграбить его и уничтожить.
Случись так, - венглизы выступили бы против хабузаров. Они же, римляне, взяли бы сторону хабузаров, своих союзников. И пошла бы разгораться военная заваруха.
Но поселок был чист: ни одного венглиза. И дома были пусты: самое ценное заблаговременно вывезли. Ни пограбить, ни поубивать.
А когда начали жечь, - откуда ни возьмись, - обрушились воины венглизов и устроили сечу. Немногие легионеры вырвались.
Таких случаев накопилось уже свыше десятка. Все они были необъяснимы и вызывали тревогу. Их большое число, их повторяемость как раз и наводили на мысль о противодействии.
Война отодвигалась. Такая нужная, - ибо от венглизов пожар легко перекинулся бы на подвластные им народы. Такая долго жданная, ибо осечки накапливались, а когда их свыше десятка, втайне перестаешь надеяться и думаешь: не умнее ли твой враг, чем ты?..
Он посылал самых ловких лазутчиков - одного за другим, почти ежедневно, во вражью столицу - Венглас. Лазутчики возвращались через одного: один пропадет, один вернется. У тех, что приходили назад, были аккуратно вырезаны языки. Так что рассказов ждать не приходилось. Грамоте же лазутчики не обучены: грамота - привиллегия высших сословий.
По утрам, когда он выходил из своего дома, стража привычно приветствовала его.
- Да здравствует Гай Валерий! - восклицали дежурные легионеры, бряцая мечами о щиты.
Приветствие бодрило, помогало встряхнуться после ночи. Приятны были дюжие вояки с лужеными глотками, чистые мечи, красные щиты.
Именно в это время чаще всего приходили оригинальные мысли
Утром он и придумал, ошеломив себя, заставив сердце биться чаще: придумал самому пойти лазутчиком.
Мысль ужаснула и восхитила одновременно. С одной стороны, надо ли так рисковать?.. С другой стороны, как интересно и как заманчиво!..
Он призвал домашнего врача - темнокожего нубийца Фреоппу - и велел себя загримировать.
Фреоппа, не долго думая, сварил мазь и бульон из глубоководной рыбы - мердеры.
Бульон заставил выпить. Мазь нанес на тело своего хозяина, - с ног до головы, не пропуская ни кусочка кожи.
На другой день Гай Валерий, будущий лазутчик, ликом потемнел, руками, ногами, туловом - тоже, и стал весьма похожим на самого Фреоппу.
Одежду Гай Валерий выбрал простецкую: холщовые порты да рубаху. Не рубаху даже, а мешок с двумя прорезями наверху.
За пояс портов - слева - засунул длинный нож с деревянной рукоятью. Справа в пояс Фреоппа вшил волшебные амулеты: зубы той самой мердеры, которые хорошо защитят при бегстве, если успеешь сказать заклятие.
С собой в путь Гай Валерий хотел взять сопровождение - легионеров Плутона. Но передумал. Таиться, - так уж таиться. Безопасность его - не в окружающих мечах, а в отсутствии гласности.
Как он выскользнул из дома, - всесильный Гай Валерий, - как затерялся на многолюдных улицах, не видел, кроме Фреоппы, никто.
У городских ворот вышла заминка. Глупейшая свара, из-за которой задуманное могло бы сорваться.
Длинноногий мальчишка с приятным зеленоглазым лицом ловко отбивался сразу от двух солдат. Между прочим, «легионеров Пдутона».
На мальчишке была холщовая хламида - древнейшее рванье. В руках у него мелькала темно-желтая палка, его единственное оружие.
Солдаты работали мечами. Потные лица солдат были налиты яростью. Мечи то и дело стукались о палку, издавая глухие звуки: туп! туп! туп!..
Мальчишка вертелся, подныривал, подставлял подножки. Ни страха, ни сомнений в нем. Наоборот, зубоскалил громко, - будто с дружками играл.
- Эй ты! - кричал здоровяку с шерстистыми лапами. - Сопли подбери! Не то запутаешься в них!..
У солдата и впрямь под носом мокро, так что крик не был зряшным.
- Эгей, не напрягайся! - кричал другому солдату, - с нездорово желтым лицом, - Не то лимончиками пукнешь, которыми обожрался!..
Солдат пыхтел, в глазах было бешенство; опуская меч, хакал, будто бы колол дрова. Желтизна приливала к щекам, делая их и впрямь похожими на лимоны.
Городская - императорская - стража стояла, разинув рты: потешалась представлением. Прохожие да проезжие тоже поворачивали головы, некоторые останавливались.
Сколько мечи ни клевали палку, перерубить ее не могли. Туп! Туп! Туп!... Мелькает гибкая фигурка, быками носятся следом легионеры.
- Зачем он вам? - крикнул Валерий, пройдя сквозь толпу и встав среди передних.
- Он отказался говорить со мной! - прорычал здоровяк.
- Зато с ним согласен! - закричал мальчишка, указал на желтолицего и засмеялся издевательски.
- Что? - опешил здоровяк. - Раньше ты так не говорил! Почему с ним, с больной гнилушкой?
- А почему с тобой? - завопил желтолицый. - У тебя изо рта несет помойкой!..
- Так, да?.. А вот так - не хочешь?.. - здоровяк напал на товарища, и мечи зазвенели гораздо веселее, чем стукаясь о палку.
Мальчишка подбежал к Валерию.
- Пойдем, брат-нищий! - сказал, улыбаясь. - Пока эти не опомнились!
- Пойдем! - согласился Валерий.
Зеваки на них почти не обратили внимания, увлеченные схваткой легионеров.
Мальчишка Валерию понравился. В нем и впрямь было что-то «свое», «братское»
Такой может вырасти ему заменой, продолжит его святое дело разрушения. Ишь, как ловко стравил этих двух! Плохие воины, плохие! Бестолочи! По возвращении надо вычистить «легион Плутона»! Всех негодных уничтожить!..
- Что за палка? - спросил он.
- Железный тис! - ответил мальчишка. - Ты, небось, не слыхал о таком?
- Не слыхал, - согласился Валерий.
Надо взять мальчишку с собой. Если будут возникать подозрения, свести их на маленького пройдоху. Пусть его схватят, пусть его пытают, пусть ему отрежут язык. Он обеспечит Валерию безопасность и потому хорош как спутник.
А уж без продолжателей он как-нибудь обойдется. Сам доведет свое дело до конца: попирует на развалинах им опрокинутого мира...
Двое суток они пересекали равнину, питаясь подаянием в попутных селах. Двое суток переваливали через горы. На привалах уничтожали жалкие сухари.
Еще двое суток, шагая по берегу, спускались вдоль реки, с тихим шелестом несущей мимо них мутно-серые воды.
Затем встретили патруль венглизов: десяток воинов в кольчужках да шлемах - верхом на низкорослых лошаденках.
Воины спешились и - Валерий окаменел от удивления - повалились к ногам мальчишки.
Что это?.. Как это?.. В чем дело?..
Не успел Валерий опомниться, патрульные вскочили и набросились на него. Сопротивлялся он отчаянно, что было сил, но десятерых обученных воинов раскидать не смог.
Его схватили, прикрутили веревками руки к тулову. Мальчишке предводитель патруля отдал свою кобылку, и юный обманщик восседал на ней величаво, как божок, не удостаивая Валерия ни взглядом, ни словом.
Чем дальше двигались, тем больше воинов наезжало на них и с ними оставалось.
Валерия, будто упрямую скотину, тянули на веревке, привязанной к одному из седел.
В свою столицу - приземистый Венглас - вступили как триумфаторы. Вернее, триумфатором был юный обманщик, безусый наглец. Прочие оттеняли его, ему служили.
Венглизы - народ сдержанный. Воплей, восклицаний, приветственных жестов не густо.
Улицы были тесными, зловонными. Пока ехали до замка, Валерий месил ногами помои, разбавленные нечистотами. Или наоборот.
В замке было светло от многочисленных факелов, щедро натыканных в настенные держалки.
В парадном зале, на княжеском троне, восседал тучный, краснолицый, лупоглазый...
Джилиан Второй - повелитель.
Рядом с ним на троне, чуть пониже, была Гринильда, его супруга. Гай Валерий вздрогнул, ее увидев. Морозный восторг охватил. Смятение мыслей и чувств.
Быть не могло, чтобы женщина так органично соединила в себе внутреннюю силу и красоту. Но было, было...
Как описать совершенство? Эти изящные линии носа, эти соколиные брови, эти чистейшей зелени и бездонной глубины глаза, эти нежнейшие щеки, румянец на которых - как утренняя заря... И здесь же - строгость, колдовская сила, исходящая мощным потоком, почти что видимая, почти что осязаемая. В стреловидных ресницах, в тенях, сгущенных возле княгини, в повороте головы, в движении плеч - везде сила, сила, сила...
Джилиан был князем, Джилиан восседал выше, но истинной душой власти была она, Гринильда. Сенатор, превращенный своей волей в лазутчика; лазутчик, превращенный чужой волей в пленника, Гай Валерий сразу это понял.
Именно от нее исходило противодействие, что так его беспокоило, нарушало все планы. Именно от нее, Гринильды.
- Дживион, сын мой, благодарю! - сказал Джилиан, поднимая с трона свою тушу.
Князь неторопливо снял со своих плеч паланкин из нежнейшего меха шиншиллы и набросил на плечи мальчика, стоявшего перед ним с гордо поднятой головой.
- Мне не пришлось трудиться! В этот раз было легко! - сказал мальчик. - Наш враг сам пришел к нам!..
Гай Валерий застонал мысленно. Ах какие шутки вытворяет судьба! Первый среди римлян, каковым считал себя, и княжич венглизов почти одновременно идут в разведку. Не поторопись он, подзадержи его домашний врач хоть на день, - и тогда он мог бы захватить Дживиона. И было бы все наоборот: Дживион стоял бы на коленях, он же думал бы, взвешивал, - казнить пленника или миловать...
- Кончились тревоги! - сказал князь. - Пойдем, мой сын, на пиршество! Матушка тут разберется!..
Князь облизнул пухлые губы, предвкушая радость близких яств, и увел мальчика, который казался разочарованным, - видать, хотел еще покрасоваться.
- Пошли и мы! - сказала Гринильда, вставая со своего трона и как бы обволакивая Гая Валерия красивой силой, сильной красотой.
Она хлопнула в ладоши и сделала повелительный жест. Двое воинов отделились от стены, сняли по факелу, пристроились впереди. За ними двинулись Гринильда и Валерий - локоть о локоть.
Пленнику захотелось взять княгиню за руку, ощутить ее тепло. Он чувствовал, что готов ее полюбить, что любит уже, и ради нее, желанной, может броситься на меч, утонуть, удавиться, - да что угодно...
Замыкали шествие еще двое солдат, - еще с двумя факелами. Спускались куда-то вниз: по коридорам, поначалу украшенным гобеленами, затем - голокаменным; по ступенькам, поначалу выложенным коврами, затем - выщербленным и скользким от слизевых наростов.
В низу, в самом низу, в том коридоре, из которого дальше некуда было спускаться, никакого освещения не было. Только факелы в руках у солдат бросали на сырые земляные стены веера трепетно-изломчивых желтых жгутов.
По обеим сторонам, - друг напротив дружки, - через равные промежутки были низенькие двери из почернелых - кажется, дубовых, - досок Чтобы пройти в них, человеку нужно было сильно согнуться.
- Ты должен выбрать свою участь! - сказала Гринильда певучим голосом. - Поэтому смотри внимательно! И запоминай!..
Она приоткрывала дверь за дверью ключами, что таились в складках ее одежды, и давала Валерию заглядывать внутрь.
Смерть ждала за каждой дверью: там роились ядовитые гады, там ползали страшные пауки, - дрались, пожирая себе подобных; там из колодца в полу тянулись жадные щупальца; там голодные волки ляскали зубами. И не только волки, - в других подвалах были тигры, львы, крупные крысы, большие муравьи. Были также незнакомые уроды: кожистые жабы в костяных шипах с острыми зубами; твердокрылые жуки с лапками-ножиками, - они резали друг друга и высасывали кровь, или что там ее заменяло. Были злые свиньи, что пожирали землю прямо из стен и выделяли через задний проход свои визжащие, еще более злые подобия. Были длинноногие, белоперые и красноглазые птицы, норовящие ударить несокрушимыми когтями. Были осы с парализующей слюной; после их укуса жертва окаменевала, оставаясь живой, и осиные личинки неторопливо ее поедали...
Разнообразие смерти, разноликость смерти показала Гринильда мрачному Гаю Валерию. Затем вышла с ним через другой конец коридора и привела его в свои покои.
Стены здесь были затянуты зеленым шелком; травы, цветы, деревья вытканы на нем золотом и серебром. У стены слева стояла парчой застланная постель под высоким балдахином. Вдоль других стен - скамьи с резными узорами и столики из драгоценных древесных пород с кубками, вазами, рукодельем на них.
В центре мозаичного пола для чего-то расположена была большая чаша из малахита, заполненная землей.
Гринильда жестом отослала стражу, и они остались одни. Гай Валерий был взволнован: такой близкой, такой доступной казалась непостижимая, притягательная, с ума сводящая княгиня.
- Хочешь знать, кто я? - с холодной улыбкой спросила Гринильда. Гай Валерий смешался. Его спутал, сбил странный вопрос.
- Да! - согласился, не сообразив ничего другого.
Тогда Гринильда взошла на чашу, - невысока была чаша, - плавно повела руками, шепнула что-то и начала превращаться. Тело, вытягиваясь, делалось гладким серебристым стволом. Руки удлинялись, делились на ветви и сучья, густо покрытые темно-зеленой пальчато-вырезной листвой. В листве повисли грушевидные оранжевые плодики.
Миг потрясения, замешательства... И вот в чаше снова - Гринильда. Она плавно сошла на пол, спросила спокойно:
- Ты удивлен?..
Гай Валерий молчал. Он не понимал ничего, но не хотел предстать перед ней дураком.
Тогда Гринильда заговорила, и слова ее были просты:
- Я жила плохо. Я приносила зло, смерть. Мне предложили: быть уничтоженной, - или стать полезным растением. Я выбрала второе. Много-много лет была такой, какую ты сейчас видел. Творила добро. Меня простили. Теперь твой черед. Выбор тебе известен.
- А каким... Каким деревом я стану?.. - Гай Валерий встряхнулся, и в голосе его зазвучала злая насмешка.
- Не деревом, - травой, - сказала Гринильда. - Будешь дарить великий покой...
- Нет! - зарычал римлянин, выхватывая длинный нож. - Я убью тебя и себя! Чем не выход!..
Тут Гринильда преобразилась: золотистый туман вытек из ее глаз бурным озерцом. Гай Валерий оказался в этом озерке, и все убитые им -сколько их было? - стояли рядом с ним, глядели на него, тянули к нему руки, чтобы расквитаться.
Гай Валерий взревел в ужасе, рванул справа пояс по шву, выхватил один рыбий зуб, второй, третий, прокричал заклятие. Зубы полетели в убитых, чтобы убить их еще раз, добить, успокоить. Зубы, попадая в стены дворца, вращались, проделывая дыры...
Гринильда протянула руки, - туман истекал теперь из них. Гринильда сказала что-то грозное, необратимое. И повторила. И повторила в третий раз...
Гай Валерий, схваченный, скрученный неведомым врагом, помимо воли шагнул в чашу и почувствовал, как руки его и тело истончаются в стебли, обрастают. Почувствовал, переставая быть человеком, действительно великий покой, - такого никогда не было в его прежней, могущественной, глупой, ненужной жизни...
- Я назову тебя валерианой! - услышал он женский голос, и листья его задрожали, соглашаясь, благодаря...

Марина Соломина (17 лет)

ВАСИЛЕК

По проселочной дороге шел человек. Он шел беззаботно: ничего не слышал, почти ничего не видел. Чуть покачивался. Руками прядал: взад-вперед. Ноги выдвигал поочередно и - падал на них. В этом, собственно, и состоял секрет ходьбы.
Растения вели себя несолидно. Тянулись, тянулись. Будто надеялись
вырасти - мгновенно, вот сейчас. Краснели, синели, зеленели больше, чем обычно. Вгоняли себя в цвет изо всех сил. Покачивали макушками. Кокетливо выгибали лепестки, манерно обмахивались листьями. Разноголосица стояла ужасная.
- Я съедобна! - кричала лебеда.
- Кинь меня в суп! - навязывался щавель.
- Я кровь остановлю! - сообщал тысячелистник.
- Я ноги сохраню и раны вылечу! - изрекал подорожник. Писклявые голоса перебивали друг друга, - старались перебить. Каждому хотелось выделиться, хотелось быть замеченным.
Оно того стоило. Кого человек забирал, тот возносился на высший круг бытия. Возносился и, становясь частью человека, обретал право на часть его души. А душа - о мечта! о надежда! - могла проникнуть в Запредельные Сферы, про которые ничего не известно кроме того, что они - есть.
Растения гоионили. Человек шел по дороге.
Один василек стоял молча. Ему было стыдно.
Зачем они, зачем?.. Ведь знают же: их не услышат, не поймут. Люди глухи. Видят - еле-еле. Обоняют - чуть-чуть.
Если кого-то и берут из растений (вернее, хватают), - делают это бестолково, случайно, наобум.
Так стоит ли суетиться?..
Он, василек, нашел иной путь. Он смотрит, как уходит двуногий, и думает о своем, - о своей правоте.
Затихают голоса. Лебеда, щавель, подорожник и прочие крикуны расслабляются, впадают в привычный транс, внемлют земному голосу.
Земля звучит не для них, - но и не для людей. Звучание Земли принадлежит Космосу.
Но они - дети Земли - не посторонние. Они участвуют в материнском пении: держат свои ноты.
Живые неподвижные, они впитывают остатки живых подвижных, -после того, как те, непоседы, отомрут и распадутся.
Просеивают сквозь себя, сквозь свои клеточки-фильтры то, что было скоком и скользом, рыком и писком, страхом и удалью.
Разделяют земное от космического. Земные частицы оставляют в себе, используют на свои потребы. Космические частицы - инфы - собирают в специальных канальцах.
На инфах записаны сведения о тех, что отжили: от их первого до их последнего вздоха.
В каждом живом - одна-единственная космическая частица: один инф. Но василек знает: инфы состоят из еще более мелких составляющих: инфиков. Инфики бывают активные и неактивные. Чем больше активных, тем лучше для живущего: тем больше информации он может усвоить - и, следовательно, тем дольше будет жить.
Растения для того и существуют, чтобы изымать инфы из земли и отдавать их Земному Звучанию, когда оно потребует.
Не участвуют ли инфы в образовании тех душ, в какие - хотя бы крохами своими - так хотят попасть все растущие?.. Не одухотворяют ли инфы землю, ненадолго в нее попадая?..
Этого, наверное, васильку не дано узнать. Поскольку у него свой путь. Он не попрошайничает, не заискивает перед людьми.
Он решил - и делает это - вобрать, втянуть в себя, разместить в себе немного той животворящей силы, какой пропитана земля. Можно ли назвать эту силу - душой земли?..
Он решил одухотворить себя не через космос, не через вознесение в человеческий круг бытия. Через землю, только через землю...
Он делает, делает это. Пока другие галдят, пытаясь привлечь к себе внимание, он борется с непослушной силой, с ее инертностью, с ее любовью к праху, к почве, - к тому, что бесформенно. Он изнемогает.
Проходят дни за днями, растения - изменяются, василек не видит. Он идет своим путем. Он делает, делает, делает себя. Когда он насытится духом до вершинки, до последнего краевого цветка, - тогда он станет демиургом. Он Богу подобным станет...
Он создаст новую Вселенную и будет править. Но не в том смысле, чтобы навязывать свою волю. Нет, править - значит направлять туда, куда укажет результирующая космических законов.
Вот она, душа земли... Словно тяжелая жидкость, что едва-едва, тихо-тихо поднимается в нем...
Затекла в корни... Много закатов и много восходов напитывала стебель... До-обра-ала-ась до ли-и-истье-ев... По капле... По капле... По малой... По малой... Всочилась в цветки...
Ах как много жизни ушло на это!.. Ах, как много!.. Большая часть... Большая часть василькова века...
Цветки стали жухнуть, листья - желтеть.
И вдруг василек понял: не так, не так делал.
Не разбазаривать, не рассеивать по всему телу.
Наоборот, собрать, сплотить в одном месте. Если получится, - в одной точке.
И себя - свое самосознание, свое «я» - поместить в тот центр, в то место.
Новая работа... Долгая работа... Но благодарная...
Потому что получалось... Получалось...
Перекачанная в одно место, земная сила плотнела, приобретала новые качества, выстраивалась в новый - невообразимо сложный - континуум...
Но единой новая Вселенная быть не хотела. Или не могла...
Достигнув определенной степени сложности, она как бы растрескалась, распалась на множество под-Вселенных, единых в своей основе, глубинности, в своем истоке...
И когда василек, завершая дело жизни, устремился в центр сотворен-ности, его самосознание также раздробилось, - по числу под-Вселенных. И в каждой под-Вселенной был он, он, он... Он - демиург, он - созидатель. Он - победитель, властелин своей мечты...
Долгая симфония радости... Нет ли в ней ноток усталости, горечи?..
В экстазе торжества, в пьянящем ликовании - простенько, полунезаметно - мелькнула мысль. Спокойно и отстраненно подумалось: он совершил непоправимую ошибку...
Да, ошибка...
Да, непоправима...
Он застонал, и стон его прокатился по всем под-Вселенным грохотом мириадов горных обвалов...
Создав свой мир, он забыл создать свое время и впустить его в свой мир...
Его создание - его совершенное создание - осталось в земном времени и должно будет ждать... Наверное, долго ждать... Ждать, ока земное время захочет оживить его...
По-человечески это называлось порой созревания семян, - осенью...

Игорь Соломин (18 лет)

ВАСИЛЕК (2)

У злой бабки Балчихи было хорошее настроение. Ходила бабка по закопченной избенке, поглаживала пустые глазницы, мурлыкала.
- Была я, бабка старенька, сиротинушкой слепенькой. Нынче белый свет увижу.
Берегитесь меня тогда недруги-ненавистники. Ужо вам!..
Безобразна Балчиха - страсть. Черные бородавки торчат как пиявки. Седые волосы понатыканы в голову пучками: то так, то этак. Руки -крюки. Ногти - каменны пластинки. Ноги колесом: кататься бы на них, а не ходить. Да голова-колодина мешает: ишь, торчит на тельце сухоньком.
А уж нижняя губа - разверни ее, - выстелет всю лесную поляну. Бабка, оголодав, к окошку подсядет, губу наружу выкатит и ждет-пождет, пока пища сама набежит или прилетит.
Нынче можно горяченького сварить, - жить получше стало. По ее слезам да мольбам сложили ей лешачата печку. Не печка - загляденье: из черепов разной живинки, заговоренных от огня.
Раньше - до печки - по-черному топила. Было грязно, маятно, угарно. Печка - радость. Но и горе - тоже. Из нее те два уголька, что выжгли ее глазыньки милые. Два убиенных, две души упрямых, нарочно застряли в дровишках, в угольках, чтобы ей отомстить...
Глупые гордецы! Будто можно ее ослепить навсегда. Или хотя бы надолго...
Сегодня ночью у нее будут новые гляделки. Нет, не гляделки, - глазки ясненьки.
Сегодня ночью - не позднее. Завтра его окрестят, - фу, противная процедура! - и тогда не добраться будет до маленького, до миленького, до надежи...
Бабка перестала ходить-бродить по избенке, высунула нос в окошко, шумно принюхалась.
- Фу ты - ну ты! Полночь никак! Туманы сырые ползут. Лунный свет висит: красив да ядовит. Самое времечко...
Завертелась бабка, забормотала, из ушей по волосинке седой вырвала.
Обернулась черной кошкой, длинной да ловкой, хвостатой да когтяс-той. Да с глазами желтущими. При волшебстве-то, вишь, при переворачи-ваньях всяких глаза появлялись у нее.
Выскочила кошка в туманы да в росы. Вильнула телом стремительным туда-сюда. И поминай как звали...
А в деревне, в Речанке-то, - праздник. Родился у Василисы прекрасной сын. Василиса пять лет в плену змеевом томилась. Пока не нашел ее свой же деревенский парень, ее дружок с детства - Иван-кузнец.
Иван со змеем схватился, вышиб ему кувалдой мозги, повыбивал зубья да повырезал ножом когти, поклал те да эти в мешок и приволок в деревню - вместе с кувалдой да Василисой.
С тех пор стал Иван богатеть. Пошел в лес, - горшок золота нашел в Чертовой Болотине. Копался в огороде, - глядь, руда железная вышла. Прямо ему в руки. Порыбачить пошел, - поймал сома-сомину, месяц его вся деревня ела, никак докончить не могла.
Не иначе, змеевы зубья да когти удачу приносили.
Но самой главной удачей стало рождение сынка. Бабы деревенские считали Василису неплодной: уж больно тонка в кости да манерна.
Ошиблись бабы. Уж так-то легко, да такого здоровенького парнишку она родила - любо-дорого. Беленький. Соломоволосенький. Глазки голу-беньки - что кусочки утреннего неба.
Назвали сына Василем. Как прожил он первую недельку, послали за попом, - тот как раз крестил в соседнем, тоже лесном, селе. Версты лесные не меряны: посланцев ждали со дня на день.
Пока что готовились погулять-попировать. Заедки да запивки горами на столах ставили. Сами то и дело прикладывались: там кусочек, тут глоточек. Веселье - уж до праздника - было непрестанное.
Василь - радость родителева - лежал себе в колыбельке да глазками лупал, глядя на суету-мельтешню. Невдомек ему, конечно, было, что из-за него сыр-бор, дым коромыслом.
К ночи сморились хлопоталыдики. Родители тоже приснули. Тишина в избе. Только дых да сопенье, да храп...
Тут и появилась кошка. Окна были растворены. Мягко вспрыгнула чернуха на подоконник. Соскочила еще мягче. Добралась до колыбели. И - запрыгнула в нее.
Проснулась Василиса от крика сыновьего. Вскочила. Видит, - рядом с Василем чужая. Гадкая старуха. Гадко хохочет. Но что-то в ее лице знакомое.
Бросилась к сыну. Батюшки! Он лицо ручонками закрывает. А из-под ладошек его пухленьких - кровинки, кровинки.
Осторожно приподняла Василиса ладошки, поглядела, все поняла.
- Кто ты? - закричала страшно.
- Бабка Балчиха! - прошипела старуха, клыки показав. - Нет теперь со мной сладу! Глаза чистые, безгрешные - мой щит от любого наскока!..
Тут и отец вскочил, Иван: от бабкиного шипа проснулся. Увидел старуху. Услышал, как она назвалась.
Да и только-то. Вертанулась та, в кошку обратилась, - вымахнула наружу. Сыночковы глаза унесла.
Василиса новым криком страшным ее проводила. Руки простерла вослед. И грянулась, как подрублена. Окоченела, одервенела. Впала в сон беспробудный, что между жизнью и смертью...
Заплакал Иван - в первый и в последний раз в жизни. Взял сына на руки, обмыл его личико чистой водицей. Капнул в ротик Василю капельку бражки свежей с праздничного стола, - чтоб унять боль.
Потом положил сына в колыбельку. Поднял Василису, перенес на постель, - на перину мягкую, под одеяло теплое. Пусть во сне спасительном дожидается, пока он вернется.
Навесил меч на левый бок. Собрал в котомку еды да питья. Сынка закутал в льняную тканку, прижал к себе. Перекрестился на пороге. И ушел от дома, от богатства, от счастья своего.
Бабку Балчиху искать. Отнимать что своровала. Наказывать злодейку...
Шел полями, - расспрашивал работников-селян. Не видали, не слыхали. Ни черных кошек, ни гадких старушек...
Бабы ему помогали. Молодухи, у кого свои дети были, кормили Васи-ля грудью. Тетешкались с малышом. Делились с Иваном едой немудрящей, а он их из своей котомки угощал.
Шел горами. Молчаливые пастухи разводили руками: нет, не видели; нет, не знаем. Их огромные собаки поглядывали неодобрительно: нечего шляться с одной-единственной овечкой на руках...
После гор начались леса. Тут слухи появились. Да-да, бабка Балчи-ха... Где-то там, в гущах дремучих... Путей не знаем... Боимся... Бережемся...
Укором Ивану были людские слова. Они-то с Василисой не поосто-рожничали, не уберегли Василя...
Сынок рос не по дням, а по часам. Руками отцовскими чувствовал Иван, как наливалось крепостью, тяжелело его тельце. Лепетал Василь весело, вертел головой. Не приглядывался, а прислушивался ко всему...
Начались и неприятности вместе с лесами. То осы накинутся жалю-чие, и надо убегать без оглядки, чтобы спастись. То змеиная поляна встретится, и никак ее не обойти, - сплошные заросли колючек. Хорошо, отец научил Ивана, - еще в детстве, - как посвистывать да пощелкивать языком, чтобы змей усыплять.
Однажды напали на Ивана с сынком муравьи, и были они необычно большие и необычно красные. Иван муравьев любил за их чистоплотность и никогда им ничем не вредил. Но от этих вынужден был удирать так же, как от ос. Муравьи были злыми и кусали очень больно. Ранки на ногах кровоточили еще на третий день...
В другой раз неведомые птицы - с желтым брюхом и серым верхом - накрыли Ивана плотным облачком и попытались клювами продолбить ему голову. Пришлось отбиваться мечом, держа Василя на левой - согнутой - руке.
Однажды появились волки. Выскочили враз вчетвером. Бросились. Иван мечом полоснул по ним. Двоим взрезал морды, другие отскочили. Чуть позднее набежала стая, взяла в кольцо. Иван день и ночь простоял, приклеенный спиной к шершавому стволу толстой сосны. Утром волков что-то вспугнуло. Или поманила более доступная добыча. Исчезли...
Через день-другой непонятная нечисть налезла в тумане. Что-то мокрое, скользкое и такое холодное, что кожа синела уже от приближения, от соседства, - еще до соприкосновения. Эта тварь или нежить едва возвышалась над землей. Иван ее не рубил, - топтал ногами, и она разбрызгивалась лохматыми ошметками с хлюпаньем и чмоканьем...
Было и других наскоков множество. С некоторых пор они стали повседневностью, обязательной и надоедной.
Иван отбивался. Ждал главного боя. Дойти бы до него!..
Лес был бесконечен, и путь был бесконечен. Сынок все рос да рос.
Уже давно Иван его с рук спустил. Уже Василь и за пальчик не держался. Шел вслед за отцом, за его безопасной спиной. Потом - бок-о-бок.
Слышать лес Василь научился так хорошо, как Иван и видеть-то не мог. Отец забывал, что сын - незрячий.
Так хорошо - отвлечься. Вообразить, что сушняк собирают. Что просто в походе...
Иван вырубил мечом дубину для Василя. Василь нес ее на правом плече. При очередных наскоках смело пускал в ход.
Василю были слышимы шорохи трущихся травинок, пути дождевых капель с листа на лист. А уж звериные дыхания да шаги - тем более.
Бывало, Иван спокоен. А Василь его за плечо - трог. Палец к губам - чу!..
Иван изготовится. Ждет-пождет, пока потаенная гадина себя обнаружит. Прыг-скок. Зубы-когти-рык.
А тут - меч и дубина. Зубы - вон! Когти - долой! Рык - в глотку назад!..
С таким слухачом подросшим. Да в таком шумливом месте, как лес. Да разве возможна неожиданность!..
Пищу тоже легче стало добывать. Иван до того уверовал в сыновний слух, что отпускал Василя одного, а сам продолжал путь. Василь догонял отца, приносил зайцев, тетеревов.
Долго ли - коротко ли, набрели на теремок из бревен трухлявых. Дырками жучиными пронизаны его бока. Щепками прелыми усеяна земля возле стен.
Перекошенный... Заваленный на один бок - вправо... Окошки слюдяные в трещинах, кое-где повыкрошились. Наличники выщерблены. Драночная крыша мохом поросла. Дымовая труба - будто гнилой гриб...
Постучали в рассохшуюся дверь. Ответа не дождались. Вошли.
Смрад был густ, вызывал тошноту. То, что увидели, не укладывалось в голове, - хоть ахай, хоть ужасайся.
Почти всю внутренность теремка заполняло тело. Труп ли?.. Живой ли человек?.. Чудо-юдо ли?.. Нечисть?..
Бесформенная туша, похожая на студень, вяло содрогалась от сквозняка. Слева, у окна, вытарчивала одна ручка, похожая на куриную лапу. Неподалеку от входа, перед глазами Ивана, - другая.
Ноги - вялые блины - начинались возле самого пола, щелястого донельзя, пронизывали его, свешивались куда-то вниз. Именно свешивались. Разве на такие ноги можно опереться?..
Шеи не было видно. Возле безобразной туши из потолка, словно сама по себе, выступала голова. О, что это была за голова! Перемешанная с матицей, с коричневыми досками, угловатая, будто ее раздирали да не докончили. Сквозь толстый нос просвечивал сучок. Уши свисали вялыми лопухами. А может, то были щеки, слившиеся с ушами. Угрюм был покатый лоб, - весь в нерасправляемых морщинах. Глаза прикрыты кожистыми веками, похожими на сухие створки стручков.
Что-то слабенько почмокивало в странном существе, - в недрах вонючего студня. Других звуков не было.
Иван шагнул вперед, придержав рукой Василя, чтобы тот остался на пороге.
Кончиком меча кольнул место, где должен быть подбородок.
Замер, не убирая меч в ножны.
Створки стручков медленно спрятались в студень. Открылись мутные глаза, в которых белки были сини, радужки - белы, как вареные яйца; зрачки - клюквенно-красны.
- Кто ты? - спросил Иван.
Он ждал, что обозначаться и шевельнутся губы. Глядел в лицо. Но звук пришел не оттуда.
Слизистая тварь содрогнулась. Между полом и потолком - примерно посередке - раздался неприятный всхлип. Там появилось углубление.
- Зачем разбудили?.. - пробулькнулись из этого «рта» невнятные слова.
- Кто ты? - повторил Иван.
Василь на пороге поплотнее перехватил дубину.
- Я - Барбаха, лесная бабка. Старшая сестра Балчихи... Иван усмехнулся: ничего себе старушоночка!..
- Мы пришли с твоей сестрой поквитаться! - сказал с вызовом. -Убьем ее! Скажи к ней дорогу!..
Тут Барбаха - не человек, не зверь, - трясучая груда соплей, - заплакала. Мутные слезы вспухали на глазах и не падали, - тянулись, тянулись до пола. Лишь затем белесые нити обрывались под нижними веками...
- Балчиха меня обманула... Погубила... Взяла мою силу... Убейте ее!.. Помогите мне умереть!..
Ямка «рта» углублялась, пока рождались, пробулькивали слова.
- Дорогу! Дорогу скажи! - поторопил Иван.
- Вот вам проводник! - прогундосила Барбаха и, встряхнув левой рукой, обронила один свой палец. Палец ее, упав, ожил, свернулся колечком, подкатился к ногам Ивана.
Углубление в Барбаховой туше стало совсем большим, - теперь оно и впрямь напоминало разинутую пасть.
- Уходите! Уходите! - вытолкнулись торопливые слова. - Где моя смерть? Спросите у Балчихи, где?.. Ао-о!.. Ууу!..
Жуткий вой вырвался из пасти.
Колечко металось возле ног Ивана, словно приглашало, - беги за мной.
Из нутра Барбахи выпрядывался слизистый вал и, напухая, растягиваясь, тянулся к людям.
- Уходите!.. Не могу!.. - донеслись последние внятные слова. - иу- у!.. Ао-о!..
Вой, вой все заглушил: громкий, раздирающий уши.
Колечко перепрыгнуло через порог. Иван - за ним, взяв за руку Василя.
Дверь с силой захлопнулась, - что-то тяжелое ударило ее изнутри. Бурая пыль взвилась над теремом. Деревянные трухлявые щепки упали со стен.
Колечко катилось по травам, по мхам. Маленькое, серенькое, оно не пропадало, не затеривалось. Будто перед ним на миг образовывалась тропинка.
Веяли ветры, сыпались дожди, скакали дни и ночи. Колечко вело, Иван с Василем торопились.
Долго ли - коротко ли, новый теремок повстречали. Люди б его не нашли, кабы колечко не уткнулось. Весь он зарос паутиной, и большие черные пауки сновали да сновали по ней, - наращивая, утолщивая.
Колечко поднырнуло под паутину - да и пропало.
Иван в том месте начал проход рубить. Слышался шелестящий скрип. Нити лопались, и люди в них вдавливались, - в мягкие, трепещущие. Люди в них вязли. Хорошо, меч помогал. Да еще дубина Василя: он удачно приспособился приминать, распихивать паутинные нити.
Василю - без глаз-то - еще и лучше было, чем Ивану. Зачем глаза, когда серые прилипчивые нити плотно тебя завесили и лезут в нос, в рот, в уши. Тут сам захлопнешь веки да пожалеешь, - эх, нету закрышек в дыхалках да в слушалках...
Само собой вышло, что Иван с Василем поменялись местами. Василь, мальчик, сынок, - сильный мальчик, любящий сынок, - встал впереди и дубиной пробивал, раздвигал...
Пока не уткнулся в крепкую дверь..
Здешний домик под паутиной нисколечко не испортился. Бревна казались нарядными. Празднично украшенными серебристо-серыми гладкими покровами.
Дверь тоже была обтянута переливчато-волнистой тонкой пеленой.
Иван с Василем вошли вместе, - от косяка до косяка было достаточно широко.
Поначалу никого не увидели. Избенка была занята пыльной паутиной, для чего-то свернутой в пухлый, рыхлый ком.
Потом сверху донесся писк. Из кома, из самой верхушки, вытолкну-лась голова старухи. Лицо ее было острым, как лезвие секиры. Нос, подбородок, уши, даже морщины - грозили порезать. А уж глазки серенькие не мышками бегали, - вонзались двумя отдельными ножиками.
- Кто вы? - пропищала старуха. - Зачем пришли?..
- Назовись ты сначала! - сказал Иван.
- Я - Балгуха, средняя сестра Балчихи. Бойтесь ее!..
- Я - Иван. Это сын мой - Василь. Пришли убить Балчиху!
- Припозднились вы! Меня-то освободите?.. Она мою силу взяла... Обманула...
Иван поднял меч. Стал осторожными ударами разрезать ком. Балгуха при каждом взмахе взвизгивала. Потом притихла.
Василь ждал, поигрывая дубиной. Слышал: помогать не надо.
Падали пропыленные слои. Будто чистили капустный кочан.
Бабка Балгуха вылезла из растрепанного вороха, как длинная тощая гусеница. Ничто, кроме костей, не могло вместиться в ее худобу.
- Одарю я вас, витязи добрые! - пообещала Балгуха. Выдернула из кокона своего там-сям по клочку. Слепила шарик.
Вручила Ивану.
- Дорогу покажет! А бросишь во врага, очи врагу застит!..
Иван спрячтал в порты паутинный шарик, потянул за собой Василя - да и выпятился на волю.
Идти за проводником было не в диковинку. Шарик-паутинник не катился, а будто стлался над землей, будто перескальзывал с травинки на травинку.
Леса, луга, озера, болота, гари. И снова леса, озера...
Долго ли - коротко ли, вышли на полянку. Толстая серая слизь лежала на ней. У леса, в избенке, сидела бабка Балчиха. Смотрела, вроде, на Ивана с Василем, но молчала, ничего не говорила. Лицо было расслабленным.
Неуверенно ступая по упругой слизи, Иван держал Василя за руку. Да, трудно тут будет биться!..
Шаг... Еще шаг... Под ногами зыбко... Вот-вот опрокинешься...
Что же медлит Балчиха? Что не нападает?..
Вот она шевельнулась... Протерла глаза...
А изо рта... Господи, ведь это язык расстелен по поляне!.. По языку они идут!.. Достаточно в рот втянуть да жевануть раз-другой!..
Иван кинул паутинный шарик в сторону бабки. Но Балчиха, похоже, и так, без шарика, их не видела.
Только их передвижки, только их шаги ее встревожили. Она дернула языком, как бы проверяя: есть ли кто-то на нем. И усиленно терла, терла глаза. Будто в них песок попал...
Еще раз дернула - посильнее. Иван не удержался, - упал. Меч вылетел из его руки, - шлепнулся рядом.
Бабка взревела, потянула язык в себя. Бородавки на носу и щеках вздыбились, налились черной кровью.
Иван шевелился беспомощно... Как лягушка Едва собирался встать, его снова подсекало, снова влекло вперед...
Но Василь, Василь оставался на ногах. Его ноги, его руки стали единым чувствилищем. Как он перебирал ими, как взмахивал... Как подпрыгивал, предупреждая бабкины рывки...
- Василь, помоги! - в отчаяньи крикнул Иван.
Это было ошибкой. Балчиха, услышав крик, взревела пуще прежнего. Рот открыла пошире. Язык повела в себя так быстро, как только могла.
Василя-таки сшибло. Он упал на четвереньки. Колени пришлись на Иванов меч. Правой рукой Василь выхватил меч из-под себя, направил острие вниз и - ударил что было сил.
Крепчайшее лезвие пронзило язык и глубоко - по самую рукоять -ушло в землю. Василь вдавил меч, - налег на него всем телом.
Балчиха дернула и - завизжала. Боль и злоба, - много-много злобы...
Движение остановилось. Язык расслабился.
Но ненадолго.
Уже не бабка Балчиха была пленницей своего языка. Язык заканчивался в зубастой пасти гадины-змеюки. Змеища выструилась из окна избенки, обвилась двумя толстенными кольцами вокруг языка и стала сжимать, потихоньку сжимать свои кольца.
Иван вскочил на ноги, бросился к Василю.
- Давай подержу меч!
- А мне что делать?
- По башке ее, по башке!..
Василь передал рукоять, схватил свою дубину да ударил с размаху между злобных глаз.
- Не надо! - явственно сказала змея.
И вот уже на конце языка не тварь противная, - снова бабка Балчиха. Сидит, очумело мотает головой, руками поводит, - будто щупает воздух.
- Где вы, где? - шепелявит Балчиха.
Иван потрясение испытал. Неужто глаза ей отказываются служить? Или паутинный шарик так влияет?..
Бабка, наверное, тоже про глаза подумала нехорошо.
- Подвели! - прошептала невнятно. - Обманули! Она что-то забормотала. Потом затихла.
- Нет колдовства! - произнесла удивленно.
Тут Иван убедился: не служат ей глаза, - бунтуют.
- Обманули! - снова прошептала Балчиха. - Предали!.. Чистенькие!..
Взревела, взрыдала, - и вместе со слезами вытекли голубые глаза, выпали ей в ладонь.
Иван не успел догадаться, не успел предупредить, а бабка уж размахнулась да швырнула глазки ясные в сторону леса. Там птицы закричали, сороки да вороны, - переполох среди них поднялся.
- Отпустите! - попросила Балчиха. - Не буду вредить!.. Отслужу!..
- Подожди! - сказал Иван и помчался к лесу, - туда, куда бабка бросала.
Сколько ни ходил, сколько ни искал, - не было сыновьих глаз. Нашлись только цветы новые, - такие же красивые, такие же голубые, как пропавшие глаза.
Вернулся Иван ни с чем. На сына глянуть виноватился.
- Отдала бы глаза, - отпустил бы! - сказал бабке.
- Новые будут! - пообещала Балчиха.
- Говори!..
- В печке горшочек малый, - зашепелявила-заторопилась. - Отопьешь глоток, - будет сила, и глаза вырастут. Отопьешь два, - смерть придет...
- Что ж сама не пользовалась?
- Мое колдовство - не про меня, касатик!..
Решил Иван бабке поверить, - выдернул меч из земли. А Балчиха-вруниха тут же в дракона обратилась. Но не успел дракон шага шагнуть, огнем пыхнуть, - как Иван его голову отсек. Еще и телеса чешуйчатые проткнул, - для верности. Когти да зубы изъял, в котомку сунул, - на счастье, на удачу...
Зашли Иван с Василем в избенку. Вытащил Иван из печи горшочек малый, грязной тряпицей обвязанный. Снял тряпку. В горшочке бурое варево было, - само по себе кипело, без огня.
Иван отхлебнул глоточек маленький, - мощь в него влилась необорная. Дал тогда сыну глотнуть, смочил край тряпицы да помазал слепые глазницы. Закраснелись они, будто волны по ним побежали. Стали зарастать плотью, округляться.
Долго ли - коротко ли, вернулись глаза к незрячему. Только были теперь не голубыми, - черными. Чтобы помнил о перенесенных страданиях да тяготах.
Поглядел Василь на те цветы, в какие превратились его прежние глаза. Пошел вслед за отцом обратной дорогой.
Долго ли - коротко ли, посетили сестер обиженных: Балгуху да Бар-баху. Каждой предложил Иван горшочек, предложил выбор: хочешь, - пей один глоток, хочешь - два...
Лесные бабки, видать, намаялись очень: обе по два глотка выпили...
Остатки варева волшебного принесли Иван с Василем к своему дому, в деревню Речанку. Влили совсем немножко Василисе в окаменелый рот.
Зарозовели губы. Потеплели щеки. Дыхание вернулось. Открылись очи.
Сразу признала Василиса сына своего, хоть и стал он большим мальчиком, да еще черноглазым.
Начали они втроем жить да поживать, землю засевали, урожаи собирали, старую кузню тоже не забывали. А потом - вырос Василь, жениться захотел. Но про то - совсем другая сказка...

* * *

Мир фантазии ярко-наивен.
В нем всегда побеждает добро.
Зло проходит, как скачущий ливень.
Зло гремит, как пустое ведро.
Мы уносим прекрасную веру
В совершенство и силу добра,
В свое сердце - как будто в пещеру,
Где шевелятся космы костра...

Тамара Иванова (18 лет, г. Псков)

ВЕРЕСК

Версы были маленьким народом. Питались они только «земляным маслом», которое росло в начале весны, когда снег подтаивал, и возникали проплешины сырой земли. Вот на этих проплешинах, вдоль тающей кромки, и появлялись дружные всходы. Сначала - серые пузырьки. Затем -они округлялись, набирали цвет и форму. Делались коричневыми бархатистыми шарами. Снизу от каждого отходили реденькие корешки. Сверху на каждом было черное округлое пятно.
Шары - полые. За сочными стенками - прозрачная, холодная, ароматная жидкость, утоляющая голод, не дающая мерзнуть и болеть.
Версы жидкость пили. Стенки шаров, разжевав, глотали. Другой пищи не признавали, и напрасны были попытки редких купцов навязать ее.
Запасы - за те две-три недели, покуда был рост, - делали на целый год. Одной особи (одного небольшого шара) хватало на пару суток.
Хранили запасы в горных реках. Напихивали в длинные мешки, погружали в быструю воду, обвязав веревками, а концы веревок ладили к деревьям или домам.
Обычный облик версов: низкорослы, крепки в кости, черноглазы, черноволосы. Правда, иногда рождались розовоглазые дочери. Таких, когда подрастали, отдавали замуж за приближенных Короля.
Правил народом король Веррес Четвертый. Ему жилось труднее всех. Потому что одно дело - разрешать и запрещать в своей семье, и совсем другое - разрешать и запрещать целому народу.
Разрешал он все, что было на пользу версам. Запрещал все, что было во вред.
Основное занятие версов - сбор и заготовка лекарственных трав. Как известно, в горах травы особо целительны. Многие народы готовы их покупать. Если желающих допустить к версовым угодьям, вышла бы толкучка и неразбериха.
Чтобы не было беспорядка, торговлей - по приказу Короля - ведал герцог Врор. Дела шли успешно. Чем дальше, тем успешнее. Богатства в руках Врора сосредоточились огромные. Но что толку!
Дворец Верреса и так набит роскошью. Ничего нет на свете истинно королевского, чего бы во дворце не было.
Простым версам тем более ничего не нужно. У них есть «земляное масло». У них есть клочки земли - растить лекарственные травы. У них есть бархатные одежды и сафьяновые сапоги...
А деньги льются и льются. Весь мир хочет быть здоровым, хочет жить подольше.
Сдерживать пройдох-перекупщиков трудно. Приходится нанимать большую армию в низинной Бельгуллии, чтобы охраняла интересы соседки - высотной Верресии.
Приходится внимание мира направлять на Бельгуллию, - она, де, монополистка. Тайком доставлять в Бельгуллию караваны с сырьем. Вылавливать иноземных лазутчиков, - и казнить, и казнить. Чтобы неповадно было.
Короля Бельгуллии - старого пьяницу - можно в расчет не принимать. Пусть его споил никто иной, как сам герцог Врор. Но разве герцог достоин презрения!
Хорошо бы устроить небольшую войну! Чтобы немного - совсем немного - расширить родную Верресию. Чтобы всколыхнуть ее, наполнить свежим воздухом, омолодить. Но Веррес разве решится! От его зорких глаз разве скроешь такую затею!
Почему народ его любит? Почему народ ему верит? Почему народ -горой за Короля?..
Разве он - герцог Врор - хуже?..
Однажды в Бельгуллии, в припортовом кабаке, пьяные матросы рассказали герцогу (он, естественно, был переодет в простолюдина), как любят в разных странах охотиться на ведьм, и герцога осенила превосходная мысль.
Почему бы не увлечь Верреса Четвертого магией, колдовством?.. Почему бы не помочь ему в поисках ведьм у себя дома?..
Авось, и отвлечется от дел. Авось, и склонится, в конце концов, к тому, чтобы воевать...
Сказано - сделано. Герцог Врор стал доставлять королю Верресу магические книги и увлек-таки, увлек-таки монарха.
Верреса Четвертого задело за живое, что мир не так прост, как представлялось. Ведь над страной, ему подвластной, существует множество высших сил, коим наплевать на его повеления.
Но править ими - можно. Путь к этому - изучить особую науку, узнать особые слова.
Для опытов Верреса построили большую башню - в стороне от дворца, среди неприступных круч. С неуемной энергией новичка набросился он на заклинания, заговоры, волшбу.
Время шло. Странные огни стали появляться в узких окнах башни. Странные голоса стали звучать оттуда. Призраки, демоны, духи являлись, - но ненадолго.
Верреса это сердило, он чувствовал себя униженным, - привык к абсолютному повиновению.
Время шло. На шаг подальше, на взгляд поменьше, - от надзора за страной он отходил, отворачивался, будучи уверенным, что изучает магию для укрепления своей власти.
Герцог Врор воспрянул духом. Замыслы, похоже, осуществлялись.
Баснословные деньги разбудили в нем не менее баснословное честолюбие, утолить которое могла только война. Нет, не война, - войны, войны. Много войн.
Он станет Главным Полководцем. Король Веррес дряхлеет на глазах и не замечает этого. Король Веррес теряет популярность...
Не беда, что версов мало. Есть бельгуллийская армия наемников.
Герцог отправил вербовщиков - набирать новые полки... Вербовщики задерживались... Не возвращались... Герцог бесился, проклинал нерадивцев...
Вернулись они не все... Те, что появились, были на костылях, с поцарапанными щеками, с подбитыми глазами...
Оказалось, их так уделали бельгуллийцы.
Объяснение простое: Бельгуллия выставлена обманщицей перед другими странами. Травы, которые продавала Бельгуллия-монополистка, перестали быть целебными. Более того, травы копили в себе вредные вещества...
Почему такое?.. Откуда взялось?..
Озадаченный, даже немного испуганный, герцог Врор отправился в башню к Королю.
Внизу, перед скалами, бросил коня. Травы были зелены, отсвечивали синевой.
Чем выше поднимался, тем желтее были травы. Стояли, высохшие, -это в цвету-то, в соку, не дойдя до плодоносия. Мертво шелестели...
Странная туча висела над башней. Изжелта-желтая, снизу потемнее, сверху - посветлей. Противный запах, как от протухшего яйца, исходил от нее.
Герцог Врор, поднимаясь, вдохнул этот запах, и словно стая демонов вцепилась в него: резкий кашель стал раздирать горло...
На стук открыл сам Король. Но боже, как он исхудал, как осунулся, как по-стариковски сгорбился.
Зато в глазах такой огонь разгорелся, - такой нездешний! - прожигает насквозь.
- Ну что? Нелады? - проскрипел Король безразлично. - Говори!..
Он провел Врора по лестнице наверх: на площадку, открытую на все четыре стороны.
Там, на площадке, на массивной деревянной подставке, была помещена толстенная почернелая книга в переплете из свинячьей кожи. Такую книгу герцог Врор королю не доставлял...
Глянув на раскрытую страницу, герцог увидел, что буквы в книге тускло засветились и отбросили в воздух над собой неясные тени...
Король Веррес ревниво осклабился:
- Уж не тайны ли мои выведывать пришел?
- Травы погибли, государь! - сказал герцог торопливо. - Их перестали покупать!
В них отрава, порча!..
- Ты в точку попал, - голос Короля стал озабоченным. - Я в этом виноват... Моя наука... Смотри...
Король подвел Врора к ограде.
Желтая туча стала исходить странным, словно бы горячим, дождем. Попадая на бок башни, на камни, капли шипели, пузырились, испарялись. После каждой капли в камне оставались маленькие, будто выкопанные старательным копальщиком, ямки...
- Туча - из Будущего! - прошептал Король. - Оно ужасно, если там - такие тучи! И «земляного масла»там - нет!..
- Но травы! - повторил герцог свое. - Их не покупают!.. Король его не слышал.
- Я разорвал Время, - торопился он, и скороговорка его была безумна. - Я хотел пустить Время в обход, создать ему новое русло. Прочь от такого Будущего! Но сил не хватило. Впереди - катастрофа. Обрыв. Оттуда Время срывается в бездну. Что там будет, в падении? Успеем ли мы почувствовать?..
- Извините, государь, мне надо идти! - герцог понял: подмоги не будет.
- Но я знаю выход, - продолжал тараторить Король ( Маг?.. Безумный старик?..).- Я отправлю всех назад. Всех версов. Страну целиком. Она, к счастью, невелика. Меня хватит на это...
Герцог хотел двинуться и - не смог. Король Веррес поглядел на него злобно и бросил какое-то слово. Герцог почувствовал ощутимо, как опутало его колдовское, небрежно брошенное слово, повисло на нем цепями...
- Смотри! Присутствуй! - бормотал король. - Момент велик! Я решился!..
Король лихорадочно принялся листать книгу. Нашел что-то. Улыбнулся обаятельно - почти по-прежнему.
И вдруг не своим, громким, нечеловеческим голосом стал что-то читать. Не читать, - скорее вопить.
Скованный герцог видел, как слова мага (теперь уже точно - мага!) быстрыми сильными птицами разлетаются по Верресии, подхватывают одного, двух, а то и троих версов и несут, несут их по воздуху назад к башне.
Новые и новые слова улетают, - новые и новые принесенные версы вовлекаются в колдовской, непонятный, ужасающий круговорот.
Герцог видел страну целиком, - будто его зрение стало круговым и беспредельным. Он видел, как Верресия пустела и, наконец, в ней не осталось никого. Ни одного жителя...
В этот миг зазвучали новые слова, и башня, тяжко вздрогнув, куда-то помчалась, - сквозь горы и моря, сквозь города и государства...
И хоровод версов, живых и перепуганных, мчался вместе с ней.
Что-то с версами происходило в полете. Одни исчезали, другие появлялись. Больше и больше становилось розовоглазых женщин...
И вдруг - резкая остановка. Башня распалась по камню, и они, грохоча, скрежеща, попадали вокруг Врора и короля.
Книга рассыпалась по листику, и листы ее, подхваченные ветром, взмыли вверх, исчезая, растворяясь..
Король в ободранной, обугленной одежде хохотал и плакал, сидя между камней.
- Посмотри! - кричал он. - Я не знал, что с ними будет! Кем они станут при переносе! Шутка ли - целая страна!..
Герцог оглянулся и увидел знакомые горы и холмы, покрытые розоватым цветом низкорослых растений. Вид был красивый, но где версы? Где жители страны?..
Неужели они превратились?.. Неужели вот в эти кустики?..
- Да! Ты прав! - кричал безумный король. - Они стали вереском! Пусть растут и цветут! Я спас их!..
А деньги?.. А войны?.. А надежда на всемогущество?..
Герцог действовал быстро, бывалый воин.
Он подскочил к Верресу, ибо слов-цепей больше не чувствовал. Он выхватил кинжал, висящий на правом боку. Он погрузил кинжал в сердце своего повелителя.
Зло должно быть наказано, - даже если мы сами его создали.
- Ты, червяк! Да как ты посмел! - удивленно сказал Веррес, откидываясь на камни и сам застывая, окаменевая, будто сливаясь с развалинами...
Герцог Врор властвовал.
Среди цветов и медового запаха.
Там, где некогда будет Верресия...