Сергей Смирнин (18 лет)

ШКОЛА
(Фантастическая повесть)

1.

Меня зовут Петька. То есть, вообще-то, Петр. Или, по полной программе, - Петр Петрович Русаков.
Мне пятнадцать лет. В этом году я начал учиться в восьмом классе. Школа моя - самая обычная. Безо всяких там уклонов и загибов. Средняя, одним словом.
Она стоит в глубине жилого массива. Длинная четырехэтажка, сложенная из белого камня. Хотя теперь-то он, конечно, не белый. Пыль въелась, копоть налипла. То есть, то, чем мы дышим.
Мы, видимо, то есть, невидимо, изнутри такие же - отнюдь не беленькие и не пушистенькие. Здоровое будущее великой страны. Пеплом набитое будущее той страны, про которую взрослые говорят, что она была великой.
Прямо перед школой - спортивная площадка, огороженная высокой металлической сеткой. Там можно делать что угодно - играть в баскет или футбик, бегать, пры-гать, метать гранату в воображаемых врагов.
Вокруг школы со всех сторон - зеленая зона. Ряды грустных городских деревьев с жестяной листвой, покрытой мучнистым налетом.
За деревьями слоновьим беспорядочным стадом толпятся дома - унылые пятиэтажки, квартиры в которых называются хрущобами.
Школа наша такая же старая, как эти дома. Мне кажется, что вовсе ее не построи-ли давным-давненько, а сама она взяла да и вылезла из-под земли. Выросла, как бледная поганка, - королева среди поганок прочих.
Наша “классная дама” Римма Евгеньевна тоже кажется мне явлением природы - таким же, как школа. Она высокая, худая. Личико маленькое, морщинистое, похо-жее на грушу, которую кто-то забыл на подоконнике за кастрюлями, банками и прочей ерундой.
Ее пышные белые волосы напоминают и корону Солнца, и березовые ветви, и длинные водоросли, что колышутся в такт волнам. Они очень легкие и при каждом ее движении подрагивают, и вздымаются в воздух, и несколько мгновений парят, как пушинки от одуванчика.
Поскольку она седая, то, значит, она старая. Но поглядите, как она носится по школе и по улице, и вы никогда не скажете, что это бабуля. Она и сама - такая же легкая, как ее волосы. Не идет, а бежит. Не бежит, а вытанцовывает, как бале-рина, слегка прикасаясь к полу кончиками пальцев. Всегда при взгляде на нее у меня такое впечатление, что если бы она оттолкнулась посильнее, то спокойно могла бы полететь. И это ей очень бы подошло - лететь вдоль школьного коридора где-то посередине между полом и потолком.
Говорит она быстро, взахлеб, восторженно. Преподает литературу и русский. О каж-дом писателе вспоминает так любовно, будто это ее папа или мама. Впрочем, и о каждой части речи на уроках языка она говорит так же.
“Крайности сходятся!” Кто-то из взрослых мне эту истину преподнес, и я ее запом-нил. Запомнил и всякий раз вспоминаю, глядя на то, как общаются Римма Евгенье-вна и Севка.
Севка - это наш преподаватель физкультуры Всеволод Григорьевич. У него круглое простецкое лицо грузчика-выпивохи. Фигура мешковатая. С такой фигурой впору полеживать на диване и почитывать газеты. Но внешность обманчива, - нет такого физкультурного снаряда и такого упражнения, которые Севке были бы неподвластны. Я как-то по долгу службы, как редактор школьной стенгазеты, заглянул на занятия секции дзюдо, которую ведет Севка, и был поражен тем, что этот “мешковатый” выделывал, и тем, как легко он расправлялся на ковре с саамы-ми прославленными нашими силачами.
Так вот о крайностях. Севка очень любит толковать о литературе. Но толкует по-своему, по-спортивному. Пушкина, к примеру, называет форвардом. Достоевского - голкипером. И так далее.
Меня это смешит. Но Севка, в натуре, мужик неплохой. Поэтому в лицо ему я никогда не смеюсь. Ведь говорят же: старших надо уважать. Хотя, по-моему, эта истина очень и очень сомнительна.
То, что Севка и Римма Евгеньевна дружат - факт удивительный и неоспоримый. Я, был грех, думал одно время, что они - любовники. Но уж больно они друг на друга непохожи. Да к тому же оба - старики стариками. У Севки на коричневой лысине - белый цыплячий пух. У Риммы Евгеньевны, иссушенной ветрами жизни, - ни намека на женские округлости. Какая уж тут любовь!..
“Риммуля, ты всегда на сцене! Твоя экзальтация меня бодрит!” - эти фразочки не раз и не два говаривал Севка в нашем присутствии, нисколько нас не стесняясь.
Римма Евгеньевна его всегда зовет на “вы” и по имени-отчеству. Он же ее - толь-ко на “ты” и только по имени. Для меня их дружба - великая загадка, и разгадать ее мне, увы, не по силам. Так что повторю еще раз - “Крайности сходятся!” - и на этом успокоюсь с умным видом.
Теперь о нас. Мы, в чьем присутствии Севка свои фразочки говаривал, - литератур-ный кружок, ведомый Риммой Евгеньевной. Всего-то нас навсего пять человек, ибо литература сейчас не в почете. Самое престижное нынче, как известно, у парней - бандиты, у девчонок - путаны. Потому что кроме денег никаких других богов сегодня нет. Деньги - единственный живой бог.
Если бы спросили меня насчет Бога, я бы, конечно, сказал, что есть Бог настоя-щий, Бог-Вседержитель, Высшая Вселенская Сила. Но кто меня будет спрашивать! В наше время, когда кругом столько соблазнов, когда все нацелено только на потребление, трудно или почти невозможно следовать Заповедям, призывающим раздать все свое имущество и быть нищим.
Хотя, с другой стороны, как кому. Мне легче говорить о Заповедях и следовать им, поскольку моя мама - медсестра, а папа - врач в государственной поликлинике. А вот Обезьянке - не до Господних правил, поскольку у нее и отец, и мать - руково-дители крупных фирм, и в школу ее привозит личный шофер на личном джипе, Обезьянке принадлежащем.
Вы думаете, Обезьянка - такая же восьмиклассница, как я?.. Ни фига подобного!
Правда, восьмерка в ее жизни тоже присутствует. Потому что лет Обезьянке всего-навсего восемь. И учится она в первом классе. Вот так-то!
Со мной она знакома только потому, что я, ничтожный, имею честь пребывать с ней под крылышком у Риммы Евгеньевны. То есть, в литературном кружке, о кото-ром я уже упоминал.
Вообще-то Обезьянку зовут Ленкой. Знакомьтесь: Ленка Москвина - девчушка с не-красивым лицом и очень красивыми глазами. Стоит ей закрыть свои гляделки, и лицо превращается в маску сатира - уши оттопырены, нос - расплывшийся, губы выпячены, как у негра. Но стоит ей веки поднять, и на вас глянет что-то такое светлое и озорное, что сразу, ручаюсь, прогонит прочь любые ваши огорчения, если они у вас есть.
Ленка с первого нашего совместного занятия у Риммы Евгеньевны почему-то потя-нулась ко мне. Села рядышком, положила свою ладошку на мою руку и серьезно так сообщила:
- Ты будешь моим другом! Но меня надо слушаться, понял? И тогда случится много чудес!..
Я посмотрел в ее глазищи и - не захотел ей возражать. Хотя, знай я тогда о ее богатеньких родителях, я бы, наверное, из принципа с ней не согласился.
Увидев, что я не протестую, она повеселела и разрешила:
- Зови меня Обезьянкой! Мне так больше нравится!..

2.

Все началось тогда, когда на занятии зашел разговор о Гоголевом “Вии”.
Римма Евгеньевна (мы ее между собой зовем просто Римма) основательно подготовилась и начала нам рассказывать о колдовстве.
Мы узнали, что человеческую волю можно динамизировать. Что мыслительные упражнения являются необходимой подготовкой к развитию воли. Что колдовство, магия - искусство воздействия динамизированной волей на эволюцию живых сил природы. Что маг прилагает свою волю не к материи, а к плану образования материального мира - то есть, к астральному плану.
Узнали, что понятие “человек” заключает в себе множество различных сущностей. Что воля может создавать эфемерные динамические существа, называемые элементалами. Что все явления видимого мира есть результаты влияния невидимого мира на материю. Что в Природе есть физическая и астральная стороны. Движением и жестом человек действует на природу физическую, словом и взглядом - на астральную.
Узнали мы также, что Вселенная рассматривается в магии как живое существо. Что состоит она из трех начал: Природы, Человека и Божества. Бог творит принципы, природа превращает их в факты, человек же созидает законы.
Основной закон вещественного мира: сущности могут проявляться только в соответ-ственной форме, служащей для них оболочкой и условием проявления.
Узнали, что речь состоит из трех актов действия: первый - звуковой; он приводит в движение физический план; второй - выделение известного рода жизненного флюида, приводящего в движение план астральный; третий - освобождение из творческого человека некоторого психического существа или идеи, которой звук дает тело, а произношение - жизнь…
Вот тут я что называется испекся и перестал конспектировать. Перестал, потому что отупела моя отнюдь не гениальная башка. Предел информационного насыщения наступил…
К тому же Обезьянка рядом со мной как-то странно, почти неслышно хихикнула.
Я вспомнил о ней и возмутился. Что же там Римма думает! Разве способна первоклашка воспринимать такие сложные приколы!..
Я скосил глаза на Обезьянку и обнаружил, что хихикнула она совсем не для того, чтобы привлечь мое внимание.
Обезьянка глядела вперед. Но вовсе не на Римму, которая вещала, сидя за учитель-ским столом.
Обезьянка глядела на доску. На низ доски, где в желобке лежал огрызок мела рядом с намоченной тряпкой.
Чего там так ей понравилось? Над чем хихикает?..
- Каждое действие мага должно предваряться тремя глубокими вздохами! - сказала Римма.
После этих ее слов Обезьянка снова чуть слышно хихикнула. И, скосив на миг в мою сторону свои глазищи, три раза старательно вздохнула.
Я смотрел на нее свысока с таким же чувством, с каким, наверное, глядит старый папаша на свое чадо. Играй, детка, играй, пока можешь!
И вдруг я увидел, - да-да, отчетливо увидел, - как огрызок мела шевельнулся, взобрался на тряпку, словно танк на атакуемую высотку, и скатился по другую ее сторону. Но скатился мел неудачно. В желобок под доской не попал, - полетел на пол.
Римма Евгеньевна оглянулась на неожиданный звук и, не поняв того, что произо-шло, досадливо мотнула головой.
- Все магические действия - сказала она, - в руках импульсивного человека, не владеющего собой, не произведут никакого эффекта или обрушатся на него самого рядом несчастий…

3.

Мы вышли из школы, держась за руки. Ладошка Обезьянки тихохонько лежала в моей длани, как мягонький теплый воробушек.
- Как ты это сделала? - спросил я. - Ну, понимаешь, с мелом?..
- А-а, ерунда! - мотнула подбородком Обезьянка. - Когда меня сердят, я еще и не то могу! Все в доме знают!
- А Римма-то чем не угодила?
- А чего она!.. - с обидой сказала Обезьянка.
Развивать свой тезис она не стала, а я не стал настаивать.
Мы прошли вдоль спортивной площадки. Со стороны мы сейчас похожи на брата с сестричкой, подумал я, и такая мысля мне понравилась.
Шагах в трех от Обезьянкиного джипа остановились.
- Хочешь ко мне в гости? - спросила она, не делая ни малейшей попытки разнять наши руки. - Я тебя трюфелями накормлю!
- У меня от конфет аллергия! - сказал я.
- Это не конфеты - это грибы такие! - сказала она и поглядела на меня как-то странно…
Тут отворилась дверца джипака, и вылез шофер бандитского вида - предел мечта-ний для многих мальчишек. Он был высок, плечист и с обритой начисто башкой. И в кожаной куртке, несмотря на теплый день.
Наверняка под курткой автомат с коротким стволом, подумал я, или, в крайнем случае, навороченный пистолет. “Глок”, например. (Детективы я люблю, оттуда и названьице для пистолета).
Этот “шкаф” (вариант “бык”) торопливо обошел машину, открыл переднюю правую дверь и плаксиво прогундосил:
- Елена Анатольевна! Ну Елена Анатольевна!..
- Чего это он? - спросил я непонятливо.
- Меня торопит! - пояснила Обезьянка. - Папочку моего боится! А может, и меня тоже! Я ему однажды так яблоком зафитилила! Вот такой фингал был!
- А с виду руки маленькие да слабенькие! - сказал я, отпуская на волю теплого “воробушка”.
- Я не рукой! - фыркнула Обезьянка.
- Неужели так же, как мел? - догадался я.
Обезьянка кивнула и, величавая как бригантина, проплыла к открытой дверце.
Ну и ну! - подумал я. - Ах эти женщины! Только что была подружкой, мартышка этакая, - и вдруг в единый миг стала леди из высшего света!..
Обезьянка, подтверждая мой диагноз, уехала, глядя перед собой. Ни кивком головы, ни, хотя бы, прощальным взглядом одарить меня не захотела.

4.

Занятия литературного кружка у нас два раза в неделю. Во вторник и в пятницу. Бывает, что Римма отчаливает на какие-нибудь учительские собранья-совещанья-конференции, и тогда заняться накрываются. Но Римма - человек обязательный. Она аккуратно “возвращает” нам пропущенные занятия, и тогда мы встречаемся два или даже три дня подряд.
Так случилось и сейчас. Римму выдернули на какой-то слет, и мы, кружковцы, отпахали вторник, четверг и пятницу на той неделе, что была после слета.
Не знаю, как другим, а мне это в тягость не было.
Кстати, я же сказал, что нас у Риммы пятеро, а познакомил вас только с двумя.
Так вот, помимо Обезьянки и меня драгоценного, литературой интересовались еще Генка, Зинка и Сашка. Все они были шестиклашками, то есть, по моим понятиям, “мелкими”.
Генка был добродушным толстым увальнем, украшенным круглыми очочками, дела-ющими его похожим на какого-то эстрадного “звездуна”. Он в книгах искал и находил то, чего не хватало ему в реальности: решительность, смелость, авантю-ризм. И приключения, приключения, приключения…
Зинка была настроена на красоту и возвышенность. Она охотно умилялась над “чуйствами” и даже прослезиться могла, что неоднократно и делала, если речь заходила о каких-нибудь “соплях”. По-моему, она воображала себя Джульеттой, но про то, кто был в роли ее Ромео, никогда ни звуком не обмолвилась.
Ну а Сашка был поэтом, для которого вообще кроме стихов и литературы ничего не существовало. На свой внешний вид ему было наплевать - вечно ходил растрепанный, взлохмаченный, и взгляд его то и дело становился “стеклянным”, погруженным в собственные глубины, чуждые грешному миру.
С точки зрения любого дельца-прагматика, Сашка был стопроцентным лохом, но мне он нравился, как, впрочем, и все остальные кружковцы…
Единственный, кто мне не нравился и не нравится, - это я сам. Стихи мои выходят плоскими, неуклюжими и никак не хотят соответствовать глубине моей личности…
Впрочем, зачем это я увожу разговор в сторону?.. Я ведь хотел про двухдневное (четверг-пятница) занятие…

5.

Весь четверг Римма нам с энтузиазмом повествовала об удивительных вещах.
Мы узнали, что в астральном плане человек кажется более или менее светящимся - соответственно своему психическому совершенству. Что дьявол - “отец всякой лжи” - не может схватить мысль, пока она не материализовалась в речь.
Узнали, что “Отец” - божественное начало, управляющее общим ходом мира; “Сын” - начало, управляющее человечеством; “Святой Дух” - начало, управляющее природой. Что душа подразделяется на то, что чувствует (или чувствительность), на то, что мыслит (или ум) и на то, что хочет (или волю).
Узнали, что воля, чтобы проявить творчество вне тела, должна опираться на знак, соответствующий (по аналогии) высказанному желанию. Что слово можно понять как некое желание, нашедшее опору в определенной эмблеме. Что всякая духовная сущность должна быть в материальном мире выражена знаком (эмблемой) для того, чтобы передаваться от одного существа - к другому.
Узнали, что есть дни недели, часы дня, металлы, камни, растения и части растений, животные и части тела животных ( людей тоже), соответствующие той и ли иной планете.
Узнали много чего, но если бы я все пересказал, - получилась бы скучища. Ведь моя задача - не справочник написать, а повесть о необычных событиях…
Суть в том, что тема колдовства, начатая “Вием”, так Римму увлекла, что стала темой самостоятельной, потерявшей всякую связь с литературным первоисточником.
Все четверговое занятие и все пятничное Римма вдалбливала в наши мозги азы магии, астрологии и всякой прочей мистики.
А за пять минут до окончания…

6.

Да, пять минут оставалось до конца занятия. Я как раз посмотрел на свои старенькие наручные часы “Победа”, которые достались мне от бати…
И тут Римма Евгеньевна сказала:
- К сожалению, все, что написано о магии, - только занимательные сказки или обман, на который пускались всякие жулики. Вот смотрите, я вам сейчас прочитаю настоящий текст настоящего заклинания. И вы поймете, что это - не более, чем стихотворение в прозе. Некий верлибр…
Если бы хоть что-нибудь произошло после моего прочтения, я бы съела собствен-ную авторучку и собственные очки в придачу!..
Тут она взяла металлические очки в золоченой оправе, что лежали перед ней на столе, водрузила их на нос и поглядела на нас сквозь стекла.
Затем она вытащила из своего портфельчика толстенькую книжицу (видимо, репринт какой-то древности), полистала ее и стала медленно, с выражением, читать заклина-ние.
- Всеми силами Неба и Земли, Воды и Воздуха, ангелами, председательствующими на семи планетах, ангелами, господствующими в воздухе, гномами, саламандрами, сильфидами и унидами, а также семьюдесятью двумя именами Господа и десятью главными из них, каковые суть: Эль, Элоим, Элоха, Саваоф, Элион, Эсцерхи, Адо-най, Иах, Тетраграмматон, Садан, - заклинаю, заклинаю, заклинаю тебя, явись к нам, могучий Бельфегор! Явись к нам в блеске своей славы, своей силы, своего приятного для глаз вида! Помоги мне, Господь, который есмь Самосущий, Бесконе-чный, Предвечный, Правосудный, Всемогущий, Живой и Истинный, Величественный, Бог Сил и Бог Воинства! Прикажи могучему Бельфегору не противиться моему призыву!.. Я вызываю, вызываю, вызываю тебя, Бельфегор! Явись, явись, явись!..
Римма Евгеньевна так выразительно это читала, сидя за своим столом, так ярко посверкивала то ли глазами, то ли очками, что мне стало как-то не по себе от ее чтения. К тому же, она, видимо, сильно увлеклась, потому что, произнося послед-ние слова, так здорово мотнула головой, что волосы ее пушистые взвились (как будто произошел бесшумный взрыв) и окутали ее голову.
Мне вдруг показалось, что это не волосы ее собственные, а чьи-то жадные тонкие пальцы высунулись из воздуха и быстренько обтрогали нашу Римму.
Закончив чтение, она громко захлопнула книжку и двумя нервными движениями, двумя взмахами рук убрала волосы с лица. Затем так же порывисто сбросила очки с носа прямо на книжку и поглядела на нас свысока - словно бы с какой-то трибуны.
- Надеюсь, вы убедились, что заклинания любые - это просто набор ритмически организованных, довольно красивых и зачастую непонятных слов? Вы видите этого Бельфегора? Откликнулся он на наш призыв? Нет! Нет! И нет! Значит, все россказни про колдовство и магию - просто сказки! Что и требовалось доказать!..
- А вот и не так! - неожиданным хриплым баском сказала Обезьянка и протянула руку вперед. - Смотрите!..
Все посмотрели туда, куда она указывала, - то есть, на классную доску.
И увидели то, что увидеть никак не ожидали. И замерли, притихли, ошеломленные, испуганные.
По доске, по ее коричневой твердой поверхности, перекатывались невысокие волны. Словно это была не доска, а кусочек реки или моря.
Доска ритмически потрескивала в такт волнам. С нее что-то осыпалось с тихим шелестом. Возможно, кусочки формул, дат и разных слов, когда-то на ней написан-ных…
Римма Евгеньевна обернулась на доску позже всех. Какое-то время она смотрела на Обезьянку с таким выражением, словно хотела ей сказать: “Ставлю тебе единицу! Ну что ты за лодырь!”..
Но когда она все-таки поглядела на доску, она увидела не волны, а нечто другое.
Волны быстро успокоились. Прошли по доске и пропали, - словно их и не было.
После них, после волн, на доске, прямо на середине, появились морщины. Будто кто-то в этом месте скомкал доску, как бумажку, а разглаживать не стал.
Число морщин увеличивалось, но площадь, занимаемая ими, оставалась прежней. Морщины густели и становились похожими на мазки масляной краски, накладывае-мые на холст прямо на наших глазах. Я как-то был на занятиях нашего изобрази-тельного кружка и видел, как это делается.
Римма, соизволив, наконец, посмотреть за спину, растерянно сказала:
- Что это такое?..
И вскочила. И покраснела. И, развернув стул, снова уселась - так, чтобы боком быть и к доске, и к нам.
Обезьянка тихонечко хихикнула. Я взглянул на ее плутовскую мордашку и сразу понял, кто заварил эту катавасию.
А на доске между тем изменения не прекращались. Овал, забитый морщинами, вдруг стал вспучиваться, выбухать. Образовался черный холм. Он зыбился: в неко-торых местах опадал, в некоторых - вспухал, и все это одновременно.
Мы наблюдали, затаив дыхание. Римма Евгеньевна потянулась к своим очкам, лежащим на книге, наощупь нашла их дрожащей рукой и водрузила себе на нос.
Когда она стала смотреть “вооруженным взглядом”, на доске уже был не холм.
Из доски вытарчивала коровья морда (нет, бычья, поскольку выросли ужасные рога).
У морды были толстенные губы. Не губы, а губищи. И глаза были страшными. Кроваво-красными и совершенно безумными. Я никогда не видел сумасшедших, но стоило посмотреть на бычьи глаза, и сразу ясен был диагноз - крайней степени свихнутость.
Черная кожа была самым симпатичным, что у морды имелось. Она была бархатис-той и красиво поблескивала.
На ноздрях она истончалась и становилась розоватой, что, в общем-то, было тоже красиво.
Морда повращала красными глазами, видимо разглядывая нас и наш класс.
Потом раззявилась фиолетовая пасть, и оттуда, громкое, как вопль тепловоза или теплохода, вылетело мычание:
- Ммуу-у-у!..
Оно длилось так долго, что мне захотелось закрыть уши ладонями. Но никто этого не сделал - даже Римма Евгеньевна. Поэтому я тоже терпел.
Звук пульсировал, бился, метался в стенах нашего класса. Звук словно был отдель-ным живым существом, не зависящим от морды. Он хотел вырваться, чтобы продолжить свое независимое существование. Но, не найдя подходящей щелки, он, разочарованный, снова втянулся в бычью глотку и там затих.
С нижней губищи тянулась на пол пузыристая черная слюна.
Морда глядела сквозь нас надменно и бессмысленно. Мне почему-то упорно вспо-минался верблюд, и я решил, что он вспоминается не зря. Видимо, верблюд - бли-жайший родственник этой, нас посетившей морды…
Римма Евгеньевна вдруг несколько раз дернулась на своем стуле - да так, что стул жалобно заскрипел.
- Извините, - сказала она жалким заискивающим голосом. - Вы - Бельфегор?..

7.

Тут я чуть не расхохотался. Неужели Римма думает, что сработало ее заклинание?
Да и какое оно “ее”?.. Оно ею только прочитано. Всего-то навсего!..
Неужели не поняла наша Риммочка, что тут кроме Обезьянки никто не виноват?..
Я укоризненно поглядел на свою лукавую подружку по кружку. Та прикрывала рот ладошкой и тряслась от беззвучного хохота. В отличие от меня, она не желала своих эмоций сдерживать. Единственная дань вежливости, - она их проявляла беззвучно.
Обезьянка, почувствовав мой интерес, быстро стрельнула в мою сторону своими хитренькими глазенками. Наверное, проверяла, не собираюсь ли я как-то ее выдать, подставить.
Мой вид ее успокоил, и она подняла большой палец правой руки над своим кулачком, показывая тем самым, что история, которую она затеяла, очень ей нравится, что она от своей шалости без ума…
Морда тем временем среагировала на вопрос, произнесенный Риммой. Она, морда, слегка повернулась, губищи сомкнула, а затем - плюнула в Римму своей тягучей черной слюной.
Ни фига себе пироги! Правильно все-таки мне подумалось, что верблюд - ее брат родной…
Римма Евгеньевна после того, как в нее попала слюна, побагровела, как свекла, затряслась всем телом, громко всхлипнула и вскочила так стремительно, что стул из-под нее отлетел назад и завалился на спинку, задрав ножки.
- Ты!.. Ты! - выкрикнула Римма Евгеньевна неожиданно осипшим голосом.
Затем в ее горле что-то громко булькнуло. Она зарыдала и выбежала из класса…
А вслед ей снова зазвучал громкий и томительно-длинный рев:
- Мму-у-у!..

8.

Мы остались в классе одни. Вернее, не так. Мы остались наедине с этой дурацкой бычьей мордой.
- Что будем делать? - спросил Генка, поправляя на потном толстом носу свои круг-лые очочки.
- Ах мальчики! - умильно проговорила Зинка. - Вы представляете, как страдает Римма Евгеньевна! Как нужно ей сейчас наше сочувствие!
- Страдает наша Римма
С походкой пилигрима,
Что не боготворима -
Оплевана весьма.
Ей впору выпить яду
Или войти в бригаду -
Назначить “стрелку” аду
И соскочить с ума! - неторопливо продекламировал Сашка, подхватывая Зинкину реплику. При этом он правой рукой лохматил свои волосы, и в конце декламации они стояли дыбом, как иглы у ежа.
- А ты чего молчишь, Петька? - деловито спросил Генка. - Я предлагаю: один за всех, и все - за одного!..
- И что это значит конкретно? - сказал я, не скрывая насмешки.
- Ну, как у мушкетеров! - смутился Генка. - Бросимся хором на эту морду и сумками своими излупим!
- Нельзя! - испугалась Зинка. - Ведь это чудо! А чудеса надо изучать!
- И протоколировать! - вдруг старательно выговорил Сашка.
- Зачем? - опять испугалась Зинка.
- Для изучения, дура! - надменно пояснил Сашка.
- Сам дурак! - обиделась Зинка.
Я посмотрел на Обезьянку. Та с интересом слушала наш “мозговой штурм”, пово-рачиваясь то к одному, то к другому.
- Ну а ты что скажешь? - подтолкнул я ее к активности.
- Она еще мелкая! - сказал Генка. - Что она может!..
- Она - женщина! - с пафосом сказала Зинка. - А женщины правят миром!
- Ха-ха! - сказал Генка. - Миром правят дружба и любовь!
- Покуда миром правила любовь,
Лилась в миру потоком бурным кровь! - сообщил Сашка. И, помолчав, добавил:
Покуда миром правит сатана,
Гремит в миру хоть где-нибудь война!..
- Ты можешь говорить нормально, чучело? - вскричала Зинка. - Что нам делать?
- А что? - словно бы очнулся Сашка.
- Вот я и говорю - чучело! - утвердила Зинка.
- Ребята, давайте жить дружно! - сказала Обезьянка, весело позыркивая то на одного, то на другого.
- Может, шваброй по морде? - предложил Генка, и впервые в его бодром голосе прорезалась грусть. - Я знаю, где ведра и швабры!
- Смелее, поручик Швабрин! - одобрительно сказал я.
Генка встал из-за своего стола и… снова сел.
Тогда Обезьянка рассмеялась так заливисто, как умеет только она одна.
Все на нее уставились. Она же, нисколько не смутившись, вскочила, промчалась между рядами, напомнив мне скоростью своего движения незабвенную Римму Евге-ньевну. Промчалась и хлопнула бычью морду ладошкой по носу.
Разбуженная морда громко хрюкнула не по-бычьи, а по-свински. И вдруг… втяну-лась в доску. Да так славно втянулась, что на доске не осталось ни одной морщинки.
Только свинячий хрюк все еще слышался рядом с Обезьянкой…

9.

- Классно! Как ты ее! - после некоторого изумленного молчания восхитился Генка.
- Подумаешь! - сказала Зинка. - Прогнали уникум и раритет! Тоже мне заслуга!
- Откуда ты таких словей нахваталась, малышка? - спросил Сашка.
- Я не малышка! - Зинка гордо вздернула подбородок.
- Слушай, как ты это сделала? - подошел я к Обезьянке.
- А ты не видел, что ли! - ответила та дерзко. - Дала по морде - и все!..
- Пойдем отсюда! - я взял Обезьянку за руку. - Тебя водила заждался!
- Подумаешь! - сказала Обезьянка прямо-таки с Зинкиной интонацией.
Сашка эту похожесть, видимо, тоже уловил.
- Все женщины одинаковы! - изрек он философски.
Обезьянка руку свою от моей руки не отняла. Видимо, оставаться в классе все-таки не намеревалась.
Я повел ее к выходу, и тут Сашка заорал дурным голосом:
- Стойте вы, козлы!..
- Ты чего? - спросил я, замирая на месте и чувствуя, что испугался не на шутку.
Если кроткий поэт так орет, значит, случилось что-то из ряда вон…
- Слюна! - прокричал Сашка, вскакивая на ноги и подбегая к нам.
Через миг все оказались возле доски и глядели под ноги.
Там, на коричневом однотонном линолеуме, чернела… Нет, не лужица… Там черне-ла густая, быстро подсыхающая кашица. Пока мы на нее пялились, она подсохла окончательно, и теперь перед нами на полу был просто черный крупнозернистый порошок.
- Минотавра упустили, так хоть это не прошляпьте! - пробормотал Сашка, лихора-дочно роясь в карманах.
Все глядели на него с недоумением. Рука Обезьянки в моей ладони дрожала.
Сашка вытащил из кармана куртки спичечный коробок и перочинный нож. Затем он вывалил спички из коробка себе в ладонь и всыпал спички в другой карман. Присев на корточки, он стал бережно собирать черный порошок на лезвие ножа и переносить его в пустой коробок.
Работа была кропотливая. Легкий порошок мог осыпаться от любого неверного дви-жения. Сашка буквально не дышал, пока не сбрасывал очередные крупинки с лез-вия.
Мы стояли вокруг него, как почетный караул, и молча наблюдали.
- А мне щепоточку дашь? - спросил Генка после того, как весь порошок был собран, и оказалось, что его как раз хватило, чтобы заполнить коробок до краев.
- И мне! - подхватила Зинка.
Я промолчал, хотя мне тоже хотелось попросить. И Обезьянка - я чувствовал, - тоже не прочь бы поклянчить. И тоже молчит из гордости.
Тут в класс неожиданно влетела Римма Евгеньевна. Ее глаза сияли, и никаких следов слез не было заметно.
- А все-таки колдовство есть! - выпалила она, словно сообщая нам тайну всех тайн. Мы молчали.
- Мое заклинание сработало! - выкрикнула Римма. - Мы пойдем дальше, друзья мои! Мы пойдем дальше!..

10.

И мы пошли дальше. Двумя путями мы пошли отныне. Один путь - совместные занятия с нашей Риммой. Другой путь - самостоятельные действия с черным порошком.
На занятия кружка Римма Евгеньевна стала нас приглашать в свою квартиру.
Квартира у нее двухкомнатная. Спальню мы оставили в неизменности. А гостиную преобразили по Римминым указаниям.
На стены мы прикрепили деревянные рамки, которые я сколотил вместе с Генкой и Сашкой. На рамки натянули белую материю.
На потолке засияла картонная звезда, оклеенная золотой бумагой. Звезда была сориентирована по четырем сторонам света. Я сомневался в том, что она нужна, - ведь есть же компас! Но Римма заставила.
Вдоль восточной стены встал обеденный стол, накрытый плотной белой материей.
Возле стола приткнулся опустошенный нами книжный шкаф, одна полка которого была обтянута белой материей, а другая - золоченой бумагой.
За шкафом поместили жертвенник - то бишь, тумбочку, обтянутую белой тканью.
Посредине жертвенника лежала пентаграмма, выпиленная лобзиком из фанеры. Этот старенький лобзик с тоненькими ломкими пилочками нашелся у Риммы в кладовке, и мы с удовольствием им поработали - Генка, Сашка и я. Обезьянка тоже попробо-вала, но драгоценные пилки в ее руках ломались при первом же движении, и мы ее отстранили. На двух верхних углах жертвенника (обращенных к стене) стояли две свечи в бронзовых подсвечниках. В левом нижнем углу - соль в хрустальной солонке. В правом нижнем углу - вода в хрустальном флакончике. Нужны еще были семь маленьких металлических кубиков, соответствующих планетам. Но мы не сумели такие кубики отыскать. Римма заявила, что раз у нас в классе получилось вообще безо всего, то без кубиков можно обойтись.
Над жертвенником на стену наклеили матерчатый черный квадрат. А на черном фоне расположили овальное зеркало. Зеркало должно было быть вогнутым, но где его такое найдешь!
В книжном шкафу на нижней полке хранились предметы, необходимые для вызывания: ореховая шкатулка с белой холщовой подкладкой; белые колпак и чулки (башмаки еще белые нужны были, но их не сумели достать); чернильница и чистые перья ворона (и шариковая авторучка тоже); перочинный ножик с белой ручкой; стальное шило; ножницы; в шкатулке - коробок спичек (вместо кремня, огнива и трута); восковая свеча; бутылочка с освященной водой; две ореховых палочки - одна потолще, другая - потоньше; клубок новой веревки для начертания круга.
Почти два месяца мы провозились с гостиной. Нешикарная Риммина зарплата почти целиком уходила на приобретение того, что я уже перечислил. Честно говоря, я ожидал, что Обезьянка поможет Римме и принесет в клювике денежек от богатых предков. Но Обезьянка и не подумала помогать деньгами, хотя в работах наших участвовала увлеченно. Что ж, силком не заставишь! А подсказывать - тоже как-то неудобно! Словно ты милостыню клянчишь!..

11.

Великий “день Икс” наступил неожиданно, и оказался он пятницей. Римма купила в “Старой книге” астрологические таблицы и долго по ним что-то высматривала и вычисляла. Она говорила о Домах и об Аспектах планет, о соединении, квадратуре и оппозиции, но я ничего не понял в этой белиберде. Мне Римму было жалко, в моих глазах она выглядела дура дурой, поддавшись на грандиозный Обезьянкин прикол. Но в то же время и забавно было наблюдать за ее суетой, которая казалась ей самой “серьезными приготовлениями”. Она очень надеялась заполучить-таки своего Бельфегора и даже объяснила нам - почему. Бельфегор - гений открытий и изобретений, одаряющий богатствами. Римма надеялась, вызвав его, испросить для нас для всех или по великому открытию на каждого, или, на худой конец, для каждого - по малюсенькому такому богатству…
Намерения у Риммы, конечно, были хорошие, но я уже успел из классики вычи-тать, куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями. Тем более, что реаль-ной силы у Риммы все равно не было, и все зависело только от Обезьянки, от ее взбалмошной прихоти. Поэтому мне и жалко было, и смешно, и я чувствовал себя будто бы в театре…
В пятницу Римма нам на уроках сообщила каждому на ушко, что вызывание Бель-фегора состоится сегодня, и мы, взвинченные этим, наполучали до конца учебного дня, по крайней мере, по одной “параше” на нос.
“Домой мы забежали
И сумки покидали,
И весело помчались на шабаш.
Чтоб наши души пели,
Мы ничего не ели -
Попили только чистой HOH (АшОАш).”
Так Сашка отразил в своих стихах этот фрагмент этого памятного дня.
Я пришел к Римме последним. Все остальные были уже там и были неузнаваемы.
Римма поверх обычной домашней одежды заставила каждого напялить еще длинный - до пола - белый балахон. Он был сшит из двухслойной марли и выглядел уж очень как-то по-медицински, по-больничному. Я хотел отказаться его надевать, но Обезьянка так на меня грозно глянула и так цыкнула (повелительница!), что я не выдержал форса (или форс-мажора!) и сдался.
Сама Римма, кстати, тоже была в длинном белом балахоне и выглядела в нем, да простится мне такое сравнение, как покойница, вставшая из гроба. То есть, мистики в наших занятиях уже при взгляде на Римму было по уши.
Она выложила из веревки, освященной в церкви, круг посреди комнаты. Сама вста-ла в центре этого круга, а мы, как овцы возле пастуха, сгрудились вокруг нее.
Потом она зажгла обычными спичками две свечи. Свечи загорелись ярко и бездым-но. От них поплыл приятный, травяной какой-то, аромат.
Некоторое время мы стояли молча. Словно бы впитывали аромат свечей.
Я был за Риммой. Но поскольку по росту был немного выше ее, то свечи и весь жертвенник видел прекрасно. Обезьянка же прижалась левым боком ко мне, а голо-венкой своей то выныривала из-за Риммы, то снова за нее пряталась. И такой она казалась маленькой и беззащитной, что принять ее за первопричину того, что твори-лось, ну просто никак было невозможно.
Римма подождала, пока мы надышимся “благой вонью”, и начала нараспев, раскра-шивая “чуйствами” каждое слово:
- Аморуль, Танехса, Ладистен, Рабур, Танехса, Ладистен, Эша, Аладиа, Альфа и Омега, Лейсте, Ористон, Адонаи, - сжалься надо мною, Отец Небесный, Милости-вый и Милосердный, очисти меня, соблаговоли ниспослать на Твоего недостойного слугу Твое благословение и простри Твою всемогущую руку на этих противящихся и непокорных духов, дабы по Твоему повелению я могла смотреть на Твои божес-твенные дела, проникнуться Твоей мудростью, прославлять и всегда поклоняться Твоему святому имени. Призываю Тебя, о Боже!, и умоляю Тебя из глубины своего сердца, чтобы духи, которых я призываю Твоим могуществом, чтобы они появились немедленно, принужденные к этому Тобою, и давали нам, без всякой двусмысленно-сти, ответы верные и справедливые обо всем, о чем мы будем спрашивать, и чтобы они приносили нам все, что мы им прикажем, не вредя никаким творениям и не оскорбляя ни ропотом, ни шумом ни меня, ни моих помощников и не наводя ужаса и страха на кого бы то ни было, но да будут они послушны, смиренны и покорны моей воле во всем, что я прикажу…
Я раскрыл глаза пошире, ожидая, что Обезьянка сейчас же притянет сюда кого-то за уши. Но никаких явлений не произошло. Значит, Обезьянка или испугалась, или выжидала.
Пламя свечей словно приблизилось и охватило меня полукругом. Жар свечей расте-кался, расплывался по мне, как медленно плавящееся масло…
Римма, подвинув Генку, положила правую руку на пентаграмму и продолжала громким голосом:
- Призываю вас силой Соломонова пантакля, чтобы вы отвечали мне правдиво: Ба-раланеизис, Балдахиензис, Паумахиа и престолом Аполоджиа, царями и великодуш-ными властями, могущественными князьями Эенио, Лиашидае, министрами адского царства: Примаком - князем престола Аполодэиа и девятой когорты! Призываю вас силой высшего могущества, которою я обладаю, я вас заклинаю и упорно приказы-ваю вам именем Того, Кто сказал, и совершилось, Которому повинуются все создания, неизреченные именем Тетраграмматон, Иегова, которым заключается век, при произнесении которого стихии распадаются, воздух колеблется, море убегает, огонь потухает, земля дрожит, и все армии небесные, земные и адские содрогаются, приходят в смятение и падают, чтобы вы немедля устремились сюда со всех стран света, без всякой отговорки, чтобы дать разумные ответы на все мои вопросы. Придите с миром, видимые и приветливые, при доброй воле, как мы этого желаем, заклинаемые Богом живым, вечным и истинным Хелиорен, чтобы выполнить наше приказание и до конца исполнить наши желания, отвечая ясно, отчетливо и недвусмысленно…
Когда Римма это договорила, обе свечи погасли неожиданно и дружно. А поскольку шторы были задернуты, и электрический свет выключен, в комнате стало совсем темно. Мы все замерли и затаили дыхание. Хотя, может быть, и не все. Может быть, только я один это сделал. Но я-то уж точно окаменел. Стоял, как прибитый гвоздями к полу, и единственное, что ощущал, - прижавшуюся ко мне Обезьянку, которая дрожала от страха.
Очень хотелось наподдать ей, отвесить хороший подзатыльник, дернуть за ухо и сказать наставительно: “Уймись, девонька! Доиграешься!”.. Это Севка, наш физкуль-турник, так нас увещевает на своих уроках: “Уймись, девонька!” Или: “Уймись, мальчонка!”
Хотел ей на ухо шепнуть эти Севкины слова, но если бы я это сделал, я бы вроде как выдал ее, маленькую глупую Обезьянищу. Поэтому я промолчал, - только жал-ко стало эту дурочку озорную. Мне всех малышей жалко - не только ее. Потому что когда на них гляжу, часто думаю, что все они станут взрослыми, состарятся и умрут. И ощущаю это как несправедливость…
Во тьме мы простояли недолго. Во-первых, потому, что тьма была не абсолютной, а относительной. Когда глаза привыкли, стал различим прямоугольник окна.
А во-вторых, потому, что над жертвенником вдруг стало разгораться желтоватое за-рево.
Сперва какой-то сполох появился. (По-моему, я правильно употребляю это слово).
Ну, то есть, какой-то неверный слабый отблеск.
Потом отблеск заискрился, замерцал, повысил светимость, обрел объем и постоян-ство.
Ну а потом в образовавшемся объеме вдруг стало что-то происходить. Вы подумае-те, что это было похоже на изображение в телевизоре, и будете неправы. Потому что ни из телевизора, ни из плазменной панели не может подуть таким холодом, и не может появиться такой отвратительный запах.
После этого мы увидели… Я сначала испугался, а потом стал улыбаться…
Мы увидели призраков. Их было несколько. Их было много. Как они могли все поместиться в таком, в общем-то, небольшом, пространстве, - хоть убейте, не пони-маю.
Испугался я поначалу ну потому хотя бы, что это все-таки призраки. Каждый нормальный человек должен испытывать нечто вроде страха при взгляде на них.
А заулыбался я потому, что уж больно они были похожи на тех монстриков, которых нам подсовывают голливудские фильмы-страшилки. Скелеты, на которых развеваются какие-то обрывки тканей… Глаза у скелетов, конечно, кроваво-красные. И, конечно, злые… Эта неопрятная орда угрожающе размахивает костями верхних конечностей. И орет своими сгнившими глотками. И, надо признаться, орет весьма громко. Так громко, что у меня в ушах ломит от их воплей. Но я креплюсь - тер-плю.
А вот Обезьянке, видно, невтерпеж. Закрыла уши ладошками. И пятится, пятится…
Если бы я не удержал, она бы вышла из круга. И попала бы в лапы к этим костюкам. (Хотя правильней, конечно, сказать - костякам).
Некоторые из них вооружены стрелами и нелепо ими размахивают. При этом луки у них отсутствуют.
Может, они стрелами колоть нас хотят? А мы на их уколы ответим своими прико-лами. (Хороший каламбур, правда?).
Словно пузыри из-под воды, между скелетин выскакивают какие-то звериные морды. Жуткие, надо сказать, морды. Динозавры из “Парка Юрского периода” - симпатяшки по сравнению с теми, что перед нами сейчас.
Все их предназначение, как мне кажется, - нас пугать. Поэтому они так жутко уродливы, и поэтому я их не буду описывать, - чтобы вас они не ввергли в панику.
Обезьянка дрожит, прижимаясь ко мне, и что-то шепчет. Я наклоняюсь своим ухом к ее рту и, вроде бы, слышу:
- Я не хотела!.. Я не хотела!..
Я кладу на ее голову свою сильную мужскую ладонь, осторожно - один-единствен-ный раз - провожу по ее шелковистым волосам и уверенно заявляю:
- Это зависит не от тебя!..
Обезьянка перестает дрожать, горделиво вздергивает нос и, полыхая своими глази-щами, заявляет сколь надменно, столь же и обиженно:
- А от кого же?..
О эти женщины! Сколько ни старайся, понять их невозможно!
- От Риммы Евгеньевны! - поясняю я смиренно. - У нее получилось независимо от тебя!
- Ну вот еще! - фыркает Обезьянка, но в ее голосе и взгляде - явное облегчение.
А Римма Евгеньевна между тем продолжает свое действо.
Она медленно, словно во сне, кладет правую руку на пантакль и говорит каким-то загробным (или утробным) голосом, глядя прямо в звериные морды:
- Да уничтожится ваше очарование силой распятого Бога!..
Самое удивительное в том, что ее слова, не успев отзвучать, производят немедлен-ный эффект.
Костюки перестают вопить, звериные морды - рычать.
В полнейшей тишине Римма Евгеньевна продолжает: “Вот пантакль Соломона, кото-рый я принесла, чтобы вы его видели, и вот личность заклинателя, располагающего помощью Бога. Заклинатель неустрашим, прозорлив и облечен всею силою власти вызвать вас посредством заклинания. Поспешите ревностно, в силу этих имен - Айе, Сарайе, Айе, Сарайе. И не медлите появиться здесь во имя вечного, живого, истинного Бога: Элои, Аршима, Рабюр, - и находящегося здесь пантакля, приказыва-ющего вам и заставляющего могуществом духов небесных, стоящих выше вас, а также личностью заклинателя, вас вызвавшего, - спешите, являйтесь и повинуйтесь вашему господину, имя которого Октиномос…
После этого Римма Евгеньевна замолкает…
Молчат ее ученики…
Молчат костюки и звериные морды…
Молчание длится и становится невыносимым…
Я чувствую: какая-то темная радость начинает исходить от вызванных чудищ…
- Что?.. - вдруг громким шепотом произносит Генка.
И нелепый его вопрос выводит Римму из столбняка.
- Посмотри! - сипит она таким же громким шепотом.
- Что?.. Где?.. - начинает суетиться Генка.
- В книжке! - сипит Римма. - Я забыла, что дальше!..
- Из круга не выходи! - напоминаю Генке на всякий случай.
Генка наклоняется к полочке, расположенной под жертвенником, приседает, вытаскивает книгу и начинает лихорадочно листать.
- Страница девяносто девять! - сипит Римма.
Генка сует раскрытую книгу Римме под нос, и та шарит глазами по странице, а потом мотает головой - убери, мол…
Генка прячет книгу на полочку и вытирает ладошкой пот со лба. Поволновался, бедняга!..
Римма Евгеньевна глубоко вдыхает и дует на все четыре стороны. Ее дыхание проносится над нами как порыв ветра. Откуда в тощей бабульке столько воздуха?..
А уж среди тех, кто в пространстве над жертвенником, ее дыхание производит настоящий переполох. Оно разметывает монстров и монстриков в разные стороны, и те клубятся, будто пыль, поднятая сухой метелкой. Взвиваются, опрокидываются, повисают, вертятся в разных плоскостях. Развеют свои поганые пасти, рты и ротики. Но ни звука не издают. Видно Римма своими словами крепко их заткнула.
И еще… В том урагане, что поднялся там, над жертвенником, в том сложном дви-жении появляются новые… Как их назвать?.. Новые сущности, что ли?.. Или существа?.. Они полупрозрачные (дунь, плюнь, разотри!), но перед ними расступаю-тся те, что были прежде. Да и ненадолго вновь прибывшие остаются такими неж-ными с виду. Они быстро наливаются плотностью и выступают на первый план. У них львиные морды, украшенные козьими рогами, петушиными гребнями и павлинь-ими перьями. Их губы свисают, как монашьи капюшоны (кажется, такие капюшоны называются клобуками). С их губ капает вязкая слюна, напоминая мне о той, что изливалась, такая же тягучая, в нашем классе на том, первом, “бычьем” вызывании.
Они надвигаются, вновь прибывшие, они полностью оттесняют прежних. Они надвигаются безостановочно. Все более плотным делается их первый ряд. Все боль-ше их вообще в освещенном пространстве. Они словно бы выбухают из этого про-странства. Словно бы хотят напором своим его проломить и вырваться сюда, к нам. И нас - что?.. Сожрать?.. Искалечить?.. Заколдовать?..
Мне вдруг делается так страшно, так по-настоящему страшно, как еще никогда не бывало. Мне жутко делается… Мне делается ужасно… А ведь жуть и ужас - высшие, по моим понятиям, проявления страха…
Я чувствую, как дрожмя дрожит Обезьянка и с негодованием думаю о Римме. Зачем она взяла нас, в общем-то, еще детей, на это свое дьявольское шоу?.. Развле-калась бы сама по себе, в одиночестве! Или же это - продолжение кружкового занятия по теме “Колдовство в произведениях Гоголя”?..
- Зачем опоздали вы? - говорит Римма, и я вздрагиваю и покрываюсь гусиной кожей, решив, что она свихнулась и журит нас, будто бы впервые увидев. Но она продолжает, и я, успокоенный, понимаю, что она обращается к тем кошачьелицым, что появились только что.
- Кто задержал вас? - продолжает Римма. - Чем вы были заняты? Будьте покорны мне, своей госпоже, во имя Господа Бастата или Вахата, - падающего на Абрака!
Абеора - бросающегося на Аберера!..
Эти слова звучат не напрасно. Они производят зримое действие. Прекращается напор. Кошачьелицые теряют желание выдавиться к нам. Понимают, что им придется остаться в своем измерении.
- Мой пантакль - ваш приговор! Повинуйтесь ему! - говорит Римма торжественно.
После этого слышится сдержанное рычание. И кто-то - не поймешь кто! - отвечает Римме, видимо, от имени всех:
- Приказывай и спрашивай все, что хочешь! Мы готовы на все по велению всемогущего Бога!..
Я резко настораживаюсь. Ушки навостряю. В моей жизни это первый случай, когда можно попросить что угодно, и все может исполниться. Что Римма прикажет? Что конкретно?..
Но Римма ни о чем не просит. Она, оказывается, еще не закончила свою затяжную процедуру.
- Приветствую вас духи, - говорит она усталым голосом, - вызванные мною во имя Того, перед кем склоняются небо, земля и ад, держащего в деснице своей все царства царей, и могуществу которого ничто не может противиться! Так как я заставляю вас стоять перед кругом видимым, то будьте приветливы и постоянны и не удаляйтесь без разрешения, исполняя без всякого изменения мою волю! Приказываю вам силою Того, кто положил пределы моря, неба и звезд, которые не могут быть нарушены без Его высшей воли! Силою царя царей, который все создал! Да будет так!..
- Спрашивай! Повелевай! - снова сказал кто-то грубым и недовольным баском.
Римма молчала. Я покосился на нее и увидел, что щека ее, ухо и шея, видимые мне, наливаются краснотой. Она краснела, мучительно, неостановимо краснела, слов-но сжигаемая изнутри сильным стыдом.
- Что случилось? - прошептал я, чувствуя, что ее надо поддержать.
- Не знаю о чем просить и что приказывать! - еле слышно прошелестела Римма.
Господи, вот дурища-то! - подумал я. - Самое-то важное - и не сообразить заранее! Чисто по-нашенски, чисто по-русски! Действие ради действия, а не ради результата!
Западный бы маг, по крайней мере, килограмм золота попросил бы! Или философ-ский камень!..
А что! Это идея!..
- Просите у них философский камень! - подсказал я. И тут же подумал с иронией, что я, наверное, первый в истории ученик, подсказывающий своему учителю.
- Да ну! Неудобно! - прошелестела Римма совсем по-детски, по-девчоночьи. И меня снова (что за урожай!) озарила важная мысль. Я подумал о том, что, видимо, все взрослые внутри себя остаются детьми и не старятся. Ветшает, изнашивается только тело. Словно тело - верхняя одежда, надетая на юное человечье естество…
Пораженный глубиной своего ума, я отвлекся от пространства над жертвенником. И напрасно отвлекся. Потому что, как выяснилось, ситуация в таких “гоголевских” обрядах может меняться очень быстро…
Ропот начался среди кошачьелицых. Видимо, Римма упустила момент, потеряла темп, сбилась с ритма. (Ай да я, ай да щукин сын!).
Я вслушался в ропот и тогда различил бормотание множества глоток:
- Спрашивай!.. Повелевай!.. Спрашивай!.. Повелевай!..
Эти два слова повторялись быстро… Все быстрей и быстрей… С поистине дьяволь-ской скоростью…
В их повторяемости наметился мотив. И теперь эти слова казались песней. Хотя нет, не песней - каким-то издевательским гимном в честь несостоявшегося всемогу-щества.
- Я знаю! Знаю! - вдруг закричала Римма, багровая, как помидорина. - Дайте мне философский камень!..
В ответ ей стоглоточное бормотание мгновенно превратилось в хихиканье. А хихи-канье сменилось громогласным хохотом. Наверное, как раз такой хохот называют гомерическим. Хотя если старик Гомер смеялся так же мерзко и так же злорадно, то был он персоной весьма несимпатичной.
Хохот нарастал крещендо. (Этот термин я вычитал в “Музыкальной энциклопедии”, и, по-моему, он тут к месту).
Когда хохот превратился в рев (Ведь это уже было! С этого все начиналось!), в нас полетели камни. Их было много, и они были настоящими. Видимо, для камней никаких преград между измерениями не существует. Камень он в любом мире камень!
Все мы получили по порции булыжников. Всем нам кошачьелицые настучали по лобешнику. И Римме, конечно, досталось тоже.
Так мы и осели в забытье - дружной группой, обнимаемые за плечи нашей учил-кой. Наверное, мы походили в эти миги на Лаокоона и его сыновей. Только не было рядом скульптора, который мог бы оценить нашу пластику и высечь нас как подобает…
Даже гаснущим своим сознанием мы помнили, что надо не просто свалиться, а осторожно осесть внутри круга. Возможно, это нас и спасло от более тяжелых последствий.
- Выбирай, который из них философский! - услышал я чей-то ехидный выкрик перед тем, как окончательно провалиться во тьму…

12.

Фингалы у нас у всех выросли здоровенные. Причем по два фингала на каждого: над левым и над правым глазом. Они тут же расцвели всеми цветами радуги. Если бы я увидел такие на ком-то, я бы усмехнулся и сказал, что это очень красиво. Но когда такие блямбы сидят на тебе самом, что-то не очень хочется ими восхищаться.
Причем, как верно подметила Обезьянка, синяки наши больше похожи не на синя-ки, а на рожки. Черти, что ли, нас пометили таким образом?..
Что меня поразило, женщины - то есть, Римма и Обезьянка, - тут же нашли выход из положения. На другой же день явились в школу с цветастыми матерчатыми полосками, надетыми на голову в виде обруча.
- Вы сговорились что ли? - поинтересовался я у Обезьянки.
- Вот еще! - фыркнула она и так горделиво дернула птичьим своим плечиком, что мне, как говорится, и крыть было нечем. И я замолк, в очередной раз восхищенный женской инстинктивной находчивостью. Впечатление такое, что в воздухе разлито какое-то общее знание обо всем на свете, и женщины, при необходимости, черпают его прямо оттуда.
Мы-то, мужики, то есть, Сашка, Генка и я, прикрыть свои боевые отметины, конеч-но, не догадались. И всеобщий “гнилой базар” был таков: мы все в усмерть пере-дрались - вот до чего доводят занятия литературой…
Кстати, от родителей Обезьянка скрыть свои фонари не сумела. И вместе с шофе-ром в школу нынче явился бычара-качок (Ха-ха! Не он ли тогда, в классе, из доски выбухал?). Он весь день бродил по школьным коридорам и на переменах тупо выпытывал у всех подряд, кто же это побил несчастную беззащитную Обезья-нку. И всем подряд грозил…
Официальный наш школьный охранник - седой дядька - куда-то забился, и ни видать его было и ни слыхать. А может, это Обезьянкин бычара его в какую-ни-будь щель запихал…
После уроков мы все дружно помчались к Римме, а затем Римма мчалась впереди нас, и волосы ее развевались, как два крыла (хотел написать “ангельских”, но по-стеснялся).
У нее на квартире мы старательно перебрали все камни, брошенные в нас, - а вдруг среди них и впрямь философский?.. Но как выглядит философский камень, никто не знал, включая Римму. А эти, что у нее в комнате остались, были по виду обычные булыжники. Мы их рассматривали и вблизи, и издали, били по ним моло-тком, капали на них соляную кислоту, которая у Риммы нашлась.
Сашка предложил бросить их в ванну, наполненную водой. Вдруг философский камень легче воды и всплывет? Мы перетаскали все каменюки и поплюхали по-тихоньку, чтобы не набрызгать.
Но ни один не всплыл. Зато вода в ванной стала черной-пречерной и маслянистой на вид. Окунать в нее руки, чтобы камни вытаскивать, было неохота, и мы остави-ли все как есть, решив, что Римма сама с этим разберется…
Когда же от Риммы вырвались, то помчались к Сашке. Порошок, в который превратилась бычья слюна, не давал нам покоя…

13.

Квартира у Сашки была однокомнатная - маленькая и тесная. Но не это сейчас было главным. Главным было то, что никого из его предков дома не было, и мы могли спокойно экспериментировать.
Для начала мы посыпали несколько крупинок на горящую спичку. Огонь стал фиолетовым. Это ни о чем нам не сказало, но все равно было интересно.
Потом мы растворили несколько крупинок в воде и выяснили, что растворяется порошок изумительно.
Потом мы полили этой водой герань в горшочке и долго ждали результата.
Долго и не напрасно.
Герань в какой-то миг всплеснула листьями, словно бы испугалась, и вспыхнула синим, “газовым”, почти невидимым, пламенем.
Потом мы стали над порошком колдовать: по очереди произносить заклинания, нами самими изобретаемые на ходу.
Я следил за Обезьянкой и видел, как она отодвигается, отнекивается. Так что кол-довать ей выпало самой последней. И я с тщательно скрываемым волнением ждал, что же будет?..
Заклинание свое она, конечно, строила по образцу того, что произносила Римма Евгеньевна. По мере того, как выговаривала свои слова, - изменялась на глазах. Из неуверенной, испуганной замухрышечки превращалась в озорную сорви-голову. То есть, в обычную привычную Обезьянку.
- Господи, иже еси на небеси, заклинаю силой Твоего имени, благословенного и прославленного во веки веков, да будет так, как я пожелаю! Да свершится мое пожелание, когда я его выскажу громко и безоговорочно! Да подчинятся мне все силы демонические, приданные тобой мне в поддержку!..
Тут она фыркнула - не по-обезьянски, а то ли по-кошачьи, то ли вполне по-демон-ски - и закончила звонко и насмешливо:
- А воля моя, воля мага-заклинателя, такова - пусть эта… этот… вот это… Пусть вот это превратится в… каракатицу!..
Сказав это, Обезьянка захохотала заливисто, как умеет хохотать только она одна.
Я не знаю, какое у нее было представление о каракатице. Но, видимо, то, что получилось из порошка, этому представлению соответствовало.
Потому что после ее слов порошок позеленел… Потом стал плавиться… Распался на множество зеленых текучих капель, похожих на капли ртути… От каждой капли налево и направо отросли тонкие волосатые ножки… А на спинке у каждой капли образовался круглый глазик с вертикальным щелевидным зрачком… И ротишки у этих циклопчиков, видимо, прорезались, но были такими маленькими, что я, напри-мер, их не видел. Но поскольку новорожденные крошки тоненько верещали на разные лады, я понял, что ротики у них какие-никакие имеются…
Вся эта орава зеленых крохотулек, едва родившись, бросилась к Обезьянке и окружила ее плотным кольцом, свиристящим, как все кузнечики мира.
Я дернулся и поднял ногу, собираясь давить своей подошвой гаденышей, угрожаю-щих…
Но, видимо, никакой угрозы не было, и зря я испугался за Обезьянку.
Потому что сама она никакого страха не испытывала перед теми, кого, можно сказать, сотворила. А ведь женщины ко всяким опасностям более чувствительны, чем мужчины. Знаю об этом не по собственному опыту - по художественной литературе.
- Не смей! - крикнула мне Обезьянка, и я послушно опустил ногу и задал себе серьезный вопрос: почему эта мелкая имеет надо мной такую власть и может мной распоряжаться?.. Вопрос, видимо, был из тех великих жизненных вопросов, ответы на которые люди ищут веками. Поняв это, я сказал себе, что через век-другой на него отвечу, и весь обратился в зрение и слух.
- Масюськи вы мои! - сказала Обезьянка нежно. - Вы любите меня?..
В ответ раздалось такое дружное верещанье, что я не мог сдержать смеха. Некото-рые циклопики подпрыгивали от избытка чувств, - словно собаки, норовящие лиз-нуть хозяина (пардон, хозяйку) в нос.
В смехе моем было облегчение, поскольку жизненный опыт подсказывал, что самое вероятное в нашей ситуации - неприятности, неприятности и снова неприятности.
Сашка, Генка и Зинка глядели на циклопиков с явной завистью. Видимо, им тоже хотелось, чтобы такие вот зеленые крохотульки их любили. А малый их жизненный опыт еще не подсказывал им никаких опасений.
Сашка озвучил единственное “но”, пришедшее ему в голову:
- Слушайте, а по квартире они не расползутся?.. Не дай бог, предки увидят!..

14.

Нет, по квартире не расползлись. На фиг им нужна была эта квартира. Им только Обезьянка была нужна.
Едва мы вышли на улицу, как циклопики, хвостом тянущиеся за своей госпожой, резко переменили тактику поведения. Они стремительно втекли Обезьянке на спину и образовали на ее красной куртчонке геометрический узор, состоящий из перепле-тенных треугольников.
Обезьянка, обернувшись и не найдя “масюсек”, поначалу огорчилось, решив, что те сбежали. Но когда я объяснил ей ситуацию, она успокоилась и пошла вперед, слегка сутулясь, - видимо, считала, что так циклопикам будет удобнее.
Меня умилила ее доверчивость, - то, что она не стала снимать куртку и проверять мои слова. Вообще, все мелкие, по моим наблюдениям, - какие-то неземные. Уверен: до телесного рождения их пестовали ангелы на небесах. (В силу своей начитанности, люблю старинные словечки и выражения).
Так вот, свет этих небес (а по-современному, иных измерений, иной мерности) остается на мелких даже после земного воплощения. И ветерок, слетающий с ангельских крыльев, еще некоторое время мелких обвевает. Поэтому я гляжу на них - и на Обезьянку тоже - с почтением и удивлением. Откуда вы, странные пришель-цы?.. Каким ветром занесло вас на нашу дурацкую Землю?.. Лучше бы реяли себе в потоках солнечного света, в которых, наверно, и зародились когда-то!..
Обезьянка проводила нас до метро.
Зайдя в вестибюль, я оглянулся и увидел, как она усаживается в свой джипак, осторожно сняв перед этим красную куртку. Усевшись на заднее сиденье, она уложила куртку себе на колени - треугольными узорами вверх…

15.

Если вы думаете, что циклопики так на ее куртке и остались, то вы ошибаетесь.
Когда на следующее утро она пришла в школу, “масюськи”, сцепившись лапками (или ножками), висели у нее на шее наподобие бус.
Мелкие девчонки завистливо ахали и закатывали глаза. Мои сверстницы тоже косились. Некоторые пренебрежительно фыркали: подумаешь, мол…
Смело можно сказать, Обезьянка в гардеробе была объектом внимания номер один.
Что было дальше, я не видел. Зато могу пересказать все, что позже услышал из собственных Обезьянкиных уст.
Вот как было дело. Едва Обезьянка явилась в класс и уселась за свой рабочий стол, как ее зеленое ожерелье распалось. Циклопики стекли с ее шеи и разбрелись по столешнице, образовав какие-то сложные узоры.
Обезьянка хотела выложить из сумки учебники и тетрадки. Она стала отгребать “зелененьких” в сторону, чтобы учебники, на них положенные, их не раздавили.
Но не тут-то было. Ее любимчики словно приросли намертво. Словно вгрызлись и вцепились зубами…
Тогда Обезьянка рассердилась на их своевольность и выложила все свои канцеляр-ские принадлежности прямо на них.
И увидела, что книжки и тетрадки не достигают одноглазиков, а повисают в возду-хе над ними. С редкостным хладнокровием Обезьянка взяла линейку и измерила расстояние от столешницы до висящих бумаг. У нее получилось ровно шесть мил-лиметров.
Она попробовала включиться в учебный процесс и писать прямо вот так вот - в летающих тетрадях. Но убедилась: от малейшего нажима тетради и книжки пружи-нят, мягко проседают. Ни читать, ни писать, ни чертить, ни рисовать - невозможно.
Соседка по парте, естественно, завизжала, когда увидела, что творится. Что еще могут девчонки, когда ситуация на грани фола! Учительница, естественно, примча-лась со своего насиженного места. Посмотрев и ничего не поняв, обвинила Обезья-нку в хулиганстве и велела идти в кабинет к директорше.
Директорша наша - человек жесткий и тяжелый. Тяжелый в буквальном смысле - под центнер весом. Говорят, что-то там у нее с железами внутренней секреции не в порядке. Но нам, ученикам, от этого не легче. Мы ее мечтания давно знаем. Да она их не особенно и скрывает. Она мечтает всех местных - “муниципальных” - деток потихонечку из школы выпихнуть, затем набрать отпрысков всяких там толстосумов и на деньги этих самых толстосумов школу набить евро-аппаратурой да евро-мебелью и превратить в специализированный лицей…
Поскольку Обезьянкина семья бедной не была, то бояться вежливого выпихивания Обезьянке не приходилось. Но конфликт ученицы с директоршей обошелся бы ее папаше в кругленькую сумму, которую директорша из него обязательно бы выжала. А чем богаче люди, тем они прижимистей, - закон общеизвестный. И со стороны папаши, конечно, могли последовать определенные репрессии по отношению к хулиганистой дочке…
В такие размышления я впадал по ходу Обезьянкиного рассказа.
Циклопики, видимо, думали так же. Потому что, едва Обезьянка, понурив голову, побрела к выходу из класса, как зеленые крошки сорвались с ее стола и с тихим шелестом, как стая мух или стрекоз, промчались над ее головой и облепили изну-три классную дверь. Изрисованная их любимыми узорами, дверь класса сделалась похожей на дверь царского дворца или, по крайней мере, какого-то храма.
Обезьянка попробовала ткнуться в разукрашенную дверь. Но повторилась та же ис-тория, что и со столом. Между Обезьянкиной ладошкой и дверью оставалось небольшое расстояние, которое было непреодолимым. Вероятно, это расстояние так-же равнялось шести миллиметрам.
Обезьянка торкалась в дверь, будто мотылек в стекло. Училка наливалась желчью - то желтела, то зеленела попеременно. Одноклассники с интересом наблюдали, шеп-чась и похихикивая.
- Убери эту гадость! - в конце концов завопила училка, имея в виду циклопиков.
- Это не гадость! - возразила задетое за живое Обезьянка.
- Убери!
- Не буду!
- Убери, кому говорю!
- Не буду!..
- Ну тогда я сама!..
Училка разгневанно огляделась, подскочила к шкафчику, встроенному в стену, и выхватила из него швабру, которой подметали пол в классе.
С этой шваброй наперевес она, словно дон Кихот с копьем, ринулась в атаку на дверь.
Тут Обезьянкины питомцы, которые до этого сохраняли скромное молчание, впер-вые подали голос. Они заверещали, засвиристели на разные лады. Я хорошо пред-ставляю себе, какой шум поднялся в классе, поскольку я-то, как вы понимаете, уже слышал голоса циклопиков.
Училка с разбегу ткнулась в дверь, но результат этого толчка был нулевым. Разве что очки у нее с носа свалились, - вот и весь результат. Хорошо, что они были на цепочке - повисли под подбородком и не разбились.
Водворив очки на место, педагогша принялась размахивать шваброй сверху вниз, пытаясь смести “нечисть” на пол. Получалось это у нее плохо. То есть, попросту не получалось никак.
- Исчезните!.. Пропадите!.. Уберитесь!.. - бормотала воительница.
По лицу ее текли капельки пота. Очки снова соскочили с носа. Но она, похоже, этого не замечала.
Ее крохотульки-противники свиристели все громче, словно над ней насмехались.
Сдержанное хихиканье класса превратилось в громкий смех. Затем, ввиду продолжи-тельности схватки и измученного вида учительницы, смех затих. Мелкие вдруг поняли, что происходит что-то серьезное, и испугались.
Затем была пауза, когда учительница стояла, опершись на швабру, и тяжело дышала
А затем, перекрывая “кузнечиковый” шум, громко сказала Обезьянка:
- Давайте я попробую что-нибудь сделать!..
Учительница посмотрела на нее недоверчиво и сказала измученным голосом:
- Пусть убираются с двери! Больше я ничего не хочу!..
Она снова выставила швабру, собираясь, видимо, атаковать в последний раз.
И тут циклопики хлынули с двери. Сперва на швабру, как будто на мост над пропастью. Потом на учительницу…
Та завизжала - тихонечко, сдержанно, - культурно, одним словом. И принялась, бросив швабру, стряхивать с себя “вошек”.
Но те на учительнице не задержались.
Скатившись на пол, они густой волной принялись растекаться в разные стороны. Впечатление было такое, что их становится все больше. И впечатление не обманы-вало.
Что тут поднялся в классе за ор! Малышня, визжа, взбиралась с ногами на свои столы.
Впрочем, циклопики не обращали на ребятню ни малейшего внимания. Они с пола взбирались на стены и ползли сплошной лавиной по всем четырем все выше и выше - до самого потолка.
Потом они там, под потолком, каким-то образом исчезали. Но начатое движение - снизу вверх - продолжалось…
И продолжалось оно до тех пор, пока последние “зелененькие” сквозь потолок не просочились…
Только тогда в классе воцарилась тишина, ребятишки слезли со своих столов на пол, а учительница, растрепанная и потная, еле-еле доплелась до своего стула, упала на него и заплакала, стараясь скрыть слезы от малышни прижатыми к глазам ладонями…

16.

А у нас на уроке было вот что. Наш математик Михмак (Михаил Максимович, вообще-то) что-то рассказывал о гиперплоскости в n-мерном пространстве.
Рассказывал он интересно, однако я его не слушал. Я думал об Обезьянке и о наших с Риммой Евгеньевной делах. Впервые сейчас, на уроке, я почувствовал, что между этими двумя женщинами - девочкой и старушкой - есть какая-то связь. Рим-ма Евгеньевна вдруг увиделась мне как вариант Обезьянки, всю жизнь прожившей, не зная, на что она способна, и вдруг перед смертью прозревшей. Она, Римма, испытывает восторг и досаду одновременно, радость и печаль, удовольствие и боль. Все чудесное произошло и происходит с ней слишком поздно.
Она сейчас погружена в себя, только собой занята, заново все в себе переоценивает
Нам не надо ей мешать. Так я считаю.
Где-то я вычитал, что если человек не находит себя к сорока девяти годам, он умирает. Просто-напросто отпадает с древа жизни как сухой ненужный листик.
Поэтому так много сейчас “молодых” смертей, - ибо люди вдарились в потребите-льство и ищут не себя, а свои развлечения, свои удовольствия.
Но Римме-то значительно больше сорока девяти. Вывод: как профессионал, она себя нашла; как человек, - остановилась на полпути.
Обезьянка же - антипод Риммы Евгеньевны. Она внутренне свободна, раскрепощена. Она чувствует в себе силу и не стесняется, не стыдится ее. Просто, может быть, иногда, по причине своего “мелкого” возраста, побаивается величины (наверное, очень большой) этой своей внутренней силы.
Объединяет их то, что обе - причастны. Разъединяет - время осознания своей причастности. Одна - много знает и мало чувствует. Другая - много чувствует и совсем мало знает…
Думалось мне очень хорошо под монотонный аккомпанемент Михмака.
Но додумать свои мысли в этот раз не пришлось…
Потому что по классу прошелестел шумок, у Михмака отвалилась нижняя челюсть, и выпучились глаза…
Началось то, что впоследствии получило название Первый Большой Переполох…

17.

Началось все с того, что, как-то странно помутнели стекла в классных окнах. Обычно видны были верхушки деревьев и облака. А тут вдруг по стеклам пробежали радужные разводы, которые стремительно помутнели и стали похожими на узоры, изображаемые зимним морозом…
Потом в классной коричневой доске обозначилась глубина. И оттуда, из глубины, выплыла знакомая (до боли знакомая, как говорится) бычья морда. Она, морда, повращала глазами и вытянула губы трубочкой.
- Осторожно! - крикнул я Михмаку. - Она может плеваться!..
Класс по-дурацки загоготал, приняв мои слова за шутку.
Михмак укоризненно на меня посмотрел и с достоинством отодвинулся от доски в сторону.
Но бычья морда не стала плеваться, - она испустила громкий звук, похожий на милицейскую сирену.
Тут же сверху, с потолка, словно эхо, послышался ехидный, злорадный, издеватель-ский хохот.
Все дружно задрали головы. Михмак побледнел и глянул на меня как-то дико.
Там, наверху, на одной из ламп, обняв лапами ее шнур, восседал тоже знакомый персонаж - кошачьелицый, с козьими рогами и павлиньими перьями на башке.
Хохот его, поначалу вполне человеческий, быстро превратился в неразборчивое гнусавое мяуканье и шипенье.
Затем стих совсем.
Фигурка или фигура этого существа была какой-то нерезкой и казалась то большой, то маленькой, то маленькой и большой сразу. Не спрашивайте, как такое может быть. Если бы вы все увидели, как я, - вы бы со мной согласились…
- Корень учения горек, зато плод его - гадок! - наставительно произнес кошачье-лицый. - Или наоборот?.. Нет, знаю!.. Дурень мычания горек!.. Да-да!.. Но мы его подсолим и подсластим!..
Высказав эту бредятину, кошачьелицый снова хрипло захохотал и стал раскачивать-ся на лампе. Взлетая в одну сторону, лампа бледнела, притухала. Взлетая в другую, вспыхивала так ярко, будто вот-вот собиралась взорваться.
Все мы смотрели на эти забавы, затаив дыхание. Михмак взял в руки указку со своего стола.
Я подумал, что он сейчас попробует сбросить указкой дурацкого визитера с лампы. Но Михмак просто держал указку и не делал никаких попыток вступить в едино-борство.
Затем произошло вот что. Кошачьелицый выдернул павлинье перо из своей макуш-ки и пустил его в полет, как будто бумажный самолетик.
Перо плавно полетело по кругу, и с него стали одно за другим падать то ли огненные (материальные), то ли световые (нематериальные) пятнышки. Пятнышки на лету трансформировались, то есть, изменялись. Какими бы они там ни были в начале, но приземлялись они вполне материальными, - став денежными купюрами достоинством в сто рублей.
Тут в классе началась вакханалия (если я правильно употребил это слово). Или лучше сказать, - класс превратился в бедлам.
Все кинулись подбирать сторублевки. И не только подбирать, но и отбирать друг у дружки. Девчонки наши - что меня поразило, - прыгали за деньгами и дрались не хуже парней, а то еще и почище. Прически у всех растрепались. Глаза стали каки-ми-то оловянными, тусклыми. Дышали все тяжело, - словно только что пробежали длинную дистанцию.
Перо все летало, деньги все сыпались, и думалось, что конца этому не будет никогда. Те, кто уже набил карманы, с поглупело-довольными лицами запихивали банкноты под рубашку, или в сумку, или в свой рабочий стол…
Только Михмак был неподвижен посреди всеобщей сумятицы, как скала во время шторма. Я глядел на него с уважением, - он и впрямь был величествен.
Что-то надо было делать, как-то надо было прекращать эту ерундень.
Я поглядел на бычью морду. Та с идиотски-отрешенным видом пережевывала сторублевку, упавшую ей прямо в открытую пасть…
И вдруг меня осенило… Я взобрался на свой стол. Встал в боевую стойку, чуть согнув ноги в коленях и растопырив пальцы рук… И когда перо пролетало мимо меня, я подпрыгнул и схватил его… Я ожидал чего угодно - ожога, укола, удара током. Но самое удивительное было в том, что ничего “болевого” как раз и не произошло. Перо просто исчезло, едва я к нему прикоснулся. Просто исчезло, и все… Растаяло, как завиток дыма или как тонкая льдинка…
Одноклассники мои ошалело оглядывались, поскольку никто ничего не понял. Ис-сякший денежный поток все восприняли как личную обиду, только не знали на кого обижаться.
Михмак мне кивнул, молчаливо одобрив мою выходку, и проследовал к своему столу. Видимо, не смотря ни на что, он хотел учительствовать, он хотел вести урок…
Но тут в стыках потолка и стен, спереди и сзади, слева и справа, показались “зеленые” орды. Я сразу их узнал - этих циклопиков, этих “масюсек”. А узнав их, я сел на свое рабочее место и стал ожидать, что же будет дальше…
А дальше было вот что…
Стекая со стен, циклопики превращались в фигуры, сравнимые с нами по росту. В ужасающей давке, духоте и зловонии все они двигались в одном направлении - к нашей классной доске. Легче всего было тем, кто с той же стены сползал, на которой доска висела.
Те же, кто сползал с остальных стен, медленно двигались по проходам между нашими учебными столами, не обращая на нас ни малейшего внимания. Добираясь до доски, циклопики входили в нее, словно в распахнутую дверь. Один за одним… Десяток за десятком… Сотня за сотней…
Я поднял голову и поглядел на кошачьелицого. Вокруг того бушевали какие-то бесшумные радужные сполохи. Они изгибались, накладывались друг на дружку, пропадали и снова появлялись. Будто невидимые мыльные пузыри надувались и лопались, и оставалась только игра света на их боках…
Затем воздух в классе словно бы разорвался. И на всех других лампах тоже одно-временно появились рогатые, с павлиньими перьями на башках.
Появившись, они стали оглядываться и принюхиваться. И, видимо, то место, куда их занесло, им понравилось. Достаточно было разок увидеть их оскаленные морды, чтобы это понять.
Раскачиваясь на лампах, они что-то быстро залопотали. Видимо, обменивались первыми впечатлениями о мире этом, или последними впечатлениями о мире предыдущем…
Лопотанье кошачьелицых, свиристение циклопиков, вбредающих в классную доску,
создавали такой концерт, какой не дай вам бог когда-нибудь услышать…
Я подумал об Обезьянке. Подумал спокойно, ибо тогда еще не знал, что необычные события происходят во всех классах. Не знал, что в школе - Первый Большой Переполох…
О Римме Евгеньевне я тоже подумал. Как-то они обе - Римма и Обезьянка - объе-динились в моем сознании, - я уже об этом говорил. Наверное, потому, что обе были “кашеварками” - то есть, поварихами той каши, которая в школе и вокруг нее заварилась…
И едва я подумал о Римме, как тут же ее увидел. Даже не сам увидел, а будто бы кто-то заставил увидеть ее. Будто бы кто-то взял мою голову, осторожно повернул, приподнял и…
По стене, которая была справа от меня, циклопики несли нашу Римму…
Вернее, не Римму “в натуре”, а ее многократно уменьшенную копию.
Малюсенькая Римма Евгеньевна, спеленутая белой паутинкой, возлежала на спинах “масюсек” и важно глядела куда-то вверх - то ли в потолок, то ли сквозь потолок. Она была похожа на новорожденного младенца, поэтому я глядел с умилением, как на новорожденных глядеть и положено.
Потом вдруг до меня дошло, что ведь ее уносят, ее похищают.
И как только это дошло до меня, я вскочил и кинулся к похитителям.
Но…
Но тут же наткнулся на невидимую стену. И сколько ни колотился в нее, проши-бить ее не мог. Видимо, все проходы между нашими рабочими столами были вот так вот отгорожены…
Забравшись на стол с ногами, я стоял и бессильно наблюдал, как циклопики уносят Римму…
Вот она исчезла в доске, будто утонула в каком-то коричневом озере…
Вот зеленые волны сползли со стен, и последние из них втянулись в доску…
- Давай! - заорали вдруг кошачьелицые хором.
Я понял, что это относится ко мне.
Я соскочил на пол.
Стена исчезла.
Циклопики унесли ее вместе с собой.
Я кинулся к доске.
Успел услышать протестующий рев бычьей морды… Издевательский хохот тех, что наверху…
И с разбегу бросился в коричневый омут классной доски…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ>>> Глава 18