Н. Фалей (11 класс, ГОУ № 347)

ОТ ЗАКАТА ДО РАССВЕТА
(Рассказ)

Багровый диск солнца низко висел над грядой заснеженных холмов-курганов, зажатых кварталами многоэтажных домов. На самом высоком кургане, на небольшом расстоянии друг от друга, стояли две группы людей.
Спиной к солнцу, будто закатные тени, встали бритые наголо, крепкие, молодые люди в коротких куртках и тяжелых военных ботинках. В руках они сжимали биты, цепи различной длины и конструкции, кастеты и ножи. Глаза их уже приняли то выражение, которое бывает, когда человек смотрит на человека, желая убить.
Напротив них стояли их противники, тоже могучие юнцы, одетые в милитаристском стиле, только на рукавах их курток были нашивки черепов и звезд. Они были так же вооружены и имели тот же дикий взгляд.
Во главе двух групп были командиры. Бритоголовыми командовал долговязый тип со сломанным носом, во всем черном и с белыми шнурками на ботинках. Коноводом восточной группы был высокий, кряжистый парень, лет шестнадцати-семнадцати, с алой повязкой на голове и в перчатках без пальцев. Как и вождь бритых он был безоружным. Пар из ноздрей и полуоткрытых ртов поднимался над молодыми людьми, уходя в фиолетовое небо. - Бей красных! - рявкнул лидер бритоголовых.
- Бей скинов! - провыл командир звездоносцев.
Клич вожаков подхватил звериный рев толпы, начался бой свирепый и беспощадный. Как две стаи волков вгрызлись друг в друга люди. Оба лидера бились один на один. Парень в черном активно нападал, бил кулаками в голову, ногами в корпус. Часть этих ударов антифашист терпел, часть отражал жесткими блоками. Неожиданно для противника он отбил целую серию ударов и яростно контратаковал.. Его удары, как выстрелы, врезались в голову врага. Удар справа, и челюсть скинхеда встала под неестественным углом, удар слева разворотил висок и швырнул на землю обмякшее тело. Победитель вскинул вверх руки со сжатыми кулаками и издал ликующий рев. Антифашисты с громоподобным "Ура!" пошли в наступление. Цепи и биты крушили кости, кулаки дробили зубы, пальцы рвали рты и давили глаза, ноги в тяжелых ботинках топтали поверженных. Кровь оросила снег рябиновым цветом. Рычание победителей и стоны проигравших раздирали остекленевший морозный воздух. Неприятель пал, осталось его добить.
Солнце уже скрылось, на землю пали сине-голубые сумерки. Атаман с красной повязкой раскидывал оставшихся врагов, как медведь собак. Неожиданно сзади на его голову обрушился предательский удар битой. Командир возвел глаза к исчезающему небу и провалился в черноту. Сквозь навалившуюся, будто объятия питона, тьму он чувствовал, как его тащат. И все. Только тишина.
Зимнее солнце ушло из Города. На бесформенные громады блочных домов тьма накинула черное покрывало ночи. Один за другим в окнах вспыхивали огни, на улицах загорались фонари - люди тщетно пытались прогнать мрак, но тот, ухмыляясь улыбкой чеширского кота, становился еще гуще и, застилая свет звезд, подымался над плоскими крышами, ложился в подворотнях, дворах и переулках, устраивался под деревьями - царил в Городе.
Если пойти по трамвайным путям, огибающим центр города, то вы рано или поздно попадете на длинную улицу, на которой расположена станция метро и которую пересекают проспекты. Названа она в честь одной замечательной женщины. Улица бесконечно тянется между гигантскими пустырями, на которых еще недавно одиноко торчали, будто баобабы среди дикой саванны, лишь жилые дома различной архитектуры. Теперь же, почти по всей ее протяженности, выросли, грандиозные, как храм Соломона, шикарные торговые центры. Только на небольших участках в теплое время года зеленеют листья, и стелется от легкого ветра полынь, а зимой первобытно чернеют голые деревья, дико вьется пороша по широкому полю. Чем дальше вы идете, тем чаще видите такие девственные пятна. Идя поздней весной, летом или ранней осенью, вы бы заметили, что чем дальше , тем более зелено делается все кругом. Совершенным оазисом видится запущенный сад, окруженный зачем-то бетонным забором. Однако события этого рассказа приключились зимой, когда кругом лежали громады снежных сугробов, и каждая ветка любого дерева была густо окутана инеем и снегом.
Запущенный сад огорожен не зря. Он растет на территории больниц. Ближе к идущему, растут прямо из снега, как сугробы, печально знаменитая "А-я", больница неотложной помощи и корпус родильного дома: здесь начинается и обрывается земной путь многих жителей Города. Отгороженный от родильного дома и приемного отделения высится над всей улицей граненый замок из кроваво-красного кирпича, с двумя рогатыми башенками и решетками на больших светящихся в ночи желтовато- - зеленым светом окнах. Это психиатрическая клиника для душевнобольных и умственно отсталых детей. У подножия твердыни, словно гриб у корней дерева, стоит небольшая, деревянная часовенка. Колокол в ней, вследствие строгого больничного режима, никогда не звонит. Эта клиника - самое, жуткое здание, которое видел в Городе автор этих строк. Нет страшнее его рогатых башен с глазами балконами. Оставим его! Пусть стоит оно, одиноко возвышаясь над Городом.
В белых корпусах "А-й" больницы нарастало оживление. В эту ночь сюда поступило множество крепких молодых людей с травмами различной степени тяжести. Большинство из них были бритоголовыми парнями, обалдевшими от боли, народных обезболивающих средств, страха и от осознания проигранного сражения. Однако в общем наплыве попадались и панковатого вида, радостные, несмотря на ранения, лихие хлопцы, рысьими глазами они поглядывали на бритоголовых.
К своему глубочайшему горю, дежурил в эту смену еще не старый, врач-травматолог Константин Иванович Рыбин. Был он невзрачным тридцатилетним доктором с недавно появившимися залысинами. Ни таланта, ни страсти к медицине он не имел, иначе, как давно и мечтал, уже имел бы собственную практику где-нибудь на Западе. Служба в больнице вот уже лет пять не вызывала у него иных эмоций, кроме как отвращения к пациентам, зависти к более "удачливым" коллегам "утекшихм" вмести с остальными "мозгами" за кордон и лютого презрения к своей убогой родине и ее юродивому народу. Такие же ночи просто бесили его. Помимо уже неизбежных обмороженных и опитых бомжей, с которыми ему, травматологу, приходится возиться, еще и целый гурт дикого гопобыдла разной политической окраски. Он слушал стоны и хрипы раненых, ему жаловались на боль, вопрошали о дальнейшем здоровье, задавали совершенно бессмысленные вопросы. Его обливали ядреным матом и удалым жаргоном - нормой общения для собравшийся здесь публики. Один раз с полдюжины, видимо, недостаточно еще побитых пацанов устроили форменную поножовщину, в которой мимоходом едва не убили доктора.
В довершение всего пришла троица одетых в черное и зеленое, с черепами и звездами на рукавах, и принесла на себе своего товарища - бугая с разбитой головой и красной не то по своей природе, не то от крови повязкой на лбу. В руках троица держала по бутылке с зажигательной смесью и клялась "спалить здесь все...", если их другу не предоставят отдельную палату. Главврач позвонил было в милицию, но там вялый голос дежурного заявил, что в городе "черти что творится", а у милиции сил не хватает. Кроме того, смягчившись, он как довод привел тот факт, что даже во время самых жутких беспорядков больницы считаются "святыми местами", и бояться главврачу нечего. Когда главный врач в резкой форме указал дежурному на противоположные факты, тот сильно обиделся и грубо пожелал "Гиппократу" с его "террористами..." уйти далеко и, как можно скорее, бросил трубку.
Пришлось Главврачу выполнить требование поджигателей. Те, правда, сразу успокоились и даже извинились. VIР - пациента записали на Рыбина. Раненого привели в чувство раствором нашатырного спирта, остановили кровь, перевязали ему голову и сделали рентген. После всего этого ему дали лошадиную дозу обезболивающего, от чего он немедленно отключился опять.
Напряжение тем временем росло вместе с числом пациентов. Оно уже было готово вылиться в новую массовую драку, если бы не заведующий хирургическим отделением. Бывший военный врач, прошедший не одну "горячую точку", вышел в середину зарождающегося конфликта и заорал, что, если "бардак не кончится", врачи уйдут и пусть тогда конфликтующие стороны лечат себя сами. Угроза возымела действие, и к полуночи больница постепенно успокоилась и замолчала.
На пятиминутке было решено "отпустить" из больницы всех участников беспорядков. Ходячих прямо сейчас, "тяжелых" в течение трех дней. Пришли так же к выводу, что выпускать "хулиганов", для их же безопасности, следует поодиночке, с интервалом в один час. При удачном выполнении плана к завтрашнему дню количество опасных больных должно уменьшиться в пять раз. Останутся только тяжелораненые - "неходячие".
Рыбин, завершая обход, зашел в отдельную палату, где непробудным сном спал раненый, о котором так рьяно заботились друзья. Неизвестно зачем доктор заглянул ему в лицо. У антифашиста была квадратная, выступающая вперед челюсть, нос сломан. Выступающие надбровные дуги, выпуклый сократовский лоб, над которым росли густые бурые космы, напоминающие звериный мех, делали его похожим скорее на обезьяну или неандертальца, чем на современного человека. Бросался в глаза пересекающий левую щеку кривой и широкий шрам старого ранения. Зубы, которые Рыбин осматривал на предмет повреждений, были белыми крупными и необычайно острыми. - Ну, и зверюга! - подумал врач. - Боже ,боже, с кем приходится работать, что у нас за народ...
Завершив обход, он заперся в собственном, маленьком кабинете и, попивая кофе, щедро сдобренный коньяком, в который раз стал предаваться своим мечтам. Чистенькая европейская до нельзя буржуазная страна, аккуратненький городок, как с картинки, собственная небольшая клиника, шикарный дом, две машины , каждый год новые; жена, красивая и в меру умная; детишки, пациенты, жалующиеся на несварение, мигрени или депрессию. По выходным поездки на природу или гольф с друзьями. Ни лихорадочного, постоянного ужаса перед настоящим, ни страха перед навивающим жуть будущим. Никакого гопобыдла, никаких бомжей, никаких бандитов, разборок, наездов, грязи, холода, водки, вони, хамства, дикости, жалобных песенок, попрошаек и нищих...
Около полуночи раненый командир антифашистов очнулся в большой палате. Звали его Анатолием Сергеевичем Зверевым, а для друзей Толяном. Было ему неполных семнадцать лет, из которых два года он почти целиком отдал уличной войне с фашизмом.
Зверев пребывал в глухой тоске. Голова у него болела, руки дрожали, дело, которым он жил последний месяц завершилось. Не в первый раз к нему приходила черная собака тоски - вот уже два года он утолял ее голод драками и опасными авантюрами. Анатолий не знал ни ее причин, ни ее истоков, только последствия - душа трепетала и съеживалась, как голый человек на морозе, сердце каменело, и все существо хотело запрокинуть голову к луне и завыть, требуя жалости к себе у вечного и безразличного неба.
Толян бы так и сделал, если бы не обнаружил, что он не один в палате. В обширном помещении на верхнем этаже больницы царил мрак, только свет молодого месяца и далеких уличных фонарей освещал его обшарпанные стены и убогую обстановку. В этом неверном свете Анатолий увидел, сидящего на табурете в комнате парня примерно своего возраста. Был этот человек строен и гибок, одет в спортивные брюки, майку и белый больничный халат. Его мягкое, хотя и несколько угловатое лицо с пробивающейся щетиной бороды, было повернуто к окну. Большие, выразительные глаза тревожно смотрели на зарождающуюся луну, в ее бледных лучах раненый увидел на лбу незнакомца странный шрам, будто с его головы когда-то давно резко сорвали моток колючей проволоки. Видимо, почувствовав на себе взгляд антифашиста, он обернулся.
- Привет, как себя чувствуешь? - спросил он еще недавно установившимся глубоким баритоном.
- Нормально, - ответил Анатолий гнусавым и хрипловатым басом, и добавил несколько неучтиво. - А кто ты такой?
- Меня зовут Геннадий Исаев, для друзей просто Генка. Я здесь санитар и по совместительству сиделка, - сказал незнакомец с легкой, приятной улыбкой.
- Анатолий Зверев, - представился Толян. В голову, как ему показалось, еще раз ударили битой, к горлу подкатила тошнота, однако он поборол дискомфорт и спросил:
- И сколько платят? Как вообще работается?
За свои неполные семнадцать в свободное от учебы и борьбы время Анатолий перепробовал, наверное, все профессии, где требовался неквалифицированный физический труд: от живой рекламы и распространителя листовок до грузчика в магазине, озеленителя в парке и даже землекопа в археологической экспедиции. В работе он находил не только финансовую сторону, но и удовлетворял свою тягу к сложностям жизни и приключениям. Поэтому, услышав о том, что на интереснейшую работу берут несовершеннолетних, он и решил узнать о ней поподробней.
- Я не работаю здесь постоянно, у меня сейчас отпуск, и я подменяю друга.
- Отпуск? Так ты, значит... А кем ты тогда работаешь? - удивился Толян.
- Слесарем на заводе, - сказал Геннадий, и в глазах у него вспыхнул восторг.
- Сколько же тебе лет?
- Много! - заявил Исаев с широкой улыбкой, отразившейся в ту же секунду на лице Зверева.
- И нравится?
- Да, очень, - с жаром ответил Исаев. - Ты только представь, создавать что-то своими руками, чтобы потом эта вещь стала деталью чего-то большего. Иногда вытачиваешь детали, и дух захватывает от того, сколько людей будут пользоваться приборами и механизмами, в которые эти детали входят. Ну и просто, знаешь, слесарное дело - это ведь искусство, вроде резки по дереву, в нем столько всего интересного. Ну и кроме того, все мои родители и родители родителей, работали слесарями.
Слова ночного собеседника срезали с загрубелой души Анатолия стружку. "Вот человек, - подумал он,- настоящий, не то что все эти... "чтоб поменьше работать и побольше зарабатывать". Нет. Вот на таких людях земля стоит, а может быть и вперед движется".
-Да, - сказал он уже вслух, - это здорово.
Зверев почувствовал, будто какая-то сеть доверия, выловила его из темной тоски. Что-то тянуло его говорить с этим вообще-то чужим человеком.
- Знаешь, - добавил Анатолий, - я впервые встречаю человека, истинно любящего свою работу не за то, что она приносит ему миллионы.
- А ты знаешь человека с зарплатой в несколько миллионов? -спросил Исаев, снова широко улыбаясь. Анатолий ответил, перефразируя анекдот:
- Нет. Но спасибо за комплимент, - и оба расхохотались.
Разговор пошел легко и непринужденно. За весьма короткое время они многое узнали друг о друге: основные занятия (Геннадий с большим одобрением отозвался о том , что Зверев учится), пристрастия в музыке и литературе, хобби и наиболее беспокоящие каждого проблемы. Речь у Исаева была и простая, и сложная одновременно. Казалось, будто он ее все время подстраивает под настроение собеседника и тему разговора. В разговоре ни разу за всю ночь, не промелькнуло ни одного бранного слова. Он никогда не возражал и не высказывался категорически, но всем его доводам верилось, и чем больше он говорил, тем больше к нему тянулся любой собеседник. Своим словом, пусть это даже простецкий разговор по пустякам, он с каждой секундой все больше ободрял и согревал душу говорящего с ним человека. Да, воистину великим даром слова обладал он уже тогда, в самом начале своего пути. К середине беседы Зверев с удивлением понял, что стал перенимать манеру речи своего нового друга.
Больше всего поразил антифашиста тот факт, что одна из самых читаемых книг Генки - Библия. Сам Зверев читал ее всего один раз в жизни, да и то не всю, а в основном "Апокалипсис".
- И что, - спросил он, - увлекательно?
- Да. Там много интересных мыслей и высказываний.
- Мне "Откровение" в этом плане нравится, - сказал Анатолий с легким смешком.
Исаева вызвали по какому-то делу, и он на некоторое время оставил Зверева одного. В черное окно палаты заглядывал любопытный месяц. На черном городском небе он казался перевернутой щелкой прикрытого глаза. Несколько раз Анатолий проваливался в забытье, но действие обезболивающего кончилось, и каждый раз он просыпался от все усиливающейся, разрывающей голову боли. От этой невыносимой пытки постоянно слезились глаза, два или три раза его бросало из нездорового жара в колотящий озноб.
Покончив со своими делами, в палату вернулся Генка, неся с собой таблетку "Пенталгина" и стакан воды. Зверев принял лекарство и смущенно (он не привык, чтобы его обслуживали) попросил еще воды. Геннадий принес еще. Вскоре голова утихла. Боль, подобно вцепившейся в горло собаке, перестала рвать несчастного, но и отказывалась "отпускать" его. Разговор продолжился.
Перебрав множество тем, они пришли к извечной: "Как сделать мир вообще, и Россию в частности, лучше". Говорил Зверев, Исаев же только очень внимательно слушал. Юный анархист пламенно "излагал" постулаты своей веры, а также свое личное мнение по тем или иным вопросам. Яркими красками он описывал недалекое и грандиозное будущее, непременно следующее вслед за серой эпохой безвременья. Не хуже своего любимого библейского автора, он возвышенно и грозно вещал о страшных войнах и потрясениях, об очистительном огне, что пройдет по земле, сжигая всю скверну, о новом человечестве, которое родится "в кровавой купели зари нового мира".
Чем дольше Исаев слушал, тем более задумчивым становилось его лицо. Наконец, когда Зверев кончил речь, он спросил у него:
- Слушай, Толян, ты вот говоришь, что миллиарды умрут, чтобы родить нового счастливого человека, что они только ради этого и родились. Тебе этого миллиарда не жалко?
- А чего его жалеть? Меня вот в жизни тоже никто не жалел... Кроме того я же сказал, будут учтены все ошибки старых революций. Умрет худшая половина человечества. Ведь согласись, большая часть людей - кто? Скоты, которые за зря небо коптят. Что они в своей жизни делают? Жрут, любятся да спят!
Утром они раз за разом выполняют заученный с детства ритуал, боясь, что если они нарушат его, с ними случится беда. Затем бегут на работу, вечно боясь опоздать, и лишиться своего тепленького местечка. На службе они делают бессмысленную работу, а зачастую просто делают вид, что работают, - Анатолий натужно выдохнул и поморщился от усилившейся боли, но продолжил. - Они подсиживают товарищей ради повышения, подлизываются к начальству и одновременно его ненавидят. Они калечат детей по своему образу и подобию... И все это из-за самого большого их страха - стать "неудачником", лишиться одобрения системы, перестать быть ее частью и кормлением. Страх, страх, страх, только он заставляет их хоть что-нибудь делать в жизни. Боясь стать неудачниками на небе, они носят кресты, кидают мелочь в храмовые копилки и соблюдают заповеди что полегче, считая, что зарабатывают себе этим шикарное, загробное портфолио. Кто они? Скот! Даже не скот, а черви, плесень, гумно. Ненавижу их.
- За что?
- За все это. За безразличие.
- Не суди их строго.
- Да нет, ты не понял. Никто никого не будет судить. Просто уже сейчас мир расколот - на вновь поднявших голову фашистов и на нас. Когда начнется война, каждому придется сделать выбор между этими силами, и я говорю тебе, что все эти гады побегут к ним, так как фашисты будут защищать тот мирок, что те сами себе и придумали.
- Ты считаешь, что все, кто пойдут к вам, будут лучше?
- Нет. Человек - зверь, но не каждый зверь - скот. В принципе еще не один из рода людского не заслужил гордого имени "человек" (в том числе и ваш покорный слуга, разумеется), но именно мы, звери, очистим дорогу настоящему человеку, так как мы - свободны. Да! Только этим волк отличен от овцы и собаки, ее охраняющей. Он свободен. Однако не один из нас не родился на воле, все мы с детства в оковах, и пусть они не видны, их следы навсегда остаются у нас в душах. Лишь когда на земле не останется ни одного раба, лишь тогда на свете начнут рождаться настоящие люди.
Воцарились молчание и тишина. Был слышен тихий шорох, живущей ночной жизнью больницы.
Зверев заглянул в лицо Исаева, и его бросило в дрожь. Задумавшись, Геннадий глядел во тьму окна. В его по-прежнему лучистых и добрых глазах появилась устрашающая, буквально вселенская глубина и одновременно пронзающая вечность, алмазная твердость. Он иск&гг ответ. Было видно, что сейчас он не знает или не может сформулировать его точно, но Анатолий мог бы поклясться всем во Вселенной, что рано или поздно его друг, сын слесаря найдет нужные слова и тогда ответит на все вопросы. Пока же он сказал просто:
- Не мы создаем людей, не нам их судить. В каждом из нас есть и свет, и тьма, но я верую в то, что все лучшее в нас - Свет Господень. Вот ты видишь в каждом человеке зверя, я же думаю, что ты просто не хочешь замечать в нем добро... Хотя дело каждого: смотреть ему на свет или на тьму. Мне кажется, приятнее не судить людей, а видеть в них хорошее, жалеть их...
- Меня никто не жалел, почему я должен кого-то жалеть?
- Зло или милосердие равно вернутся к тебе.
Снова надолго пала тишина. Боль стала ослаблять свою мертвую хватку, Зверев стал погружаться в приятную дрему. Уже почти сквозь сон он услышал слова Исаева.
- Спасибо тебе за беседу и за все... Я о многом задумался. Надо же, никогда не увлекался философией, а теперь... Ты хороший человек, спокойной ночи.
-Нет, ты человек... Спокойной тебе вахты.
- И тебе.
Была ночь с шестого на седьмое января.
Старшая сестра приемного отделения, Марина Ермолаевна, была верующим человеком. Поставив в больничной часовне (той самой, где никогда не звонит колокол) свечку и, совершив обход больных, сидела в общей комнате, читая Евангелие. Так ее мать учила "Маря, по церковным дням надо Писание читать, а иначе грех". Вот Марина Ермолаевна и читала: "Через три дня нашли Его в храме, сидящего посреди учителей, слушающего их и спрашивающего их".
Головная боль у Анатолия успокоилась, и он заснул. Сны, как он вам с охотой объяснит, если вы его спросите, порождаются различными гормонами (суть которых вызывать у нас радость, возбуждение, страх и т. д.) и наложенными на эти гормоны экзистенциальными переживаниями. Поэтому Толян за своими снами следил, проверяя через них все ли в порядке с его гормонами и головой (родиной экзистенциальных переживаний).
Приснившийся ему в эту ночь сон свидетельствовал о явном бардаке и там, и там. Ему приснился бой. Только во сне, все было иначе.
Вот он с товарищами снова стоит на кургане, но нет уже красного закатного солнца, так как пала тьма на землю. И курган теперь уже не некий холм, зажатый сетью жилых массивов, а возвышающаяся над всем миром, голая и кирпично-красная, как череп скинхеда, плоская гора.
Вместо рожка - месяца, виденного Анатолием в больничное окно, в зените висит выпуклая и тусклая, как рыбий глаз, полная луна. Она вращается и подпрыгивает на месте. С печальным серебристым ржанием с неба прочь от луны бегут белые звезды-кони. Сердце бьется в висках у Анатолия, и эти удары превращаются в барабанный бой. Из-под луны к ставшим красными, как расплавленное железо, антифашистам шли мерным и гулким шагом скинхеды. Но шли они, не как ходят люди в реальности, а переваливаясь на негнущихся ногах, будто оловянные солдатики, управляемые чьей-то невидимой рукой. Их головы и лица были мертвенно-белого цвета, а вместо глаз у них в глазницах были подобия приплясывающей на опустевшем небе луны.
Толян хочет отдать команду: "В бой", но только он открывает рот, как его товарищи исчезают под навалившимися врагами и те разрывают их своими треугольными черными зубами. Он один, а банда скинхедов вдруг начинает расти, плодясь, как микробы в питательной среде, их страшные фигуры заполняют всю гору. Толян глянул на небо, зачем-то отыскивая звезды, но ничего там не увидел кроме жуткой луны. Панический страх отнял у него дыхание, но, превозмогая себя, он побежал. Воздух становится вязким, как паста в ручке, как сгусток крови, однако Анатолий все же бежит, бежит на Восток. Врагов все больше и больше, они начинают падать с пустого черного неба. Вдруг на восточный край горы взгромоздился задорный червонно-красный петух, размером с саму гору, от его перьев исходило золотое свечение.
Враги окружают Анатолия, но он убегает от них по воздуху. Он бежит к петуху и кричит: "Петух! Петух!"
Петух встряхивает перьями, трясет бородкой и хохолком, и издает чистый и звонкий петушиный крик - кукареканье. В ответ вращающийся глаз луны стал громко и безобразно гоготать, его смех подхватывают темные фигуры скинхедов. Они, как муравьи сахар, облепляют петуха и в одно мгновенье сжирают его.
Анатолий побежал дальше по черному полю неба. У самого основания горы в корявых кустарниках он увидел повзрослевшего бородатого Генку Исаева. Лицо у него было все разбито и, несмотря на мороз и снег, он был бос. Большие невероятно грустные глаза, казалось, ничего не видели.
- Генка, помоги! Исаев! Спаси! Прошу тебя, спаси! - орал Анатолий и бежал к Исаеву по небу.
Генка увидел его и пошел навстречу. Вмиг все посерело, пропали тучи врагов, упал с неба выпуклый глаз луны, из-за зубьев темного леса начало вставать ослепительное новое солнце.
Фигуру Исаева скрыли ослепительные солнечные лучи, не было видно даже черного силуэта. Зверев пошел к своему спасителю. За собой он увидел своих, будто никогда не умиравших, товарищей, а за ними целое море людей. Он видел миллиарды лиц: от звероподобных, вроде его собственного, до ангельски невинных. Видел глаза людей, посеревшие от долгой неблагодарной жизни, твердые и острые как булат, мягкие и безвольные. Видел калек, видел нищих, обезумевших, опустошенных, опустившихся, сломленных, плачущих, отчаявшихся... Свет облекал их в белые одежды, входил в каждого, и теперь уже любой человек в этой бесконечной реке сиял и переливался светом. Вздох облегчения и свободы пронесся над горой.
Люди шли все дальше и дальше в солнце, и Анатолий уже перестал что-либо видеть чувствовать, кроме белого света и ощущения стремительного полета. Сон кончился, превратившись в серую дрему. Грубый толчок разбудил раненого.
- Вставай, койку освобождать пора, - будил его незнакомый сиплый бас.
- Вставай, проклятьем заклейменный, красный партизан, - презрительно сипел голос. Толян молча встал и начал надевать принесенную санитаром верхнюю одежду. Тут он заметил, что нигде нет его ночного собеседника Генки Исаева.
- Слышь, - спросил он у возившегося с бельем санитара,- тут ночью коллега твой был, Генка Исаев, парень где-то моего возраста.
- Не знаю никакого Исаева, - проворчал санитар. - Я в другую смену. Отдежурил, наверное, и ушел. Одевшись, Зверев пошел на выход. Его отчаянно штормило, ноги противно подрагивали, голова болела, и боль стучала по глазам. Выйдя во двор и погрузившись в холодные сумерки зимнего утра, он направился к чугунным воротам. На воздухе ему стало намного лучше, тем более, что утро обещало быть великолепным. На светлеющем, синем небе ни облачка, воздух тих и хрустально чист. С минуты на минуту должна была начаться поздняя зимняя заря.
За забором Анатолия встретила шумная компания друзей. Крепкие рукопожатия, хлопки по спине, плечам, искренняя радость за друга.
- Привет, чувак!
- Голова сильно болит?
- Дырка большая была. Хе-Хе.
- Как вообще, сильных проблем нет?
- Все путем пацаны, - отвечал им раненый. - У меня черепушка как каска. Сотрясение небольшое, через неделю стены головой буду ломать.
- Только не у меня.
- Круто
- Толян рулит.
- Обмыть бы.
Тут слово взял Леха, тоже один из выбранных всей группой командиров, и лица у всех посуровели.
- Акция прошла успешна только у нас, Новосибирске и Хабаровске. Во всех же остальных городах - полный провал. В столице нам вообще устроили "ночь длинных ножей"... Скорее всего все это - провокация. У них были все адреса. Я уверен, что это устроил кто-то из верхов, милиция была на их стороне, многих наших замели: в Москве - вообще весь актив. Президенту объявили импичмент - по телеку экстренным выпуском показывали, фюрер их... доморощенный заявил, что власть не контролирует обстановку в стране, просит ввести чрезвычайное положение.
- Мда. Это серьезно, - Анатолий нахмурился и наклонил вперед лохматую голову. - Игры кончились, теперь все по-взрослому будет.
- Сейчас все на наше место, - сказал Зверев, - там все и обдумаем. Оно нигде, кроме как у нас в головах, не зафиксировано. Леха, обзвони весь актив, скажи, чтоб дули к нам. На явках сейчас лучше не появляться.
Вся группа быстрым и широким шагом пересекла шоссе и скрылась во дворах. Восходящее алое солнце светило им.