Семен Гуркин (18 лет)

МОНСТР
(Фантастический рассказ)

Хотел Степан Игнатьевич автомобиль иметь. Ну очень хотел!
Седьмой уже год работал он в таежном поселке Северный Коммунар. Местом его работы была маленькая больничка. Был он детским врачом. Кроме него в больничке практиковали терапевт, хирург и стоматолог.
Всех их прислали по распределению после института. Прислали, когда еще распределяли. Когда еще был социализм.
Ныне жили в другом государстве. При власти другой. Новая власть не нравилась. Даже противна была своей нацеленностью на деньги.
Откуда ни возьмись, появились "пузатые богатые". Они свысока поглядывали на скромную одежонку педиатра. Они ездили на иномарках.
Степан Игнатьевич с удивлением и ужасом услышал, как однажды в магазине один из таких "богатых" пробормотал ему вслед: "Ходит тут всякая голытьба!"
Степан Игнатьевич был молод. В двадцать три года кончил институт. Сейчас ему было тридцать.
"Ну что же ты! - подзуживал себя Степан Игнатьевич. - Давай и ты разработай таксу! За лечение пневмонии - двадцать "штук" (то бишь, "тонн"). За ОРЗ - пять... Сучье время!...
Подзуживать-то он себя подзуживал. Но брать деньги не мог. Любил детей. Жалел родителей. Профессия была сильнее свеженького капитализма... И в то же время стать богатым Степан Игнатьевич, конечно бы, не отказался. Чтобы чувствовать себя свободным. Чтобы никто не шипел в спину, - как тогда, в магазине... Очень он хотел автомобиль иметь. Сесть в свой автомобиль - значило отгородиться от мира, ставшего злобно-корыстным. Значило победить этот мир. Но как приобрести автомобиль, если цены растут практически непрерывно? А он, детский врач, сидит при своей зарплате. И при такой зарплате на машину надо, не ев - не пив, лет двадцать откладывать... Нереальность, безвыходность, невозможность... Он должен иметь автомобиль.
Степан Игнатьевич осознавал, что может свихнуться от навязчивых мыслей. Осознавал, что надо лечить себя самого... Именно с этой целью отправился к местной колдунье. Или ведьме. Хрен знает, как ее называть!..
Ворожея была похожа на бабу Ягу. Неряшливые седые пряди, глубокие морщины, бородавчатый крючковатый нос. Она посмотрела на ладони педиатра, чуть не утыкаясь в них. Поводила по ним своим шершавым указательным пальцем. Было щекотно. Степан Игнатьевич терпел, поеживаясь. Мысленно себя поругивал.
Баба Яга покивала каким-то своим мыслям, почесала одну из бородавок.
- Ну? - спросил Кабанов и аж обмер от ожидания.
Старуха вперевалку подсеменила к пыльному окну, порылась в пачке газет, что были свалены на подоконнике.
- На-ка вот!.. - вытащила самую мятую и залосненную.
Степан Игнатьевич посмотрел, куда она тычет. Предлагали брать пачки сигарет "Фульборо", вырезать картинки, напечатанные на них, и присылать по такому-то адресу.
- И все? - спросил педиатр.
- Твоя машина! - сказала бабка. - Письмо отправь завтра до полудня! Положь три картонки!..
Разочарованным вышел Кабанов от колдуньи. Столько денег ей отдал, а за что?.. Пока добирался до дому, попались ему как раз три пустые упаковки "Фульборо". Воровато оглядываясь, Кабанов их подбирал, обтряхивал от пыли, прятал в карман.
Назавтра он кончил утренний прием в одиннадцать и перед тем, как делать вызовы, помчался на почту. Письмо приняли в одиннадцать тридцать пять. То есть, до полудня. Это странным образом успокоило Кабанова, и он целый день работал с необъяснимым подъемом...
Розыгрыш призов, объявленных фирмой "Фульборо", состоялся в срок. И конечно же, главный приз - джип "Маринер" - достался Кабанову. Педиатр этому упорно не верил, боясь от радости свихнуться.
Из Москвы прислали вызов. Тут Кабанов "позволил себе": позвал больничного шофера Володю Гавшина, и вдвоем они выдули бутылку водки, а потом с восторгом и надрывом пели русские песни. Короче, главврач их отпустил. Степан Игнатьевич и Володя Гавшин съездили в Москву. Обратно вернулись своим ходом - внутри главного приза.
Джип "Маринер" поставили в больничный гараж, и началась у Степана Игнатьевича новая жизнь. Прежде всего он заметил, что сослуживцы поглядывают на него с непонятным сочувствием - вроде как на больного. Затем главный врач перестал давать ему машину на дальние вызовы.
- У тебя своя есть! - агрессивно сказал он в ответ на возмущение педиатра. - Я еще с тебя за аренду гаража брать должен!..
Короче, Степан Игнатьевич стал ездить по вызовам на "своей". Они с Володей Гавшиным стали приятелями. Сблизили их не только совместные поездки и совместные скромные выпивки в гараже после возвращений из тайги. Сблизило их также ироничное отношение к главврачу, который мнил себя "наполеончиком".
А выпивки... Ну как не выпить после тягомотных, тряских полутропок-полудорожек! Да к тому же в дремучих деревнях вокруг Северного Коммунара в каждой избе гонят самогон. И в каждой норовят угостить врача, приехавшего по вызову, или делать ребятишкам прививки...
Всяких - разных историй наслушался Степан Игнатьевич во время деревенских застолий и после - в гараже. Всяким разным фольклором пропитался: и веселым, и страшным, и загадочным. Поневоле обратил внимание, что часто фигурировал в рассказах "Ведьмин пруд". Как бы сдержанный страх чудился при любом упоминании этого места. Кабанов разжегся интересом. Ждал случая, который провел бы его дорогу невдалеке. И дождался.
Надо было съездить в Емельяново - брошенную деревеньку. Там только в четырех избах жили, и в одной из них был даже грудной младенец. Ну, съездили. Младенец жил - не тужил вместе с веселой предприимчивой бабкой: у нее в настенном шкафу рядами стояли трехлитровые банки с аппетитно разноцветным самогоном: на сахаре, на свекле, на клюкве, на чернике, на яблоках, на рябине... Угостились из каждой банке по чуть-чуть. Заели вкусной шанежкой. На обратной дороге Степан Игнатьевич подремывал. Во рту гнездился чернично-сдобный привкус. Было хорошо.
Володя вдруг остановил джип.
- Вон "ведьмин пруд"! Слева!..
- Где?.. - Степан Игнатьевич встаращился, но сквозь стекло ничего не увидел.
Володя заглушил мотор. Они вылезли. Тишина поразила и протрезвила Кабанова. Всевидящая... Осязаемая... Она обступила двух людишек и металлического жука, в котором те приползли. Усмешливо чего-то ждала...
"Ведьмин пруд" был водоемом когда-то давно. Теперь он выглядел как большая овальная ямина, густо заросшая осокой и кустами. Прозрачно-белый свет Луны обтекал черную зелень и не смачивал ее, впитывался в мох. Вокруг "пруда" зубчатой стеной замерли ели-великаны. Воздух был пропитан древностью и напряжен, в нем присутствовала вечная сила, название которой утеряно.
Степан Игнатьевич вдруг задрожал. Ему захотелось жить вот так: приобщенным к живому молчанию.
"Услышь меня! - вырвалась мысленная мольба. - Возьми меня к себе!.."
Он покосился на Володю Гавшина. Шофер, будто ждал этого, широко зевнул и мотнул головой:
- Ну что, поехали?..
Они сели в джип. Говорить не хотелось. Не хотелось расплескать настроение, вызванное горячей мысленной мольбой. Шофер дергал что-то, на что-то нажимал. Матерился шепотом. Машина, всегда прежде безотказная, сейчас бунтовала, не хотела ему подчиниться.
- Сломалась что ли?.. - спросил Степан Игнатьевич.
Мотор вдруг взревел. Володя Гавшин ахнул, повернув к спутнику удивленную лохматую голову. Степан Игнатьевич при всем своем непонимании техники уловил - что-то неладно. То ли бульканье, то ли бормотание почудилось ему в механическом взреве. Мотор вдруг взвыл - да так страшно, с такой злой угрозой, что у Кабанова кожу морозом ожгло.
- Что это? - шепотом спросил шофер.
У Кабанова рука дернулась к двери. Но тут мотор одумался. Заработал как обычно. А Кабанов почувствовал странное: внутри машины есть кто-то третий. Невидимый, неосязаемый... Он есть, он там... Он присматривается ко врачу. Почему-то только к нему - не к Володе... У Кабанова мурашки побежали по спине, а светлые волоски на руках встали дыбом.
Володя Гавшин гнал машину и молчал. Куда только девалась его разговорчивость! Когда приехали, завел машину в гараж и тут же куда-то исчез. А Степан Игнатьевич, не зная зачем, - вдруг, словно по наитию, -решил зайти к той, "своей" ворожее...
Бабка встретила его радостным квохтанием. Степан Игнатьевич купил ей ящик водки с выигрыша, и бабке та водка, видать, сладкой показалась. Впрочем, выслушав Кабанова и разложив карты, бабка быстро превратилась из курицы радостной в курицу испуганную. "Нехорошую" колоду она с причетом-приговором поскорей перемешала и в печь кинула. Туда же пихнула пучок сухой травы. Из печи потянуло дурманным духом. У Кабанова изба перед глазами поплыла, голова приятно закружилась.
Бабка попросила его руки. Зарылась в мягкие врачебные ладони бородавчатым носом. Пальчиками сухонькими ковыряла...
Кабанову легче было в даль глядеть - на черную бревенчатую стену.
Когда же попробовал глянуть поближе, - привиделось: бабка выдрала коготками одну из линий, что змеились на его ладони, и теми же коготками сноровисто пыталась ее расположить по-другому. Будто вплетала нитку в полотно...
Прогорела печь. Отошел дурман.
- Тяжко будет! - сказала бабка. - Опасность неминучая! Вот возьми-ка! Авось, поможет! Всегда при себе держи!..
Она сунула ему огурец. Свеженький, крепенький, пупырчатый.
Степан Игнатьевич положил его в карман и забыл о нем. Дома у себя хотел подумать, на что же намекала бабка? Что за опасность сулила?.. Но устал так, что уснул сразу, едва голову прислонил к подушке... На другой день Володя Гавшин поймал его после "пятиминутки" и стал настраивать против скупости "главного". Тот обязан, де, предоставлять для выездов машину больничную... Степан Игнатьевич пообещал, что сегодня съездят на джипе в последний раз. Шофер ушел, явно обрадованный такой податливостью. Сегодня и надо-то было недалеко: в Сенино, что в десяти километрах от Коммунара...
До обеда Степан Игнатьевич сделал обход в детском отделении и провел прием в детской консультации. Затем набежал Мишка Попов, главврач, с просьбой взять ночные дежурства на "Скорой", и Степан Игнатьевич с ним поругался, прося себе для выездов больничную машину.
- Озвереваешь, собственник! - сказал Мишка Попов с нехорошей усмешкой.
Кабанов после этого разговора почувствовал себя словно бы оплеванным. Рассердился, но не на Мишку, а на Володю Гавшина... Выехали в Сенино в четыре. Тени уже начали удлиняться, и жара словно втягивалась в лиственные кроны, потихоньку освобождая от себя воздух.
Мотор заработал не сразу. Но, заработав, не капризничал. Джип катился до того легко, что казался летящим.
В Сенино были два патронажа. Степан Игнатьевич осмотрел детей, рассказал мамашам все, что надо. Оставил листовки и брошюрки "по теме"... Конечно, им с шофером поднесли самогонки. Конечно, они выпили. Не отказывать же людям! Неудобно!.. Когда выезжали назад, в тайге уже были сумерки. Липкие ленты тьмы, разворачиваясь, выползали из тьмы, вклеивались в окружающий воздух. Деревья были похожи на сумасшедших со вздыбленными волосами, и это почему-то встревожило Кабанова. Он хотел попросить Володю гнать побыстрей, но в последний миг передумал - пожалел машину.
Неприятности начались, как они всегда начинаются, - с пустяка. На каком-то особо крупном корне Кабанова с шофером подкинуло и ударило друг о друга.
- У, колымага американская! - в сердцах вырвалось у шофера. - Чтоб тебе искрой подавиться!..
Тут же машина словно споткнулась. Немного проехала по инерции и встала. Мотор замолк мертво - никаких остаточных шумов. Ни потрескиваний, ни вздохов... Молчание мотора было угрожающим. Это поняли оба. Переглянулись. Володя Гавшин криво улыбнулся. На лбу и на носу у него заблестели бисеринки пота.
Степан Игнатьевич ничего не сказал. Но снова и сильнее, чем прежде, почувствовал, будто есть в машине кто-то третий, невидимый, неосязаемый. Володя хотел вылезти - посмотреть мотор. Но напрасно дергал ручку со своей стороны. Дверца не открывалась.
- Попробуй ты, Степан! - попросил Володя.
Тут с машиной что-то случилось. Крупная дрожь прошла по днищу. Затем, как бы отвечая, сотрясся потолок салона. И стенки.
- Выпрыгивай! - заорал шофер. Он саданул плечом свою дверцу, - чтобы вышибить. Раз!.. Раз!.. И снова! И снова!.. Никак!.. Тогда он нагнулся и вытащил из-под сиденья маленький изогнутый ломик.
- Разобью стекло! - выдохнул бешено. Все лицо его было мокрым, рубашка потемнела и липла к телу.
Степан Игнатьевич кивнул. Подергал дверцу со своей стороны. Плечом биться не стал, памятуя Володин опыт.
Шофер подождал и, увидев неуспех врача, с размаха саданул ломиком в боковое стекло. Садануть-то он саданул. Но стекло не разбилось, и отнять ломик шофер не смог. Ломик врос в стекло. И продолжал врастать. Вытягивался из Володиной руки. Расплывался блинообразным натеком. Натек, мутный поначалу, быстро просветлел, сделался прозрачным, разгладился. Стекло стало толще и даже, вроде бы, чище в результате Володиной попытки.
- Выпусти меня! Выпусти меня! - зарычал Володя. - Ты...
Тут из Володиного рта полился такой мат, какого Кабанов никогда в жизни не слыхивал... Кому-то, видимо, это "красноречие" не понравилось. В крыше, над головой шофера, образовалась дыра. Володю недвусмысленно приглашали покинуть помещение. Что он и сделал... Но целым ему уйти не дали. Один из рычагов - из тех, что справа от руля, - вдруг вытянулся и на миг воткнулся Володе Гавшину в рот... Губы шофера окрасились кровью. Отчетливо треснули ломаемые зубы. И вот тут, освобожденный, Володя то ли выпрыгнул сквозь дыру в крыше, то ли его вышвырнуло сквозь нее. Как бревно, скатился он с джипа. Секунду полежал. Встал на четвереньки. Да так, на четвереньках, и утащился в кусты. Ни разу не оглянулся... Степан Игнатьевич проводил его глазами.
Спокоен был. Знал за собой такое. Ожидая неприятность, нервничал до дрожи в руках. Но когда она приходила, делался спокойным. Даже как бы сонным...
- Меня, что же, не отпустишь? - спросил Степан Игнатьевич громко. -Поскакушка ты моя строптивая!.. Какой бес в тебя вселился?..
Ответ был таким бурным, что Кабанов решил впредь язык попридержать. Машина задергалась, будто охваченная припадком судорог. Судороги нарастали. Гул исходил из мотора. Гул совершенно не схожий с обычными его звуками. Пол, крыша, стенки ходили ходуном. Голова Кабанова моталась взад-внеред. И вдруг - тишина. Стоит машина. Сидит человек. Надоела ему езда. Отдыхает...
- Чего тебе надо? - спросил Степан Игнатьевич, стараясь, чтобы голос прозвучал бесстрастно.
Видимо, этого вопроса ждали. Потому что после него прозвучало что-то, похожее на довольное хрюканье. Кабанов увидел, что приборная панель как бы расплылась. Что передок машины как бы окутался туманом. И вдруг джип вывернулся наизнанку. Да, именно вывернулся наизнанку. Во всяком случае, передняя его часть. И к человеку оказалась обращена чудовищная морда.
Это уже не машина была, но еще, вроде бы, не существо. Нечто среднее. Сквозь фары проглядывали глаза. Бампер пытался сморщиться и сделаться носом. Дворники нависали как брови. Ветровое стекло горбилось многодумным лбом.
Но самое главное... Самое главное, что крышка мотора была приоткрыта. И теперь это была не крышка мотора, - это была верхняя губа. А под верхней была нижняя. Железные, но живые. Даже, вроде, влажноватые, что для железа нехорошо. Там, за губами, угадывались чудовищные внутренности, виднелись металлические зубы. Губы жадничали. Тянулись к Степану Игнатьевичу. И влажны были не от слюны - от машинного масла. Степан Игнатьевич подался от них. Вжался в кресло. Противно стало. Теплое и кислое поднялось из желудка. Пришлось это сглатывать, загонять обратно. Железная пасть надвигалась. Из нее тошнотно пахло перегретым маслом. Степан Игнатьевич вдруг заметил поры в металле. Каждая пора была забита крошками ржавчины... Автомобильная морда в него ткнулась. Лоснящийся монстр снова издал хрюкающий звук.
Тут желудок врача мучительно содрогнулся. Все его содержимое - через пищевод, через ротовую полость - выплеснулось на то прущее и вонючее, что не могло быть живым, а только пыталось. Только пыталось притвориться... Послышалось протяжное шипение. Видать, морда была горяча, да вот - охолонула... Она отпрянула. Степан Игнатьевич, обессиленный пережитым, хрипло засмеялся ей вслед. Потом закрыл глаза. Так хорошо было не видеть!.. Но вдруг характер шипения изменился. Оно стало громче. Кабанов застонал и с неохотой, с усилием взглянул вперед.
Тварь мотала ( башкой? передом?), очищаясь от налипшего. Электрическое безумие разгоралось в ее глазах, то вспыхивая, то притухая. Будто кто-то беспорядочно двигал взад-вперед рычажком реостата.
И зубы, зубы... они росли, множились. Превращались в клыки - прямые, изогнутые, извитые. Тварь надвигалась, готовясь к войне, к убийству.
Тварь надвигалась... Не было времени, чтобы подготовиться, придумать уловку. Не было пространства, чтобы отодвинуться. Чтобы попросту удрать... Вот надвинулась. Лязгнули чудовищные челюсти. Чуть-чуть не дотянулась. Острия клыков скользнули по лбу, содрав кожный лоскут. Кровь закапала часто и тяжело. В голове будто что-то взорвалось. Степан Игнатьевич сполз по креслу, отключенный.
Впрочем, во тьме безмыслия пребывал недолго. Потому что она была неполной. Туда, во тьму, доносились приглушенные щелчки, - пасть смыкалась и размыкалась. Может, она уже рвет его, человека, на части? Его человечье тело, такое удобное, такое знакомое...
Любопытство заставило Степана Игнатьевича вернуться. Уж если его едят, он, как врач, должен при этом присутствовать. Что за тяжелый труд - быть!.. Кабанов, еще не вполне осознав ситуацию, хотел приподняться, хотел переменить неудобную позу. Но миг спустя понял: только не двигаться! Оставаться так, как есть!.. Потому что безвольная расслабленность спасла. Пасть была над ним. Железная, негибкая, не могла согнуться. Лязгала остервенело. Ноги Кабанова лежали между лапами-колесами.
Степан Игнатьевич дух перевел: неужели пронесло?..
Тут колеса шевельнулись, и он подумал, что радоваться рано. Ибо колеса переставали быть колесами. Изменялись окончательно и жутко. Пупырчатая резина теряла "резиновый" вид. Представала пупырчатой ороговевшей кожей. Дольше всего держалась закругленность. Но вдруг колеса лопнули и осели. И низ - в месте разрыва - стал похожим на слоновью подошву. Чудовище присело на своих теперь уже лапах.
Нижняя челюсть стукнула Кабанова по лбу, возобновив и усилив кровяной ток. Все лицо было под высохшей кровью, как под карнавальной маской. "Нужно попятиться" - подумал Кабанов.
Тварь словно услышала его мысли - подалась назад. Теперь пасть была на одном уровне с человеком. Вот она раскрылась, обнажив розовую изнанку, обрамленную рядами зубов.
Кабанов попробовал перекатиться на правый бок. Но что-то ему мешало. Какая-то припухлость в кармане. Он сунул в карман руку. Боже, что это? Огурец? Как он тут оказался? Рефлекторно - ни о чем не думая -швырнул огурец в разверстую пасть. И едва избавился от него, вспомнил. Вспомнил, что говорила бабка-ворожея... Огурец влетел во влажную розовость как бронебойный снаряд. Чудовище взвыло. Поперхнулось. Вой кончился мурлыканьем. И вдруг железное рыло резко вывернулось наизнанку, породив у Кабанова приступ головокружения...
Когда унялась дурнота, когда Степан Игнатьевич пришел в себя, он обнаружил, что сидит в своем джипе. Лоб саднило. Лицо было грязным. Степан Игнатьевич открыл дверцу. Выбрался наружу, тяжело переставляя ноги. В летний мир, блистающий сотнями оттенков синевы и зелени. Шагах в десяти лежал среди стеблей малинника Володя Гавшин. Лежал, вывернув голову набок. Храпел громко. Степан Игнатьевич поморщился. И стал будить шофера...

СЕНСАЦИЯ
(Фантастический рассказ)

Сашка пил джин-тоник с Лешкой. С каждым выпитым глотком Сашка нравился себе все больше. Воображал себя крутым репортером, чья задача -выкачать сенсацию. Тупой "коп" уже почти в отрубе. Вот-вот расколется...
Но Лешка не был тупым. Пусть он в угрозыске без году неделя. Пусть по званию - лейтенантик безусый! - у начальства на посылках. Ума у него не отнимешь. Ироничного ума и специфической - чисто милицейской -цепкости.
Вот он бутылку высосал почти в одиночку. Вот глаза поплыли в разные стороны.
Небось, любые тормоза отключились. Любые внутренние цензоры...
- Рассказывай, Лешка! Обещал ведь! Какие там загадки?
Пьяные Лешкины глаза хитро взблескивают. В них смех и превосходство. Маленькие, узенькие, но такие выразительные гляделки.
- Прославиться хочешь? - задорно спрашивает чертов сыщик. - На моем горбу в рай въехать? Ну что же, я не против!..
Сашка вынимает из кармана брюк свой верный блокнот и не менее верный огрызок американского карандаша.
- Не понадобится! - говорит Лешка, снова делает "пьяное" лицо и заразительно хохочет. - Ну как, могу я в артисты?..
- Можешь-можешь! - Сашка от нетерпения рычать готов. - Ты прямо Сара Бернар! Элеонора Дузе! Что там за тайна?..
- Сам ты Агата Кристи! - вдруг обижается Лешка. Видно, выпитое действует-таки.
- Ну! - подталкивает журналист.
- В Березовке следствие, - неохотно сообщает сыщик. - Пропадают люди. Уже почти десяток. Ни трупов, ни следов.
- А детали? Подробности?
- Леденящие кровь? Нету подробностей!
- А общее во всех этих случаях?
- Натаскал я тебя на свою голову! Единственная зацепка - река! Все пропавшие отправлялись погулять к Неве. И - с концами...
По Сашке словно ток пропустили после этих слов. Вот оно - средство выделиться, имя приобрести...
Двадцать три года Сашке. Ничего еще не сделано! Никакие высоты не взяты! Ну, кончил журфак. Ну, продает свое перо. Дважды уже писал "на заказ". Работает в районной газете. Правда, "Невская зарница" - не из последних. Колыбель многих литераторов. Так говорит главный редактор -Дмитрий Николаевич...
Сашка мечтает, закрыв глаза. Воображает две двери. Одна - скромненькая, редакционная, знакомая до последней трещинки. Другая представляется тяжелой, сверкающей. Целиком сделанной из бронзы. А на двери -мраморные выпуклые буквы: "Союз писателей". Каждая буква двумя золотыми винтами привернута.
Эти двери - напротив друг дружки. На некотором расстоянии... Вот он, Александр Сергеевич Спицин, выходит из редакции. В руках - толстая папка с его статьями. С его газетными статьями. С теми, что ему предстоит еще написать. Чем он ближе к той, другой, сверкающей двери, тем больше походит на книгу папка в его руках. Толстый том... Кирпичина... Красный переплет... Синим, нет зеленым написанное название... Как же она будет называться? Плохо Сашка видит обложку. Плотен туман Будущего...
Что-нибудь вроде "Тайны маленькой Березовки"?.. Пожалуй...
Короче говоря, Сашке сладко мечталось. Но и делать что-то для воплощения своих грез он был готов немедленно. Энергией, честолюбием, азартом был наполнен по макушку.
Редактору - толстому и доброму Дмитрию Николаевичу - он толканул идею о том, чтобы "Невская зарница" начала печатать "портреты" населенных пунктов района. В портрет должны входить история, сегодняшнее описание поселка, рассказы об интересных людях.
Редактору идея понравилась, он безропотно выписал Сашке (А. Спицину) командировку в Березовку.
И вот собкор "Невской зарницы" приехал на место. Бродит по поселку и с благодарностью думает про Лешку-сыщика.
Сдружились они как-то незаметно. Сашка, едва оформился в редакции, начал часто наведываться в милицейский райотдел. Там над ним поначалу зубоскалили. Потом пытались не пускать, выпроваживать. Потом взвыли от его настырности и не знали, что с ним поделать. Кстати, очень кстати появился выпускник юрфака Алексей Журба, и контакты с газетчиком стали его общественной нагрузкой...
Поселок Березовка - небольшой и серенький. Справа от железной дороги - частный сектор. Слева - "официальная" часть. Достойны внимания две улицы: короткая Тверская и длинная Благодатная. Первая - автомобильный въезд в поселок, магазины и Дом Культуры. Вторая, перпендикулярная первой, начинается от Дома Культуры. Заканчивается воротами картонажной фабрики.
Домишки каменные, трехэтажные. Говорят, их строили пленные немцы. Вот и все впечатления при первом осмотре. Весь "портрет" Березовки.
Сашка на этом, конечно, не успокоился. Вошел в контакт со следственной бригадой, вызнав, что за месяц пропало семь человек. Затем стал разговаривать с березовцами. Что-что, а разговаривать умел. Умел слушать. Провоцировать собеседника. Интересно ему было, и люди это чувствовали, раскрывались...
Поселок не таким уж и сереньким оказался. Страстей хватало, как и везде. Был свой царек: директор фабрики. Как и положено царьку, самодурничал. Выгонял неугодных. Подкармливал лизоблюдов. Рабочим не платил, объявив, что фабрика - на грани банкротства...
Впрочем, к пропавшим людям это не относилось. Четверо из них - дети школьного возраста. Двое - пожилые мужчины. Одна - женщина средних лет.
Общим было не только то, что все пропали у реки. Но и то, что исчезновения происходили до обеда, в первой половине дня...
Сашка изломал свою бедную голову, рассуждая то так, то этак, пробуя строить гипотезы логичные, сумасшедшие, фантастичные...
Поскольку был он холостой и никуда не торопился, жить устроился прямо тут, в Березовке, на квартире у безобидной бабки-алкоголички.
На второй день уже ходил по берегу Невы. Чего ждал? На что надеялся?.. Слева был обрывистый склон, поросший травой и деревьями. Справа - спокойно и сильно - текла река.
К вечеру он приуныл, подувял энтузиазм. Выяснилась простая вещь: сенсации добывать нелегко. Тайны потому и тайны, что умеют прятаться.
Если завтра ничего не пойму, - уеду. Так он решил. Сколько можно толочься тут! Лешка, поросенок, поманил секретом - и только. Разгадать не удалось...
Назавтра, на всякий случай, встал пораньше. Может быть, туман ядовитый людей растворяет? Или какие-нибудь содрогания атмосферы разносят гуляющих на молекулы?
Какая только бредятина не залезет в башку!..
Прошелся по берегу. Река была прозрачна. Солнечная паутинка подрагивала на дне. Травы, кусты, деревья, умытые росой, казались молодыми, только что рожденными.
Никого не было. Ни души...
Сашка отправился в свою берлогу. Позавтракал: стакан чая, кусок булки, яйцо всмятку. Потом завалился на постель и мрачно гадал: уехать сегодня или до завтра подождать?.. Задремал незаметно для себя. Проснулся - весь в поту, - когда день ярко сверкал.
Решение созрело мгновенно: сбегать искупнуться и - адью, Березовка! Хватит дурью маяться! Надо просто работать, а не искать "сенсационных" тропок...
Обрадованный ясностью, несся, не разбирая дороги. Лишний пот не страшен: мигом смоем. Берег слепил желтизной. Песок словно вбирал солнце, очищал добела и выстреливал заново. Купающихся мало. Видать, не так уж поздно, как ему представилось. Торопливо скинул футболку и брюки. Кроссовки слетели сами собой еще на бегу. Расправил плавки. Замер, наслаждаясь прикосновением приречного воздуха к жаркому телу.
Тут вдруг увидел смешное семейство. Деловито пыхтя, удирал толстячок лет пяти. За ним поспешал братец вдвое старше, умненько-очкастень-кий. Замыкал гонку папаша - тоже в очках, с мешочками жира на талии.
Они промчались мимо.
- Уходите! - выдохнул на бегу папаша. Не остановился, ничего не объяснил. В его глазах что-то дрожало. Уж не страх ли?..
Вот оно, понял Сашка, холодея и напрягаясь. Час "икс". Мой час...
В животе забурчало. Сашка гулко хлопнул ладонью возле пупка.
И вдруг услышал протяжный звук... Звук был похож на стон... Странный звук... Ни живой, ни мертвый... Будто у компьютера заболели клавиши...
Стон повторился... Сашка понял, откуда он исходит... Вон те две рябины... Между ними высокая трава... Одуванчики белеют... За одуванчиками густо облиственный склон...
Он подошел к рябинам. Будто кто-то позвал его. Осторожничать не хотелось. Между деревьями, в густой траве, была небольшая, как бы под-запыленная краснота. Она была живая (корень? зверек?). Вся в поперечных перемычках. И еще как бы в кляксинках черных...
Больше Сашка не заметил ничего. Не успел.
Краснота вспухла. Вздулась пузырем.
Сашка, не понимая ничего, не пытаясь отпрянуть, как бы пророс внутрь этого пузыря. Этого цепкого, сильного...
"Неужели пропал?" - ворохнулось в голове.
Пузырь облепил его, стягиваясь, надавливая. Давление стремительно возрастало. Стенки пузыря увлажнились, и Сашка почувствовал, как жгуча выделяемая жидкость, как разъедает она кожу.
Пробовал напрячься... Напрасно!.. Вот как исчезали другие!.. Закричал... Захлебнулся... Последнее, что услышал: ломаются ребра, переламываются руки и ноги... Перестал быть... Раздробился на капли...
Эти капли растеклись по новой, непривычной форме, непохожей на прежнее тело... Не сразу... Не вмиг... Они как бы слились, испустив ручейки симпатии, любви, воли... Но при этом остались разделенными...
Сашка очнулся и не понял, где он. Было муторно. Было неудобно. Сколько ни пытался открыть глаза, - не мог. Не было глаз... Попробовал прислушаться, - не мог. Не было ушей... А может и были... Но рядом находился кто-то, не пускающий чувствовать. Сашка попробовал возмутиться. Поначалу неуверенно.
"Кто ты такой? По какому праву запер меня?"
К своему удивлению, ответ получил немедленно. Те невещественные, те, можно сказать, эфирные капельки, что составляли Сашкину сущность, всколебались, и Сашка осознал их колебания как слова.
"Я - Грозный Язык Пламени, Очищающий Миры От Плесени! Аты кто?"
Тут уж Сашка возмутился не на шутку. Разгневался до глубины души.
"Людоед паршивый! Мы - не плесень своего мира! А ты - не Язык Пламени! Ты - копоть! Сажа!.."
Словесного ответа не было. Безмолвная, но страшная буря налетела. Будто в Сашкину сущность вцепились - разом во все капельки! - и трясли остервенело... Нападение длилось, но - странное дело! - Сашка чувствовал, что крепнет, наливается силой...
Нападение длилось. Капли Сашкиного естества сотрясались, изнемогая. Но Сашка упивался свежестью, мощью. Стремительно умнел... Он понял, что может ощутить нападающую энергию. Как бы потрогать злую волю врага. Или положить пальцы на вражий пульс... Он сделал это и стал следить... И обнаружил, что капли его естества не пытаются отразить атаку. Нет, они поступают наоборот. Они торопливо впитывают разрушительную силу. И тут же, не задерживая, излучают ее вовне.
Сашка умилился: ах умницы! И вдруг понял... Понял главное!.. Значит, и он, Сашка, его личность, его целостность, - вовне? Значит, капли его сущности, в строгом смысле, - вовсе не его сущность?.. Это как бы генераторы, передатчики, проекторы, а он, Сашка, собкор Спицин, сконцентрирован где-то между ними. Где-то в пространстве. В теле чудиша, которое его пожрало Его и остальных людей. Остальных пропавших...
Собственно, это было ясно с самого "пробуждения", сказал себе Сашка, просто я не сразу допер до этого...
Враг прекратил атаку. Замер. Прислушивался, должно быть...
Сашка не стал осторожничать. Не стал притворяться, что нападение его уничтожило. Он весь обратился в единое чувствилище. Его задача была: услышать слушающего. Понять, как он устроен, как функционирует.
Не сразу... Не в один миг... Враг расслабился, не почуял угрозы.
Тут Сашка - неощутимый, но сильный, - растекся по нему, смешался с ним, пропитал его. Проник в каждую клеточку, в каждый канальчик... В утомительном напряжении, в страстном желании познать он изучил макроструктуру - ту материальность, что предстала перед ним на берегу. Как опытный анатом, исследовал соотношение органов. Как физиолог, установил их функции. В качестве гистолога, изучил срезы тканей...
Все было примитивно, поскольку сводилось к одному: пожирать и еще раз пожирать. Упрощенно телесную схему врага можно было представить в виде системы трубок. Самая крупная была та, что вобрала его в себя, переломала и переварила. Он еще неправильно воспринял ее как пузырь. Затем, ветвясь, шли трубки помельче. Еще мельче. И так до самых микроскопических.
Самые сверхмелкие трубочки уходили в непонятную преграду. Не иначе, за ней скрывалась сокровенная сущность врага. Сашка приник, Сашка приласкался к этой преграде, Сашка накатывался на нее, как море на скалистый берег. Сашка пробовал собрать себя в узкое, как штык, острие и проткнуть. Не получилось... Тогда он расслабился и попросил: "Ну откройся! Хочу тебя понять!.." Преграда, вроде бы, дрогнула. Ее содрогание, вроде бы, можно было перевести как приказ: "Ожидай!"
Как приказ? Или как просьбу?.. Сашка ждал. Это было полезно, поскольку и себя нового надо было изучить, а не только врага. Сашка ждал и впервые осознавал силу воли и силу мысли как нечто главное в себе. Раньше - в "человечьем" виде - на первом плане были органы: мозг, сердце, мышцы, желудок. Они составляли его макроуровень - вроде как система трубок у врага. Теперь - воление и мышление, и ничего кроме. И манипулировать ими можно не менее успешно, чем руками...
В озарении, подготовленном долгим самопознанием, Сашка снова обратился к преграде: "Возьми мои Разум и Волю! Пусть они сольются воедино! Пусть расскажут обо мне, о земной жизни!".. Немедленного ответа не ждал. Озарение подсказало, что он услышан и теперь должен быть терпелив. Не сразу... Не в единый миг... Он обнаружил, что преграда как бы надвигается, как бы вбирает его в себя. Затем движение резко убыстрилось. Он словно упал куда-то. И... Кругом были молнии. Целый мир молний. Целый мир смертельной опасности, страха и риска. Хотя, он же теперь бестелесный , и, возможно, никакой опасности нет...
Молниям было тесно. Большинство было свито в кольца. Кольца входили друг в друга наподобие матрешек, перекрещивались под разными углами, наслаивались. Их брызжущий свет был резок, но переносим. Молнии были как живые: корчились, дрожали. Многие кольца вращались. Многие были цветными: от оранжево-желтых до сине-фиолетовых. Мир живого огня... Куда ни бросишь взгляд, тесно сплетенные огненные тела... Куда ни повернешь голову, отовсюду слышны шелест, жужжание, словно бы звон... Голоса молний... Их разговоры... Постой!.. Куда ни бросишь взгляд?.. Слышны звуки?.. Ты видишь, ты слышишь и даже не сразу понял это! Ах ты придурок творческий!..
Видно, Преграда одарила огоньком. И с его помощью ты вернул себе... Может, и тело вернешь?..
Господи, да что я все о себе! Что за ней, за Преградой? Ведь я должен понять! Понять врага - не значит простить. Понять врага - значит победить!..
Сашка раскрыл пошире глаза, навострил уши. Или что там было сейчас вместо них. И увидел... Нет, увидел не органом зрения. Увидел как бы мысленным взором... Враг был чужероден. Он прорвался из другого, многомерного пространства. Просочился сквозь проколы континуума. Враг был как бы татуировкой на теле Вселенной. Понимая свою чужеродность, он защитился Преградой - плащом из спрессованных электронов.
Если приглядеться, среди молний можно было заметить структурированное напряжение тьмы. Даже обычным зрением можно было заметить.
А может, это и не тьма была - огонь чужого мира. Ведь назвал же себя Враг - "Языком Пламени"... Как же с ним бороться? Как победить?.. Сашка понял, что знает ответ. Одно только его отвлекало. Где другие люди, проглоченные до него? Неужели пропали бесследно?.. Поскольку Мысль и Воля были главными, Сашка перекопал с их помощью всю Преграду. Сашка призывал: "Ко мне! Откликнитесь!".. Но никакого отклика не было... Не сразу... Не в один миг...
В конце концов, Сашка смирился с тем, что выжить сумел только он. Он пожелал стать огромным. Таким, как Преграда - сверкающий, звенящий мир огня... И стал таким. Сравнялся размерами... Он пожелал, чтобы Преграда стала его частью. И она в него вошла. Вошла, не обжигая, не калеча, не изменяя его человеческой сущности. Тогда, чуть помедлив, -ибо где-то в нем еще таился страх, - Сашка набросился на "татуировку", на структурированную Тьму, и поглотил ее. Да, поглотил!
Долго привыкал к этому. Не сразу... Не в один миг... Решился... Ибо оставалось последнее: покорить макроуровень. Тут царила Чужая Воля, и едва Сашка сунулся, ему туго пришлось. Исхлестанный, выжатый, обессиленный, отполз обратно, внутрь Преграды. Не сразу... Не в один миг... Снова решился... Атаковал... Всей силой ярости, всей жаждой мести обрушился на Врага. Ах, как они бились! Как язвили друг друга! Высасывали силы! Насылали тяжесть! Помрачали Разум! Но язвы затягивались. Прибывали силы. Тяжесть исчезала. Разум очищался...
Битва двигалась по кругу, и конца, как любой круг, этот не имел. "Умри!" - упрашивал Сашка, сталкиваясь, ударяя. Враг, вроде бы, ослабел, - и Сашка опомнился.
О чем прошу? Ведь я же умру вместе с ним!
И вдруг его осенило. В третий и, видимо, в последний раз.
"Вы, земные частицы! - мысленно вскричал Сашка. - Вы, атомы! Вы, электроны! Вы, что были людьми! Восстаньте! Помогите мне!.."
Несколько раз повторил он свой призыв. И был услышан... Он был услышан и ошарашен. Лучше бы его не услышали! Так ему стало плохо. Потому что части макроорганизма взбунтовались... Разладилась их согласованность... Потерялся их резонанс... Чужая Воля ослабела... Но и Саш-кина - не меньше... Враг затрепетал, угасая... Но и Сашка - тоже... Враг устремился к Преграде, - чтобы убежать сквозь нее. Чтобы не погибнуть... И обнаружил, что за Преграду шагнуть не может... Что за Преградой его уже нет... А Сашка не боялся погибнуть. Он уже погиб - в строгом смысле слова. То есть, лишился своего тела... Когда Враг побежал, когда его Воля освободила макроструктуру, Сашка не поторопился занять ее. Разлаженное тело врага умирало, но Сашка на это наплевал. Он остался внутри Преграды. Собственно, он сам - его новая сущность - и был сейчас Преградой. Враг нырнул в Преграду как в омут. Вошел в Преграду, как нож в масло. Потому что Сашка хотел этого. Враг увяз в Преграде, будто корова в болоте. Потому что Сашка хотел этого. Враг не понял, что сотворил Сашка внутри него. Недооценил Сашку. Преграда поглотила Волю Врага. Стерла его темный Разум. Стерла... Хотя Сашка и пожалел об этом тут же... Получилось несколько замысловато. Сашку съели, но он не умер. Изловчился и сам съел того, кто съел его... Как отец к больным детишкам, бросился Сашка к судорожно трепещущим трубкам. Я с вами! Я с вами! -успокоил каждую.
Связал их воедино своим заветным желанием. Своей страстной надеждой, которая могла, которая должна была осуществиться. Стал выращивать то, что давно хотел. Стал выращивать человечье тело. Преобразовывать, претворять в свою плоть чужие трубки и чужие зубки... Это было долго... Это было трудно... Это было мучительно... Но это было! Было!.. Это было возвращением... ВОЗВРАЩЕНИЕМ!..
Простите, погибшие, что беру ваши атомы! Простите и спасибо!.. Я многое узнал. Я расскажу всем, как сильны могут быть Воля и Разум. Добрая Воля! И добрый Разум!.. Сашка открыл глаза. Настоящие - не бесплотные. Настоящие глаза со зрачком и радужкой, с веками и ресницами.
Сашка открыл глаза. Перед ним покачивался одуванчик - седоголовая фигурка на стремительном стебле...