Сергей Смирнов (18 лет, СПб)

ТЮРЬМА
(Рассказ)

- Петру посадили! - сказал Михаил Иванович супруге. - В моем коридоре, в девятой камере!
- Братушка? В тюрьме? - Галина Сергеевна всплеснула руками и сморщила лицо, чтобы заплакать.
- Ты тоже в тюрьме! Чего реветь-то!
- Мы тут живем, а он - сидит!
- Разве это жизнь, Галча! Заживем мы с тобой потом...
Они понимали безмолвно, что "потом" - это значит "после революции", это нескоро, целая жизнь может пройти до этого...
- И детишек заведем. Да, Мишенька?..
- Четверых. Двух мальчуганов и двух девочек...
Они сели на кровать, и жена припала к сильному плечу мужа, а он, размякнув, левой рукой приобнял жену, а правой осторожно гладил ее по голове. Он всегда терялся от ее нежности, словно бы становился беспомощным. Он даже не знал, как точно назвать свое ощущение. Потому что, испытывая растерянность и беспомощность в первую минуту возле жены и даже умиление, он в следующую минуту чувствовал прилив силы и гордости.

• • •

- Я в подвал. Картошка кончилась.
- Осторожнее, Миша!..
Михаил Иванович был женат уже третий год. И все опомниться не мог, все никак не верилось, все казалось - чудо немыслимое произошло, так не бывает, так не может быть... О жене он думал с нежностью, которая пугала его самого. Жена была его силой, его счастьем. И она же была его слабостью, она делала его повышенно уязвимым. Не одну ночь Михаил Иванович провел без сна, воображая, что будет, если его и Галину
Сергеевну арестуют. Он представлял себе камеру - шесть шагов в длину, четыре шага в ширину. Представлял себе каменный мешок карцера, где пол и стены покрыты холодной слизью, а потолок висит над самой макушкой...
Но вообразить свою жену в камере или в карцере он не мог. Напрягал воображение, вымучивал в себе эту страшную картину, но ничего не видел. Галча и заточение не сливались воедино.

• • •

Михаил Иванович спустился в подвал. Ступеньки лестницы не издали ни звука. Он это отметил про себя и довольно улыбнулся. Сколько он помучился с этими пятью скрипучими ступеньками, бог ты мой! Одну пришлось вовсе заменить. Остальные сдались, притихли. В его деле всякая случайность может погубить, даже невовремя скрипнувшая ступенька...
Смиряя нетерпение, Михаил Ивановчи зажег огарок свечи. Посмотрел на сундук, шагнул мимо и стал набирать в корзину увесистые прошлогодние клубни.
"Серенькие, послушные! - подумал иронично. - Как арестанты! А посади в землю, и попрет силушка!.."
Он наполнил корзину доверху и поставил ее рядом с сундуком. Оглянулся туда-сюда и тут же выругал себя за это. Сколько раз подходил к сундуку, и всегда что-то, помимо воли, заставляло его оглядываться перед тем, как поднимет крышку...
Внутри сундука была пачка листовок. Михаил Иванович вынул ее и сунул под рубаху. Поглядел еще раз в сундук - нет ли знака экстренной связи. Нет, ничего нет, кроме привычного тряпья, ради хранения которого, вроде бы, и поставлен в подвале старенький сундук.
Михаил Иванович осторожно опустил крышку, взял корзину с картошкой и поднялся наверх.
Что-то неладное творилось у товарищей внизу. Листовки в сундуке -это призыв о помощи. Выручай, нам плохо, без тебя не можем...

• • •

- Галча, тебе нужно идти! - Михаил Иванович глянул виновато.
- Опять прислали? - спросила жена. Михаил Иванович кивнул.
- Ну что же! Не в первый раз! Да и не в последний, видно! Ты не волнуйся, Мишенька!
- С чего ты взяла, что я волнуюсь?
"Прости ты меня, бога ради! - хотелось ему сказать, припасть к ней хотелось и выплакаться вместе - авось бы полегче стало. Но вместо этого он повторил:
- Я нисколько не волнуюсь!..
Получилось это у него суховато и как бы раздраженно. Самому досадно стало и обидно за жену, что так неприветливо сказал. Галина Сергеевна словно бы и не заметила ничего.
- Потерпи! Скоро вернусь! - мягко пообещала, взяла листовки и вышла в соседнюю комнату...
"Господи, какая мука - любовь! - отчаянно додумал Михаил Иванович. - Любить - значит, за двоих мучиться!.."
Он подошел к окну, чуть отодвинул краешек занавески. Тюремный двор хорошо просматривался. Часовой возле ворот стоял истукан истуканом.
Здесь, у окна, Михаил Иванович провел много часов. Здесь, у окна, был его пост, когда жена с листовками уходила в город...

• • •

Михаил Иванович заступил на ночное дежурство. Принял ключи от сменяемого надзирателя, сделал вместе с ним обход, побалагурил, выслушал тюремные сплетни.
Все было тихо в тюрьме, и сплетни свелись, в основном, к выпивке, которую устроили уголовники.
Оставшись один, Михаил Иванович тяжело уселся на табурет и поставил фонарь, с которым обходил камеры, на стол возле себя. "Сыч" -старший надзиратель Сычев - мог появиться через час-другой, а мог и вообще не появиться. Можно было подумать о жизни, для которой иного определения, кроме "проклятая", Михаил Иванович не находил...
Он жил в маленьком домике фабричной слободы с отцом, матерью, тремя братьями и сестрой. Ничего не видел, креме нескончаемой работы, придирок мастеров, штрафов. Чувствовал, это неправильно, человек рождается не для этого. Человек рождается, чтобы порадоваться на красоту земли и небес, чтобы новую красоту создать, чтобы сделать счастливыми тех, кого любит. Но жизнь устроена так подло, что тех, кого любишь, ты как раз делаешь несчастливыми. Михаил Иванович был уверен, что это он виноват в сердечных приступах отца, в седине и морщинах матери, в пьянстве одного брата, в непримиримой набожности другого. Третий брат "выбился в люди" - прислуживал в трактире. Он презирал и ненавидел не только Михаила Ивановича, но даже отца с матерью. Считал, что порвал с людишками "черной кости", породившими его...
Только сестра - только Машенька - была такой же, как Михаил Иванович: хотела пострадать за всех и укорить своим страданием злых людей. Это желание было вполне христианским, но не сближало Михаила Ивановича и Машеньку с братом-святошей. Брат своей набожностью любовался, гордился, возвышался с ее помощью над другими. А Михаил Иванович и Машенька жалели людей, потому что люди были злы от своей слабости...
Хорошо, что судьба дала им Петру Лешакова в друзья! Тот с мальчишеских лет был заряжен постоянной энергией протеста, находился в непрерывном состоянии бунта. Вечно с кем-то дрался, ходил в синяках, кто-то грозился его побить, а он только презрительно сплевывал себе под ноги в ответ на предупреждения...
И вдруг стал сдержанным, поумнел на глазах, словно кто-то сильный и мудрый взял его за руку и уверенно повел по жизни...

• • •

Михаил Иванович встал, потянулся, разгоняя кровь по телу. Тихо было, тюрьма спала. Какой-то непрекращающийся шелест слышался в ушах. Может, шелест сонного дыхания узников. Может, - шелест времени. Тюрьма вообразилась Михаилу Ивановичу большими песочными часами, построенными для выкачивания из людей времени. Людей бросают сюда, прессуют, и время тонкими сухими струйками вылетает из них.
Куда оно девается? Куда исчезает, потерянное понапрасну?.. Растворяется в недрах Земли? Пропадает в межзвездных просторах?..
Михаил Иванович прошел по коридору и хотя старался ступать мягко, - шаги все равно получались гулкими, внушительными. Они отражались от стен. Михаилу Ивановичу казалось, что они сопровождают его слева и справа - как солдаты с винтовками. Так и шел он втроем со своими шагами.
У камеры номер девять остановился, заглянул в глазок. Может, разбудить Петру, вызвать его потихоньку в коридор? Безумная мысль!..
Михаил Иванович вздохнул и отошел от камеры. Нужно самому выбраться в город. Поговорить с представителем городского партийного комитета, получить одобрение на подготовку к побегу. В том, что будет побег, Михаил Иванович не сомневался. Не такой Петра человек, чтобы партия могла его надолго оставить в тюрьме...

• • •

Петра не только сам изменился в одночасье. Он круто изменил жизнь дружка своего Мишки Сорокина - теперешнего Михаила Ивановича, надзирателя городской тюрьмы. Как беспомощного кутенка, взял Петра дружка своего за шиворот и привел на занятия рабочего кружка. Жизнь бесцельная, пустая, наполненная бесшабашным озорством, кончилась. Другая жизнь завязывалась, - имеющая смысл, содержание, стержень.
Это была жизнь опасная, - жажду молодецкой удали она могла удовлетворять. Все, кто занимались в кружке, рисковали своей свободой. Но Петра и Мишка про удальство не думали. Новая жизнь не нуждалась в забияках, - ей нужны были терпеливые и понимающие работники.
Мишка - Михаил Иванович - не сразу обрел в себе терпение. Ему даже хотелось порой, чтобы его арестовали. Немедленно пришли, надели кандалы, стали мучить. Вот тогда бы он показал палачам, что такое терпение! Вот тогда бы он повторил подвиг Христа!
"Мы - как первые христиане! - думал он. - Таимся, скрытно несем свою веру. Нас преследуют, ищут, обрекают на казни. А нас все больше и больше! Нас будет больше, чем христиан! Наша вера будет сильнее!.."
На одном из занятий кружка он не выдержал и вслух изложил свои мысли. Но Силин, который вел занятия, резко с ним не согласился. И Петра Лешаков поддержал Силина.
- Ты сравниваешь нас с тайной сектой, - говорил Силин, - и с этими твоими словами можно согласиться. С другими же твоими словами я решительно готов спорить. Христиане верили не в себя - в Бога. Они были корыстными людьми. Да-да, не улыбайся! Сейчас нам плохо, мы страдаем, зато на том свете нам такая малина будет! Отнаслаждаемся вволю за нынешние страдания!..
К тому же, христиане еще и непротивленцы. Кто из них поднялся до идеи борьбы за лучшую жизнь? Не было такого! Ни Христос до этого не додумался, ни кто-то из христиан!
- Вредные люди! - сказал Петра. - От борьбы уводят!
- Если принять логику христиан, - продолжал Силин, - надо слепо и безгласно подчиняться власти, не бороться с ней, не надеяться на себя и товарищей - только на Бога!
- От них одно можно взять! - сказал Петра. - Стойкость, упорство, мужество! Погибали, не дрогнув, за свою веру!
- А я-то мечтал - как Христос...
- Иди в полицию, - сказал Силин, - и попроси, чтобы тебя убили как боевика!
- Дураком надо быть! - сказал Петра.
- Да, дураком! - согласился Мишка...

• • •

Михаил Иванович улыбнулся, припомнив это. "Сейчас я на Машеньку похож!" - подумал он вдруг. Он знал, что когда улыбается, становится похожим на сестру. Ямочки появляются на щеках, лицо расплывается, делается округлым. И доброта проступает в глазах, - доброта, которую на сегодняшней службе надо таить как самый смертный грех.
О Машеньке думать было приятно. Хотя с Машенькой и было связано самое темное пятно в воспоминаниях, самый тяжкий грех на совести.
Было так: Машенька полюбила Петру, и Петра к ней потянулся. Михаил Иванович радовался, глядя на них. Ему хотелось большого счастья для друга и сестры. Хотелось беречь, охранять их.
Но был на заводе мастер - хитрая сволочь, - который почуял, что Мишка Сорокин связан со смутьянами. Он был силен и нагл. Он угрожал, что опозорит, что покалечит Мишкину сестру, и Мишка не выдержал, дрогнул, - открыл день и час, когда у Петры дома должна была появиться связная из ЦК...
Никто из товарищей о Мишкином предательстве не узнал. Да Мишка и не считал себя предателем. Он выдал связную - человека чужого, судьба которого, как и всякого профессионального революционера, - не один год проводить в тюрьмах...
Плохо, конечно, что он подвел Петру под монастырь. Но все сложилось так, что Петра не угодил за решетку. А если бы мастер осуществил угрозу, Петра бы мастера убил. В этом Мишка был уверен. Став убийцей, Петра поломал бы не только свою жизнь, но и жизнь Машеньки. Значит, в данной ситуации то, что сделал Мишка, было спасением, а не предательством. Михаил Иванович и сейчас еще так считал...

• • •

Он встрепенулся, повел головой, как чуткий зверь в лесу. Он услышал движение на лестнице. Услышав это крадущееся движение, он уже знал, что приближается "Сыч". Он окинул взглядом свой коридор, свою форму, подтянулся, выпятил грудь колесом. "Сыч" любил бравых служак.
- Ну что, - спросил старший надзиратель Сычев, - не спишь тут?
- Арестанты спят, Иван Петрович! А мне не положено!
- То-то, не положено! Знаю я вас!
- Так точно, Иван Петрович!
- Чего тянешься-то? Подмазаться хочешь?
- Так точно! Кто же этого не хочет!
- Шельма ты, Сорокин! Боевит, шустер! Но что-то у тебя на уме есть! Есть ведь, а?..
- Так точно! Вы прямо насквозь, Иван Петрович!
- Ну, говори!..
- Деньжонок хочется побольше, Иван Петрович! Трактирчик бы свой заиметь!..
- Ишь ты, трактирчик... Ты вот что, мечтания всякие брось! Ты служить должен! Надзирать!..
- Так точно!
- Если проморгаешь чего, башки не сносишь!
- Так точно!
- Ну ладно, зачастил! Молодой еще! До моих лет доживи, тогда и мечтай о своем деле!
- Да я никому, Иван Петрович! Только вам! Как отцу родному!..
- Смотри у меня!..
Сычев покачал своим волосатым кулаком перед лицом надзирателя и удалился, похмыкивая...

• • •

Нет, не выпало Машеньке на роду быть счастливой обычным бабьим счастьем. Не выпало коротать с мужем тихие семейные вечера, нянчить детей, учить их уму-разуму.
Петра пошел по дороге профессионального революционера, обрек себя на вечную неустроенность. И она пошла - следом за ним - по той же дороге.
Они с Петрой отложили личное счастье до тех времен, когда сделается счастливым весь народ. Они отказались от личного счастья и - были счастливы. Разве это не самое большое счастье - любить человека и быть вместе с ним!..
Крепко-накрепко переплелись жизни Петры Лешакова и Михаила Сорокина. И не только дружба их связала, но также и семейное родство. Петра полюбил сестру Михаила, - Машеньку. Михаил полюбил сестру Петры - Галчу, Галеньку, Галину Сергеевну.
Теперь поди припомни, как это началось. Может быть, из его всегдашнего, привычного стремления подражать Петре? Петра с детства вел Мишку за собой, Мишка привык слушаться друга, Мишка всегда хотел походить на него...
А может, когда увидел, что Петра и Машенька - полюбили?.. Может, тогда и поглядел он на Галку новыми глазами?..
Как ни странно, теперь не вспомнить Михаилу Ивановичу, когда он полюбил Галку. Не вспомнить, и все тут! Кажется ему, что любовь к жене была в нем всегда, была во всем, что его окружает. Как солнечный свет, как воздух была его любовь. И говорить о ней не надо, и начало ее разыскивать...

• • •

Теперь Машенька была неподалеку. Под именем вдовы Телятьевой владела домиком возле тюрьмы. И была с Михаилом Ивановичем "не знакома". И если бы встретилась на улице, взглянула бы холодно, как на чужого...
Так было надо. Михаил Иванович умом это понимал, но сердце не хотело примириться. Сердце подталкивало: сходи, посмотри, как она там...
Приходилось одергивать себя. Не дети малые, у каждого своя дорога. Пусть и рядышком дорожки, но все-таки у каждого - своя.
Машеньке тоже, небось, хочется прибежать сюда, в тюремный двор, где возле самой стены приютился домишко надзирателя Сорокина...
Нет, увидеться им можно только в одном случае - в случае провала типографии. Но разве пожелаешь такого свидания!..
Чуть не год велся из домика "Телятьевой" подземный ход. Затем потихоньку - под видом бытовых доставок: мебели, например, - притекало в домик оборудование типографии.
Михаил Иванович не знал подробностей, но нетрудно было представить, во что выльется для Силина и Петры пребывание под землей. Они шли на подвиг, сознательно отдавали свои жизни для дела революции...
Было задумано, что типографские в случае провала уйдут по узкому колодцу в домик Михаила Ивановича и завалят колодец землей. Для этого имелись две лопаты на коротких черенках. Вход в колодец был замаскирован. Едва ли полиция нашла бы его. Отсидевшись у Михаила Ивановича, типографские прорылись бы под тюремную стену, и ушли бы на волю. Так было задумано...
Кроме того, если надо было затаиться, типографские могли обратиться к помощи Михаила Ивановича. Если в сундуке появлялась пачка листовок, это значило, что выход из типографии затруднен или невозможен. Тогда передача листовок "в город" ложилась на Михаила Ивановича. Точнее - на жену его, Галину Сергеевну Сорокину...

• • •

Когда Михаил Иванович пришел с дежурства, жена уже была дома.
- Ну что, Галча? - Михаил Иванович под бодростью тона скрывал свой вечный страх за жену.
- Все в порядке! - она посмотрела внимательно и ласково, провела пальцами по его лбу и щеке.
Михаил Иванович взял ее руку, прижал к губам.
- Мишенька, тебе надо выйти в город! Сегодня соберется боевая группа...
- Насчет Петры?
- Да.
- Что же придумать?
- Надо его спустить в типографию.
- Отсюда?..
- Конечно.
- А как его сюда привести?
- Вместе надумаете...
- Посмотрим...
- Тебя покормить?
- Не надо.
- Поспи тогда, пожалуйста!..
Михаил Иванович кивнул. После бессонного дежурства надо было отдохнуть...
Он спал целый день, а проснувшись, похлебал пресных щей и отправился в город.
Едва вышел за ворота, наткнулся на Сычева. Тот словно специально поджидал.
- Ты куда это, Сорокин?
- В город, Иван Петрович!
- Чего тебе там надо? Ты ведь у нас домосед, к женке прилепленный!
Сычев захохотал, а Михаил Иванович смотрел, как при смехе колышутся его щеки, как подрагивает нос. Спокойно смотрел Михаил Иванович и радовался своему спокойствию. Словно стоял перед ним оживший фонарный столб, или заговорили вдруг булыжники мостовой. Хотя на фонарный столб или булыжники он бы как раз удивился...
- Зачем, говоришь, тебе в город? - переспросил Сычев, устав хохотать.
- Так из-за нее же, из-за жены! Захотелось ей солененького! Как не уважить!
- А у самого в подвале пусто разве?
- Да разве жена оценит, если из своего подвала!
- Хитер ты, Сорокин! Только ведь и я не лыком шит!.. В голосе Сычева прозвучала неясная угроза.
"Что-то, видно, почуял! - подумал Михаил Иванович. - Может, следить станет?.."
- Не любите вы меня, Иван Петрович!
- А что ты, девка красная, чтоб тебя любить! Я тебя вот где обязан держать!..
Сычев сжал свой волосатый кулак. Так знакомо было это движение, что Михаил Иванович не выдержал, вздохнул.
- Понимаю, Иван Петрович!
- То-то же!.. - Сычев принял вздох за изъявление покорности. - Когда наследника-то родите?
- Не знаю, Иван Петрович!..
"Ничего не подозревает! - вдруг отчетливо понялось. - Иначе бы не задерживал, не цеплялся, а проследил бы потихоньку 1.."
Вспомнился вдруг незабвенной памяти Ефим Петрович - городовой, который помог его карьере надзирателя. Он тоже был переполнен высокомерием, поучал небрежно, не считал Михаила Ивановича за ровню...
Но именно из него, из Ефима Петровича, Михаил Сорокин выудил все сведения, которые нужны были для организации налета на банк. На те деньги, что взяты в банке, и куплена тайная большевистская типография...

• • •

Михаил Иванович пришел позже всех. Боевая группа уже была в полном составе - шестеро боевиков и руководитель, седенький старичок-сапожник. У него в мастерской все и собрались - на третьем этаже, под самой крышей. Из окошка были видны пышные кроны деревьев и садовые дорожки. У сапожника и кличка была "Дед" - слишком легкая для расшифровки...
Михаил Иванович поздоровался и едва успел присесть, как сразу посыпались предложения.
- Надо нападение на тюрьму устроить!
- Может, переодеть его в форму надзирателя?
- Подождем до суда! Как выведут - отобьем!
- Стену взорвать во время прогулки! А за стеной - лихач!
- Усыпить часовых и открыть ворота!
- Подкоп - самое верное дело!
"Ничего-то они не знают!" - подумал Михаил Иванович. И показалось ему внезапно, что он - старый-старый. И наперед ему известно, как и что будет. Даже плечи у него вдруг ссутулились, будто от груза лет...
- А ты как думаешь? - спросил у него Дед.
- Я думаю, как он! - Михаил Иванович кивнул в сторону одного из боевиков.
- Правильно думаешь!
- Значит, взрыв стены?
- Будем готовиться!
- Я могу пронести взрывчатку!
- Сделаем сами!.. Вот что, голуби: я позвал товарища нашего, что в тюрьме служит, под личиной ходит! Позвал, чтобы вы на него поглядели да в урочный час не подстрелили по глупости!
- Поняли, Дед!
- Ну а если поняли, покуда про него забудьте!
- Забыли уже!..
- А ты не сомневайся, товарищ! Не серчай, что показал тебя! Они хоть и молодые, но так проверены, что крепче не бывает!..

• • •

Первую записку удалось передать во время прогулки. Петра выходил последним из камеры. Михаил Иванович закричал на него:
- Ну, ты, дохлятина, шевелись!..
И тут рука с рукой на секунду встретились И дело было сделано.
На прогулке Петра развернул маленький бумажный катышок и прочитал: "Марья ждет. Скоро с ней свидишься."
Когда возвращался в камеру, снова скатал бумажку и сунул ее в рот. Потрогал ее языком, покатал во рту и не выдержал - поморщился. Вкус был неприятный - шершавый.
- Что, муху проглотил? - спросил Князь. Князь был действительно князем, кличка соответствовала его положению. Уголовная часть камеры слушалась его беспрекословно.
- Еще не проглотил - разжевал только! - сказал Петра. - А вот сейчас проглочу!..
Он глотнул с усилием, и маленький бумажный комочек, слегка царапнув горло, провалился внутрь.
- Шутники вы, политики! - сказал Князь.

• • •

Удивлялся Князь поначалу на политических. Даже в тюрьме успокоиться не могут.
Во-первых, утром гимнастику делают. Уголовные лежат на нарах, издеваются, а эти трое приседают, подпрыгивают, молотят воздух кулаками. Словно ребята малые.
Во-вторых, учебу себе придумали. Уголовные в карты режутся или дрыхнут беспробудно, а эти - учатся. До полудня у них науки серьезные, а после полудня - стихи друг другу читают и сочинения в прозе разных авторов.
Очень они носятся с каким-то Марксом. Только и слышишь в их разговоре: "Маркс считает...", "Мнение Маркса...", "Немарксистская постановка вопроса..."
Князь молчит, поглядывает мимо политических, но старается не пропускать ни слова из их бесед. Но рабочие, рабочие - это Князю неинтересно. А вот стихи да разные сочинения в прозе Князь очень любит слушать. Вспоминаются ему книги, читанные в детстве. Жалость в сердце проникает. А ведь Князь поклялся себе никого не жалеть. Глыбой льда себя Князь вообразил. Только в холоде бесчувственном, в неверии ни во что может глыба льда храниться...
Петра Лешаков - тот жалостливый. Все про своих знает, про их семьи, их привычки. Скажет что-нибудь словно ненароком. Окружающим непонятно, а тому, кому слово предназначалось, на душе веселее. Князь не однажды это замечал...
Хочется Князю подойти к Лешакову, поговорить по-доброму. Но -"глыба льда"...
Опасно греться возле чужой доброты. Растаять можно...
Лешаков про себя не думает. Это заметно. Те, кто про себя думают, обязательно себя выдадут. Или взглядом, или движением каким...
Лешаков до того про себя не думает, что вызывает на свою голову молнии.
Зашел старший надзиратель в камеру с обычным обходом. Все, как водится, вскочили, а один из политических замешкался.
Старший надзиратель замахнулся - хотел зуботычину влепить. Обычное дело... Но Лешаков не дал ему. Перехватил руку. И стояли оба, пыхтели, надзиратель помидорной краснотой наливался, а Лешаков только слегка порозовел.
- Ты что? - старший надзиратель опомнился и заорал.
- Прошу на "вы"! - тихо приказал Лешаков. Именно приказал. Князь восхитился
в душе тем, как это тихо и как повелительно вышло.
- В карцер захотел?
- Я не позволю бить моего товарища! У него болит голова, поэтому не смог встать быстро!..
Старший надзиратель вырвал свою руку и минут, наверное, пять матерился, давая выход злобе, спуская красноту со щек.
- В карцер на неделю! - бросил коридорному, который в камеру зашел вместе с ним.
- Есть! - вытянулся коридорный Сорокин, и Князю показалось, что в глазах его мелькнула непонятная радость...

• • •

Коридорный исчез вместе с Лешаковым - повел того в карцер.
В камере молчали. Уголовники достали самодельные карты из тюфяка, но Князь жестом руки остановил их. Он услышал шаги в коридоре, -слух у него был отличный.
Шаги приблизились и замерли возле их камеры. Затем была пауза. Кто-то на что-то не мог решиться.
Затем дверь отворилась, и Князь увидел старшего надзирателя.
Тот поманил Князя правой рукой.
- Ну-ка, ты! Выйди на минутку! Поможешь !.. В коридоре Сычев схватил Князя за рукав.
- Иди за мной! - шепнул, приблизив лицо и обдав луковым духом. Шли недолго. Остановились у стола, возле которого сиживал коридорный.
- Слушай, как ты думаешь об этом... заводиле? - спросил старший надзиратель.
- Никак! Он - отдельно, и я - отдельно!
- Ты бы мог шепнуть своим, чтобы его, заводилу этого, ну... убрали?
- Нам он не мешает!
- Он мешает мне!..
- Ну, так вы сами!..
- На волю хочешь?
- О чем речь!
- Тогда предложи политическому бежать вместе!
- Несерьезно! Мы побежим, а нас пристукнут!
- Убежите, я обещаю! Я все подготовлю!
- А какой вам резон?
- Боюсь я, что сам убью этого!.. Пусть уж лучше бежит!..
- Что надо делать?
- Скажу! А пока иди на место!..
Князь вернулся в камеру, улегся на нарах и задумался. Странный получился разговор, неоткровенный, подлый. Что-то надо тюремщику, возненавидел он политического. Он себя возвысил, вознесся. А политический ему его место указал, себя выше поставил. Такое простить трудно...
Нужно ли ему, Князю, влезать между этими двумя? Кто ему из них симпатичнее?
Конечно, Лешаков лучше. Но тюремщик проклятый ближе почему-то, понятнее. Князю тюремщик чем-то родственен, чем-то на самого Князя похож.
"Я себе все разрешил, - думает Князь, - и я своими руками делаю то, что захочу.
А он, тюремщик? Он тоже себе все разрешил. Только он это сделал тайно. Он чужими руками себе все разрешил!..."

• • •

Галина Сергеевна встревожилась: опять возле ворот расхаживает Сычев. Он, видимо, нюхом чует, когда ей надо выходить в город.. Вот уже третий раз она на Сычева натыкается.
Галина Сергеевна сделала удивленное лицо.
- Ой, Иван Петрович, здравствуйте!
- Здравствуй, касаточка, если не шутишь!
- Мы люди степенные, Иван Петрович! Нам шутить не положено!
- А у самой чертенята в глазах! Думаешь, не вижу?
- Приметливый вы какой! Мой Михаил Иванович никаких чертенят не видит!
- Везет ему! А мне вот ничего такого уж не увидеть!
- Вы-то навидались, Иван Петрович! Вы ведь совсем недавно вдовый!
- Много у меня чего было! Но такой, как ты, не встречал!
- Да я разве особенная какая?
- Сказал бы я тебе, какая ты?
- Не пугайте уж меня, Иван Петрович!..
Галина Сергеевна улыбнулась кокетливо и дразняще и пошла прочь от тюрьмы. И было ей нехорошо, было страшно и тоскливо. Что-то мутное, липкое, противное вторглось в жизнь, она это чувствовала.
Ей вспомнилась приземистая коротконогая фигура Сычева; рыжеватые волоски, растущие у того из ноздрей; седая неопрятная щетина на щеках...
Угроза была в этом человеке и в его словах. Галина Сергеевна поежилась, будто от холода, и ускорила шаги. Она думала о своем муже, она готова была его защищать...

• • •

Михаил Иванович отмахнулся от подозрений жены.
- Галча, милая, ну какая любовь со стороны цепного пса! Ему бы лаять да кусать!
- Не любовь, Мишенька, ты неправильно понял! Он не терпит, когда хорошо у других! Ему надо испортить, сломать!
- Галенька, не придумывай!
- Ну, как ты не понимаешь! Ему надо, чтобы подло было, грязно! Это ему понятно! Это, по его меркам, правильно!
- А может, он подозревает нас?
- Вот еще морока нам!
- Справимся, Мишенька!
- Только бы не сорвался побег!
- Думаешь, Петра после карцера сможет?
- Когда конвоировал, я ему все нашептал, что надо!
- Хоть бы справился!...

• • •

Князь присматривался, - не изменится ли после карцера Лешаков. Не станет ли послушней... Князь тоже пытался когда-то быть радетелем за всех. Раздавал деньги, смешной дурак... Но те, кому он пытался помогать, предали его, растоптали его душу. Тогда он и понял, что все люди -сволочи, и распинаться ради них не стоит. Верить надо только себе и думать только о себе.
Корысть есть у каждого, думал Князь. Нет бескорыстных людей, и деяний бескорыстных нет. Когда я добро творил, я тоже откупался этим от совести. Когда богатый добро делает, он гордыню свою тешит. Когда бедный делает добро, он на молву хорошую надеется. Все, кто делает добро, гордятся этим. Одни явно гордятся, другие - тайно. Даже тот, кто думает, что не гордится, - только думает, что не гордится.
Христос - величайший пример бескорыстия, бескорыстного страдания ради людей. Но так ли уж он был бескорыстен?
Да, видимых выгод не искал. Но уже при жизни назвал себя "царем", то есть, возвысил себя, поставил во главе многих. А смерть его стала знаменем христианской церкви, символом веры. Миллионы глаз, носов, языков, рук любовались этой смертью, принюхивались к ней, облизывали ее, прикасались... И она чудовищно обесценилась, опошлилась от всеобщей гласности, доступности.
Зачем нужно было Христу страдать и умирать этак вот - театрально?.. Хотел ли он действительно искупить все грехи людские? Не лучше ли было умереть без лишних слов, без позы? Ведь его смирение позой пропитано и нарочитостью пахнет. Жить - всегда труднее, чем умереть. Пожил бы он, непризнанный, незамеченный. Собрал бы все грехи людские, взвалил бы на плечи - да жизнью бы долгой их искупил! Жизнью!.. Да и надо ли кому-то одному за людей страдать? Сами за себя люди не страдают, не хотят. В дерьме живут, гноят свои души - и довольны. Самое страшное в том, что люди - довольны, будучи скотами.
Отними у них грязь, так они возопят, они будут несчастны, они знать не будут, как жить, и что делать.
Пусть уж они сами свои грехи искупают! Сегодня бы, наверно, любой христос к такому выводу пришел...
И все-таки Лешаков тревожил. Потаенного, корыстного в нем не ощущалось. Неужели совсем и не было?
Князю хотелось докопаться, хотелось Лешакова понять, раскусить, а раскусив, убедиться в своей правде...
Особенно теперь хотелось - после разговора со старшим надзирателем и возвращения Лешакова из карцера...

• • •

- Ну что, поговорил?
- С кем?
- Ты мне ваньку не валяй!
- Нет еще, Иван Петрович! Он после карцера молчаливый, не подступиться!
- Ну, смотри, Князь! Хочешь на волю - поторопись!.. Волосатая лапа Сычева легло на горло Князю и сжала его. Князь дернулся было, но тут же сам подавил свой порыв. Безопаснее не сопротивляться...
Надзирательская лапа еще немного помедлила и убралась. Князь вздохнул облегченно и тут же понял, что его горло отныне никогда не будет свободным. Ошейник раба остался на нем...
- Чего скалишься? - спросил Сычев неприязненно.
- Сделаю, Иван Петрович! Что говорите, - все сделаю!
- Делай да поскорей!..
В голосе надзирателя - угроза. А Князю хочется одного. В нем вспыхнуло бешеное желание вырваться, уйти из этих стен. Свободой отмыться, очиститься...

• • •

Лешаков заметил, с Князем что-то случилось. Сидит Князь на нарах отрешенный, задумчивый, ни на кого не глядит - все время к окну взгляд прикован. А там облака - быстрые, изменчивые. Пробегут - и словно не было. Солнце, ликуя, разливает свет по небу. Дожди пролетают, насупившись. Ветер стучится в стены, словно пытается их развалить. Иногда птица мелькнет, и это похоже на чудо - такая она трепетная, живая, свободная.
И на лице у Князя, будто в зеркале, все отражается. Больше в окно смотрит Князь, чем на своих, уголовных.
Лешаков занятие кончил с "политиками" - о диалектике говорили, о ее законах, - и тут Князь очнулся от своей отрешенности и завыл потихоньку. Раскачивался, выл и улыбался. Мечтательная улыбка не шла к тихому заунывному вою. Скулы стали шире, губы выпятились.
- Ишь, подобрел Князь! - равнодушно заметил один из уголовных.
- Что это с ним? - спросил Лешаков.
- Тоска пришла. Теперь или убегнет, или задавится, или задавит кого... День кончался, а Князь все выл, все раскачивался как маятник...
А ночью вдруг Лешаков проснулся от того, что мягкая ладонь легла ему на рот. Лешаков дернулся, но ладонь была сильной - не пустила его. А в ухо Лешакову горячо зашептал невидимый во тьме Князь.
- Возможность есть уйти! Один человек поможет!
- Что за человек?
- А пойдешь со мной?
- Да зачем я тебе? Своих бери!
- Тебя хочу спасти! Изведут тебя!
- Разные у нас дороги! Не пойду я с тобой!
- А может, я с вами хочу? Может, вы душу мою задели?
- Захочешь с нами - придешь!
- Значит, отказываешься?
- Бежать? Отказываюсь! Извини!..
- Ну и ладно! Бог с тобой!..
Шёпот затих, Князь растворился в темноте. Лешаков полежал немного, прислушиваясь к сонному дыханию, и - заснул...

• • •

Задумался Князь - почему не согласился Лешаков? Почему отказался бежать?
Может, из презрения к нему, Князю? Нет, не было в Лешакове презрения - Князь это чувствовал.
Может, испугался Лешаков? Это могло быть похожим на правду, если бы в камере Лешаков хоть раз проявил чувство страха. Но Лешаков не боялся даже старшего надзирателя...
Может, Лешаков на волю не хочет? Смешно даже думать про это. Нет таких заключенных! А для тех, которые революцию делать хотят, нет ничего желанней воли. Ведь революцию, сидя в тюрьме, не сотворишь!..
А может, свой интерес блюдет Лешаков? Потому и не хочет в бега с Князем. Вот она, пожалуй, где собака зарыта! Что-то Лешаков таит, что-то недоговаривает. Какой может быть свой интерес у заключенного? Или дождаться свободы поскорее, или вырваться на свободу вопреки всем стенам. Дожидаться свободы Лешакову долгонько - такие, как он, скорее виселицы дождутся. А вот вырваться на свободу он, конечно, хочет. Ему это нужно, чтобы дело свое продолжать. И если он уже не подготовил побега, то, значит, обдумывает его, собирается его готовить. Князю он, конечно, не верит. И правильно делает, вообще-то. Князь на него не в обиде. Они с Лешаковым - ягоды разных полей. И если бы не старший надзиратель, Князю бы никогда не взбрело бежать совместно.
А какой здесь интерес у старшего надзирателя? Князь удивился: почему раньше себе такой вопрос не задал?.. Ведь это главный вопрос и для него, и для политического. Давно бы это понять надо.
Старший надзиратель ненавидит Лешакова. Потому что Лешаков сильнее. Это видели все, кто был свидетелем их стычки.
Толкнуть Лешакова на побег и убить его при побеге - не в этом ли соль? Он, Князь, тут сбоку припека, затравка. Используют, раз уж подвернулся под руку, и выбросят. Убьют при том же побеге, и все.
И на Сорокина, на коридорного, старший надзиратель как-то странно посматривал, Князь это приметил. Не иначе, в сговоре они! Ворон ворону глаза не выклюет...
Собственные мысли привели Князя в возбуждение. Он чувствовал: сна теперь не будет. Как ему извернуться? Как выйти сухим из воды, то есть живым, и соблюсти свой интерес?..
Князь то озабоченно хмурился, лежа на спине, то зло улыбался, то беззвучно шевелил губами, помогая проясняться собственным мыслям...

• • •

Выпустив заключенных на прогулку, Михаил Иванович оглянулся. Он был в коридоре один. Шаркающие шаги множества ног удалялись неторопливо.
Вид раскрытых камер был ему приятен.
Он вошел в "восьмую", быстро расстегнул пуговицы и снял с себя форму. Под ней был белый полотняный костюм.
Михаил Иванович снял брюки, белую тужурку и снова облачился в форму. Тюфяк на нарах у стены справа был подпорот, как условились. Михаил Иванович вправил в тюфяк брюки, в изголовье втолкнул сложенную вдвое тужурку. Толстовато получилось. Он остался недоволен. Попробовал руками примять, разгладить. Потом хмыкнул и взгромоздился на тюфяк. Сел на него и поелозил, придавливая.
И тут в коридоре возникли быстрые шаги.
Михаил Иванович мягко соскочил. Метнулся к другому углу камеры.
Вошел Сычев, и вид у него был, словно у кошки, учуявшей мышь.
- Ты что это тут?
- Рад стараться, Иван Петрович!
- Отвечай, что тут делал?
- Поискать решил! У политических! Может, недозволенное чего!..
- А меня предупредить забыл?
- Не предупредивши, приятнее!
- Кому? Чего мелешь?
- Вот ежели бы чего нашел и вам принес! Вы бы меня отличили!
- Я тебя и так отличаю!
- Рады стараться!
- Вижу - стараешься! Да не по службе я тебя выделил!
- А как же, ежели не по службе?
- Не понимаешь?
- Никак нет!
- А ты напряги умишко! Что нужно вдовцу сиротливому?
- Деньги!
- Глупый ты, прости господи!
- Никак нет! Я непонятливый!
- И как с таким твоя Галина живет!
- Любит, Иван Петрович!
- За что тебя любить? Ни фигуры, ни силы!
- Это вы так говорите, Иван Петрович! А баба видит сердцем! Кого ей еще любить!
- Меня бы она полюбила... Чуешь? Ты бы тогда как сыр в масле!..
- Ва-а-ас?..
- Ежели через жинку подняться из грязи да в князи - разве ж это измена!
- А что же это, Иван Петрович?
- Умный поступок!.. Что кривишься?.. Не согласен?..
- Где уж мне с вами не соглашаться!
- Завтра ты в дневную... Вот и скажи, чтоб не запирала!.. Я почаевничать приду как стемнеет!..
- Грех ведь это, Иван Петрович!
- Опять за свое! Согрешу - покаюсь! А тебя начальство любить будет! Как сыр в масле будешь!..
- Не могу!
- Врешь - можешь! Любой на все готов, чтобы себе лучше! И ты тоже!..
- Не могу!
- Делай, что велят! Не каждому такой случай выпадает!..
И тут Михаил Иванович не выдержал. В водянистых глазах старшего надзирателя он видел торжество. Старший надзиратель предвкушал свою победу, смаковал ее, упивался ею. Михаила Ивановича не было перед старшим надзирателем. Он не существовал в представлении Сычева как человек, способный на человеческий поступок.
И сознавая, что с конспиративной точки зрения он совершает непростительную глупость, Михаил Иванович сделал простейший жест, какой обязан был сделать немедленно. Он сложил кукиш из пальцев правой руки и поднес к носу старшего надзирателя.
- На-ка, выкуси! - сказал он весело и сам удивился своему веселью. Потом он развернулся и вышел из камеры, четко печатая шаги...

• • •

Сычев был какой-то пришибленный. Князь это сразу заметил и удивился. "Что-то у него не ладится!" - подумал злорадно.
- Рассказывай!
- Согласен он, Иван Петрович!
- Хорошо! Когда?
- Я ему сказал: через неделю!
- Быстрей надо было!
- А у вас-то все готово, Иван Петрович?
- У меня? Готово! Только изменилось кое-что!
- Чего изменилось-то? Не могу я больше тут!
- Сорокину скажешь! Коридорному вашему!
- Про побег?
- Про побег!
- А зачем?
- Если мне донесет, значит не помощник нам!
- А не донесет?
- Значит, он-то вас и выведет во двор! А там уж я помогу!
- Понял! Скажу ему!
- Ну, иди!..
А в мыслях у старшего надзирателя: "Иди к своей смерти, дурак!" А у Князя в мыслях: "Всех вас обману! Для себя добуду свободу!.."
Боевая группа совещалась недолго.
- Предложение Князя - провокация!
- А может, использовать его связи?
- Сычев за ним! Неужели не ясно!
- Если бы Князь один был, он не сказал бы коридорному про побег!
- Михаил Иванович, доложи Сычеву обязательно!
- Тебе, видно, уходить придется с нами!
- А если по-другому? Если устранить Сычева при побеге?
- Правильно! Тогда Михаил Иванович сможет остаться!
- Ну, как ты? Останешься? - спросил Дед.
- Нужно ведь!
- Правильно решил! - Дед улыбнулся. - Сычева мы устраним, не беспокойся! По-бег назначаем на послезавтра!
Петра Лешаков знал, что быть в тюрьме ему осталось две ночи: сегодняшнюю и еще одну.
Петра лежал на нарах, положив руки за голову, и мечтал. Он не давал себе расслабляться днем, он всегда помнил о том, что на него глядят товарищи. А сейчас, ночью, не нужно было сдерживаться, и он, волнуясь и слабея от нежности, думал о жене своей, Машеньке, о том, как будет бродить с ней по улицам города и рассказывать о своих мыслях и чувствах. Вряд ли это исполнится, одергивал он себя. И снова сбивался на мечты, нелогичные и далекие от партийной дисциплины. Никому он в них, кроме Машеньки, не признается и никому не покажет своей слабости, своего "слюнтяйства". Но, видимо, любому человеку надо иногда ощущать себя слабым, чтобы острее чувствовать жизнь, чтобы, увидев свое бессилие, оттолкнуться от него, как от берега, и стать крепче и сильнее.
Петра мечтал о сытых радостных людях, не знающих злобы и зависти друг к другу. Мечтал о людях-братьях, которые не будут лгать и предавать, не будут шагать по упавшим. Мечтал о тех, чьи руки и сердца всегда будут готовы к помощи, к сочувствию, к пониманию. Так хорошо было думать об этом! Я за это борюсь, говорил себе Петра, и ему заплакать хотелось от счастья. И он удивлялся тайком от товарищей, прикрытый ночью, - как же это он догадался, понял, решился посвятить жизнь Будущему!.. Большинство людей думало только о себе, о своем безрадостном Настоящем. Большинство не подозревало, что есть такое счастье -отказаться от себя...
А Петра лежал на нарах и мечтал о тех людях, что еще не родились. Но они обязательно появятся, обязательно придут. Они вберут в себя жизни Петры Лешакова и таких, как он. Скорей бы они родились!..
"Они - это мы! - подумал Петра, засыпая. - Они должны в наших душах родиться, из наших сердец вырасти!.."
Сквозь сон ему послышался взволнованный голос его сестры, его Гал-чонки, и Петра улыбнулся смутной, неоформленной детской улыбкой...

• • •

- Миша! - то ли крик, то ли стон. - Ми-иша!..
Михаил Иванович обернулся (холодно ему было, пока оборачивался; холодно от внезапного страха) и увидел жену.
- Ты что? - спросил растерянно, уже видя, что спрашивать не надо, что случилась беда.
Галина Сергеевна была растрепана, бледна. На левой щеке свежо краснела длинная царапина. В руке был молоток. Держала его неловко, за самый конец рукоятки.
Больше всего Михаила Ивановича поразило то, что жена прибежала к нему босая.
- Ты что? - повторил Михаил Иванович. И замер, всеми силами желая, чтобы миг молчания длился бесконечно, чтобы как можно дольше не прозвучало что-то ужасное.
Галина Сергеевна вздрогнула от его слов, будто очнулась. Молоток выпал из ее руки, и грохот его падения прозвучал в коридоре, как выстрел.
Она зарыдала, кривя лицо и кусая губы, и Михаил Иванович, успокаивая жену, почувствовал душевное облегчение от того, что еще несколько секунд ничего не будет знать.
- Ну что ты?.. Что?.. - он гладил ее по голове, а сам лихорадочно прикидывал в уме, что бы такое могло случиться. Казалось, если он угадает до того, как она скажет, - не так уж будет и страшно. Самые фантастические предположения приходили на ум. Завалило землей типографию?.. Царь объявил в России республику?.. Нашествие какое-то иноземное?..
- Я его убила! - сказала жена спокойно.
- Кого? - прошептал Михаил Иванович.
И вдруг он понял: старшего надзирателя - вот кого! Проклятый Сыч все-таки появился у Галки.
- Я убила Сычева! - сказала жена, и крупная дрожь прошла по ее телу.
- Ты правильно сделала! Ты молодец! - убежденно сказал Михаил Иванович.
Жена посмотрела на него недоверчиво.
- Зачем ты оставил молоток на окне?
- Я же полку вчера прибивал! Ты забыла?
- Ты нарочно, нарочно оставил молоток!..
Михаил Иванович схватил жену за плечи и сильно встряхнул.
- Галка, опомнись!..
Голова жены метнулась безвольно вниз-вверх.
- Отпусти, больно! - сказала она.
- Как это случилось?
- Он пришел поздно... Пьяный... Приставать начал...
Они говорили полушепотом, окружающая тишина давила на них.
Михаил Иванович испытал безумное желание - завопить во весь голос и вцепиться себе в волосы. Это было дико, но это было необходимо, чтобы выпустить напряжение, которое душило его. Он испуганно посмотрел на жену, - не заметила ли она?..
Но в ее глазах были только ожидание и надежда - извечная надежда женщины на силу и ум своего спутника, своего друга.
- Галенька, ты зайди домой как-нибудь... Ну, не глядя на этого... Приведи себя в порядок, обуйся... И уходи к Деду!..
- А как же ты?.. А как же все остальное?..
- Будет порядок! Я тебе обещаю!
- И послезавтра?
- Ничто не отменяется!
- И там?.. - Галина Сергеевна показала пальцем вниз, под ноги.
- И там тоже!
- А когда мне возвращаться?
- Я приду к Деду и позову тебя!

• • •

Оставались ровно сутки до побега, когда Михаил Иванович вернулся к себе в домик. Он ожидал увидеть картину разгрома и заранее готовил себя к этому.
Но дома обнаружил привычный порядок. И с удивлением понял, что он, в сущности, равнодушен к этому дому на тюремной территории, несмотря на годы, прожитые в нем. И еще он почувствовал в невозмутимости, ненарушаемости порядка ответное равнодушие дома к его жильцам...
Сычев казался маленьким, жалким среди холодно дремлющих стен и вещей. Он лежал на полу возле кровати - на левом боку, подогнув ноги к животу.
Михаил Иванович попробовал разжечь в себе злость. Представил, как ночью Сычев крадется к дому, как боится, чтобы кто-нибудь его не заметил, как его переполняет наглая уверенность в успехе...
Но вместо злости Михаил Иванович почувствовал, что невыносимо устал, обессилел. Он присел на пол, в ноги к убитому, и словно бы задремал, словно бы растворился в слабости и безволии.
Когда же он очнулся, то понял, что плачет. Щеки были мокрыми, и во рту - соленый привкус.
Михаил Иванович поднялся, вытер слезы тыльной стороной ладони и, не оглянувшись на убитого, отправился на кухню. Там, в настенном шкафчике, на верхней полке, за точильным бруском, он нашел аккуратно свернутый моток шпагата.
Он взял моток и пошел назад, к трупу, - чтобы обвязать его и спустить под землю - туда, где его похоронят печатники...

• • •

Галина Сергеевна вернулась от Деда повеселевшая. Михаил Иванович заметил, как она мельком глянула на пол возле кровати.
- Нет его, Галенька!..
- Не надо, Миша, об этом! Дед предложил нам уходить!
- А типография?
- Ее переносить будут!
- Ты согласилась с Дедом?
- Нет, уходить отказалась!
- Какая ты у меня!..
- Что же будет с нами?
- Ты боишься?
- А ты?
- Боюсь! Боюсь какой-нибудь случайности!
- Господи, хоть бы не убили Петру! Хоть бы дожить нам всем до Революции!..

• • •

Взрыв раздался, когда до конца прогулки осталось пять минут. Он прозвучал глухо и коротко. Будто ухнула огромная сова, пролетев над тюремным двором.
Стена вздрогнула, желтое облачко всплыло над ней. Трещины метнулись, словно по разбитому стеклу.
Одна трещина - главная - выплюнула из себя камни и превратилась в треугольную дыру с неровными зазубренными краями. Дыра была густо завешана коричневой пылью. За дырой, за коричневой завесой, суетились какие-то фигуры.
Медленно вращавшийся поток заключенных мгновенно сломался, зазвучал многоголосый крик.
Князь видел перекошенные лица, разинутые рты и, остолбенев, не мог понять, что же творится... Побег в его представлении был связан с тишиной и хитростью, а здесь о себе заявляла сила.
Князь искал глазами Лешакова и не мог найти. Бурлящая людская толпа, словно гигантская капля, катилась к пролому. Князь, втянутый в это движение, оказался где-то в середине капли.
Забухали выстрелы, засвистели пули. Тут же движение толпы изменилось - превратилось в бестолковое метание. Князь почувствовал, как возникли "водовороты" и "обратные течения". Теперь он был в голове, теперь видел своего соседа по камере...
Лешаков был в двух шагах от пролома. Тюремная куртка на нем была расстегнута и развевалась, будто два крыла.
На него бежал часовой от ворот - молоденький солдатик с пухлогубым удивленным лицом. Выставив вперед винтовку с примкнутым штыком, он бежал старательно и бездумно, как много раз, наверное, бегал на учебном плацу для новобранцев...
Беспорядочная суета... Беспорядочные свистки... Выстрелы ниоткуда и никуда...
Горький запах огня, запах пожара...
Лешаков промчался, проскользнул сквозь зазубренную дыру в стене.
Солдатик сунулся следом за ним, вскидывая винтовку, чтобы стрелять.
Вот она свобода - загорожена всего лишь жалкой спиной защитного цвета.
Князь наклонил голову и с разбегу влепил макушку в ненавистную спину-преграду.
Солдатик упал, беспомощно ойкнув, и тут же вскочил на четвереньки.
Князь ногами своими, всей тяжестью своей прижал к земле упрямую солдатскую спину и выскочил на свободу.
Он увидел, как отлетает в сторону тюремная куртка, а Лешаков, одетый под ней во что-то белое, падает на сиденье коляски, в которую запряжена двойка быстроногих нервных коней. За кучера в коляске человек, одетый в полицейскую форму.
Второй человек в полицейском стоит в коляске, оборотившись назад, и стреляет из нагана в кого-то, невидимого для Князя.
Едва Лешаков уселся, лошади рванули, и коляска бесшумно, как во сне, полетела прочь от тюрьмы.
"Подождите! А я?" - хотел крикнуть Князь, но не успел.
Солдатик поднялся на одно колено и, приложившись разбитым лицом к прицелу, выстрелил в упор.
Князь почувствовал, что кто-то его сильно толкнул, кто-то обжег его сзади чем-то горячим, - и не успел ничего понять. Когда он упал на землю, он был уже мертв.
Солдатик поглядел на мертвого Князя и бросил винтовку. Он поднял свои руки - они ходили ходуном - приложил их к болящему лицу и заплакал навзрыд, взахлеб, как безжалостно обиженный ребенок...

• • •

Следствие велось долго и тщательно. Следователь - молодой рыжеватый поручик, прилизанный и приторно вежливый - вызывал Михаила Ивановича три раза.
Михаил Иванович вел себя сдержанно, на вопросы отвечал неторопливо, пропавшего Сычева поминал с уважением. Следователь пытался подвести его к мысли об участии Сычева в подготовке побега, но Михаил Иванович малейшую возможность такого участия отрицал категорически. В конце концов, следователь оставил Михаила Ивановича в покое, и о ходе следствия Михаил Иванович узнавал теперь только через местных сплетников.
О бежавшем Лешакове не было ни слуху, ни духу. Галина Сергеевна в город не выходила, - боялась, что будут следить...
Листовки в подвале их домика, в сундуке со старым тряпьем, больше не появлялись, и Михаил Иванович по этому признаку верно судил, что дела типографские идут неплохо...
Его дела тоже складывались неплохо. Он понял это, когда впервые услышал, что начальство за безупречную службу прочит его на место пропавшего старшего надзирателя...