Сергей Смирнов (18 лет, СПб)

ПОДПОЛЬНАЯ ТИПОГРАФИЯ
(повесть)

ПРОДОЛЖЕНИЕ.
(<<<Читать начало)

• • •

В камере было холодно и сыро. Анатолий Егорович уже два дня сидел в ней, дожидался "компаньона". И за два дня тюрьма ему осточертела не то что "по печенки-селезенки", - он даже не мог выразить, как она ему осточертела. Он ненавидел это огромное здание, в котором даже летом так знобко; эту ненасытную утробу, которая пожирает и пожирает людей; эту несокрушимую плоть, которая, торжествуя, уничтожает мятущийся дух, отказывает ему в праве на смятение, на поиски...
Но он также и уважал эту твердыню и боялся ее. Она ему казалась чем-то, родственным стихийным силам: приливу, смерчу, землетрясению.
И еще одно чувство он испытывал в глубине души: покой. И самым краешком сознания ловил себя на том, что испытывает покой и расслабленность. И стыдился признаться себе в этом отчетливо. На воле он постоянно ощущал в последнее время смутную тревогу, - словно заяц, который слышит далекий лай гончих псов. Его изматывала эта тревога, он не мог понять, откуда она берется...
Может быть, за то и ненавидел Анатолий Егорович тюрьму, что она дала ему покой, отдохновение и дала до конца догадаться о том, что живет он нехорошо, что жизнь его запуталась и перекосилась...
Самое удивительное в том, что Анатолий Егорович не хотел бы исправлять свою жизнь. Он испытывал томительное и мрачное удовольствие от того, что сумел подняться над случайностью судьбы, велевшей ему быть незаметным червяком. Он и сейчас оставался незаметным, но не червяком, нет уж... Сейчас он казался себе вершителем дел в канцелярии господина Случая, чиновником по особым поручениям у самых великих богинь - Клото, Лахезис и Атропо... Пусть никто не знал о его могуществе. Оно было заговоренным, волшебным. Только на незнании окружающих оно и держалось. Если про него сказать вслух, если осветить его солнечным светом правды, тайное могущество превратилось бы в струйку полупрозрачного дыма...
На третий день к нему подсадили "Михайлыча". Нос у того распух, и синяк багровел под левым глазом - видать крепко сопротивлялся при аресте. "Михайлыч" глянул на Кобозева мельком, поздоровался, потом сел на койку и задумался, ушел в себя.
Кобозева почему-то задела его задумчивость, он ожидал к себе большего интереса. Но, чтобы не казаться навязчивым, он молчал, а в голове лениво текли снисходительные мысли. "Все знаю, что с тобой будет! -думал Кобозев. - А ты таишься, планы строишь!.."
- Простите меня, товарищ! Долго вы тут?.. - оторвался "Михайлыч" от своих мыслей.
- Третий день...
- И за что вас?..
- За литературу. Жаль, не довез...
- Много было?
- Полтора пуда...
- Не огорчайтесь, товарищ!..
Видно было, что "Михайлыч" сразу поверил ему. Это было Кобозеву приятно...
Они заполняли тюремные будни разговорами. Впрочем, не только разговорами. По утрам делали гимнастику. В течение дня "гуляли" по камере - пять тысяч шагов каждый, по очереди. Тот, что "гулял", описывал вслух другому маршрут своей прогулки, и повторять маршруты не полагалось...
Раз в день была настоящая получасовая прогулка. Во дворе тюрьмы росло старое раскидистое дерево. Кажется, тополь... Всякий раз Кобозев прикидывал, сколько будет от самого толстого обрубка ветки до стены. И всякий раз выходило - почти два метра. Это сделалось ритуалом: едва их выводили на прогулку, Кобозев начинал на глазок прикидывать расстояние. Он боялся того, что ему предстояло совершить, и не скрывал от себя, что боится.
"Зачем его оставили во дворе! - не раз думал он. - Срубили бы и ладно! Ротмистру тогда не пришло бы в голову использовать его для побега. Или ветки обрубали бы у самого ствола!"
Ненависть к тюрьме ему помогала. Наполняла искренностью его поведение, его слова. Ни в чем он не фальшивил: ни в своих проклятиях, ни в своей тоске по воле. И "Михайлыч" видел, что его товарищ не фальшивит, и укреплялся в своем доверии к студенту.
Кобозев то и дело выдвигал в беседах самые фантастические планы побегов. "Михайлыч" неторопливо и обстоятельно их разбивал. Кобозева это втайне радовало. Сокамерник не отвергал идею побега, отвергал только ее фантастическую реализацию...
Постепенно, шаг за шагом, Кобозев подвел товарища к "реальной" идее. Сперва подумал вслух про дерево. Потом про веревку с маленьким якорьком. "Михайлыч" слушал, заглатывал наживки, загорался...
"Михайлыч" был человек действия, боевик, не в рассуждениях, не в теориях была его стихия. Он торопился "делать" революцию, а "придумывать" ее должны были другие - те, кому он безоговорочно верил. Он принял план побега. Он увлекся этим планом и забыл про осторожность, да и мудрено было помнить про осторожность в тесной камере, бок-о-бок с обаятельным студентом-марксистом. Правда, студент не скрывал, что был одно время среди эсеров. Ну, да он молодой, да еще не из рабочих, - ему эти шатанья простительны.
"Михайлыч" поверил Кобозеву и раскрылся перед ним. Товарищи не забыли про "Михайлыча", на свидания к нему приходили то "сестра", то "брат". В камеру "Михайлыч" возвращался радостно возбужденный и кое-что соседу пересказывал.
Для Кобозева и Ожогина в силу вступил "вариант номер два" - когда сами товарищи готовят все для побега и приносят в тюрьму. Если бы не постарались большевики, все развивалось бы по "первому варианту", то есть, необходимое для побега доставили бы "друзья" Кобозева.
В тюрьме были введены некоторые послабления. Днем все камеры открывались, и заключенные могли ходить друг к другу в гости. На прогулках отменили движение по кругу, - разрешено было свободно передвигаться по тюремному двору. Заключен-ные собирались кучками, затевали споры, подвижные игры - вели себя как дети. Все они помнили недавно отшумевшую революционную бурю. Все они ждали новую революцию, верили в нее. Тюремный "либерализм" их не удивил и не насторожил - они приняли его как нечто завоеванное, должное.
В таких условиях "Михайлычу" не трудно было найти помощников. И он их нашел.
На прогулках и в камерах друг у друга они много раз обсудили детали побега. Решили, что побегут "Михайлыч" и еще двое большевиков.
Кобозев попробовал было возражать, попробовал предложить свою кандидатуру. Но его призвали к сознательности и дисциплине. Комитет, неведомый ему, постановил, что бежать должны "Михайлыч" и те двое. Эта троица для партии ценнее, чем он...
Кобозев много думал о намечаемом побеге, журавлем выхаживая по своей камере.
"Господи, сколько усилий - думал он. - одни берегут свою тайну, другие стараются до нее докопаться. Революционеры стараются ухлопать очередного сатрапа. Жандармы мечтают сожрать очередного революционера. Как это, в сущности, банально!
Я выше этого. Я стою над ними. Я могу дирижировать и тем и другим оркестром".
Позиция "над" нравилась Кобозеву. Именно в такой позиции он становился не рабом случайности, но ее господином. Так ему казалось.
Он знал наперед, как развернутся события во время побега, и ему было скучно. Скучно и страшно, потому что предстояло заниматься "циркачеством", а этого Кобозев не любил. Ему хотелось деятельности спокойной, "мозговой". Такой деятельности, в которой было бы как можно меньше неопределенности...

• • •

В день побега заключенные устроили потасовку во дворе. Сперва изобразили шумную "ссору", которая перешла в "рукоприкладство". Затем к двум дерущимся присоединились все, кто был во дворе. Надзирателей тоже увлек азарт схватки. Засвистели, загомонили, заорали на заключенных. Бросились, было, разнимать, но сил, явно, не хватало. Вызвали караульных от ворот, и тут начался побег. "Михайлыч" выдвинулся из толпы и с ним двое, назначенных комитетом. Кобозев, будто невзначай, все время был недалеко от них. В руках у "Михайлыча" вдруг оказался небольшой якорь-кошка с привязанной к нему тонкой веревкой.
"Михайлыч" бросился к воротам, размахнулся и зацепил якорь за верхний край. И полез, полез по веревке...
"Ах дураки! - успел подумать укоризненно Кобозев. - Так и не придумали ничего лучше якоря! Ползай теперь с ними по веревкам! И ведь верят, что никто ничего не знал! Что этот якорь незамеченным передали в букете цветов!.."
Михайлыч дополз до верха, задержался на секунду, затем исчез. По ту сторону его ждали друзья, ждали быстрые кони. Прыгай да не бойся! Примут в объятия!..
Двое других тоже бросились было к воротам, да ничего у них не вышло. Очутились двое в цепких надзирательских руках, покатились по земле, извиваясь в бессильной ярости.
"Господи!.." - воззвал Кобозев мысленно и полез на ворота. И так ему страшно было при этом, - слов нет, чтобы передать его страх. Так и ждал - пальнут сейчас в спину, и прощай белый свет! Хоть и уверял его ротмистр в полной безопасности, да ведь не всех же нижних чинов предупредили, как себя вести, ох не всех! Возьмет какой-нибудь дурак и всадит пулю почем зря!..
От страха ползание по воротам получилось у Кобозева быстрым. Буквально взлетел Кобозев на ворота.
И другая "кошка" - вот она, пожалуйте! - с воли заброшена.
"Ох!" - вздохнул Кобозев, бросая одну веревку.
"Ох!" - вздохнул снова и, схватившись за другую веревку, соскользнул вниз.
А там, внизу, тоже возня, да еще поазартней, чем в тюремном дворе.
Во дворе-то лаются да кости ломают, а здесь, на воле, пулями друг друга потчуют. Выстрелы гремят. Бац! Бах!..
Кобозев к стене прижался и бочком, бочком... Глаза хотел закрыть, чтоб не видеть мерзости смертоубийства, да не получилось.
Боевики, что встречали беглецов, были обречены. Было их двое возле пролетки, да один за кучера. Револьверы были у них в руках, и револьверы не молчали.
Но слишком уж неравными были силы. Жандармы перекрыли улицу с двух сторон. Суетились, будто муравьи. Тоже стреляли.
"Не выбраться мне!" - подумал Кобозев тоскливо, глядя, как падают боевики, упираясь в небо страшными невидящими глазами.
Так все было натурально, так все било по нервам, что Кобозев совсем забыл о главной цели "лицедейства". Ему казалось, что это светопреставление очень долго длится. И все хотят его убить, но почему-то никак не могут попасть.
И вдруг он увидел "Михаилыча". Тот выполз на коленях из-за пролетки, попытался подняться на ноги и снова рухнул на колени. Левая щека его, обращенная в сторону Кобозева, была в крови.
Кобозев увидел "Михаилыча" и вспомнил, что должен делать. Он бросился к "Михайлычу", поднял его, принял на спину и, пошатываясь, побежал прочь от тюрьмы. Побежал без дороги, к домикам, что виднелись неподалеку. Побежал сквозь траву и кусты, и кусты расступались, и трава пружинила, помогая нести бремя.
"Михайлыч" облапил его за шею и замер, большой, неудобный. Дышал хрипло, с присвистом.
"Скоро ли?.." - Подумал Кобозев со злостью. Он задыхался и дышал не менее хрипло, чем "Михайлыч'.
Он помнил каждую секунду, что "Михайлыча" неотступно держит под прицелом первоклассный армейский снайпер, специально для такого случая вытребованный Ожогиным.
"Скоро ли?.." - снова простонал он мысленно. Пот заливал глаза, сердце болело, словно кто-то его неторопливо резал ножиком. Рот был сухой, язык - неприятно-шершавый.
"Не могу больше!.." - подумал он равнодушно, и тут свершилось. Кобозев сразу понял, что свершилось... человек на его спине вздрогнул и простонал громко. И снова вздрогнул...
"Две пули!" - подумал Кобозев и остановился, опустил "Михайлыча со спины.
"Михайлыч" умирал. Его тело удлинилось и расплющилось. А лицо стало странно подвижным, переменчивым. Оно как бы торопилось в последний раз отразить все, что дорого живому. То словно ветер пролетал по нему, то оно становилось безмятежным как синее летнее небо. То оно трепетало, как дерево. То как будто бы волны моря начинали играть на нем...
Кобозев засмотрелся. Жадное любопытство им владело. И еще - чувство удовлетворения - еще один проиграл, а я из тех, кто выигрывает...
"А дело-то, дело! - спохватился он вдруг. - Неужели умрет, ничего не сказав?"
он встал на колени, тронул "Михайлыча" за плечо. Раз, другой... И брезгливость при этом испытал, - будто мог заразиться смертью.
"Михайлыч" открыл глаза - отрешенные, добрые, уже неземные...
Кобозев над ним наклонился.
"Михайлыч" с видимым усилием сосредоточил свой взгляд.
Узнал Кобозева.
- Ты... что... тут? - вытолкнул изо рта слово за словом, словно укоряя.
- Тех двоих взяли! - сказал Кобозев. - А я рядом был! И вместо них!..
- Другие... тебя... примут...
"Михайлыч" притих, посмотрел ясно и тревожно, сомнение его посетило. Но сомневаться уже не было сил, и опять лицо его разгладилось.
- Иди... в дом... Телятьевой... - медленно зашептал он. - Скажи... Михайлыч... велел... спросить... про... тульский... самовар...
- Скажу! - кивнул Кобозев. Нетерпение им овладело. Ему хотелось подстегнуть, поторопить...
Но "Михайлыч" молчал. И дышал - как будто делал трудную работу. Грудь приподнималась натужно... Замирала... И вдруг - падала... И долго-долго была неподвижна... Потом начинался новый вдох...
Кобозев посмотрел назад, в сторону тюрьмы. Там было спокойно, ни одного мундира, словно испарились все. "Им приказали нас не преследовать!" - подумал он.
Затем он снова глянул на "Михайлыча" и увидел, что тот старается приподнять голову.
Кобозев присел, подсунул, полуобняв, левую руку под затылок "Ми-хайлычу", правую - под плечи и стал помогать умирающему приподниматься. У него было ощущение, что он снимает, избывает свою вину, вот так вот помогая.
Человек умирал, и смерть эта была вызвана им, Кобозевым, была спланирована им, хладнокровно придумана, словно сдача пешки на шахматной доске.
Когда "Михайлыч" умер, Кобозев опустил его голову на землю, освободил занемевшие руки - и вдруг заплакал. И в плаче испытал просветляющее облегчение. И дал себе клятву больше никого и никогда не предавать...
Затем он поднялся на ноги. И первое, что увидел, - был человек в полицейском мундире, стоявший шагах в пяти от него в густых кустах, увешанных мелкими белыми цветами...

• • •

Полицейский поманил Кобозева неторопливым движением руки, и Кобозев пошел к нему. Солнце светило в глаза, и Кобозев шел, потупившись. Им овладело безразличие. Сейчас он все доложит - будь оно все проклято! - и домой, домой. Отсыпаться, приходить в себя... Последние тюремные ночи его изнурили, да и сегодняшний день выпил из него силы до капельки...
- Здравствуй, Анатолий Егорович! - сказал знакомый голос. Кобозев поднял голову и увидел, что в полицейской форме - Витман.
- Не ждал? - спросил Витман строго. - А я тебя ждал. И наблюдал за тобой. И пулю тебе приготовил.
- За что?..
Кобозев спросил спокойно и сам удивился своему спокойствию.
- Не надо, Анатолий! - попросил Витман.
- Не надо - так не надо! - согласился Кобозев. - Что ты знаешь про меня?..
Витман в ответ терпеливо поведал о своей давней слежке за товарищем.
- Ты много видел, - согласился Кобозев. - Давно мог меня шлепнуть... Почему не шлепнул?..
- А типография?.. Ты не только для нас ее ищешь, да?..
- И для полиции тоже! - сказал Кобозев.
Он был спокоен. Сказочно, божественно спокоен. Это было даже приятно: встречать разоблачение ледяной невозмутимостью.
- Ты меня и вправду?..
- Да, уничтожу!
- А зачем тебе это?
- Ты предал нас.
- Кого?.. Тебя?.. Фамилии?.. Я против большевиков боролся! И ты тоже!
- Я честен! В спину не бью!
- А твой замысел отнять у них типографию? Это не удар в спину? Витман побледнел. Кобозев отметил это холодно - без интереса и удивления.
- Ты меня задел... - сказал, наконец, Витман.
- Не можешь ты меня убить! - сказал Кобозев убежденно. - Нет у тебя такого права!..
- Не могу! - помолчав, согласился Витман. - Только все равно тебе не жить!
- Ты не веришь в наше дело! - сказал Кобозев.
- Правы большевики! - сказал Витман. - К ним уйду, наверно!
- И ты не предатель, и я не предатель! - сказал Кобозев.
Тут, видимо, он перегнул палку. Он сам это почувствовал, но было уже поздно.
У Витмана покраснел нос, и в глазах появилась мутность. Витман схватил руками Кобозева, притянул к себе.
- Ты, мразь, меня с собой не равняй!..
В руках у Витмана - такая ненависть. Они все ближе подтягивают Кобозева, и глаза Витмана делаются все больше, и Кобозев не выдерживает прямого взгляда - виляет, виляет глазами...
- Где типография? - прошептал Витман. Кобозев от его шепота вздрогнул.
- Не знаю, - выдавил.
- Знаешь!.. Говори!..
Тут Кобозев почувствовал пальцы Витмана у себя на горле. Почувствовал, что они сжимаются.
Ужас взорвался в мозгу, словно бомба. Кобозев рванулся, потерял равновесие, упал, увлекая Витмана. А воздуха не было, острые клещи никак не сбросить с горла.
- Пусти!.. - просипел Кобозев, и хватка ослабилась, и воздух - ароматный, прохладный, щекотный, - потек внутрь.
- Где типография? - просипел Витман, будто его тоже душили. Кобозеву вдруг вообразилось, что он не Кобозев, что он - "Михайлыч". Лежит на земле и умирает. Еще минута-другая, и не будет его насовсем, навсегда...
"Что, кроме жизни... Что, кроме жизни важно?" - мелькнула мысль.
- Скажу тебе все! - пробормотал он.
Витман глянул недоверчиво, снял руки с горла, сел возле Кобозева, спиной к нему.
И Кобозев, торопясь почему-то, словно боясь не успеть, выложил про домик Телятьевой и про тульский самовар.
- Смотри, забудь про это! - сказал Витман. - Не дай тебе Бог, если встречу тебя в том домике!..
Он исчез, а Кобозев остался лежать. Лежал и улыбался бессмысленно. Потом вдруг разрыдался, как институтка, - никак не мог остановиться. Настоящий припадок с ним случился...
Едва успел успокоиться, услышал невдалеке постукивание лошадиных копыт.
"За мной от ротмистра!" - подумал Кобозев. - Неужели они Витмана не видели?.."
Пролетка подъехала с поднятым верхом. В ней были двое в одинаковых клетчатых костюмах и котелках. Один был возницей, другой - пассажиром.
Кобозев подбежал к пролетке.
- Вы в полицейском мундире никого не видели?
- Мы многих видели! И в мундире и без! - осклабился возница.
- Он здесь был! Сейчас! Только что!..
- Садитесь! - нетерпеливо пригласил второй. - вот плед! Накиньте на себя!
- Дураки! Тупицы! - Кобозев сорвался на крик и визжал совершенно неприлично. - Он все дело сорвет! Его остановить надо!..
- Как его остановишь! - пожал плечами один.
- Мы-то его не знаем! - примирительно добавил второй...
Пока ехали к ротмистру, Кобозев чуть шею не вывихнул, - так ему хотелось увидеть Витмана и задержать...
Но никого, кроме обычных городовых, он не увидел... Александр Алексеевич встретил его улыбкой.
- Вам идет заключение! Интересная бледность появилась! Огонь в глазах!..
- Не до шуток! Все может сорваться!..
Кобозев, торопясь и захлебываясь, чувствуя себя маленьким мальчиком возле всесильного учителя, рассказал все, что выведал, и еще рассказал о нападении Витмана.

• • •

Собирались, как обычно, на конспиративной квартире, которую Вит-ман нашел два года назад.
Квартира была удобная: с черным и парадным ходом, на пятом этаже доходного дома.
Владелец дома рад был, что жилец попался тихий и некапризный: платил, что просили, и платил аккуратно...
Собирались, как обычно, - однако сразу чувствовали что-то неладное.
Рассаживались за столом. Обычно на нем пузатился самовар, в раслисных глиняных тарелках горкой высились пирожки с черничным вареньем...
Сегодня стол был пустым. Деловитая синяя муха ползала по нему, и
ни у кого не поднималась рука прогнать ее. Каждый боялся спугнуть ту атмосферу настороженности, которая воцарилась в комнате...
Впятером уселись вокруг стола. Обычно садились вшестером. Шестым был Кобозев.
- Больше ждать некого! - сказал Витман. - Предлагаю начать! У меня экстренное сообщение!..
Сильный стук в дверь прервал его.
- Ну вот! - сказал Витман с досадой. - Он все-таки осмелился нас предать!..
-Кто?
- Кобозев, конечно! - отчеканил Витман.
А дверь уже трещала, уже разлеталась по щепочке под ударами топора.
- К черному ходу! - скомандовал Витман, вытаскивая наган из кармана пиджака.
Боевики побежали за ним.
Но и в дверь черного хода - с опозданием в минуту-другую - тоже начали ломиться.
- Будем пробиваться! - предложил Витман, отозвав боевиков обратно в комнату. - Трое возле главного входа! Двое возле черного!..
Разделились, как сказал Витман, и замерли возле дверей. Дерево громко трещало. Дыхания людей не было слышно.
Боевики были спокойны и бледны. Черные дульца дремали в их руках.
Щели показались. Их быстро расширяли. Щепки падали на пол.
Полицейские - усатые, багровые, потные, - были совсем рядом. Они по-крестьянски деловито делали свою работу и глядели прямо перед собой - на разбиваемую дверь.
Витман вжался в стену, смотрел на полицейских, ждал, когда они ринутся внутрь. Ему казалось, что он превратился в невидимку; что, если он не шевельнется, полицейские пройдут мимо с такими же деловито-отрешенными лицами, какие у них сейчас.
Но когда первый "фараон" всунулся сквозь остатки двери, Витман таиться не стал.
Полицейский был обращен к нему левым боком. В левый бок Витман и выстрелил - прямо в сердце.
Полицейский рухнул мягко - шелест, глухой шлепок, и все.
Витман не следил за тем, как он падал, - Витман не отрывал глаз от двери. Его удивило, что такой дюжий мужик, умирая, произвел так мало шума.
"Все нам, дуракам, кажется, что они железные!" - подумал Витман.
Другие полицейские соваться вслед за первым не стали.
Кто-то закричал, предлагая затаившимся в квартире сдаваться.
Вместо ответа Витман уложил еще одного - на лестничной площадке.
Там, на площадке, было светлее, чем в квартире, и боевики этим пользовались.
Перестрелка была ожесточенной. Полицейские стреляли часто. Боевики в первоначальном азарте тоже было зачастили, но вовремя спохватились, начали экономить патроны.
Витман слушал, как раздваивались звуки боя, - у черного хода тоже кипело вовсю, - и горевал о том, что кончается жизнь. Так и не увидел он мира без денег!..
Полицейские переменили тактику. От беспорядочной стрельбы перешли к стрельбе кучной - залпами. Они заставили боевиков отступить от дверей - вглубь коридора.
Долго продержаться боевики не могли, - патронов не было, и числом "фараоны" брали.
Двое товарищей, что были с Витманом, погибли незаметно. Он не смог бы сказать, когда это произошло, как давно.
Витман обшарил их карманы. Взял патроны, оставшиеся у них. Стрелял деловито.
Звуки боя у черного хода затихли, и Витман напрягся в предчувствии страшного - вот сейчас налетят сзади, сомнут, растопчут...
И действительно, сзади кто-то лез, топотал громко.
Витман рванулся - убежать! Спастись!
- Бросай оружие! - приказали ему.
И он опомнился. Швырнул под ноги свой наган. Вышел на лестничную площадку. На лице его была виноватая улыбка.
Лежавшие и прилипшие к стенам полицейские - при виде Витмана -стали недоверчиво подниматься и отлипать.
- Ваше благородие, тута он! - прокричал кто-то гулко. Пролетом ниже показались голубые мундиры.
А у Витмана вдруг мелькнула сумасшедшая идея.
Он резко толкнул полицейского, который загораживал ход наверх, и рванулся на чердак. Всего семь ступенек было до чердака. Витман одолел их двумя прыжками.
- Держи! - ахнул кто-то внизу.
Да разве за ним поспеешь, за беглецом! Он ведь не по службе тут, он от смерти бежит. Выбрался на крышу и понесся, полетел, как ветер, - с одного дома на другой...
И где он там, и по какой лестнице спустился - кто ж его знает.Ищи теперь ветра в поле...
Вдова Телятьева изменилась в лице, услышав про тульский самовар.
- Как я рада, как я рада! Измучились мы тут без вестей! Она суетилась, бегала от плиты к столу.
- Кушайте, кушайте, пожалуйста! Я на минуточку выйду, наших позову!
Она выскочила, прикрыв за собой дверь.
Кобозев тут же приподнялся, на цыпочках к двери подбежал, приоткрыл ее.
Вдова была в бывшей мастерской своего мужа. Спиной своей она мешала наблюдать за ней.
Она стояла возле стены, на которой были развешаны инструменты. Что-то она там сделала. Кобозеву представилось, что как-то по-особому повернула какой-то инструмент.
И вдруг вся стена бесшумно ушла вниз. Кобозев, что называется, рот разинул.
А вдова Телятьева быстро спустилась по невидимой лестнице. Будто в воды моря погрузилась: по колени - по пояс - по грудь - по плечи -совсем исчезла...
Кобозев вернулся к своим щам. Сомнения его одолевали. С одной стороны, можно было прямо сейчас удрать отсюда и доложить ротмистру. Вход в тайную типографию ему теперь известен.
С другой стороны, он не знает точно, как приводится в действие стена с инструментами. И не знает, что там, внизу. Может, у них там несколько выходов?..
Значит, надо оставаться, вызнавать все до конца. А между тем, Вит-ман, того и гляди, нагрянет и разоблачит... Ротмистр поставил своих людей, домик вдовы обложил основательно. Но ведь сумел же Витман -единственный - уйти с конспиративной квартиры!.. Может, и тут он какую-нибудь щелочку найдет!..
Червячок сомнения посасывал. Сомнения относительно своей безопасности. Так работать Кобозев не любил. Неуверенность лишала его естественности, оборачивалась фальшивыми нотами в его игре...
Едва он расправился с приостывшими щами, вернулась вдова Телятьева, и с нею был мужчина, вид которого поразил Кобозева.
Мужчина был немолод, черная борода оттеняла неестественную бледность его лица.
Кожа на лице висела дряблыми складками. Особенно много складок было под глазами. Когда он дышал, слышно было, как что-то поскрипывало и посвистывало у него в груди.
- Здравствуйте, я Сомов! - представился пришедший и начал расспрашивать Кобозева. И Кобозев послушно рассказывал. Он не утаивал ничего из своей "видимой" жизни. И замечал, что его рассказ производит благоприятное впечатление, что Сомов ему верит.
"И никакой ты не Сомов! - подумал Кобозев насмешливо. - Ты Силин, я читал твои данные! Не воображай себя хитрым!.."
- Спасибо, товарищ! - сказал сомов, дослушав. - Думаю, тебе можно верить! Помоги нам, пожалуйста! Нам сейчас очень трудно!..
- Да я!.. Да ради Бога!.. - Кобозев "смутился..."
- Как у тебя со здоровьем?
- Не жалуюсь...
- Это хорошо! Будешь со мной! -Где?
- Где скажу!..
Сомов усмехнулся и задумался. Лицо его было непроницаемым, но Кобозеву казалось, что он видит борьбу доверия и сомнения, происходящую "под поверхностью."
И когда Сомов тяжело вздохнул, Кобозев понял, что решение принято.
- На связи тебя использовать нельзя! - сказал Сомов. - Останешься здесь!
- А здесь-то чего? - Кобозев оглядел кухню пренебрежительно. - Бока пролеживать?...
- Не пролежишь! Пойдем! - Сомов привел Кобозева в соседнюю комнату.
Кобозев огляделся, увидел уходящую вниз лесенку.
- Что там? - спросил спокойно. - Погреб?..
- А тебе "Михайлыч" не говорил?
- Намекал... На что-то очень важное...
- Иди за мной!..
Сомов спустился по лесенке. Кобозев - за ним.
Они очутились на дне колодца. Свет, падающий сверху, освещал вход в "кротовый лаз". Так его сразу обозначил Кобозев...
Сомов опустился на четвереньки и пополз вперед. Кобозев, передернув плечами, последовал за ним.
Липкая душная тьма обступила их. Что-то шуршало сверху. Кобозев представил больших черных пауков и усмехнулся - откуда им тут взяться!.. В детстве он очень боялся больших черных пауков...
Они долго ползли. Кобозев думал, что сумеет определить, хотя бы приблизительно, расстояние и направление, в котором они двигались. Но в этой равнодушной шуршащей темноте органы чувств отказывались повиноваться. Зрение, осязание, обоняние - все словно отключилось. К тому же неприятно холодила сплошная пленка пота, покрывшая тело. Хотелось выйти на солнце и кататься по траве. Кататься, сдирая с себя эту пленку...
Вдруг слабый свет показался впереди. Он мерцал, трепетал, пытался рассеять темноту, но это были жалкие попытки.
Сомов и Кобозев подползли еще к одному колодцу. Вернее, это был не колодец, а цилиндрической формы выемка в земле, которой кончался "кротовый лаз".
В этой выемке, словно в комнате, стоял стол - на нем были разложены листки бумаги. И еще стояла черная, маслянисто поблескивавшая машина. "Вот и большой черный паук объявился!" - подумал Кобозев.
Возле машины, спиной к пришедшим, стоял какой-то человек, обнаженный до пояса.
Он словно исполнял медленный танец. Нажимал на длинный рычаг (машина отвечала на это движение звонком), слегка наклонялся, извлекал из металлического нутра лист бумаги и, заводя левую руку за спину, клал, не глядя, лист бумаги на стол - на пачку таких же листов, которые там лежали.
Можно было бесконечно долго глядеть на движения печатника, - они завораживали.
Заслышав шорох пришедших, человек у печатного станка не остановил работу. Он просто повернул на секунду лицо и улыбнулся - широкая и доверчивая была у него улыбка. И в то же время что-то в ней было "стальное", - других сравнений Кобозеву на ум не пришло.
"Сильный враг!" - подумал Кобозев уважительно.
А человек у станка уже снова отвернулся, снова занимался своим "танцем", снова завораживал зрителей.
Свеча на столе горела робко, чадила. Воздух был тяжелый. Кобозев дышал, широко раскрыв рот.
Кобозев понял вдруг, почему Сомов так плохо выглядит. Поторчишь тут безвылазно - еще хуже будешь выглядеть. Он пожалел, что там, наверху, заколебался и не сбежал сразу...
Сомов подошел к работавшему и положил ему руку на плечо. Тот замер и повернулся, не снимая своей руки с рычага.
- Я привел тебе сменщика, Петра! - сказал Сомов. - Ты пойдешь наверх!..
- Пусть бы сменщик и пошел! Ему еще привыкать! А я уже вработался!.. "Петр Лешаков! - определил Кобозев мысленно. - Вот где ты, голубчик! Наверху тебя обыскались!"
- Не упрямься! - сказал Сомов. - Твои тропки только тебе известны! На твои ноги сейчас надежда! Ни на чьи другие!..
- Здравствуй, сменщик! - Петра снял руку с рычага и протянул Кобозеву.
Кобозев пожал его руку, она была твердой и широкой.
- Береги их обоих! - Петра кивнул на Сомова и на станок. - Сомов тебя печатать научит и отхожее место покажет! Других развлечений тут нет!
- Иди-иди, охальник! - Сомов шлепнул Петру по широкой спине, и в голосе его чувствовалась улыбка...

• • •

Представление о времени потерялось. Время перестало существовать. Была темнота, был язычок свечи, была холщовая подстилка на земляном полу. На подстилку ложились, когда наступало время сна. "Утром" ее сворачивали и засовывали под стол.
Перед сном Сомов и Кобозев разговаривали, и Кобозев невольно вспоминал свои тюремные разговоры с "Михайлычем".
Сомов рассказывал, как был агентом "Искры", как переправлял газету в Россию, как обманывал жандармов. Трудно было поверить, глядя на его изможденное лицо, что он мог участвовать в многодневных погонях, мог схватываться врукопашную с дюжими полицейскими...
- Зачем ты сюда залез, товарищ? - недоумевал Кобозев. - Ты обрек себя!..
- Эх ты, студентик! Хоть и с нами ты, а мозги-то маленько набекрень! Когда делаешь революцию, надо забыть про свое маленькое "хочу!"
- А может, оно у меня большое?
- Большое "хочу" говорит партия. И каждый из нас слышит только это "хочу".
- Неужели партии нужно, чтобы ты тут умер? Разве листовка или газета - дороже твоей жизни?..
- А что такое моя жизнь? Еда, сон, удовольствия? Это все не то! Напечатанные листовки - моя сущность, мой след на земле, мое доброе дело! Понимаешь? То, что я делаю по воле партии, - и есть моя жизнь!
- Я не умею так думать, как ты!
- Ничего, ты же с нами! Значит, научишься думать, как надо!
- Где же Петра?.. Как же мы будем - без связи...
- Может, где-то задержался? Подождем!
- Сколько можно ждать! Может, мне выйти наверх?
- Ты молодой, сильный, - ты здесь нужнее!..
Кобозев готов был застонать от досады, готов был выругаться, как ломовик, - все его попытки напроситься на отлучку Сомов отвергал.
Работа, прерываемая сном... Сон, прерываемый работой... Проклятый рычаг, проклятый станок, проклятые листовки...
Кобозев печатал и печатал. Он быстро наловчился, и усталость его не брала. Уставал он не от работы, а от собственной потаенной злости. Он знал, что Петру взяли, едва тот вышел из домика. Он знал, что Сомов будет искать связь. Ротмистр считал, что выход на связь неминуемо будет поручен Кобозеву. Александр Алексеевич ежедневно ждал Кобозева на конспиративной квартире в условленные часы... Но Сомов нарушал жандармские построения. Видимо, было что-то, чего ротмистр и Кобозев не знали, и что влияло на Сомова решающим образом...

• • •

Сомов сам показал "тайну всех тайн". Он расхворался, замучили одышка и кашель.
- Тебе надо наверх! - сказал Кобозев сердито. - Чего ты упрямишься, товарищ! Полежишь там, подлечишься! Тут я один справлюсь!..
- Плохо дело, студент! Последний канал прикроется, если я свалюсь!..
- Я же медик все-таки! Лекарства тебе выпишу сам, - на врача тратиться не надо!
- Думай - не думай, а самому мне так и так не совладать! Помогай уж и тут, студент!..
- Да я, вроде, уж все освоил!
- Надо, чтоб листовки ты передал! Последний канал у нас остался!
- На волю? Сегодня же ночью пойду!
- Ишь ты, "на волю"! Как раз наоборот!..
- Говори, куда идти!
- Не идти, студент, а ползти! По веревке, будто жуку-муравью! Сомов протиснулся за станок, поскребся там. Постанывая, потянул
на себя, - и вот уже у него в руках круглая деревянная крышка, выкрашенная в черный цвет.
- Влезешь туда - веревку увидишь! И лаз наверх! Этот лаз - на самый крайний случай!
- Куда он ведет?
- К одному товарищу!
- И что ему сказать?
- А ничего! Ты его и видеть не должен! Головой в крышку ткнешься, приподнимешь ее - и вылезешь в подвал. Тут же, у люка, будет сундук с тряпьем. Пачку листовок сунешь в сундук. И назад возвращайся! Понял?
- По веревке-то несподручно! Лесенку бы что ли какую!
- На веревке узлы навязаны. Большие. Все равно, что ступеньки.
- Понял.
- Полезай, коли понял. А когда вернешься, на лечение отправлюсь... Кобозев поежился и приготовился к дороге: сунул за пазуху пачку
листовок и серные спички.
- Может, мне лучше в город выйти? За лекарствами, а?..
- До тебя не помру! Главное - листовки отправить!..
Кобозев хмыкнул, протиснулся за станок, вполз в дыру и нащупал в темноте веревку, уходящую вверх. На веревке, действительно, были навязаны узлы, и подниматься по ней было несложно.
Он и поднимался. И чувствовал, что дышать ему свободнее. И даже привычная пленка пота высыхать стала на лице.
Вдруг голова почувствовала преграду. "До крышки добрался!" - подумал Кобозев.
Одной рукой держась за веревку, он другой рукой приподнял крышку и сдвинул в сторону. Потом протиснулся сквозь отверстие.
Темнота посветлела, но ненамного. Кобозев зажег серник.
В недолгом и неярком свете он успел бросить взгляд на подвал - обычный подвал, какой встретишь в любом доме: груда картошки, две кадушки, полки, на коих выстроены банки с вареньем...
А сундук, про который говорил Сомов, искать не надо было. Стоял под ногами, старенький, поцарапанный, жалкий.
Кобозев приподнял крышку. Серник уже догорел, и он положил пачку листовок наощупь. Во что-то мягкое уткнулись пальцы, и Кобозев брезгливо отдернул руку.
Можно было возвращаться, но Кобозев медлил. Хотелось побольше выведать за это "путешествие".
И тут случай помог ему. Кобозев услышал тягучие удары колокола.
Он сразу узнал голос этого колокола - пронзительный и чуть дребезжащий.
Он его слышал не раз, когда сидел в камере с "Михайлычем".
Это был колокол тюремной часовни...

• • •

И стал Кобозев единственным работником в подпольной типографии. И работал он не за страх, а за совесть. Типография не была тем пределом, которого он должен был достигнуть. Его заданием было: внедриться в городскую большевистскую верхушку. Обстоятельства ему благоприятствовали. Доверенные люди большевиков один за другим выбывали из строя. Последний из них - Сомов - свалился с ног и лежал сейчас наверху, немощный и неопасный...
Чувство своей силы переполняло Кобозева. Наверное, такое чувство испытывает каждый, у кого трудные дела идут как по маслу.
Всемогущая случайность лила воду на его колеса. Приятно было мнить себя неуязвимым...
По ночам он поднимался наверх - в ту комнату, где лежал больной Сомов, где за ним ухаживала вдова Телятьева. И там, наверху, он превращался во врача. Медицина была его "первой страстью", была его "прибежищем души", была его маской. То, что он стал медиком, захотел помогать людям, - как бы само собой говорило окружающим, что он - хороший человек. Лучшую маску, чем принадлежность к медицинскому сословию, трудно было вообразить.
Впрочем, не так все было просто. Кобозев от души верил в свое медицинское призвание. Верил, что сможет приносить добро, когда окончит факультет.
Сомов сейчас стал для Кобозева воплощением страдающего человечества. И Кобозев был чист и светел, просиживая возле Сомова ночи напролет. От недосыпа Кобозев пьянел, голова позванивала и покружива-лась, крылья вырастали за спиной, он ничего не помнил о своей "второй" жизни, и это получалось как-то само собой, это не стоило ему никаких усилий. Самое важное было - выходить Сомова. Все остальное - потом...
Вдова Телятьева доставляла, по его наказам, лекарства от аптекарей. Днем сидела с больным она, а Кобозев работал внизу. Работалось ему хорошо, - чтобы сбыть продукцию, уже трижды лазал по веревке "в тюрьму". Разузнавать, кто там, в тюрьме, связан с большевиками, не пытался - торопился назад, к больному.
"Что еще скрыто во мне?" - спрашивал себя, удивляясь. - Думал, никогда не примирюсь с подземной жизнью. Но ведь примирился же и не ропщу. Сколько же во мне скрыто людей? По той ли дороге иду? Я ненавижу богатых. Игра случая поставила их надо мной. Я их отправляю в тюрьмы, на виселицу. Использую полицию против них... Но, может быть, надо не так? Может быть, надо не против людей, а против общества?.. Несправедливость в его устройстве, а не в отдельных толстосумах.
Фу ты, прямо как большевик!.. С кем поведешься!.. Это меня сомов подзаразил. Ему бы надо к морю, на солнышко. И винограда по фунту в день. Тогда быстро бы стал здоровым. А тут разве условия!.."
Мысли отвлекали от монотонной работы. Высказать их было некому. Он попробовал поделиться ими со вдовой Телятьевой, но ее мышление было конкретным, рассуждать отвлеченно она не умела...
Сомов бредил, сыпал в бреду фамилиями, которые Кобозев машинально - в силу привычки - запоминал.
Высокая температура сжигала больного. На щеках появился неестественный румянец, глаза глядели мутно, открывались трудно, словно заржавелые ворота.
Сомов не узнавал тех, кто за ним ухаживал, - отталкивал руки, обтиравшие его уксусом пополам с водой, порывался сесть или даже встать с постели. Его мучили проливные поты. Кобозев за ночь пять-шесть раз менял ему нижнюю рубашку, вдова Телятьева еле успевала стирать эти рубашки.
Больного поили отваром земляничного листа. Кобозев мечтал о тери-аке - универсальном противоядии, так как причину страдания Сомова видел в отравлении свинцом. Он знал аптекаря, который готовил териак из восемнадцати компонентов. Этого было мало - ведь в знаменитое "лекарство царя Митридата" входило шестьдесят семь составных частей.
Где-то он вычитывал полный рецепт, все шестьдесят семь составляющих, - в каком-то старинном манускрипте. Он еще, помнится, поражался сложности териака и поражался силе разума, породившего это целительное чудо. Но сейчас память отказывала, и Кобозев негодовал на ее несовершенство...
Он послал вдову Телятьеву в аптеку, и та принесла териак из восемнадцати компо-нентов.
Дни шли за днями, и больному заметно становилось лучше. То ли подействовали лекарства, то ли - неусыпный уход, хорошее питание и свежий - по сравнению с подземным - воздух.
Однажды утром он открыл глаза и осмысленно посмотрел вокруг. Увидел, что светло. Что занавески на окнах тщательно задернуты. Что Кобозев и Телятьева сидят возле его постели вдвоем.
Попробовал приподнять голову и сесть, но сил на это не хватило, голова задрожала и упала обратно на подушку.
- Ты почему тут, наверху? - спросил Сомов у Кобозева. Спросил неприветливо, хмуро. То ли застыдился, что слабым предстал перед студентом, то ли недоверчивость его смутила.
- Внизу делать нечего!.. Не знаю, что делать!..
- А листовка?
- Напечатал. Три пачки поднял в сундук.
- Тише ты!
- Да все ведь свои!
- Стенки нынче ушастые!.. Никто не был?.. - это Сомов спросил у Телятьевой.
Та молча покачала головой, - не был, мол, никто.
- Самому надо идти! - сказал Сомов.
- Куда уж вам! - усомнился Кобозев.
- Да, не ходок!.. Пока еще встану!..
Замолчали. Кобозев смотрел в пространство, лицо было бесстрастным, отдыхал от пережитых напряжений, ничто его сейчас не интересовало.
- Придется тебе, студент!.. - сказал Сомов неуверенно. - Я дам адрес.
- Могу, - в голосе Кобозева не было энтузиазма.
- Не хочешь? Или боишься?..
- Да нет, почему... - сказал Кобозев вяло и не стал продолжать.
- А может, тебя послать, Галенька? - Сомов обращался к вдове Телятьевой.
- Пожалуйста! - откликнулась та, и благодарность, прозвучавшая в ее голосе, поразила Кобозева.
- Нет-нет, зачем же! - сказал он. - Я пойду!..
Сомов назвал ему адрес, пароль. Нужно было взять тексты или, по крайней мере, темы для новых листовок...
Вечером Кобозев покинул домик вдовы. Братское чувство, которое он испытывал к Сомову, пока тот болел, теперь погасло.
Другое нарастало, другое появлялось в нем. Болезненное нетерпение, жадная стремительность. Скорей-скорей увидеть ротмистра, скорей-скорей рассказать ему все, удивить его, прочитать благодарность на его лице. Кобозев ощутил, что соскучился по ротмистру, по его аристократизму, по его барственной снисходительности. "Так пес по хозяину скучает!" -подумал сам о себе иронически. Подивился, почему же раньше в нем это молчало, но докапываться до собственных глубин было некогда. Его словно подменили. Словно другой человек действовал в его теле. И этот другой недоумевал и досадовал на прежнего: как можно было так долго медлить! Как можно было упускать возможности для связи, которые открывались каждый день!..
Когда он вышел из домика, солнце уже зашло. Сумерки дышали приятным холодком, настоянном на запахе трав. Ветер-танцор исполнял на пустых улицах неторопливый танец.
Кобозев двигался, не таясь, уверенный, что сзади за ним уже следует кто-нибудь, - Александр Алексеевич обещал хорошую охрану.
Шел и размышлял о себе. Хотелось понять, как же могут в нем уживаться сочувствие к страданиям Сомова и стремление выдать того же Сомова на гибель...
Выходило: о ком-то надо думать плохо. Или о себе - как о подлом человеке. Или о мире, устроенном подло.
Грустно сделалось Кобозеву. Пустота была в душе. И злость.
Впервые подумалось ясно и коротко, что не против он был бы, если бы этот мир сейчас же, сию минуту, весь был уничтожен, до последней косточки, до последнего камушка. Пусть бы Луна упала на Землю! Или снова Всемирный потоп! Или кровавая война!..
"Я обделен от рождения, у меня ни богатства, ни знатности! - говорил он себе. - Злоба толкает меня против тех, у кого что-то есть. Но я -вот парадокс! - выступаю против богатых на стороне богатых. Так меня заставляет судьба! И так меня заставляет собственная трусость!.."

• • •

Александра Алексеевича на конспиративной квартире не было. Собственно, и не могло быть. Кобозев появился отнюдь не в обусловленное время.
Разбуженный дворник ворчал сердито. Но Кобозев сунул ему "синенькую", и дворник впустил и ворота запер уже молча, без недовольной воркотни.
Кобозев походил по квартире, потрогал самовар, постоял у окна. Делать было нечего, он бросился на диван и заснул. Ничего ему не снилось, и ни о чем он во сне не беспокоился.
Проснулся уже утром. Солнце тоненькими сабельками прорубалось сквозь плотные занавески.
Кобозев написал записку. Обозначил время и день своего визита. Пообещал появиться снова. Положил записку на стол возле самовара, придавил ее пустым стаканом. И отправился на явку, которую дал ему Сомов. (С Сомовым так и было условлено, что на явку он придет поутру - между семью и девятью часами).
Кобозев потоптался возле нужного дома, припомнил пароль, понаблюдал, как ветер в Воробьевском саду скачет по верхушкам деревьев, раскачивая их...
Он был нерешителен, он себя не узнавал. Ему не хотелось приводить "хвост" на эту явку, пока что не известную полиции...
Но сколько ни топчись... Кобозев глубоко вздохнул, оглянулся по сторонам, но, разумеется, никого не обнаружил, - и отправился.
Старичок-сапожник - хозяин явки - жил на третьем этаже, под самой крышей. Он так обрадовался, когда услышал пароль, так простодушно и ласково глядел на визитера, что Кобозеву досадно стало. "Куда суется, божий одуванчик! - подумал Кобозев раздраженно. - Вот скажу сейчас, кто я такой! Небось, по-другому поглядит!.."
Эта мысль - сказать, открыться - доставила ему странное удовольствие, щекотнула неизведанным ужасом, удивила. Он старательно отогнал ее, принял от старика бумажные листы, свернутые в тонкую трубочку, спрятал их во внутренний карман тужурки. Хотел попрощаться, но что-то удерживало, не мог уйти просто так, не поговорив.
- Давно вы тут... живете? - спросил, обводя глазами убогую конуру.
- Тридцать шестой годок! - старичок разулыбался, бросился чай собирать, извиняясь, что нечем попотчевать. - У меня ведь все удовольствие: встречать да провожать таких, как вы, да из окошка молодыми любоваться. Вот на этих, например! Видите? Очень милая парочка!..
Кобозев, повинуясь приглашению, подошел к маленькому окошку с треснувшим стеклом. Старик указывал на двух молодых людей, которые - лицом к наблюдателям - шли по аллее, взявшись за руки...
Кобозев посмотрел и вздрогнул. Ошибки быть не могло. Там, внизу, в Воробьевском саду, вместе с девушкой, незнакомой Кобозеву, гулял ротмистр. Он был в цивильном...

• • •

Александр Алексеевич Ожогин сделал предложение, Наденька его приняла. Они ходили по аллеям, смеялись, целовались. Воробьев сегодня было много. Пушистые, озорные, они мелькали между веток. Их чириканье было похоже на смех.
- Они как ребятишки резвятся! - сказала Наденька и покраснела.
"О наших будущих детях подумала!" - догадался Ожогин и тоже покраснел. Он почувствовал себя юным и чистым. Почувствовал себя смелым рыцарем.
Радость была повсюду. Солнце приветливо улыбалось. Листья аплодировали влюбленным. Цветы тянулись друг к другу, чтобы замереть, обнявшись...
И вдруг Александр Алексеевич увидел Кобозева. Кобозев быстро шел по аллее навстречу им с Наденькой.
Александр Алексеевич вспомнил, что он - ротмистр, приосанился, поважнел, - словно влез в мундир. Ему захотелось показать Наденьке свою власть. "Господи, какое мальчишество! - тут же одернул он себя. -Я изводился, его ожидая. А теперь готов на него рычать - лишь бы покрасоваться! Поистине, человек противоречив и от любви глупеет!.."
Александр Алексеевич протянул руку. Кобозев протянул свою. Их рукопожатие было крепким и долгим.
- Надежда Петровна, - сказал Александр Алексеевич, - позвольте вам представить-Договорить он не успел. Что-то случилось со временем, какая-то катастрофа...
Неподалеку щелкнул выстрел - негромко и нестрашно.
Кобозев содрогнулся, стал далеким и чужим. И все, что было с Александром Алексеевичем только что, - все радостное и светлое, - мгновенно сделалось далеким-далеким и нереальным.
Александр Алексеевич оглянулся беспомощно. Его поразил этот скачок времени, эта стена, вдруг появившаяся между ним и Кобозевым, хотя руки их еще не успели разъединиться.
Он увидел человека, подбегавшего из-за кустов. У человека в правой руке был револьвер. Револьвер подпрыгивал при каждом шаге, но человек упорно старался прицелиться, не останавливаясь.
Александр Алексеевич понял, что произошло со временем, - оно убыстрилось, превратилось в бешеную горную реку. Секунды были неразличимы, Минуты толкали друг дружку - так им было тесно. Александру Алексеевичу показалось, что прошло не менее часа, прежде чем человек сделал два шага и снова нажал на курок. И пуля, неторопливая и толстая, как откормленный шмель, вяло прогудела возле виска Александра Алексеевича...
Он проводил ее взглядом и сунул руку в правый карман пиджака, где притаился браунинг. Много, очень много минут прошло, по его представлению, прежде чем он вынул браунинг и поднял руку. Еще больше прошло времени до того, как он выстрелил, и его пуля неторопливо пролетела мимо нападавшего.
Наденька завизжала, и голос ее донесся до него будто бы из-под слоя ваты. Надо бы оглянуться, надо бы ее успокоить-Минуты шелестят - сколько их еще осталось?..
Все ближе и ближе лицо убийцы... Оно спокойное и отрешенное, оно деловитое...
Высунулся язык изо рта. Лизнул верхнюю губу. Спрятался... Мелкие капельки пота на лбу сливаются, подрагивая. Кажется, из-под кожи прорастают стеклянные горошины. Сейчас оторвутся и посыплются на землю...
Кобозев медленно опускал руку, брошенную Александром Алексеевичем. Краем глаза Александр Алексеевич видел это затянувшееся движение, и оно его раздражало. Он ждал, что Кобозев начнет падать: подломятся колени, запрокинется голова, взметнутся волосы... Но Кобозев не падал - он только качнулся телом вперед, опуская руку...
И тут убийца добежал, убийца припал к Александру Алексеевичу, как брат припадает к брату после разлуки. Горошины пота посыпались с его лица..
Александр Алексеевич почувствовал мокроту своих щек, падая, опрокидываясь на спину. Он падал потому, что движение нападавшего вошло в него, в Ожогина, и было оно таким тяжелым, это переданное движение, что клонило и клонило Александра Алексеевича к земле.
"Вот он, Грядущий Хам! - подумал Александр Алексеевич. - Ему нельзя сопротивляться!.."
Он упал и расслабился, распластался, чтобы пропустить сквозь себя неодолимый напор Хама. И движение просочилось через Александра Алексеевича, как вода через песок. Движение просочилось и ушло в землю...
И унесло с собой энергию Александра Алексеевича. Вымыло ее, растворило, унесло.
Он почувствовал с ужасом, как беспомощно его тело, как мягко и податливо.
А на горле были руки врага, и они давили, давили расползающуюся, как тесто, шею.
Александр Алексеевич попробовал вывернуться из-под этих рук, но время превратилось в водопад, и водопад подхватил его и понес, понес куда-то вниз, и в струях водопада сверкали миллионы разноцветных звезд, и такое наслаждение было видеть их, и такая блаженная легкость была в теле...

• • •

Кобозев шатался, словно дерево под ветром. Он пытался найти равновесие для тела, вдруг ставшего неустойчивым, но никак не мог остановиться. Голова кружилась?.. Или кусты вокруг него танцевали?..
"Меня ранили! - подумал он удивленно. - Кто?.."
И тут же получил ответ. Он увидел, как Ожогин выхватил браунинг и выстрелил. Увидел, как подбежал Витман, как повалились двое на дорожку, как они замерли в смертном напряжении, как задергались ноги Александра Алексеевича...
Браунинг выпал из руки задушенного, и лежал на песке.
Аллея, посыпанная желтым песком, превратилась в арену. И никому на ней не было места, кроме гладиаторов-мужчин...
Витман вдруг шевельнулся, приподнял голову со стоном и снова уронил ее Ожогину на грудь. В том, что Витман еще жил, дышал, была несправедливость, которую надлежало устранить.
Листья на кустах что-то нашептывали. Воробьи гомонили. Природа не принимала людских страстей.
Кобозев потянулся за браунингом. Наклонился. Упал на колени. Достал...
Потом он загляделся на солнце - таким оно было ласковым. Оно, единственное на свете, жалело его сейчас. Деревья не жалели, птицы не жалели - только солнце...
Кобозев рывком поднялся на ноги. Переждал, качаясь, пока пройдет мучительное головокружение, пока отхлынет дурнота-Потом схватил браунинг обеими руками. Долго держал его так, уговаривая не дергаться. И когда браунинг послушался, Кобозев два раза подряд выстрелил в спину Витману...
"Теперь хорошо! - подумал. - Уходить надо!.."
Но уйти не дали. Полицейские мундиры налетели, как бабочки на цветок. Браунинг выбили, заломили руки за спину, куда-то поволокли. Потом бросили на землю и били сапогами. Боль первых ударов Кобозев чувствовал. Потом пришла темнота в глазах. Пришел вечер, и Кобозев понял, что засыпает, и услышал, как мать поет ему колыбельную. А он такой маленький, а жизнь впереди такая большая, такая прекрасная...

КОНЕЦ