Сергей Смирнов (18 лет, СПб)

ПОДПОЛЬНАЯ ТИПОГРАФИЯ
(повесть)

Стихотворение не получалось. Александр Алексеевич встал из-за стола, подошел к шкафу. Провел рукой по спокойному мерцанию книжных переплетов. Томики Мережковского погладил умиленно. Мережковского он считал пророком. Кто, как не Мережковский, первым сказал о "грядущем хаме", первым предостерег русскую интеллигенцию. "Нельзя увлекаться игрой в революцию. Надо бояться революции, как боится издавна православный человек молнии, неурожая, наводнения. Революция - неуправляемый разлив хамства, дикости, злобы. Надо бороться против революции, а не болтать прекраснодушно о ее приходе!.. - так понимал Александр Алексеевич слова Мережковского.
Припомнилась Наденька, вчерашний разговор на катке, объяснение, Наденькин отказ.
Чувство нестерпимой обиды всколыхнулось. Значит, Наденька любит кого-то? Кого? Встретить бы, вызвать на дуэль!.. Нестерпимая ревность прибавилась к нестерпимой обиде. И еще - нестерпимое чувство одиночества...

"Сегодня ли я подохну,
Завтра ли я умру, -
Никто не придет под окна
Позвать меня поутру..."

Александр Алексеевич быстро написал эти четыре строчки и усмехнулся. Вместо печального и прекрасного стихотворения рождается вот такая мужицкая мерехлюндия. "Подохну!" - сказал он вслух и усмехнулся снова. Поднабрался на допросах, жандармский офицер. Далек ли ты сам от того "хама", которого ненавидишь? Может, и ненавидишь потому, что чувствуешь свое родство с этим "хамом"?
Так хочется быть приобщенным к высотам духа! Так хочется верить, что уже приобщен!.. Ах матушка, матушка! Не в боярском тереме ты меня родила, не в княжеских палатах. А жаль!.;

• • •

Как там было вчера на катке?.. Бередить себя - так уж бередить... Наденька была с каким-то студентом, который самоуверенно и мерзко хохотал., при этом он то и дело дотрагивался до чуть заметных усиков.
Он, наверное, гордился этими цыплячьими пушинками над верхней губой. Глаза у него были большие и слегка навыкате. На коньках стоял твердо, но без изящества. Оркестр играл вальсы. Музыка, пушистые нежные снежинки, огни электрических ламп - все настраивало на лирический лад. Хотелось летать и верить в торжество справедливости.
Наденька увидела его, помахала рукой, крикнула что-то. Слова разобрать было невозможно, но губы ее приоткрывались и клубочки пара выпархивали из них.
Он догнал Наденьку и студента. Улыбнулся Наденьке, поприветствовал кивком головы ее спутника.
- Знакомьтесь! Николай Булычев, будущий благодетель человечества! Наденька была возбуждена, постреливала глазками, грудь ее под белой песцовой шубкой часто вздымалась.
Студент глянул гордо после такого представления.
- И Александр Ожогин, жандармский ротмистр! - провозгласила, почти пропела Наденька.
- Который вынужден избавлять человечество от назойливых благодетелей! - добавил шутливым голосом Александр Алексеевич.
Наденька расхохоталась, но студент не принял шутку. Он побледнел и посмотрел на Ожогина, как на змею.
"Ах ты, чистоплюй проклятый! - задохнулся Ожогин от мысленного негодования. - Презираешь меня, жандарма? Даст Бог, мы с тобой еше встретимся!.."
Александр Алексеевич катался на коньках виртуозно. Ему случалось на пари выводить на чистом ледяном поле своими коньками геометрически правильные узоры, этакие своеобразные "кружева".
Наденька тоже владела коньками "выше среднего". Вдвоем они составляли идеальный ансамбль - молодые, красивые, талантливые.
А студент катался так себе. Александр Алексеевич воспользовался этим. Подъехав, он прихватил Наденьку под левый локоток. И после того, как обменялись обязательными словами, он крепко сжал округлый локоток, и Наденька поняла призыв. Она оторвалась от Николая Булычева, ветер крутанул прядку волос у виска, - и покатилась возле Ожогина. На катке вдруг сама собой образовалась улица для двоих. Люди расступались, люди почувствовали, что здесь, на их глазах, совершается нечто вдохновенное, необыденное. "Порыв злого творчества" - так задним числом Александр Алексеевич мог охарактеризовать свое тогдашнее состояние. Ему казалось, что земное притяжение утратило для него, - нет, для них обоих, - свою обязательную силу. Делая самые рискованные движения, вызывавшие "ахи" у зиртелей, он не чувствовал ни малейшего напряжения, все выходило как бы само собой. Пространство и время ожили и вступили с ним в сговор. Он знал, сколько еще надо проехать вперед, когда и где притормозить, когда и где развернуться. Каток для него стал копией вселенной, и он делал на катке то, что хотел и мог бы сделать на всей Земле, на всей вселенной. Пусть бы Земля преклонилась перед красотой его творчества! Он сознавал в глубине души, что достоин этого...
И с Наденькой, видимо, творилось то же самое. Она стала серьезной, прикусила нижнюю губу и глядела, чуть повернув голову к левому плечу, - так, что видела одновременно и ледяное поле перед собой, и всякое движение своего напарника. И на всякое его движение она реагировала своим - понимающим и дополняющим - движением.
Студента куда-то унесло порывом ветра. Он отстал, растворился, развеялся. Они были вдвоем. И когда они остановились, аплодисменты ошеломили Ожогина. Секунду-другую он не мог понять, откуда здесь, рядом с ними, толпа. Переводил глаза с одного зрителя на другого и словно просыпался. Потом вспомнил мстительное чувство к студенту - вот, мол, смотри, ничтожество! - и оно снова появилось, это чувство. Ожогин увлек Наденьку с катка, они бродили по узеньким улочкам, хохотали без причины, пили кофе с пирожными в кондитерской Лассаля, и дюжие дворники, сидя возле ворот и неторопливо лузгая семечки, провожали молодых людей одобрительными взглядами.
Потом они зашли в Воробьевский садик. Деревья слегка покачивались, галки и вороны покрикивали хрипло.
- Что-то воробьев не видно! - сказал Ожогин шутливо и, наклонившись к Наденьке, поцеловал ее в губы.
Она удивилась, отпрянула и обрадовалась. Ожогин заметил, что она не знает, как себя вести, и поцеловал ее снова.
- Будь моей женой! - прошептал, опьяняясь, губы в губы.
И она, чуть откинувшись, впервые поглядела на него взглядом женщины, оценивая и восторгаясь. Ожогин ощутил изгиб ее тела, ее податливость - и не смог совладать с собой. Он целовал ее глаза, щеки, губы, -целовал по-новому: жадно, взахлеб, выдавая свою мужскую опытность, приобретенную в меблированных квартирках Зайцевой слободы, где голодные фабричные работницы, молодые и безнадежно усталые, продавали себя за кусок хлеба и глоток вина.
Он, видимо, испугал Наденьку. Она окаменела в его руках, и глаза блестели влажно, - вот-вот слезы польются.
- Ты... Ты!.. - выдохнула, пытаясь что-то сказать, а губы тряслись, не слушались. - Я не буду твоей женой!.. Никогда!..
Ожогин опомнился, пытался просить прощения, пытался обратить все в шутку, - Наденька не слушала. Вернее, слушала, но не слова Ожогина, а что-то внутри себя.
Ожогин вторгся в ее спокойствие, всколыхнул в ней что-то неосознанное, и ее обожгло изнутри, ей стало плохо и стыдно.

• • •

Отец Александра Алексеевича Ожогина был знаменитым и влиятельным генералом. Еще до рождения он участвовал в боевых кампаниях. А теперь - состоял при дворе, ежедневно виделся с государем и в царском окружении с ним считались.
От законной жены у генерала детей не было, - жена болела чем-то сложным и непонятным генералу и большую часть года жила отдельно от него, разъезжая по заграничным курортам.
У жены была компаньонка, молоденькая и пухленькая. Вышло так, что генерал с ней сошелся, - она улыбалась дразняще и на все генеральские заигрывания только этой улыбкой и отвечала.
Жена генерала была ревнива до злобности, ее письма с курортов дышали желчью и недоверием. Генерал с удовольствием сжигал бы их, не читая. Но он обязан был отвечать. Если бы он хоть раз не ответил, жена бросила бы лечение и примчалась в Россию, чтобы изводить генерала.
В один из редких наездов жены компаньонка подхватила воспаление легких и слегла. Жена оставила ее на руках у местных докторов и укатила. В отношении компаньонки - своей дальней-предальней родственницы - она почему-то не питала никаких подозрений.
Компаньонка выздоровела, но генерал в письменных отчетах супруге все еще писал, что она плоха. Так пришло для генерала время его короткого семейного счастья. Он жил с компаньонкой, как с женой, открыто, не таясь от прислуги. И прислуга встретила эту связь потаенным ликованием, - жену генерала не любили, а компаньонка была "своя".
Несколько месяцев промелькнули, как один день, и вдруг генерал узнал, что ему предстоит быть отцом. Это событие его совершенно выбило из колеи, - никакой орден так не тешил его гордость, не приносил такого удовлетворения. Генерал почувствовал себя двадцатилетним. Он потратил двадцать тысяч на подарки, он носил на руках свою милую и совершенно забыл о жене.
Тут-то жена и явилась, ее недремлющая ревность нашептала ей что-то. Генерал, раздосадованный, как мальчишка, буквально выкрал компаньонку из-под носа у жены. Жена уже входила в дом, и слуги, включившиеся в "заговор", старательно замедляли ее шествие. Другие слуги в это же время поспешно грузили вещи компаньонки в экипаж, дожидавшийся возле черного хода.
Генерал снял для своей любимой дом на окраине города. Жена так и не узнала ничего, и генерал не раз про себя удивлялся этому. Впервые в связи с этим ему пришло в голову, что в простых людях - его слугах -тоже может содержаться что-то, похожее на честь и благородство.
В этом домике на окраине города и появился на свет Сашенька Ожо-гин. Появился и - остался без матери. Она умерла через неделю после родов.
Генерал поначалу возненавидел ребенка, но быстро убедился, что сын очень походит на мать, и присутствие сына заполняет пустоту, которая образовалась в его душе.
Генерал записал на Сашеньку дом, в котором он родился, нанял хорошую кормилицу, а позднее - хорошего гувернера и приезжал при каждом удобном случае посмотреть, "как идут дела".
У самого генерала дела шли блестяще. Перебравшись в столицу, в холодный Петербург, он три года жил без сына.
Когда подошел возраст, отец определил Сашеньку в Пажеский корпус. И началась блестящая карьера юного Ожогина.
Сам царь, наверное, не был таким монархистом. Саша собирал портреты государя, жадно выспрашивал отца при встречах и потом записывал его рассказы в специальный, обожаемому монарху посвященный, дневник.
Он не мог слушать спокойно, когда исполняли "Боже, царя храни!" Слезы наворачивались на глаза, и хотелось жизнь отдать вот сейчас же, немедленно...
В четырнадцать лет он вызвал на дуэль товарища, который неодобрительно отозвался о невысоком росте Его Императорского Величества. Дуэль не состоялась, но случай запомнился.
В пятнадцать лет он впервые услышал о бунтовщиках-революционерах и возненавидел их люто и навсегда. В это же время он начал писать стихи, наполняя их образами василисков, медуз, вампиров, подразумевая под ними врагов престола.
И в это же, наверное, время он впервые помечтал о голубом мундире Особого Корпуса Жандармов.
Голубой мундир - царская честь. Надо было шесть лет прослужить в армии, чтобы только получить право проситься на жандармскую службу.
Но Александр Ожогин, с помощью отца, обошел эту преграду. И сейчас, в двадцать лет, уже был жандармским ротмистром.

• • •

Он был хорошим работником, у него был талант, и начальник Ожогина - полковник Соколов - предоставлял ему самостоятельно вести дела, интересуясь только окончательными результатами.
Дело о подпольной типографии социал-демократов считалось безнадежным, поскольку розыск велся уже третий год, а результаты были мизерны.
Когда полковник Соколов передавал это дело Ожогину, он смотрел в сторону, он изображал необычайную занятость. Его греческий нос, изрезанный синеватыми прожилками, виновато светился. Полковник Соколов не был интриганом. Идея передать дело Ожогину исходила не от него. Но полковнику стыдно было спихивать безнадежное дело на очередного "мученика".
Александр Алексеевич принял дело спокойно, однако внутри себя подосадовал. Производство в подполковники теперь наверняка затянется, а ведь он в мечтах видел себя в генеральском мундире. И служил он в мечтах не где-нибудь, а бок-о-бок с отцом, в свите Государя Императора. И Государь к нему благоволил, - воображать это было так пленительно...

• • •

Социал-демократы - самая реальная, самая опасная угроза для престола. Это Александр Алексеевич Ожогин понимал хорошо.
Они сумели захватить массы своими идеями коммунизма, зависимости всего от экономики, идеями свободы, равенства и братства.
"Не к тому ли призывала уже Парижская коммуна? - думал Александр Алексеевич. - Не эти ли лозунги она выдвигала? И что же? Взяв власть в Париже, пролетарии не сумели ее удержать. Их лозунги мало им помогли. Да и какая в реальности может быть свобода? Человек -самое несвободное существо. Целую жизнь проводит в плену своего разума. А если такового нет, - в плену своих маленьких желаний. Свобода для всех на деле будет означать свободу для самых наглых, самых беззастенчивых. Наглецы будут процветать в "царстве социализма", все вкуснее жрать, все вычурнее одеваться. А остальные будут мучиться оттого, что они - не наглецы!.."
Жизнь подтверждала его мысли. Эсдеки, едва оформившись в партию, тут же передрались между собой. Ожогин с удовольствием вчитывался в отчеты агентов, повествующие о расколе. "Большевики, меньшевики, октябристы, кадеты! - думал он. - Чем вас больше, тем больше путаницы в вашей революции! А Манифест - это не признак слабости Государя, это признак презрения к вам!"
Где эта их типография? Вот листовки - на серой оберточной бумаге с вкраплениями опилок. Подпись под каждой - "Р.С.Д.Р.П." Сухая буквенная россыпь. То ли похожа на барабанную дробь. То ли на цокот конских копыт. Эти буквы снились Ожогину - то в виде пауков, угрожающе пяливших маленькие глазки, то в виде змей, прихотливо извивающихся в пыли...
Эти серые листочки проникали повсюду, для них не существовало запертых дверей, запретительных мер. Они были так безобидны с виду, так легко можно было смять их, порвать и развеять по ветру, сжечь...
Да, хам грядет. Вот он, голос угрозы, голос предостережения - уже звучит, уже пытается разладить то, что веками налаживалось на Руси.
Надо думать и думать, за какую ниточку уцепиться, чтобы распутать клубок, чтобы вытащить на свет Божий "хама", грызущего внутренности Отечества...

• • •

Александр Алексеевич перечитал донесения филеров, имевшиеся в деле.
Митинги, демонстрации, тайные сходки...
Одна фамилия повторилась несколько раз. Это уже зацепка, пусть и слабенькая...
Митинг в рабочей слободе, вызванный повышением квартирной платы. Оратор - слесарь Силин (подпольное имя "Иван"). По окончании своей речи вытащил из-за пазухи пачку листовок и бросил в толпу...
Митинг в Воробьевском саду ("Эх!" - вздохнул Александр Алексеевич, вспомнив Наденьку). И тут "Иван" листовки бросал. И едва не был схвачен полицией. Но сумел скрыться...
Прошлогодняя первомайская демонстрация. В Зайцевой слободе, на углу Кузнечной и Сытной улиц, "Иван" раздавал проходящим прокламации, в которых были подстрекательские призывы...
Похороны рабочего, убитого "черной сотней". Силин держал гроб на плече вместе с другими товарищами убитого. Перед тем, как встать под гроб, вытащил из-за пазухи пачку листовок и отдал молодому парню, который был неизвестен филеру-наблюдателю...
На одной, на другой тайной сходке Силину, потихоньку от остальных собравшихся, передают исписанные листки бумаги. Он быстро читает их, и что-то пишет на этих листках карандашом. Что ему передавали? Не тексты ли для подпольной типографии?..
Александр Алексеевич оторвался от документов и гордо подумал о том, сколь совершенная система тайного наблюдения в Российской империи. Сколько тайных глаз и ушей следят за порядком!
"Нам известно все! - подумал Александр Алексеевич. - Мы все видим, везде присутствуем! Но мы прячемся от дела за потоками слов -наблюдаем, урезониваем!.."
Он прочитал еще несколько донесений. Затем подошел к шкафу с картотекой. Покопался в синих карточках. Нашел карточку Силина. Прочитал внимательно... Активный агент "Искры"... Участник лондонского съезда... Член боевой группы Никитича (Красина)... Предполагаемый участник Тифлисского "экса"...
Нет в этом послужном списке никаких подсказок, никаких ниточек...
"Только за ним надо было следить! - подумал Александр Алексеевич не без раздражения. - За ним следить, а не болтаться на сходках!.."
Он сунул карточку Силина на место, пробежался пальцами по красным карточкам эсеров, по зеленым карточкам анархистов. Несерьезная публика, шумная. Среди них у него есть осведомители, - но все мелкие пташечки, на которых надежды никакой..
А впрочем, чем черт не шутит... Александр Алексеевич решил вызвать осведомителей на конспиративную квартиру и поговорить с ними...

• • •

Анархист был приземистый, толстенький, лысый. Маленькие глазки его задорно посверкивали.
- Здравствуйте, цепные псы самодержавия! - приветствовал он Ожогина.
- Полноте! - поморщился Александр Алексеевич. - Оставьте ваш пафос!
- Вы загнали нас в подполье! - слова так и лились из толстяка. - Но на ваш террор мы ответим своим террором!
Анархист расхохотался и сделал это так заразительно, так "вкусно", что ротмистр не мог не поддержать. "Вкусно" - было любимым словечком анархиста.
Отсмеявшись, оба сделали серьезные лица.
- Это хорошо, что вы в подполье! - сказал Александр Алексеевич. -Подпольщику легче будет найти типографию эсдеков! Ну, то есть, большевиков!
- Бумажки? Это невкусно! - сказал анархист. - Но если надо... Я, пожалуй, напишу такую прокламацию!.. Вы будете за ней охотиться по всей столице!
- Вы правильно мыслите! - одобрил Александр Алексеевич. - Это верная дорога!
- Но жизнь свободного революционера дорога! - сказал анархист.
- Ну-ну! Вот вам на ее поддержание!..
Александр Алексеевич передал из рук в руки несколько ассигнаций.
- Вкусно! - анархист облизнулся, убирая бумажки.
- Через неделю жду с новостями!
- Мы развеем пепел этой типографии по ветру! - сказал анархист, навертывая на шею длинный и драный шарф.
"Пес!" - подумал Александр Алексеевич брезгливо...
Вечером того же дня на встречу пришел эсеровский боевик.
Был он молод и деловит. Высокий лоб, длинные, зачесанные назад волосы делали его лицо одухотворенным. Он не кривлялся, - спокойно выслушивал Ожогина и спокойно отвечал.
Эсера звали Анатолий Егорович Кобозев. Сын пьяницы-дворника и поварихи, он, что называется, хлебнул жизни с излишком. Но о детских своих, самых черных годах, когда и голодал, и холодал, и бит бывал ежедневно, - говорить не любил...
Ожогин знал об этом и никогда не соскальзывал в беседах на запретную тему.
Анатолий Егорович был человеком больным, раз и навсегда уязвленным несправедливостью мира, существующего порядка вещей. Бог ли, законы ли природы устроили так, что одним доставалось все, а другим не доставалось ничего, - Анатолий Егорович не знал. Но он ненавидел и Бога, и законы природы за произвол, за хаос-неразбериху, за безжалостное торжество случайности на Земле. Это была его философия, его система взглядов: на Земле единственный полновластный правитель, единственный деспот - Случайность. Нет ничего достовернее и объективнее. Только в нее надо верить, и лишь ей можно поклоняться.
Он завидовал тем, кто не был обделен судьбой, кого случайность рождения незаслуженно возносила, обласкивала. Он ненавидел таких.
Та же случайность, которая вознесла одних, указала и ему, Анатолию Егоровичу Кобозеву, место в мире. Его место - подполье, не признающее существующих законов. Его назначение - уравнивать буйство случайности, силой своей воли устанавливать границы для щедрот судьбы. "Тот, кто случайно вознагражден, должен быть закономерно наказан!" -таково одно из правил Анатолия Егоровича. Для его осуществления подходило все: пуля, кинжал, веревка...
Анатолий Егорович учился на медицинском факультете и, разумеется, был материалистом. "Душа, чувства - все вздор! - изливался он перед Ожогиным. - Только химия да электричество есть в теле, и ничего больше! Разложите честь, совесть на составные - только химические элементы и узрите!.."
Философия Анатолия Егоровича прямой дорожкой привела его на эсеровский шабаш.
Эсеры любили позу и фразу, любили окутывать свои дела таинственной дымкой. Анатолий Егорович нырнул в эсеровский авантюризм, как рыба в омут. Он участвовал в изготовлении бомб-"македонок" и рвался в бой. До поры его придерживали. Затем включили в боевую группу, coзданную для покушения на председателя окружного суда. Председатель - старик-солдафон - славился жестокостью приговоров.
Эсеровская бомба, брошенная Кобозевым, убила старика. Но на его место прислали более молодого и не менее жестокого председателя.
Кобозев тогда впервые предстал перед Александром Алексеевичем.
- Мы с вами - сверстники! - сказал Александр Алексеевич.
- Мы с вами - антиподы!
- Вы неправы! Мы делаем общее дело!
- Это как же понимать?
- Вы хотите подстегнуть общество. И мы того же хотим. Только вы мчите вперед и не желаете оглядываться. А мы летим следом за вами и умоляем оглянуться. Умоляем понять, что не так уж все плохо там, позади!..
- Что ж там хорошего?
- А вы бы спросили себя об этом перед тем, как сунуть голову в петлю! Или меня бы спросили! И я бы ответил, что в правительстве готовятся реформы. У меня точные сведения...
- Не верю!
- Можете не верить. Но выслушать-то вы меня должны!
- Говорите!
- Первое: не смотрите на меня как на изверга, душегуба. Я с вами противоборствую по убеждению!
- Сытый голодного не разумеет!
- Это вы о том, что я живу в роскоши, а вы - нет? Но ведь это измени-мо. Согласитесь помогать нам, и ваше существование сразу изменится в лучшую сторону.
- Я не иуда!
- Оставьте громкие слова! Я тоже не иуда, я на все смотрю с точки зрения выгоды. Если бы эсеры так же платили своим агентам, как мне сейчас платят, я с охотой служил бы эсерам!
- Революцию делают не за деньги!
- Можно ли ее делать сейчас? После девятьсот пятого ее силы исчерпаны. По крайней мере, на ближайшие полвека! Вся ваша борьба, стало быть, - пустая трата сил...
Александр Алексеевич помолчал, вздохнул сочувственно.
- Мне жаль вас и вашей энергии! Я уже сказал вам и еще раз открою тайну: правительство намерено дать реформы! И они отменят революционную борьбу, отменят ее необходимость. Но реформы вводить можно только при спокойствии внутри державы. Чтобы заграница нас не упрекнула, что мы, де, пятимся перед смутьянами. Вот и выходит, что вы нетерпеливцы, задерживаете прогресс отчизны. Помогите нам обуздать излишне ретивых! Помогите установить равновесие! Окажите услугу России!..
- Вы - умный человек...
- Да и вы тоже не глупый. Я чувствую, что мы с вами сойдемся! Пусть как антиподы! Ведь притягиваются же противоположности! Вы, смутьяны, узурпировали для себя право социальных изменений. Но разве только вы хотели бы изменить общество? Мы, честные слуги правительства, хотим этого не меньше вас! А вы нам мешаете! Разве это справедливо?..
Кобозев молчал.
- Собственно, то, что мы по разные стороны баррикады, - чистая случайность. Согласитесь!..
Александр Алексеевич заметил, как при этих словах вскинулась голова у эсера, и взгляд стал, вроде бы, удивленным.
- Да-да, чистая случайность!.. Откуда вы знаете, что вы именно революционер по призванию, а не жандарм, к примеру?
- Чувствую!..
- Эка ненадежно вы ответили! Чувства нас ежеминутно обманывают. Где гарантия, что вы чувствуете правильно? Где критерий истины вашего чувства?.. Вы случайно стали революционером, уверяю вас, потом случайно попались, а теперь вам случайно представилась возможность помочь нам!..
Александр Алексеевич заметил, что слово "случай" имеет какое-то влияние на эсера, и старался ввертывать "случайности" почаще...

• • •

Все это было давно, около года назад. Вот уже почти год Анатолий Егорович Кобозев работал и на эсеров, и на жандармов. Это ему нравилось, это приносило ему удовлетворение, он любил Ожогина как брата, почитал, как учителя.
- Прошу вас ознакомиться, Анатолий Егорович!.. Ротмистр Ожогин протянул несколько листовок.
Анатолий Егорович принял их, неторопливо перебрал, пробегая глазами по заголовкам. И протянул обратно.
- Видел. Знаю...
- Мне нужна эта типография. Можете дать адрес, можете бомбу туда сунуть, можете натравить эсеров на эсдеков! Только, прошу вас, действуйте побыстрее!..

• • •

Кобозев ненавидел имущих, лезущих в революцию. Он просто понять не мог, почему, имея материальный достаток для себя, человек не удовлетворялся этим и шел бороться за пустые звуки - Свободу, Равенство и Братство. Чего бы, кажется, желать, - случай дал тебе возможность жить, не работая! Так и живи себе! Пользуйся капиталами, которые награбили отец или дед! Так нет, богатым неймется. Бесятся то ли со скуки, то ли с жиру. Подрубают сук, на котором сидят...
Руководитель боевой эсеровской группы - Витман - был из таких. Сын богатого промышленника, он порвал с семьей, ушел в революционную работу. Жил бедно и свято. Участвовал в трех покушениях и двух "эксах". Каким-то чудом выходил из всех переделок живым.
Когда Кобозев "бежал" от жандармов и явился к товарищам, Витман, словно почувствовав что-то неладное, долго его выспрашивал, выискивал противоречия в его словах, сомневался. Кобозев не забыл страха, пережитого по возвращении, и не простил Витману этого страха...
Теперь Витман оттаял. Провалов за это время не было (умница Ожо-гин берег своих людей).
- Почему у нас нет своей типографии? - вопросил Кобозев как-то. -Типография - способ владения умами! Предлагаю отобрать ту, что есть у большевиков!
- Не горячись!
- Уж больно ты шустер!
- У них боевики тоже не лыком шиты!...
- Самое главное, - сказал Витман, - мы не знаем, где она у большевиков!
- Значит, первое, - сказал Кобозев, - надо узнать, где она! Второе: наладить с ними контакт! Третье: на основании контакта решить - сотрудничать или изымать!..
- Где рабочие, - там и большевики! - сказал Витман. - Надо искать возле Оружейного завода!..
- Разрешите мне там потолочься! - предложил Кобозев.
- Разрешаем! - сказал Витман...

• • •

Две недели Кобзев "толокся" возле Оружейного завода. И никаких результатов.
Своей неудачей он поделился с Ожогиным при очередной встрече. И Александр Алексеевич навел Кобозева на слесарные мастерские.
Кобозев послушно сузил поле наблюдения, ограничив его только мастерскими. И почти сразу же "выудил рыбку" - столкнулся возле мастерских со своим сокурсником - Николаем Булычевым.
Оба встрече удивились, оба были не в студенческой форме, а в рабочих спецовках.
- Ты что тут делаешь? - спросили друг у друга в один голос, расхохотались и разрядили смехом напряжение
- Ты же ведь, помнится, марксизм одобрял? - сказал Кобозев.
- А ты покушениями бредил! - сказал Булычев.
- Давно это было! Теперь я тоже - марксист!
- А я, знаешь, фабричную девушку полюбил!
- И что?
- Думаю, женюсь!
- Поздравляю! Кто же кого осчастливит: она тебя, или ты ее?..
- Иронизируешь?
- Упаси Боже! Но до амуров ли в такое время, как сейчас?
- Почему бы и нет!
- А революция?
- Ну, какая там революция! Мы молоды! Таудеамус игитур?.."
- "Ювенес дум сумус?.." Помню-помню! Но какое веселье, когда кровь из народа сосут!
- Давно ли так заговорил?
- Жаль, что ты уже так не говоришь!
- Каждому свое! Тебе - заговоры, мне - любовь!..
На том и распрощались. И Кобозева целый день потом не покидало чувство, что его обманули, что с ним говорили как с неразумным мальчишкой...
Анатолий Егорович известил Ожогина,что за "женихом" надо посмотреть. Отныне они так и стали величать Николая Булычева: "жених"...

• • •

Витману хотелось иметь вес. Хотелось что-то значить самому по себе, а не просто как сынку богатого родителя.
Он испытывал мертвящий ужас при воспоминании о силе денег, о том, каким рабским почитанием был окружен его отец - олицетворение этой силы. И на него, на "сына", падал золотой отблеск, и ему доставалась холопская лесть. Но он-то сызмала понимал, что не он сам притягивает людей, а деньги. Деньги, которые обезличивали своего владельца, отодвигали человека в тень, унижали его достоинство как личности...
Витман удивлялся, как же никто не видит в деньгах того, что увидел в них он.
Только революция, казалось Витману, сумеет "разоблачить" деньги, устранить их власть. А может быть, даже и вовсе уничтожить эту заразу...
Он начинал свой революционный путь с анархизма. Но в анархистах обнаружил то же почитание денег, то же рабство духа, что и в отцовской среде.
Тогда решил, что надо уничтожать носителей рабского духа, - тех, кого деньги обезличили и превратили в своих слуг. Окунувшись в водоворот эсеровских заговоров, он поначалу был доволен своим "освобождением" от денег. Но партии тоже требовались средства, - лучшие боевики погибали, чтобы их заполучить. А он, Витман, участвуя в "эксах", по иронии судьбы никогда не получал ни единой царапины. Деньги словно берегли его. Завербовать пытались, - посмотри, ты нас презираешь, но никуда тебе от нас не убежать. Смирись и возлюби нас, и мы всегда будем тебя охранять...
"Где же власть Разума, власть высокой души? - спрашивал у себя Витман. - Возможна ли, в принципе, таковая власть?.."
В глубине души, в неясной глубине, где все формулировалось без слов, он уже знал, что разочаровался в эсеровском терроре. Царство разума, играя в заговоры, не построишь.
Он стал читать Маркса и рассердился на эсдеков - хороший у них апостол...
Идея о контактах с типографией захватила, увлекла Витмана. Ему хотелось, чтобы контакты эти состоялись как можно скорей. Кобозев раздражал: казался медлительным, ненаходчивым. Но поводов для формального проявления недовольства не было, и Витман ждал...
"Жених" вертится вокруг слесарных мастерских, - это было быстро установлено наружным наблюдением. Ожогин поставил к мастерским опытного филера, и тот ручался, что "жених" не заметил наблюдения.
Почти всякое появление Булычева совпадало с появлением на заводе листовок. Это не могло быть случайностью. Это говорило о том, что где-то и как-то Булычев имеет выход на типографию. Одет был Булычев, по летней поре, легко. Никаких саквояжей с собой не имел. Значит, проносил листовки на себе. Стоило его взять при подходе к мастерским, - бесспорные улики были бы налицо.
Но Ожогин рисковать не хотел. Легче было проследить за Булычевым потихоньку, чем выпытывать у него сведения на допросах. Тем более, что, по молодости, Булычев, как отмечено было филером, не очень-то опасался и, следовательно, был превосходным объектом для наблюдения.
"Побольше бы таких растяп! - думал Ожогин, изучая очередное донесение. - Он или глуп, или младенчески наивен, или чертовски самонадеян, или необычайно хитер. А вообще подивиться можно, от каких случайностей зависит нелегальная работа! При чем тут, казалось бы, личные качества этого курьера? Все продумано, удачно спрятана типография. Но вот поставили мальчишку в цепочку, и мальчишка без оглядки выведет нас на их "тайну тайн". Эх, "благодетель человечества"! Так, вроде бы, Наденька говорила о нем на катке?.. Посмотрю я, как ты будешь благодетельствовать сидя здесь, в этом кабинете, напротив меня?.."
Так умудренно думал Александр Алексеевич о своем заблудшем сверстнике. И представлялось ему, что думает о маленьком, неразумном ребенке.
Тот озоровал, хитрил, надеясь, - авось, не заметят. Но взрослые видели, посмеивались и терпели до поры, - пусть порезвится несмышленыш...
Очень Александру Алексеевичу нравилась эта своя позиция. Он даже не торопился докладывать начальству, что вышел на след. Ему хотелось поиграть с "женихом", потешиться ощущением кота, поднявшего лапу над мышонком...
Он и с Наденькой принял тон умудренного взрослого, и, похоже, Наденьке это нравилось. Гуляя по Воробьевскому саду, он больше не впадал в пылкость, он был мягок, заботлив, предупредителен, и Наденька шла, прильнув к нему плечом, не сомневаясь и не опасаясь...
Чтобы немного подстегнуть "жениха", Александр Алексеевич попросил Кобозева снова появиться на дороге у однокашника. При этом филера Ожогин не отозвал...

• • •

- Николай!..
- Анатолий!..
Они обменялись восклицаниями, бодро потрясли друг другу руки, но глаза их были настороженными, и Кобозев не скрывал свою настороженность, - даже старался ее подчеркнуть.
- Ты все любовь крутишь?
- А ты, какие заговоры замыслил?
- Да вот, хочу тебя на удочку поймать!
- Что-то ты, рыбак, загадками гуторишь!
- Покажи свою девчонку, Николай! Может, отобью!..
- Свою заведи, а на чужих не зарься!..
- У меня одна любовь - Революция!
- Красиво говоришь! А что ж тебе за дело до моей-то любви?
- Да никакого дела нет, не беспокойся!
- А зачем же тогда ты тут вертишься?
- А я, брат, рабочих агитирую! Подбиваю на бунт, как сказали бы в полиции!
- Ну и как, успешно?
- Какое там! Подзавяли пролетарии!
- Они за эсерами не пойдут!
- Почем ты знаешь? Девушка твоя нашептала?
- Не твое дело!..
Они поглядели друг на друга враждебно.
- Не ходил бы ты тут, Анатолий!
- А ты бы не указывал, Николай! Я - человек вольный!..
- Ну, бывай здоров!..
- И тебе того же!..
Разошлись, не оглянувшись. И это "бывай здоров" прозвучало для каждого как предостережение: "Смотри, не попадайся на дороге!"

• • •

Александру Алексеевичу представилось, что он - шахматист. Он уже третью неделю не писал стихов. Разыгрывать партию с живыми фигурами было чертовски увлекательно. Это было высшим видом творчества, сочинение стихов бледнело перед этим.
Он устроил своего человека в слесарные мастерские, и тот проследил, с кем встречается Николай Булычев. Версия про девушку, сообщенная Булычевым Кобозеву, конечно же, не соответствовала действительности и была придумана для отвода глаз...
Убедившись, что Булычев доставляет листовки, Александр Алексеевич приказал пронаблюдать за каждым его шагом. Но "шагов"-то оказалось совсем немного...
Филеры докладывали, что наблюдаемый, покинув Оружейный завод, сел на конку и доехал до окраины, до Городской тюрьмы. Возле тюрьмы, буквально в пятидесяти метрах, в собственном домике жила молодая вдовушка Галина Сергеевна Телятьева.
Наблюдаемый, сойдя с конки, направился прямиком к домику Те-лятьевой, вошел в него и не выходил оттуда двое суток подряд. Затем появился на улице и снова отправился на конке к Оружейному заводу.
"Аи да хват! - насмешливо подумал Александр Алексеевич. - В центре ухаживает за Наденькой, на окраине живет со вдовушкой! Видимо, я его недооценил, приняв за рохлю! Но относительно листовок тут неясность. За листовками надо проследить цепочку в обратном направлении. К типографии, видимо, приведет не Булычев, а тот слесарь, с кем он встречается. От слесаря должны тянуться ниточки. Надо их нащупать!.. Почему, собственно, мы решили, что Булычев приносит листовки? Они появлялись на заводе всегда после его приходов?.. "После" не значит "вследствие". Возможно, простое совпадение. А возможно, Булычев и не мелкая сошка, а "фигура". И, скажем, появляясь на заводе, он дает команду к распространению листовок, доставленных ранее и не им. Логике это не противоречит. Возможно спрятать печатный станок на заводе? Среди множества механизмов он затеряется, как иголка в стоге сена. А может быть, в домике этой вдовушки?.. И такой вариант надо проверить... В общем, на сегодня ясно, что многое пока что неясно. И надо продолжать усиленное наблюдение как за Булычевым, так и за тем слесарем, с которым он вступает в контакт..."
Он взял справку на Галину Сергеевну Телятьеву. Перечитал еще раз и вздрогнул. Как это ему с первого раза не бросилось в глаза! Видно, отвлекли предыдущие фразы о том, что ни в каких партиях не состоит и ни в чем предосудительном не замечена. Вот ведь, черным по белому, написано: "В девичестве Лешакова". Эту фамилию Александр Алексеевич помнил.
Он помнил, как в девятьсот пятом едва не арестовал Лешакова вместе с "баронессой". Кстати, Лешаков тогда работал в слесарных мастерских. Крепкий узелок вокруг этих мастерских завязан. Что касается "баронессы", она с тех пор - как в воду...
Александр Алексеевич был уверен, что ограбление Кредитного Банка в девятьсот шестом - их рук дело. "Баронессы", Лешакова и их дружков. Он тогда вел дело и видел с самого начала, что раскрыть его не удастся. Где уж, если охрана банка была доверена таким олухам, как этот городовой... Как его звали?.. Ефим Петрович, кажется... Ничего за душой, кроме патологического желания разбогатеть и быть "не хуже других"... Разве можно работать с такими людьми? Разве можно с такими уберечь Россию от революции?..
Кстати, эта нынешняя вдовушка - сестра Лешакова. Она ведь, кажется, присутство-вала при его задержании?
Александр Алексеевич напрягся, постарался ее припомнить, но не смог. Видно, не привлекла она тогда его внимания. Слишком тогда "баронесса" блистала. Всех остальных затмевал ее свет...
Что же такое нашел в ней Николай Булычев, студент-медик, человек интеллигентный, как ни верти?.. Чем она его к себе приковала?..
Александр Алексеевич взял чистый лист бумаги и написал аккуратным своим почерком список предполагаемых действий.
1. Наблюдение за Булычевым.
2. Наблюдение за Телятьевой.
3. Наблюдение за мастерскими.
4. Дискредитация Булычева в мастерских.
5. Если не выйдет п. 4, лишение Булычева всех связей.
6. Возможный арест Булычева и вербовка.
Дискредитацию Булычева в мастерских начали с того, что взяли человека, с которым Булычев был связан. Взяли, против обыкновения, шумно, демонстративно. С бранью, с грубыми угрозами, с обещаниями приехать за остальными рабочими.
Александр Алексеевич с удовольствием читал донесение внедренного провокатора о бурной реакции рабочих. Ими предлагались радикальные меры освобождения товарища, которые сводились к одной формуле "с оружием в руках". Провокатор под шумок пустил слух, что совсем недавно видел студента (Булычева) вместе с городовым. Он же, провокатор, предложил выпустить листовку с рассказом о злодейском аресте. Идея была одобрена, воплотить ее, после некоторой заминки, поручили "Михайлычу"...
"Заминка легко объяснима, - подумал Александр Алексеевич. - Ибо взятый нами слесарь, видимо, как раз и был специалистом по части листовок. Он - второе звено той цепочки, что выстраивается от Булычева. А "Михайлыч" - третье звено. И теперь важно выяснить, получает "Ми-хайл ыч" листовки только со стороны Булычева или также с какой-то другой стороны?"
Александр Алексеевич распорядился не допускать Булычева в мастерские. Едва тот появлялся поблизости, тут же появлялись филеры и начинали, не таясь, его сопровождать. Все щели в заборах, все потайные тропки были перекрыты.
Дни шли за днями, Булычев настойчиво рвался к заводу, - ротмистр Ожогин его упорно не пускал. А листовки не появлялись, их словно никогда и не было.
Александр Алексеевич ликовал - связь с типографией имел Булычев. Булычев, а не "Михайлыч". Можно было считать это достоверно установленным.
Но тут на заводе вновь появились листовки, приведя Александра Алексеевича в ярость. Правда, было их немного, и были они размножены не типографски - написаны печатными буквами от руки.
Александр Алексеевич замышлял представить победный доклад по начальству - о ходе дознания. Но теперь - после появления "самодельных" листовок - доклад уже не получался столь победным.
И Александр Алексеевич негодовал - на неблагодарность своей работы, на ненадежность своих побед, на необъяснимую приверженность русского человека к антигосударственным идеям. Даже сейчас рабочие неспокойны. Даже сейчас, когда, по терминологии большевиков, "царит реакция", а по мнению Александра Алексеевича наладился элементарный порядок...
О чем говорили эти "кустарные" листовки? О том, что у подпольных типографов были сообщники на заводе? О том, что они не желали смиряться даже под поднятым мечом? О том, что в ответ на демонстрацию силы они предприняли демонстрацию своей злой воли?..
Да, обо всем этом говорили рукописные листовки. Но главное, что увидел Александр Алексеевич, - большевизм, как сорняк, цепко врос в рабочую почву. Это было плохо. Это означало, что он борется не с отдельными злоумышленниками, а с целым классом - с пролетариями. С людьми, утратившими дух своей нации и поверившими в "немецкую" доктрину.
Россия - это Царь-батюшка и Православие. Православие и Государь-император.
И то, и другое - незыблемо. Ни того, ни другого не убрать, не изжить никогда.
Царь и Церковь - олицетворения России. Россия без этого - нонсенс, непредставимая абракадабра.
Даже если представить невозможное: что эсдеки придут к власти -неужели тогда не придется им выдумывать своего "царя", чтобы поддержать общество в равновесии? Неизбежно придется, в этом Александр Алексеевич был убежден. А зачем его придумывать "нового", если вот он, старый, милый сердцу, глядит с портрета, чуть прищурив глаза. Если бы мог Александр Алексеевич уже сейчас, а не в будущем быть поближе к монарху! Если бы мог уже сейчас обличать глупость сановников! О, многие беды тогда бы удалось отвести!..

• • •

На обыск в домике вдовы Телятьевой Александр Алексеевич выехал самолично. Были в домике две комнаты да кухня. Одна комната была приспособлена под мастерскую: верстак стоял, на стене были набиты две длинные рейки, между рейками и стеной в строгом порядке - от большего к меньшему - располагались инструменты.
Александр Алексеевич скользнул по ним равнодушным взглядом, они были некрасивы, они напоминали о грубом, уродующем человека, труде.
Табуретка и дагерротип на стене довершали обстановку. На дагерротипе был изображен молодой пышноусый мужчина. Видимо, муж хозяйки. В этой комнате не было ничего, что могло бы привлечь внимание ротмистра...
В соседней комнате были большая кровать, комод, сундук и четыре стула вокруг него. Сундук, видимо, служил также столом. Все вещи были, вероятно, сделаны руками хозяина мастерской. Александр Алексеевич одобрительно скользнул взглядом по фигуркам ангелов, завершающим кроватные столбики.
Комод был тоже изукрашен искусно вырезанными дубовыми листьями и желудями. А на стенках сундука были целые сцены. Насколько понял Александр Алексеевич, - из басен Крылова.
- Простите, Галина Сергеевна, вы не подскажете, кто был ваш муженек?
- Столяр-краснодеревщик!..
Вдова Телятьева отвечала коротко, смотрел? спокойно. Александр Алексеевич внутренне подосадовал на это ее спокойствие. Если бы она хоть как-то выдала свое волнение, он бы сразу уверился - типография здесь. Но спокойствие вдовы сбивало ротмистра с толку.
Он распорядился простучать пол, отодвинуть комод и сундук... Нет, и в этой комнате не было ничего подозрительного. Ничего такого, что можно было бы принять за тайный вход в типографию.
А на кухне царствовала плита. Да еще были полки с неказистой посудой. Да еще был стол - тоже, видимо, самодельный.
Плиту, разумеется, проверили. Стены простучали и на кухне, и в комнатах. На чердак слазили.
Но ничего не обнаружили...
Жандармы, производившие обыск, стояли на кухне и пожирали глазами ротмистра, ожидая распоряжений.
- Ну что стоите, как три усатых богатыря? - сказал Александр Алексеевич добродушно. - Ступайте в коляску и ждите меня!
Он проводил глазами обтянутые мундирами широкие спины. Вздохнул.
- Знали бы вы, Галина Сергеевна, как надоедают порой обязанности службы! Как хочется все бросить и почувствовать себя свободным человеком!
Вдова помалкивала, смотрела жалостливо да сочувственно вздыхала.
- Думаете, интересно врываться ко всяким людям да перевертывать у них все вверх дном?
- Так зачем же врываетесь?
- В поисках крамолы, сударыня! Пусть вы к ней непричастны, допускаю! Но этот Ваш жилец!.. Господин Булычев!.. О, это опасный крамольник! Нам донесли, что он бомбы делает!..
Вдова состроила испуганные глаза.
- Неужто здесь? Никогда не видала!..
"Комедианты!" - весело подумалось Александру Алексеевичу про себя и вдову.
- Мы тоже думали, что здесь! Да, как видно, ошибались! Так что приношу извинения, сударыня!..
Ротмистр пошел к выходу, но на пороге остановился.
- Да, чуть не забыл! Просили осведомиться: где братец ваш? Давно ли с ним виделись?..
Вдова пожала плечами.
- С девятьсот пятого его не видела! Он ведь нелегальный! Вы, верно, знаете про это?..
- Желаю здравствовать! - попрощался ротмистр.
Едва он вышел, вдова Телятьева присела на пол и тихо заплакала. Ноги не держали ее. Словно чужими сделались и дрожали мелкой противной дрожью...

• • •

На Оружейном заводе снова появились листовки. Нет, не те самодельные, написанные от руки. Настоящие листовки появились, отпечатанные в неуловимой типографии.
Ротмистра это известие привело в бешенство. Он вызвал внедренного в слесарные мастерские и отчитал его. Сорвав свою злость, выплеснув досаду, - немного подуспокоился.
Проклятая типография выскальзывала из рук. Дразнила, как леший в лесу, и не давалась, не давалась.
Едва лишь Александр Алексеевич уверился, что она в домике вдовы Телятьевой, - обыск опрокинул его уверенность.
Едва лишь убедился, что "Михайлыч" вне завода ни с кем подозрительным не контактирует, - нате вам! Свежие листки!..
Булычева ротмистр из игры исключил. Булычев находился под таким плотным наблюдением, что даже скучно было думать про это.
Оставалось предположить, что "Михайлыч" его переиграл, что у "Ми-хайлыча" есть связи, не обнаруженные наблюдением. Что цепочка идет не от Булычева к типографии, а от "Михайлыча" к еще кому-то и к типографии.
Александр Алексеевич почувствовал состояние азартного игрока, решившего идти ва-банк. К нему пришло вдохновение. Он задумал интересную комбинацию. Он тщательно ее вычертил на бумаге. Кружочки, стрелочки - все получалось красиво. А красотой Александр Алексеевич очень дорожил. Высший смысл своей жизни, своих действий он находил в красоте, в эстетике. Понимание красоты одухотворяло человека, поднимало его над животными. Светили звезды, грохотали волны, зеленели деревья, белели снега. Это было красиво. Это трогало тайные струны в душе, и душа откликалась на красоту мира своим ликующим звучанием.
И ощущение жизни в себе, в своем теле, и ощущение своего здоровья было красивым. И любовь к Наденьке. И любовь к обожаемому венценосцу. И своя готовность к борьбе со злом казалась Александру Алексеевичу красивой. Служение красоте Александр Алексеевич сделал стержнем, на который нанизывал свою жизнь.

• • •

Александру Алексеевичу доложили, что Булычев начал метаться. Он появлялся каждый день возле Оружейного завода, пробовал менять обличье, переодеваться. Но всякий раз натыкался на издевательски неприкрытую слежку. Кое-кто из филеров даже стал с ним раскланиваться.
Поняв, что на завод ему путь заказан, Булычев однажды изменил привычный маршрут и отправился в город. За ним пустили двух самых опытных соглядатаев. Те были выучениками знаменитого французского коллеги: умели, вывернув пальто и сменив головной убор, преображаться на ходу; умели менять походку, жестикуляцию, голос...
Булычев их таскал по городу четыре с лишним часа. Чего только не проделывал: менял извозчиков, пытался затеряться в рыночной толпе, заходил в магазины с тем, чтобы выйти с черного хода; выезжал на окраину, где все просматривалось...
Опытные сотрудники оказались на высоте. Они провели Булычева через все его метания без сучка и задоринки. Булычев, видимо, в конечном итоге был уверен, что "хвоста" за ним нет. Он привел филеров на эсдековскую конспиративную квартиру. Не успел он выйти, - квартира уже была осаждена полицейскими. Двух мужчин, там оказавшихся, арестовали. А Булычева - отпустили. Когда он потребовал ареста, ему сообщили, что "не велено". Квартира оказалась настоящим складом пропагандистской литературы. Александр Алексеевич поздравил себя с тем, что у Булычева слабые нервы. Провоцировать студента было легко и приятно. Арестованные наверняка растрезвонят в тюрьме, что Булычев - предатель. Александр Алексеевич уже видел мысленно студента в рядах своих сотрудников. Но Булычев оказался еще слабее, чем он думал. Булычев пошел напролом. Он явился в мастерские с пачкой листовок и стал в открытую их раздавать. Зачем он это сделал?.. Видимо, он, что называется, потерял голову...
Его задержали сами рабочие. Надавали тумаков, обозвали "полицейской шкурой" и другими разными солеными словами. К неудовольствию ротмистра, "Михайлыча" при задержании не оказалось - был в цехах, сдавал заказ. Когда он вернулся, все было кончено, - "Михайлыч" узнал обо всем из рассказов. После работы "Михайлыч" отправился в город и дважды прошел по улице, на которую выходила окнами разгромленная, благодаря Булычеву, конспиративная квартира. Других явок "Михайлыч" не посещал, хотя наверняка знал адреса.
"Этот - зверь матерый! - подумал ротмистр, узнав о вояже "Михай-лыча". - Не то, что студент!"
А студент, оказавшись в тюрьме, лихорадочно стал обстукивать стены. Но ни звука не услышал в ответ. У него не было соседей, - так приказал ротмистр, так было удобно для вербовки.
Две недели просидел студент. Его не трогали, никуда не вызывали, надзиратели не вступали с ним в разговоры.
На пятнадцатый тюремный день Булычев повесился у себя в камере. Обрывок веревки был совсем короткий. Надзиратели высказали предположение, что Булычев протащил его в камеру зажатым в кулаке.
Чтобы умереть, ему пришлось закрепить веревку за оконную решетку, всунуть голову в петлю и повиснуть, подогнув колени. Колени его так и не коснулись пола.
Александр Алексеевич не поехал в тюрьму, чтобы посмотреть на труп. Не поехал, потому что это было неэстетично.
А вот поразмыслить об этой смерти требовали интересы дела. И Александр Алексеевич пытался представить себе, что чувствовал студент, когда решился на самоубийство...
"Он, вероятно, был очень самоуверен, - думал Александр Алексеевич. - Как же, как же, "благодетель человечества", помню. В глубине души он, видимо, жаждал славы, ему хотелось первенствовать, он считал себя умнее тех, с кем свела его судьба. Видимо, сам перед собой изображал этакого наполеончика. И вдруг почувствовал, что не он - самый умный, что силы его невелики, что его обходят с флангов и с тыла.
Почувствовал, что его не считают за величину, за серьезного противника, что его презирают, над ним насмехаются. А, самое главное, товарищи могли счесть его за предателя, и оправдаться перед ними немедленно он не мог. Он попросту был нежизнеспособной натурой. Он сломался, не выдержал. Агент из него тоже, видимо, был бы плохой..."

• • •

Как пришло к Витману желание "присмотреть" за Кобозевым? Витман и сам не мог бы сказать. Он верил своим боевикам. Провалов в группе не было. Кобозев себя вел безупречно. И все-таки у Витмана почему-то появилось желание за ним понаблюдать.
Может быть, Кобозев слишком уж "правильно" себя вел? Может быть, слишком медлил с сообщением про поиск типографии? Может быть, в нем не чувствовалось решимости эту типографию найти?..
Как бы там ни было, Витман стал "ходить" за Кобозевым. Он оправдывался перед собой тем, что, как руководитель группы, имеет право проверять своих боевиков.
Следить за Кобозевым оказалось очень легко, ибо Кобозев не опасался наблюдения.
Витмана это озадачило. Что-то в этом было неправильное, плохое, -боевик, нелегал, разгуливающий по улицам, ничего не опасаясь, не страхуя себя.
"Даже не оглянется ни разу! - думал Витман с досадой. - Ну разве так можно! Словно первый день в организации! Или он считает, что невидим и неуловим?.."
Кобозев не показывался возле Оружейного завода. Он толокся возле тюрьмы. Витман быстро вычислил, что Кобозева интересует домик вдовы Телятьевой.
"Значит, он что-то нащупал? - недоумевал Витман. - Тогда почему не докладывает?"
Боевой группе, при очередном сборе, Кобозев сообщил, что ведет наблюдение за Оружейным заводом, и сдвигов пока что нет.
- Может, помощника выделить? - спросил Витман.
- Думаю, справлюсь! - отозвался Кобозев сдержанно.
"Почему врет? - думал Витман. - Почему говорит про завод? Не хочет сообщать непроверенные данные?.. Вопросов много, а ответов пока что никаких!.."
Витман продолжал наблюдение. Однажды вечером он стал свидетелем подозрительной встречи. Кобозев прошелся по узенькой улочке и исчез во дворе неприметного серого дома. Затем, через пятнадцать минут, на улице появился человек в чесучовом костюме. Он вошел в этот же двор.
Около часа никого из них не было. Затем они появились на улице в обратном порядке: сперва удалился господин в чесуче, а следом за ним -ровно через пятнадцать минут - Кобозев.
Витман "отпустил" их и заглянул во двор. Бородатый дворник с отрешенным видом неторопливо махал метлой, подметая несуществующий мусор.
- Здравствуй, любезный! - сказал Витман. - Давно, небось, тут служишь?
- Давно, Ваше Благородие! - дворник отозвался полунасмешливо, он с одного взгляда оценил поношенный, но "приличный" костюм Витмана.
- А что это за люди сейчас выходили? Первый - в чесуче, второй - в тужурке.
- Почем я знаю. Ходят и пускай. Господа аккуратные, покоя не нарушают.
- Может, они заговорщики?
- Может, - они; может, - вы! - дворник зевнул, и насмешка, уже нескрываемая, проглянула на его лице.
"Вот черт лукавый! - подумал Витман. - Возьми такого за рупь двадцать!"
Он кашлянул в кулак, чтобы скрыть смущение.
- А что, любезный, если я тебе синенькую дам? Скажешь, где они встречаются?
- А ты дай сперва! - дворник перешел на "ты", и Витман понял, что, предложив деньги, он почему-то упал в глазах дворника.
- Возьми! - Витман протянул бумажку.
Дворник принял ее, посмотрел на свет, сложил неторопливо и сунул куда-то под передник. После этого он левой рукой оперся о метлу, а правую поднял указующим жестом.
- Нумер двенадцатый, на третьем этаже! Там и встречаются!
- И часто встречаются?
- На твою синенькую я тебе уже наговорил!..
Дворник смотрел выжидающе. И Витман, чертыхнувшись про себя, подарил ему еще синенькую.
- Этот, который первым ушел, - хозяин! А другие к нему приходят! Кажную пятницу да кажный вторник. Публика чистая, тихая, никаких скандалов.
- Не бойся, любезный, я тоже не скандалист... - Витман бормотнул это машинально и пошел со двора. Он догадывался о том, что могут значить эти регулярные встречи на тайной квартире, но боялся верить своей догадке...

• • •

Пока Булычев сидел в предварительном заключении, "Михайлыч" вел себя спокойно. Ходил только на работу и домой. Не пил, не участвовал ни в каких собраниях. Донесения филеров об этом периоде были однообразными.
Но как только стало известно, что Булычев повесился в камере, активность "Михайлыча" резко возросла. Он раз и другой посетил... домик вдовы Телятьевой, чем поверг в изумление Александра Алексеевича. После его визитов на Оружейном заводе снова появились листовки.
"Что за чертовщина! - недоумевал ротмистр. - По камешкам, что ли, разбирать этот домик? Еще раз явиться с обыском? Чувствую, что бесполезно! Неужели меня перехитрили? Быть такого не может!"
Он припомнил свою встречу с Кобозевым на конспиративной квартире. Припомнил, как легко, с полуслова, Кобозев понял всю комбинацию.
Александр Алексеевич поймал себя на чувстве симпатии к студенту и удивленно хмыкнул. Он привык относиться к своим агентам бесстрастно, как шахматист к фигуркам на доске. Но этот агент сейчас был козырем, проходной пешкой. Надежда на этого агента была велика...

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ>>>