Иван Сергеев (16 лет)

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ ПОДРОСТКА

Первое мая

У меня есть вера.
Велика она —
Жизнь не будет серо
Мной проведена!..

К поезду успел за десять минут до отхода. Люди уже сидели на местах. Я вышел проветриться, а у вагона — глядь! — стоит Юрка, Витькин товарищ. Он не достал билета и канючит, изводит проводницу просьбой впустить его. Проводница молода, а молоденькая против напора красивого парня долго выстоять не может.
Юрка в вагоне. Жарко. Поехали. Молчим, роняем вымученные фразы. Народу — тьма, лечь негде. К часу люди несколько поутряслись. Люда и я залезли на третьи полки.
Не спится. Лежим, болтаем. Разговор, как водится в дороге, идет откровенный. Люда — молодец! Умнейшая девчонка! О чем только мы не говорим — и о философии, и о психологии, и о ее меньшом братишке, и о моем, и о дружбе, и о любви. Записать бы разговор — интересно, был бы он таким умным, каким казался в устном виде.
Потом мы засыпаем. Внизу бегают люди, за что-то задевают, чем-то хлопают. Полка узкая, стараешься вжаться в стенку, чтобы чувствовать себя безопаснее. Проснулся я довольно свежим. Сейчас сижу в зале ожидания. Билет на Ригу уже взял. Пойду гулять.

Первый раз я Таллин совершенно не разглядел. В этом я убедился сейчас, основательно погуляв по нему. Поднялся в Вышгород. Отвесная крепостная стена неприступна. Она обросла кустиками травы и мха. Улочки милые. Еще минута, и дома сомкнутся. Посмотришь под арку, а там целый ход — новая улочка — ведет куда-то. Бродил и смотрел. На городской площади пристал к экскурсии. Посмотрели ратушу, дома раз ных стилей, дома “черноголовых” и т.д. Таллиннская готика — высокая двускатная крыша из черепицы, увенчанная башенкой с флюгером. Ремесленники жили в первом этаже дома. Остальные этажи были складами. Товары в них поднимались блоком, прикреплявшимся к балке, высунутой из специальной дырки в стене.
На площади видели место казни монаха, отмеченное двумя каменными плитками, сложенными под прямым углом. Если соединялись два двускатных дома, получался четырехскатный. Ренессанс характеризуется большим количеством статуй и барельефов. Видели старейшую парикмахерскую, а также полюбовались на старейшую аптеку. Где-то вдалеке играла музыка. Люди весело чирикали. Я старательно рассматривал дома. Потом я оказался у веревочного заграждения. Из-за спин ничего не было видно, но вдруг веревка поднялась, и люди покатились вперед. И я за ними. По площади маршировали оркестры. Наблюдать их “живых” было куда интересней, чем в телевизоре. Я пристроился позади папаши с маленькой дочкой на шее. Дочка была обвита разноцветными воздушными шарами, и они то и дело застилали мне поле зрения.
После оркестров на площадь влилась то ли демонстрация, то ли просто какое-то шествие. Степенные люди с плакатами и знаменами. Цветов — будто в поле. Я стоял сбоку и смотрел на идущих. После взрослых шли школьники. У каждого школьника была в руке веточка белых цветов. В глазах рябило также от воздушных шариков. Несколько шариков летало в небе.
Когда я возвращался, то заблудился. Спасибо прохожему мальчишке, — вывел к вокзалу.

Домский собор оказывается можно осматривать. У входа стоит старуха и не пускает никого, кто не отпустит в железный ящик сколько-нибудь денег.
Внутри полутьма и пронизывающий холод, которым веет от мраморных стен и пола. Стрельчатые своды повисают высоко над головой. Длинная люстра похожа на маятник, который я видел, вроде бы, в Исаакиевском соборе. Вдоль стен стоят тяжелые барельефные изображения старинных гербов: мечи, забрала, всадники. Непонятные немецкие слова.
Большую часть помещения занимают скамьи для молящихся. Они скорее похожи на разобщенные друг от дружки камеры с открытым верхом. В центре — скамьи для простолюдинов. А сбоку — застекленные крытые кабинки для аристократии. Запомнились два надгробия. На одном — имя Крузенштерна. Неужели он похоронен здесь? На втором имя Самюэля Грегио. Вокруг шепоток, что это, мол, тоже был путешественник, но мне, каюсь, это имя ничего не говорит.
На надгробии — обнаженные мужские фигуры. Блики света лежат на них, словно на живых телах.
— Эх, умели предки!.. — это не выдержал длинноволосый парень-экскурсант.
На переднем плане — место, где служит поп. Там висит огромный портрет. Иисуса, наверное, — в темноте не видно. Перед портретом — гроб, аккуратно затянутый в белую кисею. Вокруг гроба стоят цветы.
Начинаю дрожать от холода и затаенных суеверных мыслей. Бегу к солнцу.

* * *

Мальчишки, бросьте скучные дела!
Бегите к поездам неутомимым!
Нет хуже в этой жизни зла,
Чем если жизнь проходит мимо!..

* * *

Вышгород оставлен
Будущим туристам.
Вспоминаю Таллин
Мудрым. гордым, чистым…

* * *

У застывших вагонов
Постой, не спеша,
И поймешь убежденно,
Что есть в них душа…

НОЧЬ

Тяжелая ладонь ее
Просторы покрывает,
И жизнь веселие свое
Покорно забывает.

И жизнь уходит в небеса, —
Туда, где сны трепещут,
Туда, где всюду чудеса,
Где очи Бога блещут…

* * *

Умные и сонные,
В центре беготни,
Замерли вагоны…
Пристальней взгляни,

И поймешь, наверно,
Видя стекол пот,
Как несладко серной
Бегать взад-вперед…

ВТОРОЕ МАЯ

Катаюсь по Риге на том — на сем. Чудесные образцы готики! Но после Таллина это уже не в диковинку.

Говорят, что путешествия питают романтическую жилку, бьющуюся в любом юном. Но это мизерная часть роли путешествий. Не буду говорить о познавательной стороне — она несомненна. Но кроме нее путешествия играют воспитательную роль (я говорю только о путешествиях без путевок, совершаемых “диким” образом). Они воспитывают смелость, приучают подходить к жизни практически, расчетливо (в хорошем значении слова “расчет”), помогают взрослеть душевно. Путешествия отдают тебя в твои собственные руки. А по путевкам — фи! — куда он нужен, этот дурно сваренный кисель красот!

Спросил в справочном бюро, как проехать на взморье. Мне ответили, что надо ехать электричкой до Кемери. Ждал около часа. Народу куча, но я успел занять место. Рига отскочила назад. Я уткнулся в окно. Пролетели над Дугавой. Много бакенов да вешек всяких. По моему предвзятому мнению, она не столь красива, как Нева. Деревья напряглись, словно птицы перед полетом. Первая зеленая поземка замела поля. Вагон полон семьями, едущими отдыхать. Встречаются ребята — школьные товарищи, смеются, непринужденно гомонят. Взрослые сидят чинно. Во взглядах женщин, обращенных на детей, — восторженная нежность. Я выбрал себе несколько объектов и наблюдаю за ними. Здоровый жизнерадостный толстяк. Едет с сыном. Мальчишка унаследовал общий тип его лица и выглядит таким же кругленьким оптимистом.
Стареющий дядька с лицом, изрытым оспой. Беспокойно болтлив, улыбается словно бы вопросительно. То ли от неуверенности в себе, то ли от желания нравиться.
Меня клонит в сон, приятное оцепенение не дает поднять век. Время от времени я вскидываю голову и ловлю на себе чьи-то внимательные взгляды…

Кемери. Сосны. Воздух переполнен фитонцидами. Я поедаю их горстями, и такое обилие вкусной жратвы кружит голову. Отдыхающие неторопливыми жуками ползают по дорожкам. Меня гневит их расслабленность, их нега. Потому что сам я в пути собран до предела.
Подходит автобус. Бухаюсь в кресло рядом со скромно одетым пожилым человеком. Он подробно объясняет, что на взморье лучше всего выйти на Майори. Едем. Из окна разглядел минеральный источник и жаждущую толпу над ним. Молчим. Ветки с озорным вызовом бьют автобус по лицу…

На каждом углу спрашиваю о море и получаю прямые указания. Впрочем, не всегда прямые, а также левые и правые. Место восхитительное! Вершины сосен размешивают хмельной напиток солнечного света. Дома не соединяются в надменную уличную плоскость — деревья не пускают их друг к другу. Голубое небо наложило печать размягченности на лица. Идешь, а света все больше, горизонт отодвигается, — и вот уже он становится линией, разделяющей небо и море.
Сначала море кажется мертвым. Ровная синяя доска. Но это мимолетный обман зрения. Острый запах йода будоражит мысли. Море дышит свежестью. Рядом с его доброй силой я, слабый, становлюсь сильнее. Пышные завитки облаков кажутся красивыми, но только опуская взгляд ниже, понимаешь истинную красоту простого. Небо на миг поразило меня, — когда я прямо над собой увидел парящую чайку. Она проецировалась на облака. Дерзость, вызов читались в каждой линии ее тела. Облака вдруг ожили. Они упорно старались поймать и смять эту трепетную плоть, ввергнуть ее в свою мертвую вечность. Но чайка парила, я не мог оторвать от нее глаз и в этот момент не помнил о море. А оно напоминало о себе странным стонущим плеском. Чтобы подойти к воде, надо было пересечь пляж. Я шел осторожно, потому что песок пляжа походил на чистейшую белую пыль, и нога легко в него погружалась.
Толпы людей бродили по влажному песку. Несколько отчаянных парней загорало, но толпа не загоралась, глядя на их посиневшие тела.
И, наконец, вот оно, непознаваемое, с коварной ласковостью старается лизнуть мою ногу. Если долго-долго глядеть в даль, можно забыть про волю свою, забыть о том, что ты человек, и слиться с прозрачной немотой. Если смерть — исчезновение, то возле моря человек умирает. Такая смерть притягательна…
Волны хилые, едва заметные. Лишь в шаге от берега они встают рельефными складками. Складки эти кажутся рубцами от ран, следами пережитой боли. Уж не потому ли море вечно молодо, что всю боль свою оно выбрасывает на берег?..
На границе сухого и мокрого песка — невысокий конический вал. Волна с трудом дотягивается до него. Это граница между ее бурливой жизнью и беспощадной сухой пропастью небытия. Я надавил на вал, он был плотный и едва подался под ногой. Сырость медленно отступила. Вокруг ботинка образовалось сухое пятно.
Перед тем, как выкатиться на песок, волна словно цепляется за дно, поднимая столбики мути. Они похожи на миниатюрные взрывы бомб.
На границе волн стоит скамья. Сидят люди, смотрят в море. И я подошел и сел. Но смотрел не в море. Рядом в воду входил человек. Его тело и вода — какой контраст! Тело ежесекундно меняет выражение, оно играет, оно светится. А море — спит…

ТРЕТЬЕ МАЯ

Блуждая по Риге, я вдруг вышел на католическую церковь. Или собор. Он занимал небольшую площадь. Его можно было смело назвать и стройным, и изящным, и грациозным, — хотя то, в общем-то, одно и то же. Он весь состоял из углов, но не был угловатым. Каждый зубец его стены кончался башенкой с крестом. Центральная башня вздымалась над остальными башенками, словно строгая мамаша. Каждая линия его тянулась вверх. Стрельчатые окна с мозаичными стеклами ловили солнце, дробили его и оживляли здание. Он стоял как бы безжизненный, как бы никому не нужный, — и мне показалось, что люди не понимают его, а он не понимает нас.

Строгие ряды деревьев, глядя исподлобья, слушают осторожные шаги. Аллея длинна, в конце ее виден каменный силуэт скорбно поникшей фигуры. У ног статуи мерцает огонек. Издалека чудится, что в пьедестале вырезано окно, и там, за окном, кто-то склонился над язычком пламени и ждет тебя. Дошел до огня, — а впереди новая картина. Каменная фигура отодвинулась. Перед нею большое поле. Геометрия зеленеющих кустов строга и приятна. Иду по дорожке. С той и другой стороны из земли выступают каменные плитки с именами погибших. На одних плитках уже ничего не разберешь, на других лежат букетики фиалок. Цветы сморщены и покрыты каплями воды — словно слезами. Наше Пискаревское кладбище приходит на память…
Суровые лица глядят с барельефов. Центр всего — статуя скорби с венком в руке. Грусть вытесняет остальные чувства. Она так остра, что не оставляет места ни наблюдательности, ни раздумьям. Стою и впитываю тишину. Стараюсь почувствовать, какие нужны слова, перебираю стихи, вспыхивающие в голове…
Пришел на могилу Яниса Райниса. Она окружена легкой круглой аркадой. Цветы, цветы… А над ними фигуры юноши. Он полулежит, одна нога спущена с ложа, рука закинута за голову, лицо обращено к небу. Он словно только что проснулся и стремится жить… Вот какие удивительные бывают могилы!
В поезде на Петербург познакомился с четырехлетним мальчишкой Сашей. Он забавен и непоседлив. Мы с ним попробовали, не выдергиваются ли ручки под окнами. Я ему рассказал, где был, что видел. Он мне тоже рассказал. Нашли много общих мест. Он, к примеру, тоже был и в Кемери, и в Майори. Потом он пришел в мое купе в гости вместе со своей сестренкой-первоклассницей. Мы долго болтали втроем о чайках, о рыбной ловле и даже о ведьмах и чертях. Когда уже надо было уходить, он спросил у меня серьезно:
— Ты мне друг?
— Да! — так же серьезно ответил я и пожал ему руку.
— Ты снимешь меня с поезда?
— Хорошо!..
Но родители его так торопились, что мне не пришлось ни снять его с поезда, ни как следует попрощаться с ним…