Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга первая: "ХРАБР ВАСИЛЁК"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 31

Бабка Языга летела на помеле. Вернее, даже не летела, а скакала. И скачки делала не очень длинными. Укорачивала их, как могла. При этом с ним, с помелом, громко бранилась. Укоряла его, безответно, за нерадивость. Если есть у Тугарина соглядатаи, пускай передадут — помело оказалось негодным, помело бабку подвело…
— Тебе бы только не печи полеживать, да? — громко и с чувством кричала. — Паутинкой бы зарастать шелковой? Ах ты немочь лохматая! Ах ты репей зацеплячий! Я те покажу перед каждым ухабом кланяться! Я те покажу в каждую ложбинку падать! Цыплята и те лучше летают!.. Кричала и потихоньку давила на упругую неуступчивую палку, — присядь, поперешное, вон как раз удобная ложбина…
Умучилась бабка Языга, измаялась, разрываясь между сердитым ором и потаенным просительным жимом. Ах Тугарин, свет — батюшка! Не сладко на твоих посылках!.. Хотя перед собой чего лукавить. С тех пор, как Тугарин ее выдвинул, взял из болота и посадил в уютную избушку — сторожку, — живется ей неплохо. В грязи жила — вроде так и надо было. С сестрами ссорилась, пакостила им по–мелкому, о чудесах мечтала. Из мечтаний и вышло ее благоденствие. Мимоезжая случайность направила Тугарина к ее болоту. Она, Языга, могла спать в это время, могла дрязгами заниматься, могла быть далеко, могла не осмелиться, не окликнуть… Но увидела, увидела всадника на белом коне. И позвала… Не услышал… Догнала. Пересекла путь. Поведала свою задумку, сгибаясь низко, видя лишь носок Тугаринова сапога — красный сафьян, помнится, подмок слегка там, где касался конского бока… И он, Тугарин — благодетель… Мог бы отпихнуть, потоптать, изувечить… Мог бы отвернуться, зевнуть, высмеять… Нет, он выслушал и одобрил. Велел явиться в городище — к Детинцу, который еще только строился…
Она лес перемеряла вдоль и поперек своими двумя. Нашла места пригожие, поведала о них. И Тугарин сорвал со стройки плотников. И появились в лесу избушки–сторожки — в трех днях пути. Были они для Языги да ее сестер — злоязычек… Простое она дело предложила — да по сердцу Тугарину. Оплести сетью сторожек лес, чтобы никто — будь конный, будь пеший — не мог эти сторожки минуть. Чтобы у каждого, кто прошел–проехал, выведать можно было, — куда, зачем, один ли, с подмогой ли. Чтобы сообщить Тугарину из любой избушки, или от него предостережение получить…
Помстилось, или впрямь кто-то глянул из–за той ели?.. Может, зверь перехожий?.. Может, ядовитый соглядатай?..
Ах в какое бешенство приводит мысль, что и за ней самой наблюдать могут, о ней доносить! Это же она придумала — надзор и донос, — ей и пользоваться!
Или до нее было — в вечном бытовании, как небо и вода?..
Ах, как она приспособилась к новой жизни — легкой, привольной, обеспеченной. Ах, как быстро поняла, что главное — не усердие, не рвение деловое, а их видимость!.. Твори вид, будто из кожи лезешь, да внушай повелителю, что незаменима. Пускай пыль в глаза — мягонькую, сладенькую пыльцу, чтобы глазонькам не больно моргалось… Ничего не делать и деловитой слыть — это ее секрет, она привыкла так, она теперь по–другому не может. Хлопотать да напрягаться да потом обливаться — неумным впору, а она — у–умненькая…
Что-то ей чудится… Как присела на пенек, дала помелу передохнуть, выбранив его, изношенное, — тут словно кто-то в спину зыркнул. Как взлетала, оглянулась неожиданно, по кустам да елкам царапнула глазом, изогнулась, чуть не сверзилась, — никого.
Что-то носится в воздухе… То ли взгляд чужой, дурной… То ли беда какая… Настороже надо быть. Поберечься…
А ведь Тугарин ее понял. Потому и приблизил. Понятные — не страшны. И она поняла, что он — понял. И пошла с ним, и помогла, когда покусился на Светозарыню. И Бессона не пожалела. И никого не пожалеет, лишь бы отстоять — защитить устроенную, чистенькую житуху. Василька тоже, если надо, сама, своими руками… Но лучше чужими… Сейчас он с оборотнями бьется… Чем дольше бьется, тем больше утомится… Тем легче сладить…
Как уж оно получается… Но всякий выбирает именно то, чего достоин… По Сеньке и шапка… Русиничи ближе ей, чем Василек. Понятнее. Они такие же, как она. Простые. Дали им тепло, сырость, роскошь — довольны… Василек другой — непонятный. Вроде бы, коварства в нем нет. А все–таки подозреваешь… Сильный он — слабый в храбры не сунется. Но надо-то ему чего? Чего ему надо-то?..
Тугарина хочет скинуть?.. Ну, тут он обожжется — слишком бесхитростен сам и слишком хитер Тугарин. Ему, Васильку, до боя с Тугарином и не добраться, не дожить. Не оборотни, так она… Не она, так еще кто… Но доконают Василечка — по слову Тугарина… Ох, доконают…
Василек — он просто белая ворона. Он дважды белая ворона. Единственный ребенок, во-первых. Не тем духом пропитан, какой бытует в селище, — во-вторых.
Они все — белые вороны, вся его семья. Бессон был самый обычный среди них. Похожий на других. И погиб… И остальные погибнут или уже… Белые вороны долго не живут…
Бабка Языга отдохнула на пеньке и помелу дала отдохнуть. Взлетать не спешила — слушала. Что-то стало погромыхивать в ушах, и она озаботилась, — не хворь ли начинается? Надо бы в избушку, к питиям целебным, к печке горячей. Пусть другие Василька изводят — кто помоложе да поздоровей.
Она сглотнула два раза — думала, уши прочистятся, и шум пройдет. Посопела носом озабоченно. Почесала бородавку на левой щеке. Шумело по-прежнему.
Бабка подержала на лбу ладонь. Попробовала часто подышать, — может, кашель обнаружится, наследие болотных лет.
Все, вроде, в порядке. Ничего, как назло, не болит. Стрельни сейчас хоть маленькая боль, хоть малю-ю-юсенькая болька, и Языга, не колеблясь, повернула бы назад. А теперь колебалась…
Что сказать Тугарину? Как оправдаться? Наврать-то, конечно можно с три короба. Но уж на что она брехлива, и то боится. Недаром чужие глаза мерещились. Недаром оглядывалась. Тугарин все знает, все видит и никому не верит.
Вздохнула бабка, сожалея, что не поворотиться. Подняла в воздух помело. И сразу увидела: что-то непонятное приключилось, что-то серьезное. Может быть, что-то страшное… Далеко впереди стоял высокий столб дыма. Он гляделся неподвижным. Только с боков чуть заметно шевелились, ползли вверх черные завитушки. Оттуда и долетал смутный рокот, что обеспокоил бабку Языгу. Оттуда и хворь ей, выходит, грозила.
Вот оно, предчувствие беды! Не зря появилось.
Бабка Языга мчалась на помеле, дав ему свободу, не давила, не прижимала к земле. До боли в глазах, до слез вглядывалась в дым. Там ведь горит. Лес гибнет. Что делать-то? Ведь этак, ежели без остановки, пал и до ее избушки доползет.
Посмотреть — и спешить за подмогой. К Тугарину, к Лесовику ли — кто первый попадется. Лес горит — беда общая…
Она уже видела языки пламени. Гадкие обжоры! Тяжело вываливаются, выставляют набитое брюхо и падают обратно, за вершины.
Шум усилился. Теперь он был разноголосым и непохожим на обычный пожар. Помимо непрерывного монотонного рева пламени слышался другой рев — будто верещала откормленная свинья перед убоем…
Визжали то долго, то коротко… звонко стучали… рычали злобно и страшно…
Не пожар это был — битва жестокая. Бой, невиданный в здешних краях. Схватка смертельная… Даже во времена войны с оборотнями такого не бывало.
Может, это оборотни да Василек и наколобродили? Тогда она слишком быстро тут появилась. Тогда нужно сторонкой облететь да обождать чуток…
Но глянуть-то надо бы…Одним глазком… Кто при сшибке — в запале боевом — по сторонам зырит. Кто в бою смертном примечает, какие птицы мимо летят…
Бабка Языга снизилась да потише полетела. Почти пошаркивала помелом по деревьям.
Жаром веяло. Смрадом. Словно ту свинью закололи и сожгли здесь же. Но визг-то — вот он, совсем близко. В ушах от него свербит.
Не оборотни это, не умеют оборотни так. И уж, конечно, не Василек…
Вдруг она вынырнула на поле битвы — удачно! сбоку! — и тут же задвинулась назад, под спасительные ветви, за толстые стволы.
Висела в воздухе, прильнув к помелу, и бородавки на лице шевелились, подымалась, наливались кровью.
Огромное пятно было выжжено в лесу. Там стояли — нелепыми раскоряками — обугленные костяки деревьев. Сизые дымы вились–качались, как полчища змей. По краям пятна цвел огонь — живая изгородь, увитая оранжевыми, буйнолистными, буйнолепестковыми цветами.
Цветами ли? Может, полчища рыжих лисиц вгрызлись в лес? Эк они прожорливы, эк зубами скрежещут…
Бабка Языга висела над прогалом — полянка длинным язычком была под ней. Огонь бабку не беспокоил, обтекал слева и справа; можно было смотреть, не отвлекаясь…
Посмотреть было на что. Такого дракона за долгий век бабка не видела. Пламенем окруженный, как пышными усами да бородой, стоял на мощных коротких лапах бронированный зверь. Плотно пригнанные чешуи, отливая зеленью, не только тело покрывали — даже морду, даже ноздри. Каждая чешуя была покрыта толстым слоем слизи. Это слизь, подгорая, испекаясь, тот запах тошный издавала, что почуяла бабка на подлете…
Хвостом, длинным и сильным, дракон бил по пепелищу, затемняя воздух. Зубами лязгал, верещал.
Зубы — с бабку величиной — были до нелепости белыми. Им бы в саже перегваздаться, подзакоптиться, а не такими сверкучими…
Их белизна раздражала бабку… Оглядев дракона, она обратилась к его наезднику. И обмерла. Худой, желтокожий, в черном теплом плаще. Кутается, будто зябко ему. Глаза в пол-лица, — желтые, с крапушками зелени, — и такая в них привычная, спокойная, отстоявшаяся злоба, какой даже бабка не встречала. А уж она, в годы оны, от сестричек–злоязычек да от соплеменниц наслушалась — навидалась…
Одной рукой наездник держится за спинной гребень дракона, а в другой у него — меч узенький. Не меч, а детская забава…
Догадалась бабка, кто таков перед ней, потому и обмерла. Не иначе, как сам Корчун, со страхом ожидаемый. Тугарин баял о нем да хорохорился. Но она-то бабка, насквозь видит… Был в Тугарине страх, — как ни прятал, как ни петушился…
А супротивник-то Корчунов — надо же, Лесовик! И чего он вылез! На что ему! Не ладит с Тугарином — вот и уступил бы Тугарину эту брань! Глядишь, и руки не подняв, победителем бы стал.
Она бы так и поступила на его месте. А уж подставлять себя под удары Корчуна — да ни за что бы на свете!.. Ишь, вояка нескладный! В человечьем облике явился.
Показалось бабке Языге, что он на Василька похож. Но сморгнула, — и перестало казаться. Нечто вроде кольчуги на нем — из молодых плотных еловых шишек. В правой руке — длинный сук безлистный. Единственное оружие… Нешто устоишь с таким!..
Все вроде бы застыли, пока бабка оглядывала. А на самом-то деле бой гремел без перерыва. Просто бабке тот миг, за который осмотрелась, померещился длинным–предлинным. И едва она поняла, кто перед ней, бой продолжился.
Лесовик взмахнул суком. Корчун встретил удар мечиком своим, отсек толстую боковую ветку. Она тут же отросла, пока Лесовик снова замахивался.
Корчун снова отсек часть сука. Дракон сделал шаг вперед.
Одна из елей, что росли рядом, пошатнулась и упала на мерзкую драконью морду. Тяжела была ель, ударила по белозубому чудовищу крепко. А дракон будто и не заметил. Башкой мотнул, и ель отвалилась в сторону, огнем объятая.
Лесовик на шаг отступил, быстрее замахал суком своим длинным. Да что толку!
Корчун, скучая, не уставал срезать сук мечиком своим узким.
Дракон, выждав, делал шаг вперед. Очередное дерево валилось ему на морду…
И все это было бесполезно. Бабка Языга поняла сразу. Лесовику не одолеть, если кто-то не выручит. Ему даже не убежать, потому что у дракона крылья сложены под брюхом — аккуратненькие, длинные, узкие и тоже чешуйчатые.
Это что же получается? Ему, Лесовику, тут гибель? А как же без него-то? Как же в лесу-то будет? Кто хранить будет лес, беречь? Кто всякую тварь лесную в строгости удержит?..
Не ожидала бабка Языга, что вид отступающего Лесовика такую боль и тревогу в ней вызовет. Не чаяла, что связана с ним, Лесовиком, воедино.
Эта связь, обнаруженная вдруг, сейчас, — испугала бабку, заставила затрепетать.
Фу ты, ну ты! Надо же!.. Может, и со Светозарыней загубленной была такая связь, не понятая вовремя?..
Бабка Языга вихлясто и сноровисто взмыла в поднебесье. Опомнилась и вниз кинулась, под защиту деревьев. Петляя, как заяц, понеслась прочь. Скорей, скорей, скорей! Куда же он запропастился? На него надежда, только на него!..

Глава 32

Селище кипело, бурлило. Между избами туда–сюда метались русиничи и змеюны. От опушки виделись они маленькими, будто муравьи. И забава их казалась веселой, безобидной.
— Мне дальше невмочь! — волк отворотил морду, говоря, — виноватился.
— Здоров будь! Поклон тебе за подмогу!..— Веселяй слез, погладил волка по мохнатому боку, в поясе переломился.
— Позовут скоро! Чую!.. — волк шагнул назад и за деревьями исчез, лес впитал, втянул его в себя. Веселяй поглядел вослед, поправил меч на боку и зашагал скорым шагом. Чем ближе подходил к селищу, чем явственнее видел, — тем громче звучала в нем песня этого боя, — песня, в которой коварству и подлости противостояли обреченное мужество и вынужденное бесстрашие.
Змеюнов было больше, гораздо больше, чем русиничей. Змеюны окружили каждую избу — каждую взяли в кольцо и не выпускали жильцов.
Если кто лез через изгородь или ломился в ворота изнутри, змеюны стреляли из луков, убивая или заставляя затаиваться. В нескольких избах, правда, жильцы собрались в кулак и пробились. Но ни к чему хорошему это не привело. За теми, кто пробился, гонялись, будто за курицами. За каждым-толпа змеюнов. Кого поубивали, порубили в жестокой ошибке. Кто влез в чужое кольцо и спрятался в чужой избе. Кто бился, безнадежно и отчаянно, поодиночке, или по двое–по трое — спиной к спине, плечом к плечу…
Змеюны близкого боя не любили — не напористы были на мечах, вроде бы даже ленивы. Им бы из луков, издалека… Разжирели, освинячились, позабыли ратную науку.
Да и не только они! А мы, русиничи, разве не так же!.. Выскочить бы разом из привычных своих жилищ, которые вдруг стали ловушками! Ударить бы разом на этих, толстых и скользких! Ишь лоснятся, издали видать… Неужто бы не справились! Неужто бы не опрокинули! Неужто не ворвались бы в Детинец по этим тушам да не покончили бы с Тугарином!
Ах, как можно было бы спеть про победу! Ах, как хочется Веселяю спеть! И как далек он от этого… Один — хотя и оружный. Что он сможет! Крадется по задам, как зверь пуганный. Слушает песню боя. И чудится: то не песня, а только подступ к ней. Одиночные схватки — это молодецкий, но и печальный зачин. Змеюны чего-то ждут. Змеюны еще не воюют по–настоящему.
Ну, так что? Смотреть будем да песни измышлять? Или ударим сзади — да неожиданно, да с шумом великим?..
Эх, ясен ответ, и вопрошать-то было нечего. Оттягиваешь хоть на миг еще? Погибать неохота во цвете лет? Бабушка надвое сказала — сгибнешь ли!..
А надо ли нападать ему? Может, бьют насмерть лишь тех, кто в избах не сидит? А послушных — тех, что не пробуют вырваться — и не тронут? А?..
Чем не мысля!.. Чем не зацепка за жизнь окаянную!..
Будь он хотя бы верхами! Один вершник пятка пеших стоит, а не то и десятка…
Нет, нельзя ему сейчас отвернуться. Всю жизнь отворачивался. И оправдывал себя песнями. Мол, песни важнее всего. Ради них обязан беречь себя. Никто не услышит новых песен и не споет их-только он…
А новые песни не от того родятся, что себя сохранишь. Новые песни — от новых дел и новых мыслей. Вот пошел с Васильком, не убоялся, — и столько песен в него зернами упало. Он чует внутри эти зерна, им надо вылежаться, прорасти.
А вдруг… А вдруг он погибнет сейчас? Вот сейчас…Вот здесь… Вот от этих сундуков жирных… Как же тогда песни?.. Как же зерна, из которых они проклюнутся?..
Небось, не пропадут… Прорастут из него, мертвого… Чего же бояться, коли так!
— Эгей — эгегей!-то ли запел, то ли закричал Веселяй, набегая на толпу змеюнов, разя мечом направо и налево.
Змеюны раздались, отхлынули. Веселяй увидел Шибалку за их спинами. Шибалка взмахивал мечом судорожно, рывками; конопатое лицо посерело. Видно долго отбивался, и силы были на исходе.
Веселяй подбежал, спину подставил и шатнулся аж — когда Шибалка своей спиной привалился. Эх и славная пошла потеха! Кабы не Шибалка на спине, кабы двигаться свободно, — ох и нарубил бы Веселяй капусты из неповоротливых змеюнов!
А что стуку да звяку! Будто стая ворон раскаркалась, разгомонилась.
Н-на тебе!
Нна!..
Щитом отобьем!
Щитом!..
Аа — ах!..
Аах!..
— Давай к Первуше во двор! — крикнул Веселяй. — Подымем его!..
— Давай! — согласился Шибалка сиплым голосом. Так они и вошли в Первушин загород, не нарушая боевого порядка, — спина к спине. Веселяй — ликом вперед — очищал дорогу, заставляя змеюнов расступаться. Шибалка назад ликом, — чтобы не поразили скрытно, исподтишка, коварства ради.
Змеюны легко расступались, почти не противились. Будто сами приглашали оружных зайти куда им надо. Невмочно змеюнам видеть близкий посверк смертельных лезвий… Первуша, бледный и как всегда растрепанный, сидел на лавке меж окон, положив на колени широченные свои ладони. Рядом сидел его отец — Живун — борода до пояса и такой же всклокоченный. В плечах он был вдвое шире Первуши, но силы в его фигуре не было. Обмякший, словно бы обиженный, покоил на коленях короткопалые ладони и глядел прямо перед собой — отгородился этак от всего. Мать и жонка Первуши сидели на другой лавке, вдоль печи, тихие, растерянные, — словно яма вдруг открылась у ног, там, где всегда было твердо, надежно.
Как вошли, Шибалка повалился на лавку — возле Первуши и Живуна — меч устроил вдоль тела, ноги вытянул, руки скрестил на груди.
— Помирать что ли собрался? — спросил Первуша, не повернув головы. — Самое время!..
— Жить решили! — ответил Веселяй.
Он сунул меч в ножны да встал, подбоченясь, будто плясать изготовился.
— Что приключилось-то ? — слабым голосом сказал дед Живун.
Лишь борода дрогнула — выдала, что это он вопросил.
— За что на нас ополчились?.. Разве мы в чем виноватые?.. — завыли было, заголосили бабы.
— А моя Милонега? Она была виновата? — сказал Шибалка. — Ее убили…
Стрелой в горло… Он закрыл глаза, будто всякий интерес потерял к беседе.
— Как же так? За что?.. — слова Веселяя беспомощны.
И ноги у него вдруг ослабели, как услышал про Милонегу, — наклонился, посмотрел на них с упреком и пошел на подгибающихся к лавке, плюхнулся рядом с Первушей.
— Чего же там они? — сказал дед Живун. — Чего сюда не идут?
— Ждут, пока хлеб–соль соберешь! — скучным голосом отозвался Первуша.
— Не о том вы! — сказал Шибалка, не открывая глаз. — Делать-то что?.. Вопросил и будто языки всем отрезал — настало долгое молчание.
— Пробиваться надо…— сказал Веселяй неуверенно.
— Куда? — вскинулся Первуша. — От своих-то дымов!..
— В лес надо! — сказал Веселяй. — В лесу новое селище срубим!..
— Так тебя и пустили! — возразил дед Живун. — Высунься попробуй!
— Мы-то пробовали! — Шибалкин голос посерчал.
— Пробиваться надо! — сказал Веселяй тверже.
— Ну и пробивайтесь! — хмуро бросил Первуша.
— А ты? — Веселяй глаза вылупил.
— Что я?.. Я-то что?.. — Первуша голос повысил, ожил, задвигался на лавке.
Черный, сухопарый, растрепанный, он очень походил сейчас на рассерженную птицу.
— Мы да ты — уже рать! — пояснил Шибалка и сел на лавке, прошла охота разлеживать.
— Ничего я не ведаю. Изба моя — с краю, новые вести последним слышу. Да хоть бы и совсем без них. Спокойнее!..
— У ворот они стоят, новые-то вести! — сказал Веселяй. — И на тебя зубы точат!..
— Не пужай — пуганный! Небось, не съедят!
— А Милонега? А другие — что там лежат? — это Шибалка вскочил и кричал во весь голос, указуя перстами на дверь.
— Другие — они другие и есть! — Первуша тоже кричал, однако не вскакивал. Голову запрокинул и стал еще больше на птицу похож. — А я с краю живу! Меня другие не заботят! Самому бы живу быть!..
— Так ведь не будешь! Не будешь! — сказал Веселяй безнадежно, вдруг устав и обмякнув.
— Мыслю, надо идти. Тут нас будто курей… — Шибалка не договорил, рукой махнул, шагнул к порогу и остановился — глядел через плечо на Веселяя и только на него.
— Тише! — попросил Веселяй, он слушал напряженно, подавшись вперед. — Змеюны дождались!.. Замерли русиничи в избе. И сквозь стены, сквозь двери и окна просочился, долетел и до них тягучий звук рога. Там, в Детинце, кто-то в рог трубил — раздувал щеки, выпучивал глаза. Может быть, сам Тугарин?..
Что значил этот хриплый и длинный звук? Что нес на себе?..

Глава 33

Дым занимал уже полнеба. Справа пыльно–серый, негустой, прореженный воздушными струями. Чем левее, тем жирней да пушистей.
Совсем слева, лениво и победительно, вымахивали грязно–желтые полотнища пламени — сытые были, нажрались уже, но снова и снова приникали к зубчатой кромке леса, — грызли от скуки и злости, давясь, разбухая и лопаясь, — лишь бы грызть…
Бабка Языга на помеле подделывалась под лошадиный скок: вместе взмывала, вместе опускалась. Поглядывала на Василька, тот ее не замечал, — неотрывно был там, у кромки огня.
Как доскакали–долетели, сбросил себя наземь и охнул невольно — страшная картина открылась. Лесовик — огромный, нескладный, обугленный, — лежал, раскинув руки и ноги под уродливо — прекрасным, чешуйчато — блистательным, источающим огонь, дым и зловоние, драконом.
Самое страшное: и дракон, и Лесовик были неподвижны, расслаблены, дракон не старался прижать, Лесовик — сбросить.
Битва была закончена, и победитель был наверху. И не дракон был победителем, а тот, маленький и тощий, со скукой во взоре, что терялся на драконьей спине…
Но вырвать победу у маленького, минуя дракона, невозможно. Значит, нужно покуда про второго забыть и думать об одном лишь драконе…
Василек так и сделал, едва опомнился.
— Эй ты! — закричал. — Хочу с тобой биться!..
Левый глаз дракона — желто-оранжевый шар со стоячим щелевидным зраком — дрогнул и повернулся в сторону Василька. Дым пыхнул из мясистых ноздрей, над которыми, как щиты, свисали роговые чешуи.
Больше ничего не произошло. Корчун даже не покосился. Василька не принимали всерьез, не хотели признавать. Можно было удалиться, и никто бы не стал задерживать. Можно было сказать себе: собирался биться, был смелым! — и на том успокоиться. Можно было воспылать презрением к тем, кто не отвечает на вызов, и отвернуться от них…
Но Лесовик — длинный, нескладный, с нелепо раскинутыми ногами-руками…Но жалость к нему, от которой дыханию тесно, и сердце щемит…
— Эй ты! Берегись! Нападаю! — крикнул вторично.
Дракон снова пыхнул дымом и отвернул свой глаз. Корчун скучливо глядел сквозь все и поверх всего.
— Сгинешь, Василек! — сказала бабка Языга жалобным голосом. — Я тебя в сторонке подожду!.. И упрыгнула на помеле куда-то вбок. Василек вырвал меч из ножен.
— Береги-ись! — крикнул долго и зычно в последний раз.
Что-то дрогнуло в драконьем глазу. Вертанулась огромная башка, из ноздрей поспешно вылетели языки пламени, скрестились на груди Василька. Кольчуга приняла их жар, вобрала в себя и обдала Василька холодом речных глубин. Меч словно сам сыскал дорогу. Словно сам ведал, куда разить. Впился дракону в низ чешуйчатого брюха, между смрадными да гремливыми роговыми пластинами.
Воткнулся по рукоять, резанул — пропорол…
Дракон взвыл, заверещал, тяжело подпрыгнул, выстрельнул в стороны длинные узкие крылья. Василек едва успел выхватить лезвие из брюха, едва успел вскочить на кобылицу — не пешим же биться с этой летающей крепостью…
Дракон падал на него, целил когтистыми лапами в голову, черная кровь хлестала из развороченного брюха.
Василек размахнулся, привстал, сжав ногами лошадиные бока, и срубил–укоротил правую лапу. Чуть выше когтей прошелся его меч…
Дракон неуклюже взмыл и визгом собственным от натуги поперхнулся.
Тишь настала. Только пепел шипел да потрескивал в тех местах, куда грянулись обрубки. Да крылья хлопали. Да капали капли черного редкого дождика — кровь теперь не выхлестывалась вниз, а растекалась по брюху… Дракон набрал высоту и, чуть накренившись, бросился на Василька, — будто грозовая туча стала камнем и падала в огне и дыму.
— Ну, милая, не выдай! — попросил Василек, снова ногами сжал упругие бока и чуть откинулся, воздев над собой меч.
— Держись! — крикнула кобылица и помчалась легким скоком по пепелищу.
— Ты что?.. — заорал Василек.
От обиды и возмущения — предал! И кто? — голос ему изменил, выкрик закончился жалким писком. Но в сбрую он вцепился — волей-неволей — намертво, двумя руками, слева под мышкой торчал меч, в ножны вкладывать было некогда.
Дракон сверху зашумел–заплескал крыльями, поворачивая, приноравливаясь. Воздух вокруг него взбурлил, заметался, ходуном заходил. Приблизились, нарастая, сильные торопливые взмахи, — шух! шух! — слитые воедино с запышливым дыхом — ффу! ффуу!..
— Впе-ред!.. Впе-ред!.. Впе-ред!.. — мягко стучали копыта.
— Пригнись! Пригнись! — щекотно нашептывал ветер.
А сзади — шух-ффу! шух-ффуу!.. — неотвратно догоняло, наваливалось…
Воздух стал жарким да вонючим. Пот пополз по лбу и по щекам.
— Держись! — клекотнула кобылица нутряным оборванным вскриком. И вдруг встала резко — передними распрямленными уперлась, на задние присела. Василька бросило ей на шею — обнял, приник. Огромное, влажное, пахучее пузо пронеслось над ним. Голову подними — ткнешься.
Василек за меч схватился, да уж поздно — мимо тянется хвост. Хлестнет, того и гляди, да свалит…
— Э-эх! — Василек рубанул, и хвост повис, как надломленная ветка, упал Васильку на плечи, поволокся по спине, скрежеща о кольчугу.
Дракон впереди прыгал по пеплу, как большая неуклюжая курица, поджав укороченную лапу; никак не мог остановить свой разлет и чертил, чертил крылом, вздымая черные тучи.
Корчун — вернее, спина Корчунова, — невозмутимо качалась на драконьей спине.
Спокойный вид этой узенькой спинки не на шутку раззадорил Василька. Выпрямился Василек, стряхнул со спины да с плеч мерзкую ношу, вцепился шуйцей — дорубить чтобы, доделать начатое.
Но тут метнулось из леса что-то вздыбленное, злое, ударило в драконью грудь, лязгнуло зубами да когтями по чешуе.
Волк это был, прибежал на подмогу. Дракон заверещал заполошно, крыльями забил отчаянно и взлетел, окутанный дымом да взвеянным прахом.
Василек вознесся на драконьем хвосте — пальцы глубоко вошли между роговыми пластинками, меч висит, опущенный…
Кобылица тревожно заржала. Волк хотел было еще прыгнуть да увидел Василька, — уселся, морду задрав, и завыл — угроза и тоска…
Дракон летел неровно: дергался при каждом взмахе крыльев, назад начинал заваливаться, да новый взмах дело поправлял…
Василек, увидев, что поднялись высоко и спрыгнуть никак нельзя, охватил десницей липкий от крови, помертвелый драконий хвост. И ногами оплел его, растеребливая лапти об острые грани роговых пластин. Затем шуйцу освободил и, потянувшись, вцепился ею снова — ближе к драконьему тулову. Повеселел, поняв, как добраться до Корчуна.
Полз да полз потихоньку, приноравливаясь к покачиваниям да дерганью. Что там, под ним, не видел, — не до того было.
Треугольные пластины, покрытые зеленоватой слизью, жучками да мошками, травинками да волоконцами мха…Вот и вся доступная видимость…
Как миновал свой надруб, задор в нем снова взыграл. Уселся на неповрежденной части хвоста, — или спины драконьей, как разобрать? — и закричал во всю глотку:
— Эге-ге-гей!..
Корчун услышал, обернулся, не отымая руки от спинного гребня, — обдал холодом и скукой. Василек встретился с бездушным желтым ликом — содрогнулся. Протянул десницу с мечом: вызываю! померимся!..
Корчун серьезно кивнул да ладонью поманил разок — приди, коли сможешь… И отвернулся…
Это Василька взбесило. Да что за ворог такой неуважливый! Ничего бы, кажется, не пожалел, чтобы достать его, чтобы сразиться!.. Василек на спине драконьей распластался. Тут было потруднее, чем на подрубленном хвосте: ни ногами не охватишь, ни руками. Только цепляйся да жмись, а дракон летит ох как ухабисто!..
Значит, насмехался этот, когда подманивал? Думал, Василек до него не доберется? Погоди же, вражина! Не будет пути попятного-только к тебе, коли уж сам позвал!..
Одной рукой за роговые пластины держась, Василек чуть сполз, изогнулся, как ящерка, и, взмахнув другой рукой, отрубил напрочь драконий хвост — как раз там, где было начато. Порадоваться он не успел, — все резко изменилось. Дракон опрокинулся вперед, закувыркался, закрутился в воздухе. Крылья, хрустя, сплелись в неустойчивый шатер. Там, в шатре, был Корчун, — туда же кинуло Василька. Стукнулись они друг о друга не раз и не два. Распахнули руки с мечами. Да тут их так швырнуло навстречу, что вместо схватки обнялись крепко — накрепко. И не размыкая объятий, катались по драконьей спине, по крыльям, и непонятно было, где там и что хрустит — у дракона ли, у кого-то ли из них…
Волчий вой доносился обрывками, словно волк выл, вертя головой.
Вдруг хлопанье крыльев его заглушило. Драконьих что ли?..
Нет, у дракона только два. А тут — многих крыльев шум…
Как неприятно кружит голову! Как сильно давит Корчун, — откуда бы в нем, тонкотелом! Как мелькает все вокруг — чешуйчатая туша, небо, земля!..
Словно черные платки поразвешаны в небе. Что ни вертанется Василек слитно с Корчуном,-то их больше, бахромчатых, распластанных. От них, что ли, этот шум крыльев многих?..
Вдруг они ринулись на врагов сплетенных.. Ну, все!.. Василек закрыл глаза, ожидая боли и смерти. Напрягся… ну же!..
Дождался…шум крыльев оглушил. Острые когти впились. В плечи, в спину — сквозь кольчугу. В обе руки…
Боль настала…Колючая…Но терпимая…Воздухом чистым повеяло…Дух драконий ослаб… Василек приотворил веки. Он висел в обнимку с Корчуном. Вниз удалялся обесхвощенный дракон, — вздергивая голову и напрягая шею, как породистый конь, трепеща переломанными крыльями, качаясь и кружась, будто лист в речной струе…
Удивительна была легкость, с какой падала огромная туша…
Василек посмотрел вверх. Вороны держали их с Корчуном — те черные «платки», что вдруг испятнали небо.
Кто их позвал? Волк, больше некому. Василек сам и не помыслил.
Успокоился и на Корчуна обратил внимание. И вовремя…Тот все так же глядел сквозь Василька, будто не видя, а сам потихоньку — почти неприметной тягой — выдвигал свой мечик из ножен…
Одной рукой в Василька вцепился — одной всего! А второй — вот так вот, хитренько, — баловал.
— Ах ты жук! — сказал Василек удивленно. — Манил к себе — вот он я! По здорову ли живешь?..
— Изведу! Уничтожу! — пробормотал Корчун. — Ты ведаешь ли, на кого дерзнул?
— Ведаю! На ворога лютого!.. — одну свою руку Василек тоже отнял и сжал Корчунову повыше локтя. Мечик длинненький остановился, подрожал да и в ножны обратно влез, подчиняясь нажиму Василька. Тут они упали в теплый и пушистый пепел, будто зарылись в чью-то шерсть. Вороны взлетели, покаркали прощально и стаей куда-то унеслись.
Едва упали, Корчун извернулся, чтобы наверху быть, и бросил свои пальцы на горло Васильку. Длинные пальцы да хваткие. Сжимались, торопясь, и никакой в них неуверенности, никакой дрожи…
Но Василек шею набычил да коленом так саданул по Корчуну, да кулаком так добавил, что подскочил тот и грянулся, — и пальцы его хваткие вместе с ним.
Отбросил его с себя Василек, вскочил, меч приготовил.
Корчун поелозил — поелозил, рот открывая, как рыба; поднялся на колени, головой помотал.
— Дождешь ли? — спросил с кривой усмешкой.
— Дожду! — обещал Василек…
Дракон лежал неподалеку. Дергался, издыхая. Клокотал, булькал, шипел. Множество мух над ним вилось — откуда взяться успели! Волк бесновался возле дракона — утробно рыча, рвал — разваливал чешуйчатое брюхо, обнажая синеватое парное нутро. Корчун опамятовал, встал твердо, приготовил меч свой узенький, пошептал над ним, и чудно, переливчато полыхнуло лезвие в ответ.
На кобылицу бы вскочить, да не в честь Васильку будет — драться верхами со спешенным. Василек подошел к ней, погладил по крупу, — стояла смирно, голову понурила, осторожно нюхала пепел, — в диковину ей был, в водяном царстве взрощенной — земля — не земля, трава — не трава…
— Может, покоришься? — спросил Корчун с надеждой. — Один, видишь, воспротивился, — притих… Он кивнул в сторону распластанного Лесовика.
— Никому не покорюсь: ни Тугарину, ни тебе!..
— А добро ли так-то? Изгой ты что ли?
— Чего лаешься? Биться давай!
— Плохой ты человек! Свой род под мои кары подводишь! Не тронул бы я никого, кабы не такие, как этот и ты!..
— Ловок ты словами пылить. Кривду правдой выставить — не в том ли твоя сила?
— Смышленый ты! Жить будешь недолго!..
Корчун поднял меч, Василек поднял свой. Они сошлись.
Хороши были мечи, стоили один другого. Этак плясали задорно, этак звенели задиристо, дотаптывая на свежей гари что еще не было растоптано, в пыль не превращено… До вечера бились, и не было устали. Всю ноченьку бились, и горящий лес им светил.
Непростой был меч Корчунов, но и Василек непростым владел.
К рассвету Васильку стало думаться: отпусти он и Корчун руки, — мечи не упадут, а будут все так же безостановочно хитрить, нападать, защищаться…
Утром битва решилась. Остановила ее третья сила — не Василек, не Корчун.
Свистнула ветка длинная — будто с неба упала. Ударила Корчуна по правому плечу. И меч его волшебный вдруг светиться перестал, поигрывать лучиками, — будто пеплом подернулся. И правая Корчунова рука повисла, огрузнев, стала неподъемной, будто каменной.
Там, сзади, за Корчуном, — не сразу разглядишь в молочно–серой утренней дымке — стоял Лесовик, страшный, обгорелый, перекошенный, хрупкий, будто бы связанный наспех травинками ненадежными да веточками тонкими.
Не в битву бы такому соваться — прятаться бы в гущу непрохожую, в чашу непролазную.
Ветка, что обездвижила Корчуна, была новой, пышноигольчатой, — взамен той, с какой Лесовик сражался и проиграл…
— Рад тебе, Лесовик! Только лучше бы я сам! — крикнул Василек.
— Общее дело! Не тобой начато — не тебе кончать!.. — голос у Лесовика чужой, нет в нем привычного тепла, нет человеческого ничего, скрипуч его голос, будто дерево надломилось и вот — вот упадет.
Корчун тряс десницей, пока они препирались, пытался ее, непослушную, оживить, шипел, как рассерженный гусак.
Увидев, что ничего выходит, перехватил меч и левую руку. Махнул несколько раз, воздух рассек. Встал молча, — мертвяк–верзила, — и глаза его ожили: желтизна презрительной скуки сдернулась, отлетела, и хлынула туда, в ямы подо лбом, злая чернота окружного пепелища.
Василек встрепенулся было, шагнул на Корчуна, вздымая меч. Потом встал, будто запнулся обо что-то, глянул на свои руки, переложил меч из правой в левую.
Корчун заминку не упустил: коротко, без замаха, ударил своим длинненьким по мечу Василька, — тот едва вложил в ладонь и не успел еще ухватить.
Вылетел меч заветный, великим трудом добытый, упал плашмя; скрылось лезвие блестящее за жирными хлопьями, будто солнышко за тучей.
Тут бы и конец Васильку; не сплоховал бы Корчун — он уже замахнулся торопливо, и лицо от жадной радости совсем живым стало: брови горками поднялись, нос клювом глянулся, губы кровью налились, а глаза…Про глаза уже сказано…
Тут бы и конец, да Лесовик вступился — не дал Васлька порешить. Свистнул его сук, — наготове был! — ожег левое плечо Корчуна.
— Опять ты! — сказал Василек досадливо. — А я-то сам на что?..
Дракон издыхал неподалеку — дергался тише, хрипеть да булькать перестал, чешуя потускнела. Мухи облепили развороченное брюхо — шевелились, жужжали — будто проросли из драконьих внутренностей полчища крылатых деток…
Корчун плечами подергивал, не мог поверить, что руки неподвижны. Лицо его, раз ожив, оставалось живым. Оно сделалось совсем человеческим, потому что к жадной злости вдруг прибавился обычный страх — для Корчуна, небось, он был и редкостью, и необычностью. Крепился Корчун крепился, поглядывал — поглядывал да и не выдержал.
— Что со мной-то? В смерть посечете?
— Посечем! — сказал Лесовик.
— Посечем! — согласился Василек.
Что-то такое почуял Корчун в их словах, какую-то надежду. Повеселел.
— Меня трогать нельзя! — заявил убежденно. — Я над многими наибольший! Без меня Темь–страна пропадет!
— А сюда чего же? — спросил Василек.
— Жечь да грабить! — сказал Лесовик сердито.
— С Тугарином счеты. Одну вещичку не отдает. Да вам и знать ни к чему…
— Ну что, отпустим? — спросил Василек.
— Пусть выкуп даст! Вернет, что пожег!
— Да как же я!.. Ведь это он, дракон!.. Вы уж его наказали!..
— Не отпустим! — сказал Василек. — Нам помогать будешь!
— Да я вам!.. Я вам про Тугаринову смерть!.. Не ведали, чай, где она?..— Корчун торопился. — В сердце Земли есть мертвое озеро. Туда он свою смерть определил. Посередке, на самом дне, в сундуке хрустальном, что под замком заговоренным. А озеро то кипучее. Свою жизнь не отдашь — Тугаринову смерть не выпустишь. Лишь такому замок отомкнется, кто хочет за других умереть… — Крепко он смерть свою запрятал…— сказал Василек. И вспомнил, как упал с обрыва, — там, внизу, в царстве Светлана, — и как болели обваренные ступни…

Глава 34

Дождь горящих стрел…
Вот они впились в надворные постройки. Каждая несет на себе язык пламени — на древке, обмотанном паклей…
Вот короткая передышка — змеюны перезаряжают луки…
Сейчас будет новый ливень…
Вот он-торчат ежовые иглы, трепещут красные хвостики…
Веселяй смотрел во двор через косящатое окошко. В избу тоже стукали невидимые клювы. Скоро и ей пылать.
— Ну что, русиничи, — обернулся к остальным, — помирать будем?
— Кто-то жить сулился? Уж не ты ли? — Первуша говорил хмуро и язвительно.
— Ударим разом! Прихватим этих с собой! — Шибалка кивнул в сторону двери.
— А может, отсидимся? — сказал дед Живун.
— Досиделись! Дальше некуда! — сказал Первуша. — В лес надо было!
— Твоя-то изба с краю! — подначил Шибалка. — Убег — никто б и не заметил!
— Делать-то что, если не помирать? — спросил дед Живун.
— Как выстрелят — ударим! — предложил Веселяй. — Пока луки у них пусты!
— А мы-то как? А нас-то куда? — взвыли Первушины бабы: мать да жонка.
— С нами! — сказал Веселяй. — Не кидать же вас на погибель!
— Выждать не лучше ль? — усомнился Первуша. — Как изба заполыхает, нас и ждать перестанут. Решат — задохлись. Тут и напрем на них!
— Задохнетесь и впрямь! — сказал Шибалка. — Аль себя зазря спалите!
— Ну, так что? Быть по — моему? — спросил Веселяй.
— Нерешительный ты! — осудил Шибалка. — Не ведаешь, как надо! А Василек ведал!
— Не пойду сейчас! И баб не пущу! — сказал Первуша. — Выжду да выскочу! Авось, уйдут змеюны, как займется полымя!
— А ты, Шибалка? — спросил Веселяй.
— Я с тобой…Василька-то нет…
— Вы — по себе, мы — по себе! — Первуша решил окончательно, голос потвердел.
— Авось, да эти за вами схлынут!
— Подставляешь нас? — Шибалка взъярился, побледнел. — Глаза нами отводишь?
— Эх, мужики! — вырвалось вдруг у Веселя горько и страстно. — Спел бы я вам про смертушку! Да боюсь накликать!
— Спой! — сказал Первуша. — Авось, что переменится!
— Спой! — сказал и Шибалка. — Почтишь — и не тронет!
— Эх, напоследок! — Веселяй руки раскинул, будто обнять хотел этих путаных людей, эту обреченную избу, эту горемычную землю. Песня полилась — полетела, и гомон змеюнский вроде приунялся, и стрелы пореже стукали своими страшными клювами…
— Есть у Воли злой подруга закадычная –
Погубительница — девица Смертяница.
На кого она поглянет — из того дух вон.
А кто встретит ненароком — и тому не жить.
Ночью темной, неприютной, непрохожею
Она бродит, дева, об ручь со злой волюшкой.
От ее шагов тяжелый холод падает.
Извивается он тихо, в щели тянется,
Прикоснуться бы к живому телу теплому,
Чтоб оно, живое, тут же занедужило,
Отдавало бы тепло свое Смертянице.
Ведь иначе той не жить и не бродить во тьме…

Не допел Веселяй, оборвал себя. Видно, песня собрать силы помогла.
Оборвал себя Веселяй, вытащил меч. И Шибалка то же сделал. Пришли вместе — ушли вместе. Первуша поклонился им вслед — не обессудьте, мол. Дед Живун губами шевелил да впустую — ничего не выговаривалось. Бабы молча слезами давились. Рядом стояла смерть, — может, за стеной; может, на пороге, — могла услышать…
В сенях выждали, пока нахлынет волна зажигательных стрел. Под эту волну и нырнули. Бегом промчались через двор, вбились в кольцо змеюнов, развернулись — к спине спина, будто и не было перерыва в бою, будто и не будет его никогда…
Мечи взблескивали, звякали, звенели. Тела змеюнов мельтешили там, за острием, за мелькающим лезвием. Непривычное созвучие было между движением своих рук и змеюнской колготней. Веселяй хотел его постигнуть. Но не хватало времени, чтобы сосредоточиться, отвлечься от боя. Надо было поддерживать это созвучие, не вслушиваясь в него…
Мир сузился до длины вооруженной руки. Внутри малого, своего мира, все было четким, полнозвучным и многокрасочным. Заступник–меч виделся стремительной рекой: светлая полоса течения посередке и темные берега у кромок лезвия. Речной стрежень со свистящим шелестом бил в змеюнские морды, — оглушал их, ошеломлял холодом и быстриной.
Змеюны быстро уставали, махали бестолково, покрывались грязно–серыми пятнами, будто проступали коросты да лишаи, что всегда были на них и всегда не замечались. А там, за малым и ясным, был другой мир, — туманный, расплывчатый, как бы еще не рожденный, как бы существующий наполовину.
Когда-то позже он появится и будет ярким и свежим, — когда прекратится война, и не надо будет рубить по живому. К нему-то и пробивался Веселяй, — к утраченному миру, — ради него и проливал кровь.
Битва растекалась по улице. Стук да бряк, звон да крики, огонь да едкий запах, — густая заваривалась каша, и что ни миг, — делалась гуще. Не все русиничи выжидали до последнего, как Первуша, не все надеялись отсидеться.
Что ими двигало? Отчаяние? Злоба? Страх? Неподвижная налаженная жизнь рухнула. Благодетель в Детинце отвернулся от них. Только на себя осталось надеяться…
Кто их поведет? Из них некто? Или явится со стороны, свалится с неба новый Тугарин? А может, прежнего улестят-уломают?
Веселяй уверен: многие надеются, что старое ушло не безвозвратно, его можно вернуть.
Взять хотя бы Первушу. Прибежит, приползет, будет умолять, кланяться, — лишь бы не изменилось, лишь бы в избе тишь да гладь… Да и что случилось-то?.. Ну запаливают змеюны избы! Так, может, взамен Тугарин хоромы новые даст?
А что бьют русиничей — так непокорных только…Разве так нельзя помыслить?
Может и впрямь, не рухнуло былое? Надо помочь ему свалиться, надо подтолкнуть его: Надо победить! Оттеснить змеюнов, обратить в бегство. Пусть прячутся в городище, — и туда можно ворваться, взяв приступом!
Победить затеял — и стало легче. Веселее стало. Руки взыграли, ноги будто в пляс пошли. Как там Шибалка?..Спина тепла и широка, защищает надежно. А как Первушина изба?.. Пламя в нескольких местах…Его языки лениво лижут бревна… Не разгорится, видать…
Ай да Первуша! Отсидится, пожалуй! Перехитрил других!..
— Шибалка! — позвал Веселяй. — Пробьемся к Детинцу?
— А че? — заорал Шибалка, раззадоренный. — Можно! Давай!.. И потекли они по улице в гору, как две осмысленных капли, среди сумятицы и толчеи многих других капель…
Как ни странно, туда, в верх, было легче идти, чем оставаться на месте. Змеюны не предполагали прорыва в городище, — им просто не сказали, что такое может быть; и в мыслях Тугарин такого не держал.
— Ядрейка! Айда с нами, в городище! — звал Веселяй…
— Перемяка! — кричал у другой избы. — Пошли правду добывать!..
— Зевуля, расшевелись! — просил у третьей. — Помоги Детинец пожечь!..
Люди встряхивались, вздрагивали, услышав его певучий голос. Иные тут же приставали к нему. Иные опять заползали в змеюнские кольца — своих подымать… Потихоньку они обрастали народом, Веселяй да Шибалка.
Было уже, было такое однажды. Ходили уже в Детинец — Василек водил. Где он сейчас, Василек? Подоспеет ли на подмогу?..
Тогда, с ним, дошли до запертых ворот и отхлынули. Не так ли будет и ныне?..
Глупые змеюны! Чем выше, тем их меньше. Избы здесь кончаются — светится полоса вырубок — до самых стен городища. А на стенах-то — никого что ли?
Ворота настежь. И пусты?..
Вот замелькали перед набегающими. Да нешто успеешь!.. Проворонят закрыть створки.
А-ах ты!..А-ах ты!.. А-ах!.. Сбил одного…Сбил другого…Третьего…
Когда же опомнятся?.. Когда тебя срубят, Веселяй?..
Где им, толстозадым! Им бы Тугарина восхвалять да жрать и три горла!..
Веселяй вертелся бесом. И туда, и сюда мечом успевал. Будто плясал–скоморошничал…
Змеюны набирались, выскакивали, с крылечек ссыпались. Как зернышки, что надо было перемолоть, мукой сделать…
Мужики старались, молотили исправно, стукоток великий был от их стараний. Шибалка бил, как одержимый, со злостью — мстил за Милонегу. Со стороны гляделось, — будто поймал он большую осу, та дергается, вырывается, жалит без разбору, а он старается удержать.
Ядрейка бил старательно, меч отдергивал поспешно — абы не запачкать. Рот приоткрыл и кончик языка высунул — от усердия. Неужто не прикусил ни разу?..
Перемяка щит забросил на спину, держал меч двумя руками, обрушивал с хаканьем — сильнее будет. И смотрел с любопытством после каждого удара — ну, что молвишь? Чем удивишь?..
Зевуля махал томно, успевал почесывать себя свободной рукой, — но за раз укладывал двух, а то и трех змеюнов. На широком лице его с толстыми губами, узкими глазками и мясистым носом было неколебимое добродушное спокойствие.
Бой длился, бой звучал, разбитый на две неравные части. И его исход определяла небольшая кучка, пошедшая за Веселяем, а не та основная сила русиничей, что осталась в селище.
Веселяй увидел, как на красное крыльцо ближнего к Детинцу терема выскочил Тугарин — в сверкающих доспехах, одна рука пустая, а в другой — мешочек небольшой.
Он метался по крыльцу и не решался спуститься. Что-то бормотал. Сердился, должно быть. Видно было, как шевелятся губы… Вот оперся о резные перильца, забылся на миг, увлекся сражением, бурлящим внизу. Бесстрашен или притворяется? Любопытствует просто так или ищет кого-то?..
Уж не Василька ли?.. Ах какая досада, что нет его тут, не успел! Ему бы это поприще, ему бы, — чтобы спеть про него потом…
— Иду на тебя, Тугарин! — Вдруг закричал Веселяй — надсадно, неожиданно для себя, словно боясь передумать. Хотел было меч поднять, чтобы выделить себя из толпы, показать — вот он я. Да как тут подымешь — змеюны прут безостановочно.
Рванулся вперед — Шибалка за ним.
Шибалке труднее — спиной пятится. Но не отстает ни на шаг — ах молодец!..
Остальных русиничей отмело, оттерло змеюнскими скользкими телами. Бились кучкой сзади — мало их было, мало.
А змеюнов-то — вона! Откуда они берутся, морды усатые?..
Веселяй с Шибалкой шел сквозь них, как нож сквозь масло. Шел долго, приустал, весь в порезах был.
Тугарин его заметил и услышал. Нависнув над перильцами, следил. Глаза черные, волосы смолистые, нос горбинкой. Будто коршун…
Как очутился Веселяй на открытом месте, — так затрепетал. Пустая земля с чахлой травой, пробитой сотнями ног. Желтые, будто смазанные медом, ясеневые ступеньки. И никаких больше препятствий…
Помедлил миг…
Тугарин вел себя странно. Меч не вынимал, к бою не готовился. Дернулся от одних перилец к другим. Раскрыл мешочек, что был в руке. Вынул горсть желтых, крупных, острых…
Чего? Семян?..
Бросил их обочь крыльца — там, где земля жирна и не утоптана. И захохотал, запрокинув голову. И засвистал страшно, по-разбойному, раздувая щеки так, будто закладывал за каждую по огромной репке.
С нижней губы текла тягучая струйка слюны…
Веселяй не оборачивался, но по тому, как внезапно стих шум, понял, что битва приостановилась. Все глядели на Тугарина, — кто со слепой верой, кто с тяжелым укором.
А там, куда сеял Тугарин «зерна», было вот что. Едва они в землю входили, как она вспучивалась, шевелилась, и «урожай» вставал–тянулся, готовенький.
Из-под земли прорастали, а может из земли слепливались — один за другим — змеюны — и похожие, и непохожие на привычных Веселяю избяных да сторожевых городищенских.
Морды у них были совсем драконьи и на человечьи лица почти не походили. Пасть не закрывалась — клыки сверху и клыки снизу торчали, перекрещивались. Вместо пальцев были длинные когти– ножи, по пять на каждой лапе. Лоснились черные тела. Семенили короткие цепкие ноги. Вырываясь из земли, змеюны тут же мчались в бой, рычали, махали когтистыми лапами… Тугарин отсвистел, щеки вобрал.
— Хороши драконьи зубы? — крикнул насмешливо.
И мешочком своим потряс, — костяной бряк был внутри… Веселяй да Шибалка приняли на себя первых рыкучих, срубали когтистые лапы, не давая себя растерзать.
А от крыльца набегали новые да новые, и конца им не было…Возобновилась битва — закружилась, загомонила, закипела. Веселяй и Шибалка, теснимые отодвигались…Тугарин метался на крыльце и хохотал, хохотал, не мог насытиться тем, что видел, — доволен был…

Глава 35

— Ступай! — сказал Василек. — И больше сюда ни ногой!
— Уходи! — сказал Лесовик.
— Да вы что! — Корчун рассердился. — Я пешим не могу! Вы забываете, кто я такой!
— Может, на твоей кобылице? — спросил Лесовик.
— Вот еще! Добредет — переможется!
— Пустили бы к Тугарину! Он меня с почетом отправит. Он умеет гостей принимать…
— Ах ты тля! — Лесовик растерялся от Корчуновой наглости. — да нешто ты гость! В болоте таких топить!
— Хошь оторвите да бросьте, да все ж–таки гости! — укоризненный и знакомый голос вдруг вмешался.
Василек и Лесовик оглянулись и в невольных улыбках расплылись. Простоволосая, измазанная в саже, на мертвом драконе стояла бабка Языга и склабилась, лихо расставив ноги, держа между них помело.
Увидев, что ее привечают, сорокой спорхнула со скользкой туши и, выдернув помело из — под себя, правой опершись о него, подбоченясь, затараторила.
— Мы, кикиморы, так бы заезжего не отпустили. Покормили бы, напоили да щекотнули бы маленько — удовольствия ради. Он бы у нас в тине повалялся, с лягушками наигрался, на стрекозах домой улетел…
— Не трещи! — оборвал Лесовик. — Что влезла попусту?
— Неспроста я, неспроста, батюшка-заступник! Не забудь меня козявку малую, да Василечку словечко отмолви, когда Тугарина живота лишите! А этому, Корчуну, Корчунушке, я помело свое отдам, — домчит быстро да фигуристо, удобно да не вертко. А как же: хоть и чужедальний да повелитель, не пристало ему пешим! А ты, сокол–Корчунушка, не забудь вернуть назад, как доедешь! А хошь, так я тебя сама довезу! Наперед сяду, а ты сзаду. Наделишь, надеюсь, чем не жалко, за доброту мою. Я бы не чванилась, не отказалась, я бабка бедная, родни много, всем раздай, сама голая да босая ходи.
— Зову тебя! — Корчун говорил с трудом, будто каждое слово сперва заглатывал, потом выплевывал. — Будь моим гостем! Пришлю тебе… Пришлю тебе ворона. Он помело вернет и путь ко мне покажет. Да никого чтоб с тобой не было! Иным путь ко мне заказан!
— Мы с пониманием, князюшка Корчун! Мы незваными не ходим! — бабка ляпнула да осеклась, да, чтоб загладить промашку, затараторила. — Буду непременно! А ты, батюшка–заступник Лесовик, помог бы одежкой какой–никакой разжиться! Вишь, в гости звана! А по моей по рванине-то нешто меня достойно встретят! Вели паукам да птицам — пуху бы натаскали, напряли да бабку бы Языгу обшили!..
— Сама-то как доберешься, болтунья, без помела? — спросил Лесовик.
— Я-то? А я на волке! Вишь, лежит у мертвого брюха, меня дожидается!
— Не тебя! — сказал Василек ревниво.
— Ладно, быть по сему! — согласился Лесовик. — Эй, волчонок, отвези до места Языгу да передай отцу-волку — твоя служба кончена!.. Бабка хихикнула радостно, протянула Корчуну помело.
— Скоро свидимся! — сказал Корчун, глянул скучно, поверх всех, и улетел. Зверь, что стал почти родным, протрусил мимо Василька, виновато покосился, — так они молча попрощались. Бабка Языга — и легка же! — вскочила на мохнатую спину. Миг — и нет ее.
Будто темная точка под облаком… Взметывает выше, выше… Низится…С лесом слилась…
— Давай обниму тебя! — сказал Лесовик. — Прости, если чем обидел!
— Давай! — согласился Василек.
Длинные сухие добрые руки осторожно вознесли его, осторожно прижали к обгорелой груди. Василек услышал, как там, под шишками и ветками, кто-то медленно и сильно бьёт по наковальне..
Василек раскинул руки, приник, слушая сердце Лесовика, сердце леса.
Тук-тук…Тук-тук… Хорошо было…
Так же осторожно Лесовик поставил его на землю.
— У тебя ли то, что я отдал? — спросил Василек.
— У меня… И Тугарин, и Корчун ищут. Уничтожить бы твою находку… Надумаешь — помогу!.. Василек вскочил на кобылицу, пустил ее с места.
Не выдержал — оглянулся.
Лесовик стоял на пепелище, прощально подняв правую руку…
У горы Василек спешился, оставил кобылицу пастись. Нашел знакомый лаз. И пока извивался, продирался, проламывался, — перебирал одну за другой заветные мысли о семье…
Дитя человеческое начинается с подражания. Дитя должно вбирать в себя родителей, повторять их, — иначе хрупкому человечьему росточку не выжить. Дитя скрыто, упрятано в родительских образах, словно куколка в коконе.
Но стать собой можно только покинув кокон. Да расставание, да уход, — но не отказ, не забвение. Уйти надо вовремя — но взяв с собой полное-полное сердце. Сколько в сердце унесешь, расставаясь, — тем богат и будешь…
В том становище, где лечил обожженные ноги, Василек отдохнул и подкрепился. Светлан потчевал и ни о чем не спрашивал.
Ровно и бездымно горели костры. Их желтый свет стоял, как лепестки огромных цветов. Детские фигуры двигались вокруг огней и между ними. К Васильку и Светлану никто не подходил. А Васильку так хотелось девочку увидеть, что помогала его лечить.
— Сведу тебя к сердцу земли! — сказал Светлан. — Но долго там быть нельзя: чахнуть станешь! Они пошли вдвоем. Василек думал о своем батюшке.
Почему слова о творящем духе словно оттолкнули его, Василька, словно охладили его любовь сыновью?.. Творящий дух, — если понимать, как батюшка, — это часть единого и всемогущего бога. Та часть, что простирается до земли, одухотворяет все живое, порождает человека и, в свой черед, человеком порождается. А матушка с бабуней верят во многих богов и кормят их — там, в капище, — мажут им уста медом. Их вера проще, понятней. Батюшкины мысли трудней да занозистей. Можно ли так: считать человека — частью бога? Человека лукавого, который все себе простит, во всем себя оправдает.
Может быть и так. Может, бог или частица его не каждому дается? А ну как от самого человека это зависит? Найди себя, стань самим собой,-тогда и бога в себе сумеешь вырастить, сберечь. Роди творящий дух в себе, пронеси его, как факел, и умирая, отдай богу и сам стань богом-только тогда и не раньше.
Разве в это верит батюшка? Его бог каждому дается и не требует от самого человека усилий…
— Пришли! — сказал Светлан. — Там, дальше, за поворотом, подожду тебя!..
Он удалился — поспешно, почти бегом. Видно и впрямь страшился этого места. Василек огляделся Узко было и каменисто. Большие корявые глыбы лежали тут и там Все они были исчерна–черными, будто закопченными.
Василек провел по ближайшей, — ладонь скользнула легко, как по лезвию меча, и осталась чистой. Чуть приметная дрожь передалась ей. Будто глыба была живой и от касания затрепетала.
Странное сияние виделось над камнями: не тот рассеянный желтый полусвет, что озарял подземные горы и долы, — прерывистое искристое мерцание. Словно над гладкими камнями трепетала колючая вздыбленная шерстка.
Своды наверху были чисты, каменные копья сквозь них не прорастали, — та же гладкая отблескивающая чернота.
Был неясный шум, — Василек его услышал, едва смолкли шаги Светлана. Непонятно было, откуда он исходит.
Василек бродил между камнями, вертел головой. Даже заткнуть уши пальцами попробовал, — не изнутри ли него шум?.. Нет, шум был извне…
Вдруг — возле одной глыбы — его осенило. Упал на колени, прижался щекой, ухом. Неясный шум приблизился — превратился в звонкий ликующий гул. Далекие знакомые голоса, слитые воедино, звали, радовались…
Василек приложился к земле рядом с глыбой, — шум ослаб, исчез почти. Снова прижался к черно — гладкому боку, — шум наполнял, пронизывал, распирал каменное нутро.
Васильку захотелось его освободить, услышать неослабленным. Тут он был, тут — под камнем. Василек уперся в глыбу руками, поднатужился…
Пчелиный рой вылетит? Птичья стая? Что будет?
Глыба дрогнула, тяжело приподнялся ближний край.
Василек вскрикнул, подался вперед, вжался в камень лбом, глазами. Там,
внизу, был свет, — небывалый, ни с чем не сравнимый, не похожий на солнечный или лунный.
Он сверкнул по низу — по земле, по ногам Василька — из той ослепительной щелки, что приоткрылась. Он сверкнул по низу и в один миг раскалил, сделал жгучим воздух вокруг Василька — вдыхать его стало больно.
Волосы на голове затрещали, зашевелились, — искры с них посыпались, как звездные дожди. Василек закрыл глаза и слушал, трепеща, — знакомые голоса вырывались вместе со светом и пели, и звали, и любили…
— Матушка, ты здесь? — тихонько спросил Василек. — Деда, и ты?..
— Здесь! Здесь! — пропели голоса, ликуя.
Василька вдруг зависть резанула. Что они ведали? Что видели? Наверху, под солнышком, в них не было такого ликования. И не только они, вроде бы, прозвучали. Чьи же еще, такие же родные? Батюшкин? Бабунин?.. Василек думал об этом, уронив глыбу на место и туша тлеющие порты.
На ногах — там, куда падал свет — вздулись водянистые пузыри. Будто ноги нахлестали крапивой…
Боль в ногах, боль в руках — от портов тлеющих, боль в глазах — никакие боли уже не имели значения. Терзала обида — они там радуются, а тебе умирать. А тебе даже одним глазком не глянуть на них — ослепнешь…
Василек пошел прочь, и ноги запинались, цеплялись одна об одну, не хотели его нести. Жалко было себя. И жалко было Тугарниа — не ведает, поди, как смерть близка…
Светлан ждал за поворотом — сидел на земле. Молча осмотрел Василька, покачал головой.
— Ты из тех, кому любо себя убивать, — сказал неодобрительно. Василек стоял, ждал. Слова пролетели мимо, не тронули. Светлан поднялся, двинулся впереди. Не оборачивался. Его спина словно отделила его от Василька.
Василек почувствовал это, поежился. Почему его путь — путь храбра — встает между ним и близкими, а Светлан ему тоже близок стал? Правильно ли он, Василек, понял себя? Не лучше ли свернуть, не дойдя до конца? Повести со Светланом детей к русиничам? Вместе с Лесовиком ухоронить Злую волю? Землю сберечь от новых Корчуновых нападок?..
Каменные копья снова проступили из-под земли да сверху свесились. Звук шагов плутает между ними, глохнет быстро. Светлан вывел к узкому лазу, ведущему вверх. Встал молча. Глядел строго.
— Раздай детей по семьям! — сказал Василек. — Дети спасут русиничей.
— Не ходи туда! Вместе помыслим обо всем!..
— Ты не в обиде, Светлан? Батюшки тебя лишаю…
— Не в обиде. Но уйду. Помочь тебе не смогу… Светлан отвернулся, шагнул назад, исчез. Василек остался один. Он втянул свое большое сильное тело в узкий лаз и потащил его.
Тело сопротивлялось, пыталось уцепиться за каждый выступ. Василек продергивал его — как нитку сквозь игольное ушко. Выворачивал наизнанку — чтобы самому стать упрямой скалой. Нужно ли русиничам то, что он сделает? Нужна ли им его смерть?.. Пускай плохо им придется поначалу.
Пускай разлад и неустроенность их ошеломят. Но даже истекая слезами, даже проклиная его, Василька, они сами возьмутся за свои дела, сами вглядятся в свою жизнь, сами начнут ее изменять…
Василек выполз на скалу — на длинный каменный язык в душной темноте. Ощупью подобрал камешек из–под ног, — бросил вниз. Прислушался, вытянув шею.
Тишина колыхнулась, дохнула жарко, донесла короткий всплеск.
Василек стоял на краю, глядел вниз до боли в глазах.
Почудилось или нет?.. Прямо под ним словно бы облачко — чуть заметное, неподвижное.
Что это?.. Не сундук ли хрустальный?..
Велико, знать, озеро кипучее. Поди скажи теперь, с какого боку, с какого выхода свалился в него Василек и ноги обварил…
Вспомнился вдруг дед Иван, и Василек вполголоса повторил старые дедовы слова.
— Прости, мать сыра земля, сына твоего! Не возбранил ли я тебя, не подумал ли чего, — прости меня. Простите меня буйные ветры и вихори! Прости, лесной хозяин! Если ругал или думами забижал, — прости меня!..
Картина явилась — Лесовик уносит на руках Светозарыню.
— Войди в меня, сила Лесовика! Ты нужна мне!..
Коснулся разрыв — травы, подаренной бабуней, — тут, на месте.
Оглянулся, — нет никого. Далеко Светлан!
Вдохнул глубоко и шагнул со скалы. Полетел то ли вниз, то ли вверх.
Как во сне когда-то…

КОНЕЦ