Юлия Глазова (СПбГУ, филфак, 2 курс)

Рассказы

НИЧЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО

Ведь я ни в чем, ни в чем не виноват... (с)
Благими намерениями выстлана дорога в ад... (с)

Никогда не ожидал, что по мне будут справлять такую панихиду. По мне - сволочи, даже больше, чем просто сволочи, воплощение зла. По мне, чье имя боятся называть даже сейчас, когда меня нет. И тем не менее, даже смерть лучшего из белых магов никогда не была поводом для того, чтобы перестать скрываться перед маг-глами. Ей-богу, хочется смеяться детским истерическим смехом, навзрыд, все равно никто не услышит.
Смешно смотреть на всех этих людей, которые пьяные не вином, а Событием, бросаются под ноги магглам, в мантиях, с палочками, пугая их своим нестандартным видом. Как будто они и вправду уверены в том, что я, это наваждение, это самое страшное явление их жизней, никогда не вернусь, чтобы завершить раз начатое мной дело. И как веселятся с ними те, кто еще недавно клялся мне в верности, в подтверждение принося в жертву все, кроме, разумеется, своей шкуры. Как будто меня и не было в их жизни. Как будто им уже не грозит Азбакан за их дела. Конечно, ведь меня теперь нет, есть только имя, более безопасный и более сильный аргумент в решении их личных дел, в распускании сплетен и утверждении репутации. С именем можно делать все, что захочется, склонять его и так и эдак, оно всяко очистит твою собственную совесть, главное, повернуть его нужной стороной. Так чего же, спрашивается, бояться называть его вслух? Значит, не уверены, что я исчез навсегда? Я даже не призрак, я могу видеть их, слышать их, а они даже не могут знать, что я здесь. Я - летящая мысль, у которой есть много времени впереди, чтобы все обдумать. Чтобы вернуться назад и уже не ошибаться. Пускай гуляют, пускай смеются, пускай поздравляют несчастного мальчишку, который остался, как и я, без семьи в столь раннем возрасте. Пускай. Хорошо смеется тот, кто смеется последним.
Война еще не кончилась. И если не за мной было ее начало, то конец будет за мной.
Тот, кто думает, что войну начал я, заблуждается. И это заблуждение мешает людям понять главное, заставляет их бояться меня больше, чем от них этого требуется. Войну начал случай. Войну начал случай, который отнял у меня мать, оставив несмышленого еще ребенка наедине с прислугой, с чужими и черствыми няньками и отцом, который ненавидел жену и ее отпрыска, который, бросив все, ушел обратно, к магглам.
Жизнь в мире подлости и мелочности, в мире ненависти и борьбы еще тогда, в ранимом детском возрасте заставила меня решить для себя, что, когда я вырасту и смогу поставить себя выше всей этой ненависти и мелочности, выше этих людей, я непременно изменю порядки в мире, я покажу им, что значит справедливость. Нет, я еще не думал тогда, что буду идти столь кровавым путем, я был чертов идеалист - и откуда во мне это взялось - который видел насквозь всех этих людей, все их низменные желания, и верил, что им можно открыть глаза на другой мир, мир, где у детей есть детство, где у взрослых есть главное право - не унижаться перед другими, а жить так, как... Я еще плохо представлял себе, как, но знал, что так, как надо.
Глядя на эти глупые праздничные толпы несчастных, так просто поверивших в слухи, которые пустил, - я был уверен, - трус Червех-вост, я мысленно возвращался к тому далекому прошлому, когда я еще верил в людей. В глубине души, - я пытался задавить эту слепую, обманчивую веру, - но верил.
Верил тогда, когда в сером пустом родовом замке вкруг меня увивались слуги, которым только и нужно было от меня, что получить лишний кнат за их "добродетель". Которые дрались из-за этого кната, и я видел их драки и понимал, зачем они дерутся. Верил в те редкие дни, когда встречался с отцом - этим воплощением трусости, часто излишней. Он боялся моей матери и точно также боялся меня, как потом выяснилось, не зря. Но ведь это так просто - зверь нападает на того, кто боится.
Да, я зверь, зверь потому и только потому, что я рожден человеком и вынужден жить по человеческим законам. Хотя мне и удалось удалиться от зависимости от мнения других на мой счет, от денег, которых у меня всегда было в достатке. И тем не менее, я человек и вынужден действовать против них их методами. Да, несомненно, их страх, ненависть, отвращение ко мне вызвано большей частью тем, что я, то дело, которое я делаю, часто совпадает с их тайными желаниями, с их неудовлетворенными потребностями. Как часто лицемерная человеческая натура отрекается от того, что ей свойственно только ради того, чтобы ее любили. Я превозмог это. Меня ненавидят.
И тогда, в "детстве" была ненависть, но она была не ко мне, она была к моему роду, к моим предкам. Она была обернута в цветную упаковку лести и лживой ласки, я должен был не видеть ее. Но мне не повезло, я видел. Вижу и сейчас то, что они так тщательно пытались от меня скрыть.
Казалось бы, они должны бояться не меня - одинокого человека, щепку, смертника, они должны бояться той армии, которая иронией судьбы оказалась при мне. Но почему -я- исчез, и армия попряталась в поры, никто не пытается продолжать войну, только авро-ры все еще ловят тех, кто якобы был со мной. Все еще.... Тьфу, да они только сейчас начали ловить. До этого они боялись. Да, я всегда был один и всегда был сильнее всех их, вместе взятых. Начиная с этого момента, когда я был ребенком в поместье, когда за моей спиной был титул, была условная власть.
Продолжая школой, где власть моя была более реальна, ибо я был на голову умнее всех своих сокурсников, умнее не мозгами, но жизненным опытом, которого ни у кого из них не было. Когда я первый раз садился в Хогвартский поезд, я видел вокруг детей, детей, окруженных сюсюкающими родителями. Детей, желавших отъезда в школу, как вхождения в новый, неизвестный мир. Детей, боявшихся остаться без родителей. Но не было никого, кто скучал, как я, наперед зная, что там будет. Нет, не с точностью до события, но в общем. И в поезде я был один. Мое купе обходили стороной, как будто чувствовали, что щуплый, бледный подросток есть олицетворение их страха. Только один, толстый, большой вошел и сел рядом, стал показывать мне своего ручного паука, хвастаться, что тот еще вырастет большим. Я только и сказал ему, что был бы он поосторожнее, жизнь - не игрушка.
Потом, на распределении, когда я сидел на стуле в центре залы, и все взоры были обращены на меня, я чувствовал, насколько мне все равно, куда я попаду. Ведь это пустая формальность - все эти факультеты. И если там, за слизеринским столом больше других шумят и показывают пальцем, это не значит, что я не хочу туда идти. Пусть распределяют, как хотят.
- Слизерин!
- Полукровка - в Слизерин?
Занимательная вещь - слухи. И тогда, не успел я еще войти в Большую залу, все уже знали, что я полукровка, что я замкнут и мрачен, что у меня нет родителей, что я физически слаб, и т.д. и т.д. И даже теперь, когда я могу перемещаться в пространстве со скоростью мысли - и теперь, не успел я покинуть место своей "смерти", как увидел все это - праздничные мантии, фейерверки.... И когда, кто успел рассказать им, если в доме не осталось никого живого, кроме несознательного еще ребенка, да трясущегося Червехвоста?
У всех на устах имя Поттера. Да, я готов посочувствовать этому младенцу, он еще не начал говорить, а о нем уже вовсю пускают сплетни, "жалеют", решают его судьбу... что будет, когда он дорастет до школы?
В то время, когда мне было десять, мое имя еще не значило ровным счетом ничего, кроме того, что я - единственный полукровка, которого отправили в Слизерин. Понятно, что все Слизеринцы разом возненавидели меня за это. А еще я был тощ и бледен, так, что в первую же ночь они решили устроить мне "темную". Это была первая и последняя попытка. Если я не отличался боевой комплекцией и физической силой, то больше них понимал в магии. После того, как их заводила всю первую ночь провел в облике жабы, они решили оставить меня в покое. Так, уже в первые дни мне удалось получить то право, которое ценнее всего для зависимого ребенка - права быть одному.
У меня не было друзей, да я и не желал их заводить. Я понимал, что друг, будь он самым верным и искренним, может предать, подвести. Может не понять, и не его вина будет в этом. Потому я все свободное время проводил наедине с собой и мыслями. Поскольку учеба меня совсем не напрягала, она давалась мне легко, учителя, почти все, уважали меня и держали за равного, я всего себя посвятил обдумыванию планов на будущее. Не тех иллюзий, которые строят себе мечтатели и фантазеры, а вполне реальных планов. Я обдумывал ту самую мысль о справедливости, открыть которую может только тот, кто хотя бы раз в жизни выдержал сокрушительный удар судьбы. Я мысленно проходил все возможные пути достижения задуманного. Я думал взывать к разуму и совести человечества, но вовремя понял, что этот путь уведет в тупик - лучшие мира сего не имеют ни совести, ни, большей частью, разума. Я думал вести дипломатическую политику, такую, какую вел сейчас, дабы иметь свое теплое место в жизни школы. У меня не было той репутации классического слизеринца, которую приклеивают к каждому, кто был отправлен на Слизерин. Кто-то даже жалел меня, на что я не мог ответить ничем, кроме как тайком посмеяться: они слишком мало знают, чтобы жалеть. Учителя, как я уже говорил, меня уважали: я видел их насквозь и мог прекрасно этим пользоваться.
Только молодой профессор трансфигурации относился ко мне прохладно. Не плохо, но без иллюзий. Его глаза и мысли были скрыты от меня очками, которые придавали ему вид превосходства. Он как будто видел меня глубже, чем это могли сделать другие, чем этого хотелось бы мне. И он был мудр. И его путь, его стиль жизни, несомненно, был правилен и продуман, но чтобы добиться так чего-то, нужно много времени. Сильно больше, чем одна жизнь. Один раз, поймав меня на лестнице после обеда, он заметил, как будто невзначай:
- Ты, Том, далеко пойдешь. Но будь осторожен. Ты еще многого не понимаешь, это непонимание может завести тебя не туда.
Да, я еще слишком многого не понимал. И не рвался понимать все сразу, я не философ, я просто человек. Жалкий, корыстный человек.
И я избрал совсем другой путь. Путь насилия, путь режима. Путь захвата власти над этим миром. Путь преподнесения миру законов на ложечке, в разжеванном виде, - иначе они просто не поймут, - но каким трудом дается мне в руки эта ложечка...
Первые дни после моего исчезновения, когда бы я ни заглядывал в залу Суда, там непрерывно шли процессы. Одни бывшие Пожиратели Смерти яростно обвиняли других в совершенных злодеяниях. Иногда на первый план выползали авроры и лопотали что-то невнятное.... Судили всех подряд, виновных и невиновных. Доказательства строились ни на чем. Половина подсудимых была отпущена на волю. Как будто они пытались показать мне теперь, как они бесстрашно борются со мной. Где их хваленая неприкаянность и белая магия? То, что творилось здесь в эти дни, не могло прийти в голову даже такой отъявленной сволочи, как я. Я убивал, и это было жестоко. Они посылали людей на смерть. На жуткую смерть в Азбакан. Многие из жертв были невинны...
Потом все поутихло. Как будто, удостоверившись в том, что я уже не появлюсь, они решили прекратить этот маскарад и облачиться в скучный наряд повседневности. Точно так же скучны и ленивы были они и тогда, когда нежданно-негаданно объявился в Хогвартсе наследник Салазара Слизерина. В то время я часто бывал в библиотеке - я интересовался всем, от Темных Искусств до маггло-ведения. За последнее меня очень презирали однокурсники, но трогать на смели. Тогда на дальних стеллажах откопал я старинный фолиант, в котором и прочел впервые о Тайной Комнате Слизерина. Никто тода и думать о ней не желал, только я загорелся желанием найти это место. И нашел. Я до сих пор точно не могу сказать, зачем я туда пошел. Ясно было, что чудовище, живущее там, никак не могло помочь мне реализовать мои планы. Этот выход мог принести только лишние хлопоты с учебой, но, к счастью, не принес. Я тогда, просто из любопытства, выманил из подземелья Змея. В мои планы не входило никого убивать здесь, в школе. Но когда мы выходили из труб, в туалете оказалась девочка. И девочка эта с негодованием глянула в глаза - не мне, моему спутнику... Мне тогда даже жаль ее чуть-чуть было. Но я задавил в себе эту жалость: жалость -значит слабость, слабость - значит смерть... Я только отправил Змея обратно в подземелье и запер там на долгие годы.
Как встрепенулся тогда персонал школы. Гадючье гнездо, которое кто-то разворошил. И этот Кто-то был я.... Ну, да они Сами-Знали-Кто, хе...
Потом хоронили девочку. Потом уводили Хагрида. Я тогда сказал ему на прощанье, что еще в поезде предупреждал его. Он проныл мне, что я жесток, что я же знаю, что это не он...
- Извини, Рубеус, ты единственный во всей школе содержал чудовище. Что я еще мог подумать?
И он ушел. Его палочку сломали здесь же, во дворе школы. В тот же день слизеринцы набросились на меня, как стервятники на падаль:
- Мерлинова борода, Риддл, ты чего объелся? Хагрид - наследник Слизерина?!!
- Да я - и то лучшая кандидатура, чем этот лох!..
- Вы хотите, чтобы я и за вас словечко замолвил?.. - холодным голосом, пожимая плечами...
- Ты шестерка, Риддл, жалкая, гнусная директорская шестерка!.. Да я и не спорил. С ними бесполезно спорить. Их назначение просто и линейно - обгадить, оплевать, задеть за живое. Я только пожал плечами и ушел наверх, общаться со своей тогда еще не совсем убитой совестью. Единственное, что меня оправдывало - то, что я действительно не желал такого исхода. Но как мог я пойти и сдаться сам, когда меня ждало великое дело, которое никто, никто из них не мог совершить за меня?!
Теперь мне просто смешно думать об этом. Этот небольшой инцидент ни в какое сравнение не идет с тем, что было после. Даже в моих планах, допускающих все, я не мог предвидеть, что будет так. Я хотел красивой победы, а получил... Заслуженный титул сволочи и убийцы. А ведь не стольких многих я убил сам. Больше, куда больше сделали те, кто считает себя моими верными приверженцами...
А о них и речи не могло быть. Ни тогда, когда я часами просиживал в библиотеке, или в пустых коридорах, или, на худой конец, за пологом собственной кровати, погрузившись в свои мысли. Ни на выпускном, когда я впервые объявил войну миру.
В тот день все началось как нельзя мирно. Я закончил учебу, как лучший из лучших; впервые за долгие годы слизеринец получил высший балл по всем предметам. Вечером, когда все собрались в Большом зале на последний ужин, когда в воцарившейся тишине директор произнес последнюю речь, когда прилюдно был поздравлен отличник Том Риддл, - в этот пафосный момент я ворвался с не менее пафосным заявлением:
- Тома Риддла больше нет, (пауза, слизеринцы, обалдев, крутят пальцем у виска, с таким видом, как будто не делали этого раньше) есть Лорд Вольдеморт, отныне меня зовут так. И я, лорд Вольде-морт, объявляю этому миру войну, войну за справедливость...
Какая напыщенная, красивая фраза. Обрыдаться...
Повисла длинная пауза. Народ в зале переваривал услышанное. Потом происходил хаос, невиданный доселе хаос. Кого-то убили, может быть, даже я...
Все, что происходило потом, на протяжении многих лет, было столь однообразно и почти бездумно, что не стоит даже воспоминаний. Если поначалу я боролся практически в одиночку, то постепенно вокруг меня собралось своеобразное общество. Нельзя сказать, что мне оно нравилось, но - цель оправдывает средства, и оно было неплохим средством.
Нередко, правда, приходилось приводить этих людей в чувство: они зачастую были уверены, что главная наша цель - замочить как можно больше магглов...
Эти люди принадлежали к самым древнейшим и знатным родам маго. Они ненавидели всяческий "сброд", то есть магглов и полукровок. Я до сих пор не могу понять, почему и как они смогли забыть, что я сам по рождению являюсь полукровкой?
Люди готовы были выразить мне верность во всем. Чаще всего это было принесение в жертву своих жен, детей и некоторых маг-глов, отбиравшихся по принципу "кого сумел поймать " Я было предложил им однажды в знак верности принести в жертву себя. Они отшатнулись, испуганно смотрели на меня, как будто я сошел с ума. Но ответить так и не успели - привели одного из приближенных Поттера, того Поттера, который не раз выдерживал нападение. Человек был очень похож на крысу. По его лицу было видно, что он дорожит своей шкурой еще больше, чем кто-либо из моих приближенных. Легкая добыча. Он раскололся почти сразу, когда узнал, что его ждет. Он привел меня в тот злосчастный дом, который, фактически, спас его от смерти...
Сколько страху было в их глазах, когда вместо Червехвоста они увидели на пороге меня. Этот страх выдавал их натуру насквозь, они уже не были героями. Она была женщиной, слабостью. Он был загнанным зверем, для которого был один выход - смерть. И я дал ему этот выход... Их дом был разрушен, их тела лежали у моих ног. Сзади, весь напуганный, жался Червехвост, на развалинах оставался ребенок. Тот ребенок, которому волей пророчества было суждено либо вырасти и стать моим злейшим врагом, либо умереть сейчас, не испытав всех трудностей жизни и так и не узнав, что какой-то подонок вроде меня убил его родителей. Я хотел второго - это было легче и для меня и для ребенка. Судьба хотела первого...
Эта была боль. Такая, какую никогда не испытывал ни один из смертных. Эта была боль, от которой умирают, но я не умер. Я исчез, точнее, исчезла моя телесная оболочка, остался разум. Разум, которому предоставлены были долгие годы, чтобы решить, как вернуть тело... И вот, я существовал в этом новом обличьи, день и ночь обдумывал план возвращения, да вспоминая мое прошлое и пытаясь найти момент, когда я совершил ту ошибку, которую предрекал Альбрус. Иногда мне кажется, что он наперед знает все, что произойдет в этом мире и с этими людьми, но по каким-то своим причинам не говорит этого никому. Возможно, он знает и мой исход, но мне не суждено о нем узнать до срока.
Хотя, черт знает, может, и узнаю,может, за эти годы бесплотного скитания я смогу достичь той мудрости, которая позволяет это узнать...
Я даже не знал точно, хотел я возвращаться и вести мое дело к концу, или же остаться в этом облике голой мысли и постичь то, что недоступно смертному. Все те варианты возвращения, которые приходили мне в голову, проистекали из странных и страшных обрядов, которые пророчили потом что-то несусветное, еще хуже, чем то, что со мной было до падения. Все больнее вспоминалась невзначай брошенная Альбрусом фраза: "...Ты еще многого не понимаешь, это непонимание может завести тебя не туда".
Был, правда, другой способ - ждать. И я ждал...
Десять долгих лет я ждал и терзался сомнениями, потом только всплыл из небытия философский камень, и я твердо решил - вернуться, ибо раз начав дело, я как бы дал себе клятву завершить его. Больше вопросов не стояло, все пошло само...
Если бы живые маги не подняли дело о философском камне, я бы сам и не вспомнил о нем. Мне бы не пришла рискованная идея за неимением своего тела воспользоваться чужим. Я бы не столкнулся в подземельях Хогвартса с подросшим уже Гарри. Мои "сподвижники" не начали бы шевелиться в надежде, что мое возвращение избавит их от проблем с министерством...
Вторую попытку предпринял уже не я. Я даже не думал, что мой старый дневник, эту игрушку, "пробу пера", используют как средство для моего возвращения. И опять маленький Гарри помешал мне вернуться. Смышленый малыш догадался напасть на дневник. Да, Гарри, ты далеко пойдешь, только смотри, не отступись....Как я...
Закон, согласно которому ничего у меня не выходило с первого раза, я обнаружил еще в Хогвартсе, во время экзаменов, которые именно на мне срывались. Поэтому меня не очень злили эти неудачи - то, что не получалось с первого раза обязательно получалось потом. Но они злились. Они не умели видеть законов жизни - и злились. И чем больше росла их злость, тем больше росла популярность и исключительная удачливость Гарри. Тогда, глядя на этот молчаливый поединок Пожирателей Смерти с Гарри, я много думал. О том, как же этот мальчишка все-таки напоминает меня, и о законах жизни. Потому, что жизнь настолько подчинена законам, что временами кажется, что все в ней уже решено за нас. Потому, что жизнь - это книга, где все герои подчиняются перу автора. И мне автор отвел в этой книге роль героя отрицательного. Роль, которая должна помочь другому "мне", положительному герою, Гарри Поттеру, реализовать себя.
Что ж, пусть будет так. В любом случае, у меня есть одно исключительное мое право - искупить грехи этих людей своим непоправимым грехом. Ведь было же в маггловской Библии место, где сам Бог, чтобы искупить грехи людей, затопил всех, оставив в живых только одного - безгрешного. Так что на его фоне может сделать простой человек? Взять все грехи на себя и быть убитым героем Гарри Поттером вместе с этими грехами. И я удивлюсь, если будет не так...
Но это все будет потом, пока впереди только момент моего возвращения "в люди".
Пожиратели готовят еще одну попытку, и что-то внутреннее подсказывает мне, что она должна быть удачной. А это значит - возвращение в старое тело, к старому образу жизни. А это значит, надо спрятать все мысли и догадки поглубже, и делать все так, как будто их и не было...
Над поместьем стояли тучи. Была синяя и грозная ночь. Поттера доставили сюда с кем-то.
Еще, второго сразу убили. Потом был ритуал, один из тех, о которых, учась в Хогвартсе, я читал в книгах...
Как непривычна и приятна была тяжесть тела. Как грустно было осознавать, что век мой перевалил за половину, и волосы на висках уже седеют. Вокруг меня столпились Пожиратели. Они смотрели на меня так, как будто разочаровались в этом событии, столь значимом, казалось бы, для них. Они хотели жертв. Что ж, будут жертвы, много еще будет жертв. А если вы хотите, чтобы я вызвал на поединок Поттера, нате, я вызову. Все равно сегодня уже ничего не произойдет...

ДЕНЬ, В КОТОРЫЙ НИЧЕГО НЕ ПРОИЗОШЛО

В офисе сломался компьютер. По этой причине рабочий день был невыносимо скучен. Ожидали прихода мастера, но мастер, видимо, был занят более важным для него делом - не шел. Картина за окном была исключительно унылой: какой-то милиционер уже с полчаса спорил о чем-то с владельцем Мерседеса, неудачно остановившегося у обочины. Накрапывал дождь, и по его случаю все было исключительно серым, но от этого - не менее скучным. Михаилу, сидящему в офисе без дела вот уже столько времени, смертельно захотелось покурить. Поскольку мастер все не шел и не шел, он имел на это полное право. Михаил нащупал в кармане пачку сигарет и зажигалку, накинул пальто и вышел. Офис располагался в самом невыразительном квартале. Перед подъездом, как перед жилым домом, стояла скамейка, на которой все время сидела и сплетничала однообразная пара старушек. Сразу от здания, из которого вышел Михаил, начинался забор, который пестрел надписями самого интеллектуального содержания. У ног старушек пристроилась вечно мерзнущая лысая собачонка неопределенной породы. У забора какой-то мальчуган то ли читал уже написанное, то ли что-то писал от себя. Михаил достал зажигалку и затянулся. От дождя сигарета отсырела, и зажглась не сразу, давая лишний повод тосковать. Но все-таки зажглась. Михаил пускал изо рта клубы голубого дыма, воображал себя драконом и следил за развитием событий.
Милиционер через дорогу все никак не мог договориться с человеком на Мерседесе. Он делал отчаянные жесты руками, на что человек в машине, видать отвечал ему тем же. Он строил выразительные рожи, но человек в машине, видимо, не понимал. Михаилу это зрелище успело надоесть еще в офисе. Старушки увлеченно спорили о чем-то. Так увлеченно, что одна из них случайно пнула ногой собачку. Та заворчала. Мальчишка теперь уже совсем явно выводил что-то на заборе, что, явно, не понравилось проходившей мимо женщине, которая за ухо оттащила мальчишку от забора и принялась отчитывать. Это было понятно по ее интонации. Михаил сплюнул. Сигарета была невкусной, и он хорошо понял это, покурив ее некоторое время. Пальто отсырело. Пока снаружи. Михаил поежился и обернулся на милиционера. Тот наконец-то разобрался со своим подопечным и гордо отвернулся в сторону, даже и видеть не желая, как мерседес. Уезжает вдоль бесконечного забора.
Михаил достал еще одну сигарету и затянулся, заранее морщась. Дождь прекратился, но влажность от этого не уменьшилась. Старушки, вспомнив о чем-то , засуетились, спеша направились через дорогу. На опустевшей улице оставались только женщина с мальчишкой, да Михаил. Да собачка продолжала вертеться теперь уже у забора... Сигарета не хотела куриться, Михаилу расхотелось курить. На горизонте показался мастер, и Михаил, бросив на асфальт недокуренную сигарету, ушел внутрь.

Иванов стоял на посту и зяб. День не задался. Мелкий дождь раздражал, улица была пуста и просматривалась насквозь. Хотелось тепла и сухости, и увидеть Марьяну. Когда черный Мерседес, закрутив лихой вираж, припарковался в самом неподходящем для этого месте, Иванов находился в крайней степени раздраженном состоянии. Он перехватил владельца машины на выходе и потребовал объяснений. Объяснений того, какого черта Иванов мерзнет в этом Богом забытом переулке, когда есть трассы с оживленным движением, есть кафе с теплым кофе и есть Марьяна с букетом роз! В процессе выяснилось, что обладатель Мерседеса забыл дома права, но имеет большие связи, так что лучше бы ты помолчал, мент несчастный! Иванов, как честный человек, доходчиво объяснил, что его никакие связи не трогают. Давайте Вы лучше заплатите штраф и уберетесь отсюда к черту. Нет, давайте все решим полюбовно, говорит Мерседес, вы меня отпускаете, закрываете глаза на место моей парковки, а я никому про Вас не расскажу. Они с полчаса пытались объяснить друг другу что-то, один одно, другой другое. Человек в Мерседесе, видимо был настроен доброжелательно, потому, что несколько раз весьма вежливо напомнил про свои якобы связи. Но Иванову на это было наплевать с высокой башни. Его все раздражало, ему хотелось побыстрей разделаться с этим козлом, но чувство долга не позволяло согласиться на его условия. Начал накрапывать дождик. Откуда-то прибежал подросток хулиганистого вида и принялся деловито рассматривать излияния русской души на заборе через дорогу. Из здания напротив вышел мужчина респектабельного вида и закурил, явно не получая от этого должного удовольствия. Две бабульки на лавке перед зданием, которых Иванов воспринимал как элемент пейзажа, вдруг засуетились, задели ногой ощипанную собачонку асфальтового цвета, при виде которой Иванов вспомнил, что несколько лет назад поймал на улице такую же, которая осмелилась покуситься на его ногу, и отвез усыплять. Да, точно, и эта собака, и эти старушки, и этот мальчишка, и даже этот неестественно приличный мужчина - все они общественно опасные, всех их надо немедленно задержать...
- Так что, господин милиционер, мы договорились? - Иванов вспомнил, что еще не разобрался с мужчиной на Мерседесе, и неприятно поежился. Когда же смена-то кончится? Из-за здания вывернула обрюзгшая полная дама и в гневе набросилась на мальчишку. Так ему и надо! А дама неуравновешенная, ее необходимо контролировать...
- Господин милиционер, так я поеду?
- Плати штраф, и езжай.
-Господин милиционер, мы же вроде договорились?
- Ни о чем мы не договорились. Плати штраф и катись к черту!
- Ваше начальство будет не радо такому вымогательству. Господин Миняков меня хорошо знающий и уважающий...
- Так вы его друг? Что же вы сразу-то не сказали? - Иванов почувствовал облегчение, найдя объяснение своему противозаконному поступку. Он захлопнул дверцу Мерседеса и отвернулся, дабы не видеть мерзкой тетки, скверного мальчишки да асфальтовой собачонки. Он подумал, что другу его начальника поначалу надо было здесь остановиться, что что-то тут не то. Дождь перестал. Постояв еще немного, разглядывая фасад большого старого дома, он решил, что на сегодня его рабочий день закончен...

Вован как раз подъезжал к месту стрелки и уже прокручивал в уме предстоящие события, когда увидел, что вместо Митяя у обочины стоит сурового вида мент. Не успев завернуть обратно, Вован все-таки остановился у обочины в неположенном месте и принялся наскоро обдумывать, как отделаться от неприятностей. Денег с собой ни черта не было, прав тоже - их отобрали еще раньше, когда он вляпался очень похожим образом. Мент в это время сердито заглянул внутрь и потребовал документы. Вован принялся деловито рыться в бардачке. Мент все время следил за ним, не спуская глаз. Вован понял, что так просто ему не отделаться и признался, что документы по рассеянности забыл дома. Мент потер руки и потребовал круглую сумму за стоянку в неположенном месте и отсутствие документов. Понимая, что взывать к жалости и человечности в данном случае бесполезно, Вован признался, что имеет неплохие связи, которые могут обеспечить менту проблем по гроб жизни. Того, видно, закон интересовал больше, чем собственные проблемы. Это настораживало: проблем могло оказаться больше, чем предполагал Вован. Он еще раз попробовал объяснить милиционеру про связи, и все такое, но тот уже не слушал, а задумчиво и хмуро разглядывал что-то по ту сторону тонированных стекол. Вован проследил его взгляд, но так и не заметил ничего особенного. Какой-то человек, весьма деловой, курит у подъезда, рядом две старушки что-то обсуждают, у их ног суетится куцая собачонка, да пацан увлеченно изучает заборное творчество. Вован мысленно сплюнул и стал думать. Можно попробовать сыграть на том, что мент отвлекся. Можно...
Он прокашлялся и спросил мента не договорились ли они. Мент немного подумал, видимо, оценивая, что хотел сказать этот человек на Мерседесе. Потом решительно стал требовать штраф. Век свободы не видать. Ничего не оставалось, только объяснить ничего не понимающему менту, что денег у него с собой все равно нет, и отправляться в участок. Ой, намылит он морду Митяю, который так его кинул... Воображение нарисовало перед ним страшную дверь с табличкой "Заведующий... Миняков А.А.". Оно, понял Вован. Он выждал пару минут, соображая, потом эффектно напомнил Милиционеру Фамилию его начальника. Сработало. Отдав честь и с досадой отвернувшись, милиционер отпустил Вована. Проезжая вдоль бесконечного забора, Вован обратил внимание на Митяя, деловито спешившего к месту стрелки. Что ж пусть сам с ментом разбирается, не стану я поворачивать...

Баба Нюра была переполнена новостями. Она сидела на скамейке, непонятно зачем тут поставленной.... Нет, ей-то это было само собой разумеющимся: скамейка стояла тут для того, чтобы баба Нюра каждый день приходила сюда поболтать с кем-нибудь из знакомых. Вот на опустевшей улице появилась скорбная фигура бабы Стаей. Баба Нюра сразу оживилась и с порога огорошила подругу новостью: Сидоренки опять поссорились. Баба Стася поохала, посочувствовала детям и углубилась в себя.
- Да, а знаешь, говорят, Петровы переезжать собираются...
- Куда они опять поедут? Не сидится людям на месте.
- Вот и я им то же: сидите, мол, себе, не дергайтесь, так, глядишь, совсем без жилья останетесь. А они: нет, нет, там квартира лучше, и вид лучше, и соседи, мол, получше, чем ты, Анна Петровна... Люди к ним с добром, понимаешь, а они.... До чего докатились...
- Собачонок вон опять прибежал. У тебя нет чем покормить?
- Куда там, я сама концы с концами еле свожу. Эх, ты, бедный, совсем облысел...
Обе задумчиво помолчали, умиленно глядя на собаку. Баба Нюра сделала неутешительный вывод, что всех новостей сегодня не расскажешь. Она потрепала пса по шее, и тот блаженно развалился у их ног.
Пришел милиционер, он вроде как здесь дежурит.
- Ну вот скажи, что им здесь-то делать? - баба Нюра отчаянным жестом указала на милиционера - уж, казалось бы, самый что ни на есть тихий район...
- Да пускай стоит, что тебе, жалко...
Начался дождь, баба Нюра поежилась. Она стала подумывать, как бы поделикатнее уйти в более комфортное место. Завизжали тормоза. Черный Мерседес остановился у обочины, окатив бабу Нюру струей грязной ледяной воды.
- Фу! До чего безнравственные люди!
- Да уж, поди, вон весь забор исписали Бог знает чем...
- Совсем безнравственные люди!
- К сожалению, ты права. Они и друг друга-то совсем не уважают, а нас-то...
- Отвратительно безнравственные люди! - Баба Нюра жестом отвращения отерла со щеки воду и, подняв голову, увидела, как неряшливый подросток рассматривает исписанный вдоль и поперек забор. - Ну, вот что в этом интересного, ты посмотри!
- Эх, их уже не переделаешь. Вырастут - поймут...
- Ничего они не поймут! Дураки они! - она энергично дернула ногой и случайно задела куцую псину. Собака глухо заворчала, баба Нюра строго погрозила ей пальцем.
Дождь все еще моросил, баба Нюра заскучала. Ей надо было срочно вспомнить что-то, что вынудит ее уйти отсюда. Баба Стася с проникновенным лицом думала о чем-то своем. Дождь почти перестал. Тут мысль посетила голову бабы Нюры: к ней сегодня приезжает дочь!
- А знаешь, Марьяшка нынче приезжает.... Надо пойти встретить.
- Давай, помогу, сумки отнесу - баба Стася указала на пакетик, стоявший у ног бабы Нюры. Обе вскочили и спешно направились прочь.

Баба Стася с детства была натурой романтичной. Она многое пережила в молодости и теперь единственное утешение находила в воспоминаниях. Сегодня она вышла посидеть на воздухе, но к неудовольствию своему, сразу же натолкнулась на бабу Нюру, известную сплетницу и болтунью. Та сразу начала что-то трещать, и баба Стася не могла не слушать и тем более, не отвечать. Один раз она попыталась перевести разговор на серую собачонку, вечную жительницу этих мест. Но разговора не вышло, зато удалось, воспользовавшись моментом, углубиться в воспоминания. Фраза про Сидоренок напомнила ей историю ее собственного первого брака. Тогда она была молодой и эффектной барышней, вышла замуж по любви, но после шести лет совместной жизни они надоели друг другу. С разводом возились до отвращения долго. Это настолько противоречило романтичной натуре Стаей, что с нею чуть не случился инфаркт. Ребенка после долгих тяжб муж забрал себе.
Эта история вызывала в свое время множество сочувственных вздохов. Эта история, можно сказать, свела ее со вторым мужем -человеком, тоже отличавшимся романтичностью и утонченностью вкусов. Но не мог иметь детей, что чуть не расстроило второй брак Стаей. Она любила подолгу переживать все, что происходило с ней. Эту историю она переживала до сих пор...
Возглас праведного гнева Нюры вернул ее в реальность. Она еще некоторое время поговорила с ней на тему нравственности современной молодежи. В пылу азарта Нюра с размаху пнула несчастную собачонку. Та заворчала. Стася покачала головой и вспомнила, как в глубоком детстве ее напугала большая мордастая собака, которая хотела в знак преданности лизнуть Стасю в лицо. Это было самое яркое переживание ее детства. Спас ее один из ее тогдашних поклонников, Витя Воронов, ныне покойный. Она пребывала в самом разнеженном состоянии духа, когда Нюра вспомнила, что к ней сегодня едет дочь. Еще не совсем вернувшись в реальность, Стася предложила Нюре понести ее сумки...
Дождь, который, оказывается, накрапывал все это время, перестал, воцарилось промозглое осеннее затишье, как когда-то, когда юной Стасе в первый раз отказали во взаимной любви...

Витек шел из школы, объятый праведным гневом. Она поставила ему "два" за домашнее задание! Она спросила его тогда, когда вся школа обещала ему, что его не спросят.
Он уже строил коварный план мести и мысленно вынимал и кармана маркер. Она ходила из школы тем же путем, но у нее должен быть еще один урок. За это время он успеет написать и скрыться.
Когда он дошел до заветного забора, его постигло первое разочарование: забор был исписан так плотно, что непечатное слово в адрес Марь Ванны было решительно некуда. Он задумчиво принялся изучать забор, в поисках хоть малейшего отрезка свободного места. Места не было. Кто-то заботливо испоганил все писчее пространство, даже самый верх, куда Витек, как ни силился, не мог дотянуться.
Мысли в разъяренную голову приходят странные, но все до единой реализуемые. Подумав с некоторое время, Витек нашел выход: в его продранном портфеле оставалась почти целая баночка с корректором. Сейчас он возьмет, замажет самое смачное слово и поверх него напишет свой отзыв о Марь Ванне. Теперь в его рассматривании забора был определенный смысл: найти словцо, которое стоит того, чтобы быть замазанным. Он нашел даже два; поверх толстого слоя нечитаемой теперь лексики жирным маркером кто-то вывел: "Витек - лох". Он не знал, какого Витька имели в виду, но определенная опасность была, и он принялся замазывать надпись. На это дело ушел почти целый тюбик и почти пол урока. Витек как раз успел написать "Марь Ванна". Дальше следовало непечатное слово, которое он даже успел обвести два раза, чтобы выглядело жирнее. На этом-то его и поймала Марь Ванна. Ее лицо перекосилось от гнева, она больно схватила его за ухо и оттащила в сторону, где принялась отчитывать таким гневным тоном, что он уж испугался, не исключат ли его теперь из школы? Однако же вскоре она поостыла и, сказав на прощанье пару ласковых, отпустила его домой. Он побежал, не чувствуя под собой земли: надо ж было так попасться...

Марь Ванна была в самом приятном расположении духа, когда покидала здание школы.
Сегодня она как нельзя лучше выполнила план на день: поставила "двойки" всему десятому "в", уличила Витьку Дементьева в неделании домашних заданий - чего она не могла сделать на протяжении большого промежутка времени. Да к тому же задала седьмому "а" немаленькое домашнее задание. Ей доставляло какое-то мстительное удовольствие мучить учеников. Она шла из школы, не торопясь, мурлыча под нос что-то знакомое - она не помнила, что. оставалось только дожить до завтра, когда ей должны выдать и так задержанную зарплату.
И тут...
И тут она увидела душераздирающую картину: Витек Дементьев, тот самый, которого она сегодня уличила, поверх свеженамазан-ного корректора выводит не что иное как "Марь Ванна", а то, что следовало дальше, ее глубоко нравственный взор даже читать отказывался. Преисполненная праведного гнева, она бросилась к негодному мальчишке и оттащила его за ухо от забора. Ее уже не интересовала даже та очаровательная собачонка, которую она могла наблюдать у ног двух пожилых дам минутой раньше. Ее уже не интересовало ничего, кроме желания отомстить гаденышу. Она принялась кричать что-то об этике и морали, о двойках и изгнании из школы.... Но тут ее посетила гениальная и самая правильная мысль. Она сказала еще пару грозных слов мальчишке и послала его домой "и чтоб больше она его за таким низким делом не видела!"
Когда пятки мальчишки сверкнули за углом, она подошла к забору и с мстительной улыбкой написала жирной красной пастой "А ДЕМЕНТЬЕВ НЕ ДЕЛАЕТ ДОМАШНИЕ ЗАДАНИЯ!"

Люди существовали вокруг с самого рождения, поэтому к своим десяти годам она набралась огромного опыта в сосуществовании с ними. Она обладала безупречным терпением. Она даже не огрызалась на этого человека, который цинично сыпал на нее пепел. Потому, что человек был одет по-особенному, таких лучше не трогать. За таких людей, как правило, отправляют на смерть, на жуткую смерть. В их руках сосредоточена власть над всем. Один раз и ей пришлось испытать на своей шкуре, что значит - быть на грани смерти. Тогда она по молодости огрызнулась на человека, который сцапал ее и повез туда. Но ей удалось бежать. К счастью, люди еще не начали поиски бежавших собак. И вот она уже несколько лет существует здесь, спокойная и прекрасная. Люди ее кормят иногда, этого хватает, чтобы как-то сводить концы с концами.
Вот когда один из людей, сидящих на скамейке пнул ее ногой, она огрызнулась. Потому, что на толстых и седых, одетых в просторное, огрызаться можно. Никто тебе за это ничего не сделает.
Приятно, когда люди расходятся. Без свидетелей простая дворняга может делать все, что хочет. Постепенно рассеялись все эти праздные люди, остался только один, толстый и смешной, у забора. Что-то он там делает? Уж не то ли, о чем она только подумала? Вот и он удаляется, сделав свое черное дело. Теперь ее очередь. Собака подошла к забору и помочилась на том месте, где стоял последний человек...

КЛОН

...ты с ужасом почувствуешь, что ты уже был...
(с) Пилот

Жизнь в идеальных для жизни условиях - самая страшная из катастроф: вместо понимания, поддержки и сочувствия жди лживых улыбок и завистливых взглядов...

Отец шел чуть позади, впереди гордо вышагивал Ленька с огромным букетом цветов. Ленька еще не знал, кто у него появился, но было неважно, брат это или сестра, было важно, что теперь он не один. Отец загадочно улыбался, Ленька улыбался до ушей. Когда мать вышла, он сразу бросился к ней, чтобы поскорее увидеть лицо младшего друга. Цветы неуклюже плюхнулись на одеяло, мать подняла глаза, наполненные странным, смешанным чувством:
- Я родила второго Леню... - она приоткрыла одеяло, из-под которого выглядывали румяные щечки и серые глазки ребенка. - Вот. Его зовут Юрий Владимирович...
Ленька поглядел на лицо брата, даже потрогал его недоверчиво:
- Не, не я...
Позже, придя домой, он не бросился сразу на кухню, но пошел в спальню, где в недрах комода покоился старый бабушкин еще альбом. Там, на нескольких страницах жили своей младенческой беззаботной жизнью, несколько кадров, которые так забавляли Леньку. Он распахнул альбом ровно на нужной странице. С фотографии, подписанной "Ленька, 5 дней", на него глянуло только что виденное им лицо ребенка. Ошарашенный, сидел Ленька на кровати, держа на коленях распахнутый альбом: он только что осмыслил страшную не только для шестилетнего ребенка вещь: Он не единственен. Он не полноценная личность, а только часть целого, которое они с братом вместе составляют.
Ничего не изменилось с этого момента в жизни Леньки. Все так же каждый день был наполнен доверху развлечениями и удовольствиями. Все так же заботлива и чутка к нему оставалась мать, хотя младенец и отнимал у нее много времени. Все так же уважала его учительница в школе. По-прежнему оставался верным лучшим другом Васька... Однако навязчивая мысль о собственной неполноценности беспокоила его все больше и больше.
Он еще не сформулировал для себя эту мысль, пока это было только ощущение, но в этом и было его зло. Быть может, в будущем, когда он поймет, что так мучает его, что не так в его сходстве с братом, ему станет легче...
Пока он еще мог бороться с неприятным ощущением, с этой бессловесной мыслью. А брат неуклонно рос, и в лице его и в повадках, даже в ситуациях, в которые он неосознанно загонял себя - во всем все острее и острее чувствовался Ленька...
Однажды, когда солнечным летним днем Ленька брел с мамой по городу, ему пришла в голову другая, не менее страшная мысль:
- Мам, а это правда, что с ним все будет, как со мной?
- Ну что ты, ты ж у меня единственный...
И он не поверил ей. Впервые за семь лет своей жизни он почувствовал недоверие к словам матери. Он не единственный. Он знает это. И - он уверен - он может с точностью до события предсказать дальнейшую судьбу брата. И в этом был страх, в этом была ужасная предопределенность. Многие люди желают знать свое будущее только потому, что подсознательно знают, что это невозможно. Потому что, если бы они знали все, они не смогли бы нормально жить. Точно так же и он, Ленька, не мог теперь жить нормально, хотя и понимал это тоже только на уровне ощущений...
Ближе к осени Юрик произнес первое слово. Ленька не удивился, когда узнал, что этим словом было не "мама" или "папа", a "Юа". Ленька в свое время тоже произнес первым свое имя. Это легко объяснялось тем, что в присутствии ребенка родители и в том и в другом случае называли его по имени, но Ленька не пытался подходить к этому явлению с рациональной точки зрения. Ему, как ребенку, было достаточно очередного проявления одинаковости в нем и брате. В отличие от матери, чей взрослый ум отказывался принимать существование этой одинаковости, от отца, кто утверждал, что и внешнее сходство обуславливается тем, что все дети в младенчестве бывают похожи, Ленька знал, или думал, что знал одну главную истину, из которой следовали страшные выводы, о которых он не мог еще думать.
Игрушки к Юрику переходили от брата. Не то, чтобы родителям не на что было купить новые, просто и старых было в избытке. Зато на конфеты и одежку, которую он, как и Ленька рвал по нескольку раз на дню, уходило немало. Ленька даже думал, что его ограничат в потреблении конфет в пользу брата, по поводу чего совершенно напрасно поссорился с матерью, которая только утешила его тем, что денег у них на все хватает. Утешенный Ленька тут же потребовал мороженого. Тот день запомнился ему тем, что от мороженого он нежданно-негаданно простудился и пропустил несколько важных занятий в школе, и потом, по окончании третьего класса не получил из-за этого похвальной грамоты - начал отставать по математике. События все взаимосвязаны: из-за отставания по математике Ленька целое лето провел на даче с отличником Васькой. Хорошо, между прочим, провел. И шашлыки были, и рыбалка. А главное, не было родителей, которые могли его воспитывать -Васькины обращались с ним осторожно, как с гостем. Математикой в итоге занимались раза два, не больше.
За лето Юрик подрос и, к удовольствию Леньки и его комплекса неполноценности, стал полной цветной копией черно-белой фотографии из альбома, подписанной "Леня, 2,5 года". Он перестал сосать соску и наладился грызть карандаши, что тоже не чуждо было Леньке. Он никогда не плакал и являл собой образец мужества и оптимизма. Его ладные розовые ножки стали теперь с таким наслаждением топать по полу, что "штукатурка у соседей снизу сыпалась с потолка, не переставая", как говорила мать, когда обещала ребенку надрать ему любимое место.
Ленька перешел в пятый класс и старался теперь выглядеть деловито и взросло. Его тело имело задатки той мужской красоты, какая обычно привлекает к себе взгляды если не всех, то большинства женщин. Когда он ходил, гордо подняв голову, как бы говоря, мол, я уже в пятом классе, мать не могла налюбоваться им. Она не видела другого Леньку, который сидел в углу его души, сжавшись в комочек и непрерывно думая, что у него иод боком растет его копия, без которой он не может быть нормальным человеком. Каждый его шаг, полный уверенности, отмечался и запоминался тем, вторым, сопровождаемый комментарием: "это не я придумал это, это мы придумали это". Сидя на уроках, он помнил, что там, из дома, глупый еще, брат следит за каждым его шагом, и пока он следит, -или пока еще мал? - Ленька может быть уверенным в каждом своем шаге. Но что потом?

Да, наверное, в глубине души он о чем-то догадывался. Всякий раз, когда он глядел в лицо своего старшего брата, с неподдельной любовью отвечавшего на его взгляд, он чувствовал, что есть какая-то страшная тайна, о которой он пока только догадывается. На днях, когда у него нежданно-негаданно вышел спор с мамой - о дне рождения, о праздновании, брат как-то странно глядел на все это. Потом, когда Юрка вышел из комнаты, брат тронул его за плечо, усмехнулся и сказал:
- Ты только не проси ее купить тебе мороженое, худо выйдет.
Он не понял, что может быть такого в невинной просьбе, поэтому голосу брата не внял, а пошел и попросил в знак примирения купить мороженое. А на следующий день у него поднялась температура: погода стояла дрянная, поздняя осень. Целую неделю Юрка безвылазно сидел дома и скучал. Ему звонили, но на звонки он отвечать не мог: голоса не было. В эту неделю тоски и серости он все пытался проникнуть в глубь той тайны, которую хранил от него брат. За все дни, несмотря на непомерную скуку, он ни разу не притронулся к учебникам.
Когда он вышел, он с трудом сумел наверстать учебу, с математикой было сложнее всего. К концу года ему удалось вытянуть себя на тройку, выше было просто никак. Числа разбегались перед глазами, в них тоже была непостижимая тайна, которую он все силился, силился открыть - и все напрасно.
Он очень огорчился из-за этой тройки. Он рассчитывал учиться на "отлично", а тут - тройка. Пожалев расстроенного Юрку, Антон, его друг, лучший "математик" класса, пригласил его погостить на дачу, заодно поучиться математике. Понятно было, что математике они почти не учились, но отдохнули так хорошо, что с начала нового года математика у Юрки пошла на ура.
Старший брат о чем-то вечерами подолгу говорил с родителями. Он ничего не говорил Юрке, но все время глядел на него с любовью и сочувствием. Юрка не понимал этого сочувствия: внешне его жизнь была самой оптимистичной, и только в глубине души что-то не давало ему покоя, что-то, связанное не то с сочувственным взглядом брата, не то с чувством собственной недостаточности, вызываемым неразгаданной тайной.

К седьмому классу Ленька завел такой специальный дневник, в котором он помечал все события, случившиеся с его братом, совпадающие с теми, что в свое время случились с ним. Событий этих было непомерно много, они наслаивались друг на друга, занимая чуть ли не всю протяженность жизни брата. Вот он пошел в школу.
В ту же школу, имел то же положение в обществе, учился так же. В третьем классе так же проболел неделю и отстал по математике. Люди, его окружающие, были сравнимы с людьми, окружающими Леньку.
Обращал свое внимание он на то же, на что Ленька, получал такие же ссадины. Все было так же.
Это был последний год Ленькиного обучения в школе. Брат пошел в пятый класс и, с совершенно Ленькиной старательностью, пытался показать свою горделивость и независимость. Сам Ленька на это уже десять раз плюнул, ходил с совершенно естественным грустным видом, который не мог понять никто из его знакомых.
- Не понимаю, что тебе не нравится в жизни. У тебя же все есть: девицы с тебя глаз не сводят, все вокруг тебя уважают, денег у тебя столько, что хоть в президенты иди. Учеба тебе дается легко, как никому, что тебе еще надо? - Васька эмоционально всплеснул руками. - Хватит строить из себя недовольного жизнью...
- Я доволен всем. И не понимаю, почему ты считаешь меня недовольным...
- Да потому, что выглядишь ты как кислая репа, вот почему. Кончай дурака валять, это я тебе как другу говорю!
Ленька оскалился. Да, все было ровно так, как говорил Васька. Но знал ли он, каких трудов стоит Леньке сделать тот или иной шаг, если всякий раз он думал о брате, знал, что всегда, денно и нощно, он в ответе перед Ним. Что из всех девиц, с восхищением глядящих на его мужественную фигуру, он выбрал ту, которую сам Васька назвал уродом и заморышем, и которая уже с месяц находится глубоко внутри своих мрачных мыслей. И которой плевать на привлекательность парней. Что учеба сидит у него в печенках, и он старается только потому, что осознает, что это ему еще понадобится в жизни. Что ему все хочется обо всем рассказать брату, но что тогда будет с Ним??
Бродя по школьным коридорам на переменах, Ленька по нескольку раз встречал своего брата веселого и дерзкого, в окружении одноклассников и девиц из параллельного класса. А где-то там растет "урод и заморыш", этакая вторая Наденька, которая призвана сделать окончательно несчастной его жизнь.
- Юрка, хочешь ли ты знать свое будущее?
- Никто и никогда не может сказать, что будет...
- Я могу.
- Чем ты лучше остальных?
- Ты мне скажи, хочешь?
- Нет...
- Правильно...
А через неделю случилось еще одно событие, которое просто необходимо было занести в Ленькин дневник: как и Ленька шесть лет назад, Юрик, бродя по городу с другом Антоном, наткнулся на некрасивую сцену: двое ублюдков пытались изнасиловать некрасивую девчонку Юркиного возраста. Она умело отбивалась, но два мужика сильнее одной девчонки.
Движимый неизвестным порывом, Юрка неизвестно, как и зачем, вытащил девчонку из рук мужиков. Антон усмехнулся:
- Что, рыцарь, нашел прекрасную принцессу.... Да на фига тебе этот урод и заморыш? А ведь ты мог бы здорово схлопотать по морде.
Юрок не ответил, а с девчонкой этой начал общаться, попал в ее общество, странное, но занятное, и Ленька теперь уже точно знал, какая судьба ждет его дальше...

Все-таки не знал. Это произошло летом, Когда Ленька сдавал вступительные экзамены. Все в его кругу уже поступили. Наденька, выросшая, между прочим, в красивую девушку, дольше всех радовалась своему успеху.... Казалось, для нее, и, следовательно, для него, наступили светлые дни. Оставался последний экзамен, и ему плевать было уже на колкие взгляды завистников, он почти почувствовал себя полноценным человеком...
Это произошло совсем неожиданно. Это было самым черным событием в его жизни после рождения брата. До сих пор они с Юриком жили одной судьбой. С промежутком в шесть лет с двумя одинаковыми людьми повторялись одни и те же события. Пока. Но шесть лет - это время и в тот день эта разница дала себя знать. Программа, по которой одинаковым людям следовало жить, дала сбой. Спеша домой со встречи с друзьями, Юрка был насмерть сбит неизвестным в серебристом "Ауди".
Первой мыслью, которая пришла в голову Леньке, была мысль о собственной смерти: если умирает половина человека, суждено умереть и второй. Но потом эта мысль ушла, остался только комплекс, вечный комплекс неполноценности. Он чуть не провалил экзамен. Если бы не поддержка Наденьки, он бы не учился сейчас, а смиренно ждал, пока его призовут на службу Родине.
В тоске и печали существовал он несколько остававшихся до учебы недель.
Потом уже, в сентябре, когда ранняя осень смела все листья с деревьев, и сквозь голые ветви светило белое, вылинявшее солнце, зайдя после пары навестить могилу брата, он вдруг понял что-то. Так пронзителен был прозрачный воздух, так пронзительно было белое солнце на сером небе, так пытливо глядело на него его собственное лицо с надгробия, что он вдруг осознал это: он свободен. Он свободен от того комплекса, который был вызван рождением брата. Он свободен от ответственности за Него. Он -полноценный человек теперь.

- Подайте на хлеб, ради Бога! - старушка несчастно протянула к мужчине руки.
- Какой Бог, бабушка, - мягко отстраняя ее руку, произнес мужчина - в этом мире нет Бога...
- Какой бог, дяденька? - переспросил проходивший мимо Ленька - Справедливый - и бросил на ладони старушки измятую сотню...

СКАЗКА НА НОЧЬ

Идеальное государство - государство из одного человека...
Но ничто не вечно...

Отдайте каждому свое...
(с)

- Спи, милая. Не хочешь? Давай я расскажу тебе сказку...
Далеко-далеко, на богатом тропическом островке лежало государство Четвериков. Ни на одной карте не было этого государства, и даже этого острова не было - настолько мал он был. Ни один корабль не заплывал в эти места - остров лежал вдалеке от всех путей. Над главным зданием в любую погоду развевался государственный флаг, изображающий бесконечность. Земли на этом острове были неиссякаемы и давали государству все, что нужно было для жизни. Дикая природа радовала своим богатым воображением - все на острове было необыкновенно красиво и гармонично. Государство росло и процветало вдали от всех других государств-Правил государством царь династии Четвериковых, первый и пока единственный в этой династии Иван Четвериков. Он жил не в роскошном дворце, как это делают другие цари, но в деревянном доме, уютном и без излишеств. Там он творил законы для своего государства, мудрые и справедливые, и сам же и подписывал. Там, в недрах своего дома он единолично двигал науку и прогресс, изобретая все новые и новые бесполезные, но и безвредные изобретения.
Если бы какой-нибудь другой царь прознал бы о существовании этого процветающего государства, он бы тут же бросился его завоевывать, столь богато и счастливо оно жило. Но остров лежал вдалеке от основных путей, а все первооткрыватели считали, что все на Земле уже открыто, и ничего не делали. Само же государство жило столь счастливо, что ему не надо было никого завоевывать. И государство не знало войн.
Если бы природе неугодно было процветание этого государства, она бы разбушевалась и перестала бы давать ему свои богатства. Но государство развивалось и делало все для блага природы, и природа делала все для блага государства. И государство не знало нужды.
Если бы было в государстве много завистливых и тщеславных людей, если бы царские законы были неугодны кому-либо, в государстве произошел бы раскол и борьба за власть. Но в государстве жил только царь Иван, и он был полностью доволен своими законами, ибо были они мудры и справедливы, и государство не знало междоусобиц.
Будь в государстве женщины, прекрасные и коварные, непременно шла бы борьба за их сердца. Непременно устраивались бы дуэли, непременными были бы оскорбления и дерзость. Но царь Иван жил один, и государство не знало неспокойствия.
И было это государство самым счастливым и процветающим из всех земных государств. И все бы там было хорошо, но вот однажды плыл по морю обычный пассажирский теплоход. И сбился этот теплоход с курса. И в ночь началась буря, которая долго носила теплоход по открытому морю и, наконец, бросила его на острые подводные скалы близ того острова, на котором стояло государство Четвериков. И пошел теплоход ко дну. И никто не сумел выплыть, только один матрос, который с детства учился плавать, добрался до берега, на котором стояло благословенное государство. И увидел он эту утопию и рай на Земле, и попросился он здесь жить. И позволил ему добрый царь Иван жить на его землях. Но мало этого было матросу: захотел он рассказать всему миру о благословенных землях, и написал письмо, и пустил по морю. Не мог допустить этого царь Иван, ибо это противоречило его мудрым и справедливым законам. Но отказался матрос принимать эти законы и вновь попытался написать письмо и пустить его по морю. И начались тогда распри и усобицы, и прогневалась природа, и пришел тропический ливень и затопил плодородные земли. И не на что стало жить на острове, и умерли оба - матрос и царь Иван - от голода.
Вот и конец пришел сказке, ибо не осталось больше у нее героев. А теперь спи, дочь моя, и знай, что ты вырастешь, и сможешь создать свою утопию и править в ней и писать законы, мудрые и справедливые. А то, что не вечно длиться утопии - это не наша с тобой вина, и да забудем об этом...