Сергей Смирнин (18 лет)

ШКОЛА
(Фантастическая повесть)

Продолжение. (Читать начало>>>)

18.

Думал, будет долгое падение. Обрушусь куда-то в глубину, чтобы лететь и лететь. И рассуждать по дороге бог знает о чем, как незабвенная Алиса в незабвенной Стране Чудес.
На самом же деле все вышло проще, чем у Алисы.
Я нырнул в доску…
…И вынырнул из нее же.
Нет, не из той же самой, конечно. Я вынырнул из другой доски, как две капли воды похожей на нашу.
И в класс я вынырнул, а вернее вывалился, в такой же, как наш.
Только ученики в этом классе были другими - на наших непохожими.
За учебными столами сидели чуды-юды. По другому, вроде, их никак и не назовешь. Некоторые походили на сонных бегемотиков. Некоторые - на кошачьели-цых, уже мне знакомых. Некоторые - на перепончатокрылых птиц. Нет, не на птиц - на птеродактилей. Некоторые вообще не сидели, а возлежали возле своих столов или даже на них. Я имею в виду тех змеевидных, что покачивались, приподняв го-ловные концы своих длинных, свернутых кольцами, тел.
Больше всего мне понравились, если можно вообще говорить о том, что кто-то в такой компании нравится, те “ученички”, что походили на карикатурных людей - маленькие, угловатые, поросшие густой коричневой шерсткой, с треугольными ушами, высоко торчащими над треугольной головой. Вообще-то, они походили на инопланетян. Но поскольку на голове у каждого такого была пара маленьких коричневых рожек, и, к тому же, они обмахивались длинными голыми хвостами с кисточками на концах, я понял, что правильнее будет их воспринимать не как ино-планетян, а как чертей. Банальных фольклорных чертей. Хотя вру, не чертей, а чертенят. Было что-то во всех, в классе находящихся, детское. При взгляде на них не хотелось гневаться, - хотелось быть добрым…
Мое появление “из доски” осталось незамеченным, - это я понял сразу. Никто ко мне не повернулся, никто на меня не уставился. И уж тем более, никто на меня, слава богу, не набросился.
Я поначалу уселся на полу и все, что было в поле зрения, обозрел. Лоб у меня горел и трещал и казался мне одним сплошным огромным синяком. Но, учитывая необычность обстановки, я старался не обращать внимания на свои “фишки”.
Гвалт в классе стоял невообразимый. Такое было впечатление, что каждый орал во всю глотку что хотел, что взбредало ему на ум. Я подумал, что у чуд-юд (или у чудищ-юдищ), наверное, такой способ мышления - только вслух.
Преподаватель в классе, конечно же, был. Это был старый длинный черт - весь, до последней волосинки, седой. Он стоял на учительском столе. Не подумайте, что стоял с ногами. Нет, он стоял на голове. В кисточке на хвосте у него был зажат кусок мела, и он этим куском что-то увлеченно писал на доске, - какие-то абсолютно для меня непонятные значки.
Глаза у него бегали. Вот уж воистину, бегали. Или еще точнее, - перебегали. То есть, появлялись то на затылке, то на морде. Таким оригинальным способом он мог
и то контролировать, что пишет на доске, и то, что происходит в классе.
Время от времени он что-то верещал на непонятном языке. Видимо, это были вопросы. Видимо, он их кому-то конкретному задавал. Видимо, кто-то ему конкретный отвечал. Но в классе, повторяю, царил такой бедлам, что расслышать кого-то отдельного, на мой взгляд, было невозможно.
Хотя учителям, наверное, работать в таких условиях привычно. Этот, на голове стоящий, видимо, в обстановке ориентировался хорошо. Проверещав вопрос, он смешно шевелил ушами, - видимо, улавливал ответ. Затем одна из его ног деловито дорастала до потолка и выхватывала оттуда (почему бы и нет!) какой-то синий фрукт - помесь груши и апельсина. По форме это была груша, по кожуре, его покрывающей, - апельсин.
Выхватив из потолка эту усладу, учитель - ногой же - небрежно швырял его в бурлящую массу класса и, по моему впечатлению, никогда не промахивался.
Думаю, для здешних “ребяток” это был эквивалент пятерки…
Посидев на полу и обалдело повертев башкой, я вдруг дернулся, словно ударенный электрическим током. Дернулся, потому что вспомнил о том, ради чего нырнул в коричневый омут своей классной доски. Вспомнил о похищении Риммы Евгеньевны.
Где она? Где наша незадачливая колдунья? Как ее выручить? Или, для начала, хотя бы, как ее найти?..
Я встал - не на голову, конечно, а на ноги, - и пошел к выходу из класса. Поду-мал: может, расспросить у местных. Да тут же порешил: не стоит - не русские они тут все какие-то. Ни я их не пойму, ни они меня…
На меня, по-прежнему, никто не обращал внимания, и никто не пытался меня задерживать. Я вышел в коридор и осторожно прикрыл за собой дверь.
В коридоре первым делом вдруг вспомнил: у меня же под рубашкой висит крестик.
И мстительное чувство посетило меня. Подумал с чувством превосходства: вот сейчас перекрещусь, и весь этот бедлам, вся эта чертова пародия на школу настоя-щую с визгом и воем провалится в преисподнюю, и останутся только клубы вонючего серного дыма.
Я помедлил. А потом все-таки взял да и перекрестился.
И тут же понял, что оконфузился.
Ибо никакой катастрофы…
Никаких изменений…
Ничего…
Ровным счетом ничего!..
Все каким было, таким и осталось. А я стоял с пылающими ушами, и мне казалось, что стены состоят из тысяч глаз, которые в упор с презрением меня рассматривают. С молчаливым презрением пялятся на придурка, что захотел победить силы ада, единожды перекрестившись.
Совершив свою “месть”, я тут же понял, как это было глупо, как это было по-детски. И тут же придумал себе оправдание: на то я и подросток, чтобы совершать поступки то взрослые, то детские, то умные, то глупые.
Как написано у классиков: “ноблесс оближ”. То есть, положение обязывает.
Так что я совершил всего лишь навсего то, к чему меня обязало мое дурацкое “промежуточное” положение подростка. То бишь, полурослика.
Ну подумаешь, в конце-то концов, сел в лужу и немного в ней поплескался…
На этом я приказал себе закончить свои душевные терзания и занялся изучением коридора.
Коридор был нестабильным. Он как бы двоился. Говорю “как бы”, потому что двоился он не до конца. Он одновременно пытался быть и одним, и другим.
Первая его ипостась, его видимость была, как я понял, - официальной. В этой ипостаси являлись покрашенные в серый цвет стены. Вдоль стен справа и слева в одну ровненькую линию, строго параллельную полу, тянулись плакаты, нарисован-ные и написанные на стандартных (формат А-2) листах ватмана.
Некоторые плакаты казались умными. Например, на одном я прочел: “Черта как линия - основа геометрии Вселенной. Черта как особенность характера - основа человеческой личности.” На соседнем же плакате эти же - вроде бы, умные - слова перетолковывались по-другому: “Черт А - основа Вселенной и основа человека!..”
На следующем за этими плакатами разъяснение расширялось: “Если говорят “ни черта” (читай “ни черт А”) - значит, признаются, что без черта не обойтись.”
На некоторых листах ватмана были красивыми буквами выведены поэтические перлы. Например, такие:
“Гордитесь званием чертей
С младых ногтей!”

“Любым детишкам всякий раз
Придумай тысячу проказ!
Пускай они визжат! Звенят!
Все дети - стадо чертенят!”

Были парадоксальные призывы, смысл которых я не мог уловить. “Устреми человека к ангельству, и получишь лучшего друга чертей!” “Употреблять только белую краску - лучший способ очернить!..”
Многое мне казалось неверным в этих плакатах - поставленным с ног на голову., вывернутым наизнанку. Впрочем, здесь, наверное, так и полагалось. Вспомнить, хотя бы, учителя, стоявшего на столе головой вниз…
Над плакатами, по верху стены, были нарисованы масляной краской языки пламени.
Отдельные, летучие, оторванные от основной массы огня, они были светлы, красивы, изящны.
Внизу же, возле самого пола, были изображены небеса. Белые мазочки облаков были небрежно наляпаны на стену. Краешек тускло-желтого солнца, словно бы облаками раздавленного, был похож на тухлое яйцо…
Такова была первая ипостась, таков был первый слой того коридора, в котором я очутился.
Вторая коридорная видимость была другой. Не буду говорить, проще она была или сложнее. Судите сами…
Стены здесь были земляными. Потолок и пол - тоже.
По стенам, словно связки кабелей, тянулись длинные и жирные тела кольчатых червей. Ленивые волны мышечных сокращений проползали по ним.
Ниже червей стены не были ровными. Из них, беспорядочно рассыпанные, выгля-дывали мордочки разных монстриков. Все они - больше или меньше - походили на крыс, и все они были живыми. Красные злобные глазки впивались в меня и неотрывно провожали, пока я был в пределах видимости. Острые зубки щерились или быстро-быстро щелкали, словно желая измельчить меня в порошок. Носики-пуговки словно бы, - в совокупности, - составляли панель управления каким-то небывалым компьютером. Нетрудно догадаться, какова была бы программа такого компьютера - убийство, убийство и еще раз убийство.
Я поначалу испугался. Но, пройдя несколько шагов, понял, что монстрики словно бы вмурованы в стену и выбраться из нее не могут. Да и не “словно бы”, а про-сто-напросто вмурованы.
И не все они, кстати, так уж похожи на крыс. Некоторые - скорее дракончики, ско-рее крокодильчики, чем крысы. Некоторые - ну жабы и жабы, облепленные рого-выми чешуями. Некоторые - клыкастые свинорылы, взгляд у таких - особенно злобный…
Такова была начинка стен. Сколько я ни ломал себе голову - зачем такое нужно? - ничего путного придумать не мог.
Что же касается пола и потолка, - там было вот что. При первых же шагах по полу та земля, что была под ногами, вдруг заструилась и просочилась куда-то вниз. И я обнаружил, что шагаю по упругому переплетению тонких травяных корешков, основательно между собой переплетенных.
Я шагал по корешкам, трепеща, ожидая, что вот-вот они порвутся, и я рухну в прореху. Вниз нарочно не смотрел, потому что до донышка этого самого низа никакой взгляд долететь бы не смог.
Там, внизу, далеко-далеко подо мной, ворочался, то съеживаясь, то напухая, сирене-вый туман, и какие-то быстрые багровые вспышки, похожие на молнии, не сопровождаемые громом, пронизывали его.
В те редкие миги, на которые я осмеливался глянуть вниз, мне чудилось, что там, в тумане, ворочаются и растут… Или ворочается и растет…
Что?..
Кто?..
Почему?...
Не знаю…
Что-то там было очень плохое. И если бы я поймал взгляд этого, оно бы меня уже никогда не отпустило.
Поэтому я шел, не пытаясь доглядывать до самого низа. И такое “верхоглядство” было моей защитой, моим спасением…
Поднимая же глаза к потолку, я видел иную угрозу. С потолка свисали птичьи клювы. Ни одной птичьей головы - только клювы, клювы, клювы… Их было множество, и были они самыми разными - от коротеньких воробьиных до длинных, как у аистов.
И в каждом клюве был зажат острый камень или камешек.
Конечно, камни над головой не казались мне такими страшными, как то, что было под ногами.
Но когда я решил подразнить клювастую угрозу и на ходу показал потолку язык, - мне тут же на кумпол свалился приличный каменюка. Он рассек кожу, и глаза мои стали заволакиваться мутно-красной пеленой моей собственной крови. А звон от удара еще долго держался внутри черепа и метался там, как зверек, пойманный в клетку…
Этот опыт показал, что с опаской надо относиться не только к тому, что снизу…
И еще не надо забывать, что здесь, в своем рассказе, я как бы расчленил две коридорных ипостаси, рассказал о них последовательно - об одной, затем о другой. На самом же деле я воспринимал и ту, и другую сразу, одновременно. И от такой мельтешни болели глаза, болела и кружилась голова, и тошнило, и в ногах была неприятная слабость…
Я шел и шел, пошатываясь, постанывая, а коридору все не было и не было конца...

19.

И вдруг он закончился лестничной площадкой. И от этой площадки вверх вела обычная каменная лестница со слегка выщербленными множеством ног за множе-ство лет ступенями.
Я постоял на площадке, уверенный, что “обычность” лестницы обманчива. Закон этого мира - только чертовщина реальна!
Но до бесконечности стоять столбом не станешь! И, предварительно ощупывая ногой каждую ступеньку, я стал подниматься.
Едва двинулся, - сразу в своей правоте убедился. Ступеньки подо мной подрагивали
Словно под ними была трясина, и они - под моей тяжестью - в нее притаплива-лись.
Колебания ступенек порождали звуки. Не отдельные какие-то нотки, а сложные, бо-гатые аккорды.
У меня, конечно же, сразу появилось ощущение, что я иду по клавишам рояля, и всякие мысли об “обычности” исчезли напрочь.
Поскольку я двигался медленно, звуки в мелодию не складывались, аккорды друг с другом не сливались в единую протяженность.
Тогда я решил поэкспериментировать. Быстро спустился и получил одну мелодию. Быстро поднялся и получил другую.
Мелодии были приятными, хотя и несколько непривычными. В них слышались взвизги. Взвизги ласкового пса, увидевшего хозяина…
Не знаю, сколько я так бегал по лестнице вниз и вверх. Было интересно, поскольку песенки (так я их называл) друг дружку не повторяли, всякий раз были новыми.
В конце концов, я до того добегался, что на ступеньках мне стали мерещиться человеческие лица. Наступать на них было неприятно, было невозможно. Тем более, что, наступая, я исторгал не мелодичные аккорды, а жалобные стоны и вопли…
Только это и прекратило мою забаву. Я вихрем взлетел на следующий этаж и не успел даже услышать, что там вызвучилось из моей последней пробежки…
Мысль о Римме Евгеньевне обожгла меня, словно удар крапивой по щекам. Госпо-ди, какой же я болван! Забыл о главной своей цели и развлекаюсь неизвестно чем. Композиторчик нашелся!..
Я огляделся. Слева и справа - двери классов. Обычный школьный пейзаж. Опять “обычный”?.. Не торопись ты здесь хоть что-нибудь обвинять в “обычности”!
Вот таблички на дверях. Первая же убеждает - забудь земные мерки. На табличке четкими черными буквами выведено: “Кабинет греховодства”... На другой - “Кабинет печали и уныния”... На третьей - “Кабинет хирургии совести”.
Дальше я читать не стал. Не стал потому, что увидел табличку “Класс оболванива-ния”. И сразу почему-то понял, - вот то, что надо. Римма - здесь!..
Открыв дверь, я переступил порог.
И - словно бы очутился в своем собственном классе. Вот портрет Гоголя, нарисова-нный нашим художником Яшкой Кацнельсоном. Он висит слева от доски. Один глаз у Гоголя зеленый, другой - желтый. Это потому, что у Яшки не хватило крас-ки для того, чтобы расцветить оба глаза одинаково. Вот пятно на потолке в виде буквы “Ж”, которому я дивился неоднократно, - надо же так удачно протечь воде сверху!..
Правда ученики сейчас в классе другие: рогатые, хвостатые, огненноглазые, змеино-языкие. Меня они не видят, что, конечно, очень кстати и очень приятно. Они увле-чены учебным процессом. То есть, заворожено уставились на доску.
А доска сейчас - не доска. Она превратилась в мультиэкран, на котором мелькают очень быстро разные картинки. Их так много, что за всеми не уследишь. Я, по крайней мере, это сделать не в силах. Хотя у чертей, наверно, сверхспособности, поскольку они как-никак - сверхсущества.
Я вглядываюсь до боли, до рези в глазах, стоя в проходе между столами. И посте-пенно выделяю три картинки, которые хоть и мелькают, но изображают одно и то же.
На первой - пацан возле классной стереосистемы. Он в отключке. Счастливый бла-женный фейс. Зачем такому Царство Божие!..
На второй - девчонка перед компом. На плазменном мониторе видны тексты писем, к ней обращенных. Она с упоением эти письма читает. Хочется назвать ее юроди-вой, молящейся Интернету, да в этом классе и при этих учениках, пожалуй, не стоит…
А на третьей - Римма Евгеньевна. Композиция кадра посложнее, чем в двух преды-дущих случаях. Римма Евгеньевна в каком-то большом зале, похожем на физкульту-рный. В зале ничего нет - голый паркетный пол, голые кирпичные стены.
Зато кого в зале много, так это чертенят - сидящих, стоящих, порхающих в воздухе
Римма Евгеньевна - с таким же счастливым блаженным лицом, как у того парня и у той девчонки, - дирижирует чертенятами. То есть, я вижу, как шевелятся ее губы, но слов не слышу. Слов не слышу, но и без слов понятно, что она произносит заклинания, она “призывает” и “повелевает”.
Чертенята скалятся, хихикают, подмигивают друг дружке, вертят пальцами у виска, показывая на “дирижершу”. Но она этого не видит. Ей представляется, что она созидает некий сложный балет, действующие лица которого - потусторонние силы. Более того, подозреваю, что ей кажется, будто каждый хвостатый олицетворяет некую космическую данность, и она, таким образом, заставляет целую вселенную плясать под свою дудку…
Я гляжу на Римму Евгеньевну и понимаю, что самостоятельно она не очнется и, пожалуй, возвращаться в наш мир не захочет.
Неожиданная мысль приходит мне в голову, - неужели и все мы также управляемы какими-то невидимыми для нас сверхсуществами?..
Эта мысль мне очень не нравится, и я ее поспешно отбрасываю…
Как же Римму Евгеньевну разбудить? Как заставить вернуться в нашу реальность?
Без нее возвращаться я не могу и не хочу! Лучше уж тут застрять навсегда!..
Я думаю… Пыхчу от усердия… Щеки горят… Пот выступает на лбу… Дышу тяжело…
Ничего!.. Какое гадкое чувство - чувство своей беспомощности!.. Как унизительна людская наша слабость и ограниченность!..
Я готов от досады взорваться… Ору во весь голос!.. Воплю во всю глотку:
- Гады! Отдайте ее назад!..
Меня, разумеется, никто не слышит. Мой глас - глас вопиющего в пустыне…
И тогда, чтобы действительно не взорваться, я начинаю бесноваться. Подскакиваю к “ученичкам”, шлепаю ладонью по их рогатым головам, дергаю их за хвосты.
Вернее, пытаюсь шлепать и пытаюсь дергать… Какой-то минимальный зазор всегда остается между моей ладонью и “теми”. Ни один мой удар до них не доходит…
И тогда, доведенный до крайности, я снимаю сапог с ноги (а на ногах у меня достаточно тяжелые хакинги) и швыряю его в экран, на котором - счастливая Римма…
Экран взрывается громко, словно граната. Какое-то желтое облако из него выпыхи-вает. Отвратительный запах разносится по классу…
Облако меня накрывает, и я вижу внутри него маленькую-маленькую, прямо-таки миллиметровую Римму Евгеньевну. Она, кувыркаясь, летит куда-то и при этом умудряется все время с укором смотреть на меня - что, мол, ты наделал?..
Я пытаюсь взглядом попросить у нее прощения и вдруг чувствую, что и сам я стремительно уменьшаюсь и тоже куда-то, кувыркаясь, лечу…

20.

Очнулся я в своем классе, за своим рабочим столом, или, как раньше говорили (люблю старину!) за своей партой. Лучше бы эти старинные парты, которые теперь только в музее увидишь, оставили в классах. За такой партой я лично чувствовал бы себя гораздо лучше, чем за своим плоским и неудобным столом.
- Петр Петрович, вы о чем замечтались? - спросил меня Михмак с доброй иронией.
Я поглядел на доску. Она была ровной и вся изрисована математическими формула-ми. Похоже, Михмак устроил-таки зачет, о котором нам уже все уши прожужжал.
Слева от доски висел себе портрет Гоголя. И глаза у него были, как всегда, разные
И показалось мне, что, когда я на него глянул, длинноносый Николай Васильевич мне подмигнул. Но в этом я стопроцентно не уверен, поскольку в это же время моргнул…
И на лампы, что рядами висели под потолком, я глянул. Вернее, на светильники СШУ-20 (светильники школьные универсальные, двадцатая модель).
Они светили себе спокойно. Испускали энергетические кванты двойственной приро-ды (типа “волна-частица”). И никто на них, на светильниках, не сидел. Никакие ко-шачьелицые…
Вся эта рекогносцировка (такие слова пишу правильно! ай да я!) была проделана мной буквально за секунду. В следующую секунду я предельно учтиво сказал Михмаку:
- Готов ответить на любой ваш вопрос, Михаил Максимович!..
- Ах даже так? - все с той же доброй ироничностью удивился Михмак. - Ну тогда оставайтесь на месте! А к доске пойдет…
Кого он там позвал к доске, я уже не слышал. Не слышал потому, что меня вдруг обожгло страшное подозрение. И я сидел, оглушенный своим подозрением, и лихо-радочно соображал…
Подозрение мое было вот каково… Пережил ли я все, о чем рассказывал выше, наяву? Было ли все оно на самом деле?..
Или же у меня была какая-то затяжная галлюцинация? Какой-то непонятно откуда взявшийся глюк?..
Да, возможно, и не галлюцинация никакая! Просто приспнул на уроке и все!..
Таковые сомнения, с одной стороны, обрадовали, принесли облегчение, - сон есть сон, он никакой ответственности на человека не налагает.
С другой стороны, неожиданные колебания опечалили. Необычного в нашей преде-льно рациональной м прагматичной жизни так мало. Его практически не осталось вовсе. А тут вдруг такой букет событий!.. И неужели только во сне?..
Римма Евгеньевна!.. Вот ключевая фигура для разрешения сомнений!.. Я о ней периодически забываю и периодически вспоминаю. И сейчас подумал о ней не зря.
Она поможет, она ответит - наяву все было или во сне…
Додумавшись до этого, я вскочил на ноги и помчался вон из класса. Михмак, вроде бы, что-то там воскликнул, но его выкрик не долетел до моих ушей.
Вихрем промчался я по кабинетам, в которых могла быть Римма (припоминая на лету кабинеты той, запредельной школы)…
Потом стоял, почесывая репу, в полной растерянности… Ехидные мелкие пробегали мимо и корчили всякие глупые рожи, видимо, передразнивая озадаченную мою…
Потом вдруг (не раньше-не позже, а именно в это самое “вдруг”) подсознание сработало по каким-то своим, не ведомым мне законам и подкинуло мне последний возможный адресок: физкультурный зал. И я, обрадованный подсказкой, помчался туда…
И едва туда ворвался, понял, что прибыл вовремя. И сразу получил ответ на свои сомнения…
Я увидел, что у стены полусидит-полулежит Римма Евгеньевна. Голова ее прислоне-на к шведской стенке, ноги покоятся на чистеньких матах, полученных школой неделю назад (меня чуть было не послали их разгружать с машины, но я вовремя смылся).
На Римму, на бесчувственную Римму, нападают. Но нападают не безнаказанно. У нее есть защитник. И защитник этот, конечно же, наш физкультурник Всеволод Григорьевич. “Сева” или “Севка”, на нашем жаргоне…
Его круглое простецкое лицо грузчика-выпивохи перекошено гримасой ярости. В правой руке зажата спортивная рапира с навинченным наконечником. Он отмахива-ется и рапирой, и левой рукой с растопыренными пальцами от мушиных полчищ.
А мух много... Их очень много... Они большие… Они металлически поблескивают…
Желтые… Синие… Зеленоватые… Их жужжание хоровое похоже и на стрекот вертолета, и на свист реактивного истребителя…
Они образовали этакую атакующую воронку, этакий конус, острие которого нацеле-но на бедную беспамятную Римму…
Но Всеволод Григорьевич - дон Кихот с лицом алкаша - рассеивает острие атакую-щего конуса. Пол возле его ног усеян мушиными трупиками. Над некоторыми из них вздымаются беловатые дымки, - словно это не мушиные тельца, а горячие угольки, выкинутые из костра…
Я не знаю, что сдружило этих двух людей - Римму и Севку. Я не знаю Севку как человека - мои отношения с ним не заходят за рамки формальных, “урочных”.
Но сейчас, глядя, как он самоотверженно защищает свою престарелую подругу, я испытываю к нему истинное уважение, я понимаю, что Севка - то есть, простите, Всеволод Григорьевич, - хороший человек.
У него на лице не только ярость, но и мука. Я только сейчас понял, как он устал. Он, видимо, сражается тут в одиночку давно, опровергая поговорку “один в поле не воин”.
Я подбегаю к нему и начинаю тоже отмахиваться от этой “фараоновой казни”. Учитель взглядывает на меня и кивает. Этого достаточно - мужчины немногословны
Я быстро убеждаюсь, что с мухами справляться довольно легко. Едва ладонь прика-сается к какой-нибудь жужжалке, как та складывает крылышки и падает лапками кверху.
Но я также быстро убеждаюсь и в том, что с мухами справиться невозможно. Потому что из каждого мушиного трупика, упавшего на пол, тут же выпархивают две свеженьких мушки и, храбрые, как берсеркеры, вливаются в воюющие полчища.
Я машу и машу руками… Руки со временем перестают быть моими и становятся металлическими механизмами, зачем-то ко мне приделанными. Металла на их изго-товление явно не пожалели. Его слишком много. Конструкции очень уж утяжелены.
Мне приходит на ум сеанс аутогенной тренировки, который имеется дома на кассе-те. “Ваши руки наливаются тяжестью… Они тяжелеют и тяжелеют… Они тяжеле-ют…”
Я мотаю головой, отгоняя непрошенные ассоциации. Сквозь пелену пота, застилаю-щую глаза, смотрю на Римму Евгеньевну, которая, счастливая, укрылась в своем беспамятстве, как в удобном коконе.
Что бы она сделала на моем месте? Как боролась бы она? Визжала бы громко и вдохновенно, как это любят делать девчонки? Прочитала бы врагам нотацию, призывая их не шалить?.. Или…
И тут меня осеняет… Я понимаю, что бы делала Римма Евгеньевна, не будь она без сознания. Я понимаю, что должен делать то же самое…
И я пытаюсь… Я сосредотачиваю, концентрирую в мозгу все свои умственные, а также все свои нервные силы. Я воображаю себя великаном, головой достающим до небес. И когда мне кажется, что я достаточно “набрался” вовнутрь и достаточно “изобразился” снаружи, я начинаю выкрикивать, не прекращая боевых действий.
- Именем Господа Всемогущего, повелителя земли и неба, - выкрикиваю я, - закли-наю вас, летучие враги, - сгиньте, рассейтесь, пропадите без следа! Развейтесь по ветру! Рассыпьтесь в пыль! Никогда не возвращайтесь, поскольку вы не угодны Богу! Именем Его изгоняю вас! А все, что совершается Его именем, - совершается также и по Его воле!..
- Вот тут ты не прав! - слышу я чей-то “мертвый”, лишенный всякого выражения голос. - Далеко не все, что именем Его совершается, - происходит по Его воле!..
Голос отзвучал, и я вижу такое… Я такое вижу, от чего волосы становятся дыбом, и зубы начинают выстукивать дробь…
Я вижу, как из мух составляется, формируется фигура, похожая на человечью… Ка-рикатурно похожая…
Голова - вертикальный роящийся овал - составлена из черных… Глазницы заполне-ны зелеными… Тело - зыбкое, болтающееся, как подол длинной рубахи, слеплено из синих…
Ног у этой карикатуры нет… Но зато все остальное у этой страшной карикатуры в наличии… Даже язык из мелких красноватых мушек… Даже уши из серых и слов-но бы седоватых слепней…
- Все, что совершается Его именем, происходит по его попущению! Так будет верно и неоспоримо! - уточняющее произносит фигура.
И…
Вдруг…
Бросается на нас!..
Распахнутый ее рот в мгновение ока вырастает до огромных размеров и превращае-тся в воронку… Жерло воронки надвигается… Поглощает нас… И захлопывается, отгораживая нас от земного мира, от школы, от Риммы Евгеньевны, распростертой на матах…
Мы оказываемся в каком-то липком, противно пахнущем пространстве… Медленно, словно сухие листья в безветрие, падаем… А внизу, далеко под нами, - сплошное море огня… Мы должны в нем сгореть… Мы должны в нем сгореть очень медлен-но. Мы будем в нем гореть очень долго…
Но испытываю не страх, понимая это… Я испытываю чувство, что все происходя-щее - происходит не впервые… Я уже видел огонь под собой… Я уже пытался от него спастись… И спасался ведь!..
Но сейчас нет никаких корешков, на которые можно было бы ступить… Никаких нет прутиков, за которые можно было бы уцепиться…
Происходящее сейчас очень похоже на безнадежную ситуацию… Скорее всего, как раз такой ситуацией оно и является…
Я покрываюсь потом от осознанной вдруг безнадежности… Я открываю рот и па-нически ору, призывая на помощь…
Нет, не маму свою я зову!.. И не учителя, который неподалеку!..
- Обезьянка! - кричу я, потрясенный предчувствием смерти, ни на что не надеясь и ничего не ожидая…

21.

Огонь приближается…
Надежда отдаляется… Уменьшается надежда до микроскопических размеров…
- Ну что? - вдруг слышится недовольный голосок.
И в желтой дыре, образовавшейся рядом ниоткуда, появляется милое и хитрющее, и вреднющее Обезьянкино личико. Она быстро взглядывает вверх-вниз, влево-вправо и снова скрипуче спрашивает:
- Ну что?..
- Спаси! - говорю я, раздражаясь на ее непонятливость. - Не видишь что ли?..
- Давай руку! - говорит она. - Некогда мне!..
Я протягиваю правую, и Обезьянка легко, как пушинку, выдергивает меня сквозь дыру.
- А Всеволод? - кричу я, чтобы не забыла в своей спешке.
- Сейчас!.. - обещает Обезьянка и выхватывает Всеволода Григорьевича.
Мы оказываемся в пустом школьном коридоре. Уроки, видимо, в разгаре. До пере-менки еще далеко. За дверьми кабинетов слышно увлеченное бормотание падагогов, чему-то нас, оболтусов, обучающих…
Желтая дыра мерцает возле стенки, словно непривычное, но приятное зеркало…
Я влетаю в него взглядом и ощущаю ту жуткую, тошнотворную бездну, из которой мы выбрались. И слышу то ли вой, то ли вопль обманутой в своих ожиданиях фигуры, слепленной из мух…
- Чего ты в коридоре мусоришь! - говорю Обезьянке. - Убери скорей эту желтятину!..
Она хихикает, шевелит беззвучно губами, и желтая дыра исчезает. Я вздыхаю облегченно. Всеволод Григорьевич молчит. То ли ему сказать нечего, то ли слишком многое хочет сказать, и поэтому нет слов.
- У меня контроша! - поясняет Обезьянка свою торопливость. - И так еле-еле в туалет на минутку выпустили! Чао!..
Она взмахивает рукой и растворяется в пространстве.
- А мы куда? - спрашиваю Севу.
- В физкультурный зал, конечно! - говорит тот.
Мы срываемся с места и наперегонки мчимся туда, в вотчину Всеволода Григорьевича…

22.

Римма Евгеньевна встречает нас удивленным взглядом. Она стоит возле шведской стенки, горделиво откинув голову, и правой рукой взбивает свои пышные белые локоны, а в левой - держит зеркальце.
- Ни фига себе! - говорит Всеволод Григорьевич, и это простецкое восклицание с избытком выражает всю полноту чувств, им переживаемых.
- Ни фига себе! - говорю и я и чувствую, что моя реплика прозвучала более интеллигентно.
- Что это вы такие… заполошные? - спрашивает Римма Евгеньевна, не отрываясь от своего занятия.
Мы с Всеволодом обмениваемся взглядами, и его взгляд приказывает мне молчать, а мой - выражает готовность подчиниться.
- Римма Евгеньевна, вы здоровы? - говорю я.
Звучит это беспомощно, и я мигом начинаю сам себя презирать за неумение приду-мать что-то более умное.
Римма Евгеньевна удивляется еще больше после моих слов, и теперь уже к ее уди-влению примешивается тревога.
- А что случилось? - говорит она, оглядываясь. - Что-то в школе? Новый Беслан у нас тут что ли?..
Она говорит это шутливым тоном, видимо надеясь таким образом разрядить возник-шее между нами напряжение.
А я вдруг чувствую: что-то не так!.. Что-то не так в ее освобождении, в ее ожива-нии! Уж слишком все просто получается! Слишком все не соответствует девизу нашего времени! Девизу, который гласит: за все надо платить!..
Я чувствую, я понимаю, что мы со Всеволодом вовсе не участвуем в возникшем напряжении, не являемся одним из его полюсов. Оно, напряжение, сконцентрирова-но вокруг Риммы, и любой, кто к Римме приближается, - это ощущает. Словно невидимый удав обвивает нашу “колдунью” и до времени держит в объятиях, не душит.
Мы снова переглядываемся со Всеволодом, и в его глазах я вижу понимание того, что и сам я только что понял.
- Давай скорее уйдем отсюда! - говорит Всеволод, обращаясь к Римме.
- Зачем? - спрашивает та безмятежно. - Куда торопиться?..
Я молчу. Не помогаю Всеволоду. Не помогаю потому, что вижу - мы опоздали, нам не уйти.
Я пытаюсь закричать. Закричать, чтобы предупредить! Чтобы привлечь внимание!
И - не могу! Не могу издать ни звука!
Горло словно перехвачено крепкой веревкой… Ни вдохнуть, ни выдохнуть! Словно его вообще нет, моего горла! Словно пустота пролегла между моими головой и телом…
Я хриплю… Выдуваю слюнявые пузыри на губах… Тычу пальцами, показывая…
Там!.. Там!.. Туда смотрите!.. Смотрите на зеркальце, что в руке у Риммы!..
Там, в зеркальце, вовсе не Римма отражается - стройная, изящная старушка.
Там кабанья морда с человечьими злыми глазами.
Вот она отстраняется, отходит вглубь.
Вместо нее из зеркальца вырастает то ли клешня, то ли птичья лапа с длинными когтями, похожими на ножи Фредди Крюгера.
Когти шевелятся, примериваясь к руке, держащей зеркальце.
- Бросай! - кричу я. - Беги!..
Ибо веревку с моего горла кто-то неожиданно и очень вовремя сдернул.
Римма Евгеньевна роняет зеркальце скорее от испуга (еще бы - так рявкнул!), чем от реального понимания ситуации.
А вот бежать ни она, ни Всеволод не торопятся.
Зеркальце между тем падает на физкультурный мат - на мягкую поверхность! - и разбивается. Разбивается на мелкие осколки…
Я не верю своим глазам, но мои глаза меня не обманывают - зеркальце, действите-льно, разлетается на кусочки.
И из каждого кусочка - даже из самого малюсенького - лезет с хищным упорством какая-то живая мерзкая гадость…
Лезут жуки с крошечными человечьими головами…
Лезут жабы со страшными острозубыми пастями и не менее страшными улыбками на мордах…
Лезут седоволосые пауки с умными глазками и капельками яда на жвалах…
Больше я ничего и никого не успеваю заметить, ибо дергаю за руки сразу и Рим-му, и Всеволода, чтобы вывести их из столбняка…
Мы бежим к выходу из зала. А позади нас нарастает шуршанье, шелест, скрип… Кто-то шипит… Чьи-то когти протыкают маты… Чьи-то зубы вспарывают…
Вторжение начинается позади нас…
Начинается Новый Большой Переполох…

23.

Двери физкультурного зала мы закрыли. Закрыли на ключ. На два оборота.
Я пожалел, что нет на этой двери массивной щеколды или толстого засова. Было понимание, что дверной замок задержит выходцев из зазеркалья ненадолго…
Всеволод Григорьевич, наверное, думал, как я. Потому что он вытащил из стенного шкафчика две швабры и подпер ими дверь…
После этого мы примчались в учительскую. В другое время я бы так запросто не зашел туда - в святое святых педагогической мысли. Но сейчас было не до церемо-ний…
В учительской сидели две пожилых предметницы - химичка и биологичка. Они рас-кудахтались, увидев Римму. Понять их было можно.
Римма словно слегка сошла с ума. Попросту выражаясь, ее крыша поехала безо всяких сомнений.
Она трясла своей пышноволосой головой. Хотя, может быть, голова ее тряслась и сама по себе. Помимо этого она никого не видела и не узнавала. В глазах ее за-стыл ужас. Громким шепотом она почти беспрерывно повторяла:
- Надо спасать школу!.. Надо спасать мир!..
Я, услышав это поначалу, несмотря на драматизм ситуации, не выдержал и ухмыль-нулся. Тоже мне, спасительница мира!.. Голливудские стандарты нас приучили: спасители мира - парень и девушка, которые красиво целуются на фоне горящих и взрывающихся развалин.
Я, как парень, пожалуй, могу претендовать на роль спасителя. Девушки рядом, к сожалению, нет. Разве что вот только Обезьянка! Но она слишком мелкая - только роль младшей сестренки ей и подходит.
А пылающие развалины, на фоне которых восторжествует Добро, видимо, придется изготовить из нашей любимой школы!..
Так я прикалывался, пока Римму поили валерьянкой и еще какой-то гадостью и вызывали к ней врача.
“Скорая” приехала довольно быстро. Нас - меня и Всеволода Григорьевича - из учительской выперли. Потом из нее вынесли Римму на брезентовых носилках. Она глядела в потолок и продолжала шептать свои призывы.
- Что будем делать? - спросил я, когда Римму унесли.
- Пошли к директору! - сказал Всеволод Григорьевич.
- А Римма Евгеньевна поправится?
- Надеюсь! - сказал Всеволод Григорьевич.
И мы отправились к директору.
Директор наш был директоршей. Звали нашу директоршу Элла Пафнутьевна. Была наша Эллочка толста неимоверно и ходила тяжело и медленно, переваливаясь при ходьбе, как утка.
Говорят, что жирняги - люди добрые. Но про нашу директоршу так не скажешь. В чем - в чем, а в доброте она никогда замечена не была. Робот чистой воды - вот кто она такая. Ты должен, ты обязан, - вот ее любимая тема. А вот права твои - для нее пустой звук, поскольку таковых не существует.
Мне кажется, что, как робот, она не слишком-то совершенна. Видимо, какая-то пробная модель. Потому и объем у нее такой, что, наверное, делали ее на каких-нибудь старинных полупроводниках. Или даже, может быть, еще на лампах.
Я потому так сердито о ней говорю, что за предыдущие годы обучения не раз бывал у нее в кабинете, и синяков да шишек от нее получал гораздо больше, чем пирогов да пышек.
Когда мы вошли в ее кабинет, она сидела за столом, прижав телефонную трубку к правому уху, и жирные щеки ее свисали чуть ли не до самой столешницы.
Всеволод Григорьевич переминался с ноги на ногу, - дело-то ведь не терпело отла-гательства. Я внутренне кипел и проклинал телефон, так не вовремя привязавший к себе Эллочку-людоедку. Она же поглядывала на нас бесстрастно, как жареная рыба. Видимо, наша напряженность и наш нетерпеж доставляли ей удовольствие.
- Да-да! Я поняла! Но вы перезвоните мне все-таки как договорились! - наконец-то, закруглилась она.
Я вздохнул облегченно. Но радоваться было рано, потому что Эллочка начала зану-дствовать:
- Почему вы врываетесь как дикари? Почему вы не стучитесь? Не договариваетесь предварительно о встрече? Это неправильное поведение! Я понимаю Русаков! Он анархист известный! Но вы-то, Всеволод Григорьевич! Какой вы показываете пример!..
Я уже хотел взорваться и заорать, наплевав на все приличия. Но первым все-таки не выдержал Сева.
- Элла Пафнутьевна! Беда у нас! - гаркнул он, прерывая словоизвержение директорши.
- Что?.. Какая беда?.. - Эллочка сперва побледнела, потом покраснела. Небось, на такие ситуевины ее программа не была рассчитана.
- Нас атакуют! - выпалил Севка.
- Кто? Террористы? В милицию звонили? - Элла зачастила и глазами забегала.
- Нет! Всякая нечисть! - сказал Севка.
- То есть? - не поняла Элла Пафнутьевна. - Уголовники? Маньяки?.. Тем более в милицию надо!
- Нечисть! - повторил Севка. - Черти!..
- То есть? - снова не поняла директорша. - Вы что, пьяный?
- Физкультурный зал захвачен! - закричал я. - Скоро они вырвутся оттуда!..
Как ни странно, мой выкрик возымел большее действие, чем объяснения физкульту-рника.
- А классы? - впервые директорша спросила что-то дельное.
- В классах тоже может быть неладно! - сказал я.
- Так!.. - директорша приосанилась и начала командовать. - Уроки физкультуры - отменить! Позвонить в МЧС! Позвонить в милицию! Это вам, Всеволод Григорье-вич! А мы с Петей пройдем по классам!..
(“Ни фига себе! - восхитился я мысленно. - Впервые в жизни по имени назвала!..”)
Элла Пафнутьевна совершила многотрудный обряд вылезания из-за стола и поплыла по коридору, а затем - по лестнице…
Первый класс, в который мы заглянули, был и на самом деле первым - то есть, самым малышовским.
Едва мы открыли дверь, по ушам ударил невообразимый ор, визг и писк. Но ниче-го ужасного - спешу вас успокоить - в этом не было. И писк, и визг, и ор были веселыми. Были полны радости, удовольствия, счастья…
Вот что мы увидели. Мелкотня первоклашная… летала. Да, летала! В глазах рябило от их быстрых перемещений по воздуху внутри класса. Они кувыркались, носились друг за дружкой, пулей метались от стены до стены. Все мелкие были в полном азарте и самозабвении. Были в отпаде, если выражаться короче…
Я пригляделся - ведь не сами же по себе они порхали! - и увидел, в чем суть. На спине у каждого “первача” был треугольник, сложенный из знакомых мне зеленых циклопиков. Вот движущая сила их полетов! Молодец ты, Петька! Наблюдательный парнишка!..
Так я сам себя похвалил. Хотя, если вдуматься, моя наблюдательность ничего не объяснила. Ну циклопики зелененькие - это понятно! Но как они делают возможны-ми свободные полеты? Вы понимаете?.. И я тоже - нет!..
Ребятня была счастлива. Учительница - строгая старушка - обалдев, вертела головой туда-сюда и размахивала упаковкой валидола, зажатой в правой руке. Будто дири-жировала какой-то музыкой, исполняемой только для нее одной…
Элла Пафнутьевна глядела в класс недолго - почти сразу отпрянула. На ее лице было недоумение.
- А где черти-то? - спросила она.
- На спине! Зеленые треугольники! У каждого! - лаконично ответил я.
- Это зараза какая-то! - сказала она. - Инфекция! СЭС надо вызывать! Какой позор!
- Пошли дальше! - предложил я, стараясь отвлечь ее, чтобы не впала в истерику.
- Да-да! - согласилась она машинально.
И мы отправились дальше.
Самое удивительное, на мой взгляд, было в том, что, едва мы прикрыли дверь первого класса, в коридоре установилась абсолютная тишина. Ни единый звук не пробивался наружу, хотя двери наших классов звуконепроницаемыми не назовешь, уж я-то знаю…
В третьем классе было круче. По стенам, по потолку, по полу ползали гусеницы разных размеров - от маленьких, как спичинки, до толстых, как поленья. Ползали они безо всякого смысла и направления. Некоторые так вообще бестолково толклись на месте.
Но не только по плоскостям они передвигались. По воздуху они ползали так же свободно, - как будто воздух был твердым.
Я вообще-то зря сказал, что в их передвижениях не было смысла. Не совсем все было так уж бестолково.
В концевой части каждой гусеницы были три железы - в виде трех черных точек, образующих вершины равнобедренного треугольника. Из этих желез выделялись паутинообразные нити…
Для меня лично такая картина очень уж непривычна, поскольку биологией я не увлекаюсь и всегда считал, что паутину могут образовывать только пауки.
К нашему приходу гусеницы уже много нитей навытягивали из себя. Многократное переплетение нитей превратило пространство класса в единую синевато-серую кон-струкцию, похожую на голую арматуру какого-то воздвигаемого сложного сооруже-ния.
Внутри “конструкции” лазали третьеклассники. Подтягивались, перешагивали с нити на нить, скользили вдоль, соскальзывали вниз.
Они двигались, вроде бы, беспорядочно. Но в то же время чувствовалось, что какая-то сложная и недоступная моему пониманию траектория у них есть. Что-то подобное многомерной спирали. (Хотя, если честно, я понятия не имею, как выгля-дит многомерная спираль, - просто захотелось поумничать).
Они как бы все время ввинчивались в себя, сами к себе возвращались, сами в себя просачивались. Яснее сказать не могу. Увидеть надо такое своими глазами, чтобы понять.
Лица у малышни были серьезными и напряженными, - будто они выполняли годовую контрольную работу.
Может быть, гусеницы управляли ими? Может быть, и впрямь ставили перед ними задачи, которые мы с Эллочкой не могли воспринять?..
Я смотрел на ребятишек, и мне делалось жутковато. И чем дольше смотрел, тем хуже мне становилось.
Хотелось подбежать и вцепиться в паутину. И рвать ее, рвать - зубами и пальцами, и ногтями, и любыми подручными средствами.
Как они, бедняги, себя воспринимали? Как воспринимали эту идиотскую “конструк-цию”?.. Мерещилось им что-то? Или представление было адекватным?..
Учительницы я в этом классе вообще не увидел. Нижние, наиболее плотные, слои паутины совершенно ее скрыли от нас с директоршей…
Элла Пафнутьевна, оторвавшись от созерцания и аккуратно прикрыв дверь третьего класса, ничего не сказала.
В пятом классе был совсем иной прикол. Пятиклассники стояли кучками или прогуливались парами. Но стояли они кучками и прогуливались не в своем, как бы это сказать, составе. Рядом с каждым была призрачная фигура взрослого. Пригляде-вшись, я понял, что эти призраки - призраки не простых людей. Рядом с одним мальчишкой был призрак Льва Толстого, рядом с другим - Александра Пушкина. Прочих я так, с налета, опознать не мог, хотя все они, призраки, были, вроде бы, знакомы мне. Наверное, по портретам, по статуям, по фотографиям в книгах и альбомах.
Пятиклассники были увлечены. Они были степенны и неторопливы. Будто и не они в обычные дни носились на переменках, как сумасшедшие, дрались, мирились, таскали девчонок за косички.
Сейчас они беседовали. Смысл был в том, как я предположил, что каждый пятикла-ссник беседовал со своим кумиром. Со своим идеалом, выражаясь по-старинному. Идеалом большинства девчонок были киноактрисы, и они тут были. Идеалом маль-чишек были писатели, спортсмены, те же актеры, и все они, как миленькие, были тут.
Небось, каждый школяр воспринимал своего героя, как фигуру из плоти и крови. Каждый, забыв о том, где он и что он, раскрывал душу, выкладывал сокровенное, наболевшее. Исповедовался, как сказали бы церковники. (Церковников тут, кстати, явно не хватает! Надо будет такой идеей с директрисой поделиться!).
Пятиклашки, прогуливаясь, не сталкивались. А вот их визави (каков я филолог!) свободно друг сквозь друга проницали. Пронизывали друг друга, не смешиваясь, не размазываясь, и выглядело это вполне естественно, очень даже комильфо…
Мне досадно стало, что не слышим мы с Эллой ничего. Вот бы рядом постоять хотя бы с кем-то! И послушать, о чем рассуждает призрачный Маяковский! Или призрачный Ален Делон! (Он ведь, наверно, по-французски шпарит? Или тут все это без разницы?)…
Директриса то краснела, то бледнела. Отошла от этого класса бледная, как мел.
И сказала вполголоса, то ли ко мне обращаясь, то ли в пространство:
- Всю жизнь мечтала поговорить глаза в глаза в Татьяной Дорониной!..
В седьмом же классе, вполне “cерьезном” по возрасту, с моей точки зрения, (прак-тически мои сверстники!) было вот что.
Пацаны и девчонки были распластаны рядами на стенах и потолке. Как листья в каком-то гербарии. Как бабочки, пришпиленные к планшету.
То ли приклеены были. То ли неведомыми нам силами этак расположены.
Неудобств, по-моему, никаких не испытывали. На всех лицах была безмятежность и улыбчивость. Да и как не улыбаться, если на груди у тебя сидит (горизонтально по отношению к полу, или вертикально - если на потолке) маленький синий слоненок с непомерно длинным хоботом и тоненькой травинкой, которую он в хоботе же и держит, тихонечко пощекатывает у тебя в носу.
Время от времени кто-то из семиклассников звонко чихал. Тогда все слонята дружным хором в один голос не менее звонко желали: “Будь здоров!” или “Будь здорова!”
После этого все, кто был на стенах или на потолке, радостно хихикали…
Но не только этим был интересен седьмой класс. Интересен он был еще и тем сборищем, что расселось за учебными столами.
Сборище отличалось тем, что ничем не отличалось. Все его участники были похожи друг на дружку… Как что?.. Ну конечно, как две капли воды!..
За столами попарно сидели образины, которых я окрестил “детьми Вия”… Или “вийчиками”… Или “вийятами”…
У них были розовые рыльца с выпирающей бугристой коричневатой пастью, маленькие кривые ножки, которыми они болтали в воздухе, и маленькие кривые ручонки, с помощью которых каждый из них манипулировал своими верхними веками.
Перед ними на учительском месте сидел наш бедный физик Лев Давыдович.
Он, физик, деревянным голосом монотонно произносил:
- Три… Два… Один…
После этого “вийчики” недружно, вразброд поднимали свои верхние веки, которые лежали у них на щеках, как помятые покрывала на постелях.
Как только последний “вийчик” завершал процедуру, физик, жалобно поохивая, начинал дымиться.
Подымившись несколько секунд, физик вспыхивал синим пламенем (что придает пламени синий цвет?.. кто из вас знает?..) и в единый миг превращался в уголек.
Вийчики (лентяи!) тут же свои верхние веки бережно опускали, и казалось, ничто не заставит их снова напрягаться.
Но как только веки опускались, физик опять возникал на своем рабочем месте и, как ни в чем ни бывало, начинал монотонный отсчет:
- Три… Два… Один…
Директриса отошла от седьмого класса озадаченная. Поразмышляв о чем-то шагов пять-шесть, она сказала в пространство:
- Не пойму я Льва Давыдыча!.. Зачем ему это надо?...
Больше она ни слова не проронила…
Девятый же класс Эллу Пафнутьевну доконал. Там, в девятом, происходила грубая, примитивная, на бешеном азарте настоянная, драка всех со всеми. Мальчишки и девчонки гонялись по всему классу за двумя чертенятами. Чертенята были не простые “биологические”. Их фигурки были сложены из маленьких квадратных золотых слитков. На каждом слитке было выдавлено латинское обозначение золота - Au. И еше цифры были - 570. Обозначение пробы, как я понял.
Девятиклассники, разделившись на две возбужденных орды, носились по классу за двумя юркими фигурками. Чертенята же, несмотря на относительно небольшой объем класса, были практически неуловимы. Они проскальзывали между ног и между рук. Он вырывались, когда кто-то дотрагивался до них. Они выпрыгивали, как ошалелые котята, над вопящей толпой и снова в нее погружались, - но уже в другом месте.
Их преследователи друг друга толкали, пинали, лягали, дергали за волосы, обзывали. Мне подумалось, что они сейчас больше походят на чертей, чем сами чертенята.
Лишь один мальчишка-очкарик - тонкий, бледный, чахлый одним словом - сидел себе за столом как сидел и почитывал маленькую книжечку. Сборник стихов, судя по формату.
Время от времени он поглядывал на обезумевших одноклассников со снисходитель-ным любопытством.
Но вот один из чертенят хотел промчаться бок-о-бок со “скромником” и… попался.
Сидящий мальчишка, уронив книжку на стол, выставил правую руку, как шлагбаум, обвил ею талию чертенка, и, сколько тот ни дергался, мальчишка его не выпустил.
Тут же на чертенка и мальчишку навалилась куча-мала остальных жаждущих и погребла их под собою…
Директриса дернулась, будто хотела ворваться в класс, но я резко придержал ее за локоть.
- Нельзя! - сказал я категорично и почувствовал себя настоящим мужчиной. - А вдруг оттуда не выйти?..
Эллочка глянула на меня глазами разъяренной рыси, но промолчала.
Потом она захлопнула классную дверь и застыла, как статуя кого-то грозного.
- Дальше двинемся? - спросил я достаточно вежливо, показывая тем самым, что она здесь по-прежнему главная, а я готов к послушанию.
- Спасать!.. Спасать надо!.. - пробормотала директриса, напомнив мне отбывшую на “Скорой” Римму Евгеньевну.
Я вынул из кармана мобильник и протянул ей.
- Звоните, Элла Пафнутьевна! - сказал я фразу, которая, надеюсь, на все предстоя-щие времена станет исторической. - Звонок ваш, как гром среди ясного дня будет для чертовни!..
Директриса взяла трубку, решительно набрала две цифры и просипела испитым голосом бомжихи:
- Милиция? Моя школа захвачена! Кем?.. Нечистой силой!.. Да, я - директор!..
Элла Пафнутьевна посмотрела на меня младенчески чистыми глазами и ухмыльнулась:
- Тупые менты! Они думают, что это - террористы!..

24.

Мы пошли в директорский кабинет, куда в обычные дни обычным лицам, вроде меня, доступ запрещен строго-настрого.
Элла Пафнутьевна пощелкала рычажками на пультике, что красовался слева на ее необъятном письменном столе. Затем подвинула к себе микрофончик на извитой ножке и заговорила строгим командирским голосом:
- Внимание! Говорит директор школы! Ввиду чрезвычайных обстоятельств занятия прекращаются! Учителям и ученикам немедленно покинуть классные комнаты и собраться перед школой! На эвакуацию даю двадцать минут! Прошу не медлить! Нарушителей ждет немедленное увольнение или отчисление!..
Директорша замолчала, выключила громкую связь, положила свои толстые руки на стол и уткнулась лицом в их полукружие. Затем, не поднимая головы, прогудела:
- А ты иди! Иди! Спасибо тебе!..
- А вы? - спросил я тупо.
- Капитан покидает борт последним! - изрекла она и какой-то непонятный звук издала. То ли хохотнула, то ли всхлипнула.
Я выскочил в коридор и услышал многоногий топот. Это душа школы торопилась покинуть школьное каменное тело. Так я подумал и передернулся от какого-то непонятного страха.
Мне торопиться было не надо, поскольку я был на первом этаже. Но даже этот этаж - самый “административный”, самый строгий - не остался без изменений.
Стены коридора, беззвучно подрагивая, медленно оплывали. С них стекала покраска и побелка и расплывалась кляксами на полу. А под ними обнаруживалось отврати-тельное шевеление бесчисленных пауков, жуков, клещей и бог еще знает какой гадости.
Потолок тоже стал подрагивать. Только пол под ногами пока что оставался неподвижным. Но я все равно шел к выходу - вернее, крался - осторожно, как индеец на тропе войны.
И не зря крался.
На полу - впереди и левее меня - обозначился рот. Обычный человечий рот, - только размеров, конечно, необычных. Он был так велик, что, например, Обезьянка могла бы спокойно вдоль него разлечься, и ни пятками, ни макушкой его бы не задела…
Сперва он был словно бы нарисованным. То есть, одномерно плоским.
Затем он стал объемным и живым, - этакой вакуолью, - но оставался по-прежнему вкрапленным в пол.
Вот он открылся и закрылся, - и зубы щелкнули металлически…
Вот он дернулся и пополз… Пополз ко мне… И добро бы, он с одной скоростью передвигался!.. Нет, все скорее и скорее!..
Поскольку он был между мной и выходом на улицу, мне его нужно было как-то преодолеть.
Я бросился вправо - он бросился мне наперерез. Я метнулся влево - он меня опередил в таком же - влево - рывке.
Я решил разбежаться и через него перепрыгнуть. Но за миг до моего прыжкового толчка он отскочил как раз туда, куда я собирался приземлиться…
Я начал пятиться назад - к той лестнице, что вела внутрь школы.
И тут он - заулыбался. Не могу сказать, как я понял, что он улыбается. Но я знал, что он улыбается, и это было неоспоримо…
Значит, его устраивало, чтобы я шел назад - в школу?.. Значит, он просто-напросто загонял меня туда?..
Разозленный, я подумал было, что, может быть, стоит взять да и прыгнуть прямо в него!.. “Солдатиком” - как сигают в воду с обрывистого речного берега!..
Но посмотрел снова на его ухмылку и сказал себе: нет уж!.. Быть сожранным неиз-вестно кем - слишком жалкая участь! Уж если умирать, так, по крайней мере, как-нибудь более героически!..
Я отступал и отступал - шаг за шагом…
И вдруг увидел, как в заветную дверь, недостижимую для меня, врываются здоро-венные мужики в камуфляжной форме. На груди у каждого из них такие утешительные, такие спасительные сейчас для меня буквы - ОМОН. На шее болта-ются автоматы, больше похожие на игрушки, чем на настоящее оружие.
Рот, оттеснявший меня внутрь школы, как мне показалось, обрадовался появлению омоновцев. Он бросился к ним, и первый вошедший с криком рухнул в его недра.
Двое других тут же остановились и принялись палить из своих “игрушечных” авто-матов в эту поганую пасть.
Пули рту не понравились. Видимо, зубы об них обломал…
Он окрасился кровью. Буквально залился. И не черной она у него была, а самой обычной - алой…
Так вот, облился кровью рот и - пропал. Исчез… Наверное, подох, проклятущий, таким вот образом.
Из того места, в котором он был в полу, взвился клуб желтого дыма с отвратите-льным запахом и растаял под потолком…
Омоновцы пробежали мимо меня. Один повелительно бросил на бегу:
- Быстро на улицу!..
Быть непослушным мне почему-то в данном случае не захотелось. Я бросился к выходу со всех ног.
Бросился… Потом вспомнил про директоршу…
И замедлился… Остановился в нерешительности…
Потом повернул назад, к ее кабинету… Не скажу, чтобы делал это с большой охотой… Но меня словно кто-то невидимый заставлял…
Элла Пафнутьевна все так же сидела, уронив голову на руки. Услышав мои шаги, она встрепенулась, подняла голову, поглядела на меня и сказала безразлично:
- А, это ты…
Мне после ее “рыбьего” приветствия захотелось тут же развернуться и удалиться вприпрыжку. Но я пересилил себя и сказал:
- Ждать до последнего - глупо! Вы должны организовать помощь детям и родите-лям, как-то все объяснить, всех успокоить! Вы должны быть во главе коллектива, а не тонущего корабля! А коллектив сейчас - на улице!..
Элла после моих слов среагировала не сразу. Сначала она смотрела на меня. Потом всколыхнулась всем своим толстым телом и сказала нерешительно:
- Видимо, ты прав!..
Из-за стола она выбиралась, наверное, полчаса. Я весь изнылся и исстрадался.
Потом она, переваливаясь, как утка, стала тихоходно покидать свой корабль. А я плелся сзади, и что-то мешало мне ее обогнать и рвануться к выходу первым…
На улице был бедлам. Родителей, каким-то чудом все узнавших, набежала целая орда. День был рабочий, но они не иначе как дружно поудирали с работы и со службы и обрекли тем самым нашу экономику на упадок. Мои предки тоже были тут. Я им устроил коротенький брифинг и стал наблюдать, что будет дальше, чувствуя себя Нестором-летописцем…
Вокруг школы было милицейское оцепление. Менты, отступив от здания метров на тридцать, соорудили периметр из железных вешек, между которыми была натянута широкая лента, исчерченная белыми и красными полосами.
Сами менты стояли за лентой кучками по два-три человека. Некоторые расхаживали между кучками и о чем-то разговаривали.
Тут же, за огороженным периметром, стояли одна пожарная машина и две “Ско-рых”.
Ребятня из школы выплескивалась через левый - свободный - выход. Глаза у всех были мутные, налитые кровью. Вид - очумелый. Будто вся школа дружно нанюха-лась какого-нибудь дурацкого клея “Момент”.
Медики в белых халатах опасливо бродили между школьниками, время от времени пытаясь то одного, то другого отвести к “Скорой”. Школьники вели себя агрессив-но - отталкивали врачей, ругались, готовы были набрасываться на них целым класс-сом. Никто их за это не стыдил. Да и сами врачи не слишком настаивали…
Все словно чего-то ждали…
Директорша, выведенная мной наружу, резко оживилась. Она подходила то к одной, то к другой училке, начальственно требовала докладов и выслушивала таковые о наличии детей…
Скоро я понял, прислушиваясь к этим докладам, что в школе оставался только один класс. Только один класс в полном составе оставался внутри здания.
И это был класс Обезьянки…

25.

Я снова был внутри. Я бежал по коридорам и лестницам, и делать это было непривычно тяжело. Словно бы воздух сгустился и обрел плотность прозрачной и бесцветной жидкости.
Я продирался сквозь жидкий воздух, я увязал ногами в тинистом полу. А вокруг меня…
А вокруг меня были мерзкие юные морды… Морды антиучеников антишколы…
Школы теневой, зазеркальной, вывернутой наизнанку…
Все они были малорослыми - едва достигали мне до пояса. Все были покрыты шерсткой с ног до головы. Коричневая, черная, желтая, она производила впечатле-ние шелковистой и мягкой. Но трогать ее или гладить, конечно же, не хотелось.
Глаза у всех были или желтые, или красные. Никаких других цветов, кроме этих двух… Вертикальные щелевидные зрачки словно бы кричали: берегись нас! мы - нелюди!..
Треугольные уши торчали над головой, как египетские пирамиды, и казалось, что они вот-вот раздавят своих обладателей…
Нос был совершенно плоский и напоминал почему-то овальную кнопку, вдавленную в панель стиральной машины…
Пальцы на руках были длиннее, чем у людей, и кончались коготками, похожими на рыболовные крючки.
Ноги были обуты одинаково - в черные кожаные призмочки, похожие на копыта…
Униформа на ученичках была под цвет глаз: на красноглазых - красная футболка и красные шорты. На желтоглазых - шорты и футболочка - желтенькие…
Мимо этих “милых” созданий мне и приходилось пробегать. А вернее, - пробивать себе дорогу, поскольку крошки Цахесы (см. сказку Гофмана) старательно меня дергали и щипали и вовсе не желали передо мной расступаться…
Приходилось быть неделикатным - продавливаться, проталкиваться и попросту рас-швыривать мешающих…
В Обезьянкин класс я ворвался измученный и обозленный до предела.
Ворвался и увидел страшную картину…
Во всех четырех углах класса жались бледные зареванные первоклашки. А перед каждой кучкой малышей стоял саблезубый тигр. Махайрод, если не ошибаюсь. Во-площение первобытного ужаса. Зверство в чистом виде - от кончика носа до кончи-ка хвоста.
Я было попятился. Потому что у любого нормального человека первый и самый естественный импульс при виде таких страшилищ - бежать.
Но, приглядевшись…
Приглядевшись, я увидел, что все - не просто…
Зареванные первоклашки в каждом углу - спали, стоя. Ни одного не было с откры-тыми глазами.
Махайроды тоже спали. И были похожи во сне на гениальные статуи, полные взрывной мощи.
А под классной доской, прямо посередке, привалясь спиной к стене, сидела на полу Обезьянка. Разумеется, она тоже спала. И уж она-то выглядела самой бледной, самой чахлой из всех, кто здесь был.
Я вдруг вспомнил старинную загадку: “В комнате четыре угла. В каждом углу - по кошке. Против каждой кошки - еще три кошки. Сколько их всего?”
И мне она показалась очень смешной. И очень соответствующей обстановке.
Я стоял в обалдении, поворачивал голову туда-сюда и пытался сдержать смех, кото-рый успешно меня душил. Хриплые звуки, из меня исходящие, наверное могли бы испугать любого психиатра…
Кое-как справившись со своим истерическим приступом, я осторожно, словно шел по тонкому льду, добрался до Обезьянки. Едва я тронул ее за плечо, она тут же открыла глаза.
Но она была не единственной, кто их открыл. Малышня увидела тигров и завопила. Тигры увидели малышню и зарычали.
Положение спасла Обезьянка, поскольку, как я сразу понял, вся ситуация складыва-лась и вертелась вокруг нее, и она здесь была осевой фигурой. Или ключевой. Не знаю, как правильно…
Обезьянка мгновенно снова закрыла глаза. И не просто закрыла, - она мгновенно заснула. Хотите верьте - хотите нет. Если бы сам не видел, ни за что бы не поверил. Ибо для меня лично засыпание - долгий и сложный процесс…
Засыпая, она прошептала две фразы, и я успел их услышать.
- Сначала - наших… Меня - потом!.. - прошептала Обезьянка.
Я распрямился и с опаской глянул на тигров. Те - спали и снова были как прекра-сные статуи. Первоклашки тоже спали, привалясь друг к дружке…
Припомним приказ!.. Он звучит так: “Сначала - наших!..” И он, в общем-то, поня-тен…
Я подошел к первой кучке малышей. От тигра, который, шевельнись он, раздавил бы меня в лепешку, исходило тепло, как от электрической печки.
Я взял под мышки одну девчушку и, держа ее на весу, будто куклу, вынес в коридор. Затем так же вынес мальчонку. И другого… И третьего… И четвертую…
Затем я переменил тактику, ибо так перетаскивать ребятишек было слишком утоми-тельно для моих рук. Каждого выносимого я теперь брал под шею и под коленки - так было гораздо легче…
Когда я вынес уже половину класса, в коридоре появились омоновцы. Пол в коридоре к этому времени волновался, как морская поверхность, и волнение все усиливалось.
- Выносите малышню! - сказал я самому старшему и усатому, который был коман-диром. - И ни в коем случае не суйтесь в класс! Не то погубите Обезьянку!..
Он поглядел на меня как на психа, но ничего не возразил. Омоновцы бегом стали переносить к выходу первоклашек.
Я мельком удивился, почему не видно в коридоре “желтой” и “красной” чертовой молодежи. Но тут же выдвинул две версии и снова бросился в класс.
Согласно первой моей версии, у чертенят кончилась перемена, и они разбежались по классам. Согласно версии второй, здесь, в коридоре, готовилась какая-то очень нехорошая пакость, и верховная нечисть каким-то образом известила своих отпрысков, чтобы те убирались…
Вторая версия была, конечно, совершенно нежелательной. Но я понадеялся, что вер-на все-таки версия первая…
Теперь сервис был прямо-таки европейский. Едва я выносил очередного малыша, как его тут же подхватывал кто-то из омоновцев.
Так мы дружно и весело станцевали свой танец - череду всяких там па-де-де и па-де-труа…
Когда я вынес на руках Обезьянку, старшой - тот самый, усатый, - спросил встре-воженно:
- Слушай, ты про какую обезьяну говорил? Надеюсь, там не Кинг-Конг?..
- Да вот же она! - сказал я радостно. - Не обезьяна, а Обезьянка! Большая разни-ца!..
Видимо, я сказал это слишком громко. Потому что Обезьянка проснулась и улыб-нулась мне.
И в тот же миг из класса послышался рев четырех тигриных глоток. И стены стали сотрясаться от метания четырех колоссальных тел.
- Ни хрена себе! - сказал усатый. - Это почище Кинг-Конга! Давай уносить ноги!..
И мы рванули по коридору, волнение которого грозило вот-вот перерасти в шторм.
Взбираться на волны… Соскальзывать с них… С трудом сохранять равновесие… Чув-ствовать, как хрупка Обезьянка, которая обняла меня руками за шею и тихонечко дышала мне в ухо…
В общем, когда до выхода добрались, у меня было ощущение, что преодолел, по крайней мере, полную марафонскую дистанцию…
На улице Обезьянка соскользнула с моих рук и сказала с осуждением:
- Ну ты и взмок!.. Никакой тренировки!..
Я поспешно вытер лицо тыльной стороной ладони и принялся глазеть на то, что происходило вокруг. Обезьянка стояла рядом и никак не хотела от меня отстать. С присущим ей тактом она решила меня утешить:
- Не огорчайся! - сказала добродушно. - Не всем же быть сильными!..
Затем она вдруг завопила во всю силу своих легких. То есть, завопила, как иерихо-нская труба:
- Смотри!..
Я испугался и схватил ее за руку, готовый снова удирать.
Но она показывала на милицейскую машину. Я пригляделся и облегченно засмеялся, выпустив Обезьянкину ладошку.
Там, в милицейском “уазике”, сидел Обезьянкин охранник и, расплющив нос о стекло, строил уморительные рожи, обращенные к ней, к своей госпоже…

26.

Мы его, конечно, освободили, объяснив, что по-хулигански рвался сквозь оцепление он не с террористической целью, а чтобы помочь Обезьянке. Благодарный и преда-нный, охранник встал за нами, прикрыв своей широкой фигурой сразу и Обезьянку, и меня.
Но для нас все опасности были позади. Рисковали теперь только силы специального назначения. Их, кстати, становилось все больше. Громко взревывая мотором, прибыл армейский “Урал”. Из него высыпались солдаты с автоматами на груди.
Милиционеры отодвинулись от школы. Солдаты сразу заняли их место возле вешек. Проделано все было четко и быстро. Теперь вокруг школы были два кольца оцеп-ления.
Но это было не все. Удлиненные, обтекаемые, хищные, похожие на акул, к школе поехали, ломая кусты и вдавливая в землю траву, четыре БТРа. Каждый встал - наискосок - возле одного из углов школьного здания. Крупнокалиберные пулеметы были расчехлены и заряжены. При пулеметах, по пояс выдвинутые из БТРов, находились не выпускающие их из рук стрелки.
Я взвыл от восторга, увидев все это, потому что военная техника мне нравилась.
Потом я вспомнил, что младших надо воспитывать и сказал Обезьянке:
- Дурища ты малолетняя! Это ведь из-за тебя такая каша!..
- Ну вот еще!.. - фыркнула она в ответ и дернула плечиком. И в голосе ее прозву-чала явственная гордость.
Я улыбнулся и стал смотреть дальше.
А дальше было вот что…
Из школы стали появляться омоновцы, которые, видимо, закончили ее прочесывать в поисках оставшихся детей. Но появились омоновцы как-то странно, не по-челове-чески. Они шли с закрытыми глазами одной шеренгой, в затылок друг другу, выдерживая дистанцию ровно в один шаг.
Они миновали таким макаром солдатское оцепление, милицейское, толпу собравши-хся и побрели себе живой ниточкой куда-то в город.
- Зомби! - ахнул я. - Слышь, Обезьянка! Это зомби!..
- Подумаешь! - сказала та. - Они скоро проснутся!..
- Тебе виднее! - сказал я иронично. - Ванга доморощенная!
- Сам ты электросенс! - огрызнулась она.
- Экстрасенс, дурища! - поправил я.
Она мне показала язык и подала свою ладошку, которую я машинально взял. Так мы стояли - рука в руке, а школа наша никак не хотела утихомириться.
На крышу вдруг высыпали ее “альтернативные” ученики в желтых и красных фут-болках и шортиках.
Я, конечно, видел только тех, которые толпились у самого края последнего - четве-ртого - этажа. Но остальных, заполонивших крышу, вообразить было легко.
Они кричали, свистели, улюлюкали, подпрыгивали и махали волосатыми ручками.
И вдруг - все вместе, разом, словно кто-то им скомандовал, - бросились с крыши вниз. То есть, сначала спрыгнули крайние, а следом за ними тут же посыпались остальные.
Я ахнул, и, наверное, не только я. Но оглядываться было некогда. Воображение услужливо подсказало, что через миг-другой внизу будет кровавая каша.
Я хотел крикнуть Обезьянке, чтобы отвернулась.
Но не успел.
Чертенята, посыпавшиеся с крыши, до земли не долетели. На моих глазах словно бы какой-то мультик воплощался.
Примерно на уровне второго этажа все они, прыгнувшие, делались ярко-зелеными мешочками, и из каждого мешочка торчала длинная ярко-синяя игла.
Мешочки с иглами сыпались на землю и друг на дружку.
Перед школой быстро-быстро вырастали какие-то экзотические заросли. Бредовые какие-то джунгли.
Они становились все выше и все гуще. Наши с Обезьянкой лица - в попытке уследить за их ростом - тоже задирались все выше.
Не знаю, сколько прошло времени, но скоро школа совершенно перестала быть видимой. Бредовые заросли плотно ее окутали. Аккуратные такие заросли, не выле-зающие за пределы металлических вешек и красно-белой ленты…
Когда стремительный рост зелено-синей флоры прекратился, мы с Обезьянкой переглянулись, и на наших лицах было одно и то же - недоумение. Мы не пони- мали, что происходит, и как на это реагировать…
- Смотри! - сказала Обезьянка и сморщилась, как будто надкусила лимон.
Мы увидели, как подъехали две черные “волги”, и из каждой вылезло по два священника в длинных черных одеяниях, которые, как я полагаю, называются сутанами.
В руках у священников были железные чашечки на железных цепочках.
Приехавшие быстро и ловко разожгли каким-то непонятным для меня образом в своих чашечках маленькие костерки, и оттуда потянулись дымные полоски. То, что они делали, называлось “воскурять фимиам” или же “кадить ладаном”. Для меня эти два понятия - синонимы…
Активировав свои “курильницы” или “кадильницы”, священники шеренгой, на расстоянии шагов пять-шесть друг от друга, двинулись в обход школы. Они шагали и что-то говорили при этом, но я не слышал ни единого слова…
Вот они, двигаясь против часовой стрелки, скрылись за поворотом, и слабенькие их дымки не к школе тянулись, как должны были бы, по моим понятиям, а, наоборот, - от школы. И какой от них толк - это было мне совершенно непонятно…
Мы стояли и смотрели. Обезьянка, похоже, была разочарована. Вообще-то, надо признаться, и я был разочарован тоже. Нам двоим, да и любому, наверное, из тех, кто толпился за двойным оцеплением, хотелось немедленного эффекта после прибы-тия “святого” спецотряда.
Мы стояли и смотрели… Зелено-синий массив возвышался над нами, и казалось, он вот-вот на нас обрушится. Но никто не отходил, никто не пускался в бегство. Я лично чувствовал какую-то связанность всеобщую. Как будто бы невидимые нити оплели нас всех и школу тоже оплели, и теперь и она, и мы были нерасторжимы…
Ярко-синие шипы, устремленные вверх, походили на ракеты, нацеленные в небеса. Вот нажмет кто-то где-то какую-то кнопку, и они, прочертив тонкие дымные следы, плотной стаей вопьются в небеса и расколют их на миллионы мелких осколков…
И воцарится Тьма…
Мы стояли и смотрели… За бредовым саркофагом, похоронившим школу, явно что-то происходило… Из-за непроницаемых для глаза изумрудных наростов доносились звуки необузданного веселья, которые становились все громче. Словно стадо слонов отплясывало какие-то дикие танцы, дружно топая в такт музыки своими ногами-тумбами. Гиканье, визг, взрывы идиотского хохота сопровождали эту танцульку… Что-то с грохотом падало… Что-то с треском разламывалось…
Заросли тоже подрагивали в ритме галопирующей музыки. Но подрагиванье было мелким, почти незаметным…
Чем громче была вечеринка внутри школы, тем тише делалось здесь, снаружи. Собравшиеся придвигались друг к другу, становились теснее и молчали, словно воды в рот набрав…
А там, внутри, прекратилась музыка, и, похоже, началась всеобщая грызня. Слышен был громкий вой, исходящий из множества глоток. Его перебивала визгливая брань на непонятном языке. Или, может быть, на непонятных языках…
Мы стояли и смотрели… Не знаю, как другим, а мне было очень противно. Словно совершалось что-то мерзкое, постыдное, в чем я, против своей воли, должен был участвовать…
Вот из-за дальнего угла “саркофага” появилась процессия священников, по-прежнему машущих своими “кадильницами” или “курильницами”. И слабенькие их дымки по-прежнему относило от школы, а не прибивало к ней…
Священники завершили обход и сложили свои принадлежности в первую “волгу”.
К ним подошел усатый командир спецназа, и они о чем-то с ним довольно продол-жительное время оживленно переговаривались…
Затем усатый отошел, а священники вытащили из первой “волги” пузатенькие мета-ллические бочоночки, на боках которых были барельефные изображения распятия.
Кроме того, в руках у каждого священника появилась кисточка, составленная из толстенького пучка длинных мягких волосин…
Каждый священник, держа бочоночек в левой, а кисточку - в правой руке, придви-нулся к “саркофагу”. Встав в ряд, лицом к противнику и плечом к плечу, они, чи-тая молитвы, принялись обмакивать кисточки в бочонки и брызгать с кисточек на вознесшуюся над ними зелено-синюю массу…
Святая вода, попадая на место, мгновенно испарялась и возносилась вверх белова-тым облачком. Но и для зарослей такое соприкосновение не проходило бесследно. На зеленых боках оставались серые пятна, которые при каждом взмахе кисточек делались темнее…
Вот они совсем черными стали… Вот прорвались, и оттуда, изнутри, повалил жел-тый дым с мерзким запахом - старый мой знакомый…
Священники, словно солдаты, идущие на прорыв обороны, вдвигались в брешь, про-должая усиленно ее окроплять…
Затем стала видна стена школы. И когда капли святой воды попали на нее, они засветились ярко-фиолетовым светом и стали похожими на неведомые письмена…
Священники, видимо, все оговорили с усатым командиром Омона. Дойдя до школы, они развернулись и, продолжая помахивать кисточками, вернулись к черным “вол-гам”.
К этому времени были готовы омоновцы. В камуфляже и бронежилетах, с противо-газами на лицах и автоматами наперевес, они были похожи на пришельцев из фан-тастического фильма…
Омоновцы бегом втянулись в брешь и ворвались в школу через левую дверь.
И сразу раздались автоматные очереди, которым ответил, громкий как взрыв, не хо-хот даже, а совершенно невообразимый гогот…
Автоматы стрекотали, как стая растревоженных сорок… Дикие звуки - гогот, рев, шипенье - перекрывали сорочью стрекотню…
Затем неожиданно все смолкло - и автоматы, и потусторонние звуки…
И мы, - те, кто был возле школы, увидели невообразимое зрелище… Над саркофа-гом, один за другим, словно пули, выстреливаемые из одного дула, взлетали омо-новцы. Ни на одном из них не было автомата…
Видимо, они были вышвырнуты вверх через трубы, которые выходили на школьную крышу. Немного пролетев вертикально, они начинали падать вбок и приземлялись -один за другим - на деревья, окружающие школу…
С деревьев они быстро соскальзывали и собирались вокруг своего усатого команди-ра. Лица у ментов были смущенные, красные…
Затем усатый командир снова о чем-то совещался со священниками…
А из-за саркофага тем временем долетали до нас вспышки ярчайшего фиолетового света. Сопровождались они каким-то жутким скрежетом. Как будто кто-то безумный пытался сдвинуть с места школу - всю, целиком, и та, протестуя, издавала неприят-ные звуки…
Затем, все заглушая, послышался свистящий рокот винтов, и над школой повис тяжелый армейский транспортный вертолет. Он был похож на летающий вагон…
Как только он появился, омоновцы снова бросились в дело. На этот раз они были экипированы по-новому. За плечами у каждого болтался прямоугольный щит. По-моему, такой щит только мешал человеку двигаться. Но, конечно, не мне, дилетан-ту, учить профессионалов…
На груди у каждого висел моток веревки, что, на мой взгляд, еще больше затруд-няло их передвижение…
Я подался вбок так (и Обезьянка вместе со мной тоже), чтобы лучше видеть через брешь часть школьной стены.
Омоновцы, когда до нее добрались, рассредоточились, поснимали с шеи мотки вере-вок, и на концах веревок обнаружились какие-то черненькие “коробочки”.
Так они стояли, держа веревки наготове, и словно чего-то ждали.
Прошло еще несколько секунд, и я наглядно понял, чего дожидались “нижние”.
Из вертолета, который опустился почти до самой крыши, на тоненьких тросиках поспрыгивали на крышу другие омоновцы - новый отряд. Как только они оказыва-лись на месте, верхние концы тросиков отстреливались, и омоновцы поспешно и сноровисто закрепляли их за ограждение, шедшее по краю крыши.
За плечами у “верхних” омоновцев были точно такие же прямоугольные щиты, как у тех, кто стоял наготове внизу.
Сбросив закрепленные тросики с крыши вниз, омоновцы соскользнули по ним, и каждый оказался напротив одного из школьных окон. Я, конечно, видел не весь фасад, но прекрасно представлял себе весь.
Висящие омоновцы снимали с себя щиты, как-то их наращивали (видно, выдвижные были щиты) и прикладывали свой щит к своему окну. Все делалось четко, и я подивился их отличной выучке. Тренировались, наверно, сто раз, прежде чем такой слаженности и быстроты добиться…
Окна же первого этажа были закрыты теми омоновцами, что были внизу…
За окнами между тем, пока было видно, прыгали и скакали всякие мерзкие морды. И кривлялись, и разевали отвратительные рты, и тыкали в нашу сторону пальцами или там когтями.
“Висящие” омоновцы соскользнули по тросикам вниз и бегом бросились прочь от школы вместе со своими “нижними” коллегами.
И тогда из вертолета опустилась лестница, и на последней ее ступеньке повис еще один человек. Тоже, наверно, спецназовец.
Он махнул рукой, и сверху, из железного брюха, свесилась гибкая труба, похожая на обычный пожарный шланг.
Человек, висящий на лесенке, вставил шланг в одну из школьных дымовых труб.
Всего на крыше было четыре таких трубы. И четыре раза повторилась операция появления из брюха вертолета очередного шланга и опускания его в очередную тру-бу.
Затем человека на лесенке втянули в вертолет.
Священники, стоявшие внизу, дружно, в один голос, затянули громкую молитву. И шланги напряглись, запульсировали. По ним явно потекла жидкость.
- Святая вода!.. - пояснила Обезьянка.
- Откуда ты знаешь-то? - сказал я недоверчиво.
- Господи, какие вы все, мужики, - недотепы! - сокрушенно вздохнула Обезьянка.
Больше она ничего не сказала. Да и не успела бы сказать, потому что тут начался самый настоящий катаклизм.
Впрочем, он осуществился настолько быстро, что испугаться толком я не успел. Обезьянка, я думаю, - тоже…
Грозный подземный гул послышался, и земля под нами заколебалась так сильно, что все, кто был возле школы, попадали с ног.
Упав на спину, я увидел, как огромный, ослепляющей яркости столб фиолетового света возник на том месте, где была школа. Возник, уперся в небеса и - пропал…
Вот, собственно, и все…
Земля перестала трястись. Все поднялись на ноги. И увидели, как обычным желтым пламенем догорают остатки “саркофага”…
Через считанные секунды они догорели. Осталась только пепельная дорожка вокруг школы…
Вертолета в небе не было. Так я и не знаю до сих пор, - то ли он погиб, исчез в столбе фиолетовом, то ли его просто отбросило в сторону, и затем он сумел приземлиться…
А от самой школы, когда мы отважились к ней подойти, остались только голые стены. Только стены и больше ничего… Крышу и междуэтажные перекрытия словно корова языком слизнула…
Такие останки зданий я видел в документальных фильмах про войну. Но ведь здесь никакой войны, вроде бы, не было…
И как нам теперь быть?.. Где нам теперь учиться?..
- Клево!.. - прошептала потрясенная Обьезьянка, и в голосе ее я услышал неподде-льное восхищение.
- Отправляйся домой, дурища мелкая! - сказал я ей ласково.
- Я тебя тоже люблю, дылда! - сказала Обезьянка и, махнув рукой телохранителю, пошла прочь.
Остальные тоже расходились и разъезжались. Никаких особенно оживленных разго-воров не было. Люди тихо переговаривались…
Тут из-за домов вывернул автобус, на борту которого была надпись “Телевидение”.
Из кабины выпрыгнула молодая тетка с микрофоном в руке.
- Скажите, что произошло? - выкрикнула она, обращаясь ко всем сразу.
Никто ей не ответил.
Только Обезьянка остановилась, обернулась и звонко сказала с неподражаемым своим лукавством:
- Ничего особенного! Омон проводил учения!..
- Спасибо! Мы так и сообщим! - сказала журналистка. И крикнула кому-то своему:
- Федя! Давай камеру!..

КОНЕЦ