Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга вторая: "ПОСЛАНЕЦ ЕЖИНМИРА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 21

Первуша на печи спал. Мерно посапывал, время от времени грузно ворочался. Теперь, когда урожай с полей снят да разложен в подполы, сараи, погреба, спанье — любимое занятие Первуши.
Лепетоха сидела на лавке перед зыбкой. Рукоделье, забытое, скомкалось у нее на коленях. Светлая материнская жадность во взгляде. Желание насытиться тем, чем насытиться невозможно — созерцанием своего дитяти.
Младенец голышом лежал в зыбке. Старательно комкал край льняной простынки. Пытался запихнуть его себе в рот. При этом безостановочно дрыгал ногами, будто лягал какого-то невидимку.
Он родился полгода спустя после того, как отец его — Зевуля — погиб на берегу моря. Родился совсем недавно.
К его появлению хозяйство процветало. Поля были щедрыми. Животинки столько развелось — в хлевах тесно. Каждый занимался тем, что по сердцу. Ночные нападения черных людей прекратились и — подзабылись. Не хотелось тревожиться ни о чем.
Слепой Веселяй сочинял песни о прошедших событиях. В них битвы, пожары. И смерти, смерти, смерти.
Можно подумать, земной мир движется смертями. Кто-то кончается, и вся его недожитая сила передается ветрам и волнам, облакам, дождям и деревьям.
Ядрейка создавал капище. Вместе с Первушей — а порой и с Веселяем тоже — притаскивал с болота древесные стволы. С утра до ночи тюкал топориком. Вытесывая гордые лбы, внимательные глаза, широкие носы, своевольные рты.
Лишь ему, Торопке, вроде бы, своего дела не было. Хотя он не чурался никаких чужих забот и начинаний.
Торопка вышел из избы. Кому сказать, что скучаешь по Ежинмиру? Как посмотрят на тебя, если такое выскажешь?
Земля прекрасна, спору нет. Но уж больно гадко на ней все устроено — не по нраву Торопке. Рождайся. Расти, отнимая силы у близких. Переживай смерть за смертью — тех, кто дорог и любим. Сам подыхай, чтобы сгнить.
А там, в верху, на небесах? Там, конечно, ближе к богам. Но справедливее ли? Есть у Торопки подозрение, что и там — как на Земле. Торжество кулака да меча, силы да жестокости.
Вот Ежинмир — совсем другое дело. За то и полюбился. Случайно Торопка в нем оказался, а, поди ж, ты: сердцем присох.
Нет у ежинов свободной воли. Нет разума в привычном людском понимании — отдельного маленького умишки.
Зато не насильничают в мире своем. Не уродуют его, не калечат.
Внимать Вселенной. Быть ее частицами. Отвечать ей, создавая немыслимо прекрасные, немыслимо сложные узоры. Почему люди так не сумели?..
Торопка встряхнулся. Подставил солнцу хмурое лицо, чтобы теплые лучи приласкали, разгладили.
За оградой стоял Веселяй. Он слышал Торопку, но не обернулся. Весь был устремлен в сторону моря. За спиной висели увенчанные ощеренной головой пардуса, украшенные волнистыми линиями самодельные гусли.
Много песен спел Веселяй. Много новых споет. Русиничи его любят за его песни. Но уж больно мрачны Веселяевы слова, больно суровы. Ни доброты, ни беззаботности, ни солнышка в них.
Торопка подошел, встал сбоку.
— Тише! — прошептал Веселяй. — Словно бы Василек зовет!..
Его безглазое лицо как деревянное — до того напряглось.
Торопка обратился в слух. Порывы ветра шелестят листьями, траву перебирают. Постанывают чайки возле моря — не видно отсюда, но недалекого. Рокот волн доносится вместе с ветром.
Вот еще голос Лепетохи присоединился. Слышно, как она смеется и ласково за что-то выговаривает малышу.
Торопка вздохнул, сгоняя тревогу, вызванную видом Веселяя. Ничего большего Веселяй не сможет воспринять. Потому что ничего большего — нет…
И тут что-то изменилось, В единый миг мир вокруг стал другим.
Торопка рванулся было к избе — за оружием. Но нападать на них никто, вроде, не торопился. И Торопка завертел головой, стараясь понять, что же произошло.
Все было прежним. Ничто не сдвинулось с места. Никакие враги не возникли, устрашая.
Но как будто жестче, злее сделалась каждая веточка, любая травинка. Как будто ярче стал свет утренний.
Вот оно… Солнышко.…В нем причина… Изжелта-желтое, налитое золотистой желчью…
Воздух словно пропитан пылью, в которую превратились лучи светила. Видно ясно, и в то же время реальность очертаний и красок утратилась. По-новому как-то видно — вот и все, что может сказать не искушенный в словах Торопка.
— Что там?.. — спросил Веселяй.
Измененный свет солнца омолодил его: сгладил морщины, сделал нестрашными глазные ямины. Он вытянул перед собой руки с растопыренными пальцами. Пальцы мелко подрагивали, словно пытались нащупать нечто крошечное.
— Не знаю, — ответил Торопка.
Фу, жаркое утро… Он вытер ладонью потный лоб. Облизнул пересохшие губы. И, вроде, все жарче становится.
— Я слышу… — сказал Веселяй неуверенно. — Солнце стонет.… О помощи просит…
Веселяева голова медленно поднялась, будто подтверждая трудным движением его слова.
Торопка тоже поднял голову, хотел прислушаться. Но выдержать блеск небесный был не в силах. Распылался нестерпимо костер над головой.
Только на Веселяя можно было смотреть — да и то боковым зрением. Потому что Веселяй и сам сверкал почти как солнышко.
Торопка ждал. Что-то еще должно было открыться кроме тех слов, что уже прозвучали.
И вдруг Веселяй запел. Он пел негромко, но отдавал словам силу свою — до капельки, до донышка.
— Солнце, солнце! В тебе все!
Ты рождаешь миг и век.
Сколько миров из тебя вышло,
Сколько в тебя вошло —
Ты не изменилось.
Ты греешь и растишь.
Ты отделяешь белое от черного,
Плохое от хорошего.
Ты даешь силу словам,
Чтобы они, прозвучав,
Сотрясли хаос
И породили порядок.
Одного ты не терпишь — насилия.
Твои щедроты — добровольны,
Твоя свобода — превыше всего…
Веселяй пел, и его слова собирались над головами двух людей как милостивая туча, заслоняющая от жара.
Но сил его хватило ненадолго. Запнулся на миг: сглотнул, перевести дух. Тут же Торопка почувствовал: облегчение кончилось. Острые лучи прокололи словесную завесу, разодрали на клочки.
— Нам не справиться! — сказал Веселяй. — Надо бежать, прятаться! Я слышу гибель…
Они вернулись в избу. Первуша проснулся. Сидел на печи, свесив босые ноги. Лицо было в крупных горошинах пота. Лепетоха тяжело дышала, открывая рот при каждом вдохе, будто рыба, выброшенная на берег…
Тут в сознании у Торопки, случился перерыв. Очнулся Торопка под древесными кронами. Они шли по лесу. Все были тут: Первуша, Веселяй, Ядрейка. У каждого за спиной короб с их главным богатством — зерном. И на своей спине Торопка тоже ощутил ношу.
Лепетоха несла младенца, укутанного в льняную простынку так, что виднелось только краснощекое личико.
Деревья стонали, принимая на себя лавину солнца. Капли смолы блестели на стволах как слезы. Листовые пластинки висели вяло и неподвижно.
В тех местах, где безжалостные лучи прорывались до земли, трава пожелтела, побурела. Если на такую полоску или пятно неосторожно ступала чья-то нога, слышался мертвенный костяной хруст…
И снова Торопка забылся. А когда очнулся, они шли уже не в лесу, а вдоль берега. Над морем клубился белый пар — как над котлом с закипающей водой. Ветра не было. Воздух превратился в густое желтое марево, которое, подрагивая, липло к телу, лезло в глаза, в нос и рот, в уши…
Мертвые рыбины, выставив кверху раздутые белые животы, лежали в мутном вареве моря. Птиц не было. Возможно, спрятались; возможно, перемерли.
Раскаленный песок жег подошвы. Странным казалось, что сапоги еще сохраняются, не плавятся, не сползают с ног черными смоляными потеками… И еще раз наплыло небытие. Потом Торопка увидел пещеру. В ней было хорошо. Из-под земли выбивался ручеек, делал петельку вдоль стены и туда же, в стену, уходил. У ручейка на корточках сидел малыш (когда он успел вырасти?), смотрел на зеленые ростки: всходила пшеница.
Русиничи — худые, почернелые, но живые — занимались кто чем. Первуша обстругивал ножом какие-то колышки. Ядрейка, напрягая сильно плечи да спину, натягивал тетиву на лук. Веселяй ему помогал. Лепетоха перебирала зерно, время от времени поднимая голову и взглядывая на малыша.
Выход из пещеры был завешен дымом. Торопка хотел подойти, но не пустил удушливый жар. Временами дым становился пореже. Тогда виделось: горят леса. Поближе к пещере стояли жалкие черные остовы — они уж свое отпылали. Подальше языки пламени еще не дорезвились — прыгали как рыжие белки. А между клубами дыма, между обугленными остовами — победное, плотное, золотистое марево…
Торопка сделал шаг назад, моргнул и почувствовал, что прислонился к чьему-то теплому надежному плечу. Глаза открывать не хотелось, но все же надо было. Торопка нарочно тянул.
Когда открыл, — себе не поверил. Воздух был голубым, прозрачным, прохладным. Солнце было самым обычным: веселым, приветливым, в меру теплым. Его свет не угнетал, не слепил. Ветерок веял тихий, ласковый. Окружные леса стояли целые-невридимые. Нигде ни дымка…
Что-то ему привиделось. Но почему? Для чего?.. И только ли ему?..
Торопка бросился к избе. Слава богам, там ничто не изменилось. Малыш все так же дрыгал ножками. Лепетоха все так же им любовалась.
Первуша только что на другой бок перевернулся — дрыхнул по-прежнему.
— Ты… ничего не видела? — голос был предательски напряженным.
— Нет… — Лепетоха вскинулась, в глазах немой вопрос.
— Я видел, — сказали спокойно и уверенно за спиной. Это Веселяй подошел, занял дверной проем.
— Ничего страшного! — успокоил Торопка Лепетоху, ты не пугайся! Ты нашу надежду береги!..
— Василек что-то хочет с Солнцем сделать, — сказал Веселяй. — Нам было предупреждение. Надо Васильку передать…
— Кто ж пойдет? — спросил Торопка, — Первуша? Ядрейка? Я? Или все вместе?
— Первуша — хлебопашец. Ядрейка — о богах заботник. Ты — воин. Тебе идти… Торопка вздохнул покорно.
— Пойду в Капище. Попрощаюсь.
Веселяй посторонился, пропуская…

Глава 22

Ол понимал: освобождение близится. Но не смог его ускорить.
Сколько раз он пытался разбить изнутри ненавистный камень! Сколько раз поспешно впитывал в себя возвращенную его стенками энергию!
А каких трудов, какого напряжения стоило сдерживать Корчуна, не давать ему вырваться!
Сдерживать, сдерживать, сдерживать… А он вылезал, вылезал, вылезал. Потихоньку, понемногу, на волосок в день. Будто вьюн, будто угорь… Но теперь их обоюдному плену конец. Ол чувствовал: теперь они должны разделиться, теперь их дороги расходятся.
Земные испытания словно омолодили его, встряхнули, сбили корку отчужденности от Вселенной. Река жизни снова его омывала — камешек; менее того, песчинку в ее могучих струях. Он снова слышал Всеобщность, он мог ответить ей — включиться в узоры, которые создавались ежинами…
Много человеческого в нем оставалось. Что поделаешь, общение не проходит бесследно. «С кем поведешься…» — говорят земляне.
Собственный плен научил. Ол знал, что может обособить, ограничить в себе человечьи черты. Они мешать не будут.
Нетерпимости к людям в нем не осталось. Если Всеобщность не против того, чтобы ежины изменились, то зачем Олу быть против…
— Дорогу мне, дорогу! — кричал Корчун и не понимал, что свободен, что пленник и враг не сдерживает его.
Джинги, недовольно ворча, расступались. Теперь, когда проход в подземелье был открыт, их обуяла торопливость. Возможно, им казалось, что внизу полно сокровищ, невиданных тайн, волшебных возможностей. То, что Корчун рвался вперед, видимо означало одно: он хочет все забрать себе, хочет все присвоить единолично. Джинги ворчали, и Корчун, похоже, слушал их ворчание с удовольствием. Ол понимал, у Корчуна наготове какая-то каверза, и удивлялся, что джинги этого не понимают.
Вот носилки всех обогнали, встали поперек дороги.
— Что, детушки, тяжела моя служба? — спросил царь ласково. — Скоро полегчает! Я — великий государь! Я даю вам свободу! Ступайте!..
Он величаво указал вниз, под себя, Словно джинги на коленях должны были проползти под ним.
Ол внутри камня насторожился, напрягся. Метнул мысленную просьбу. Ну, почувствуйте неладное!.. Ну, возмутитесь!.. Ну, пошлите его самого вперед!..
Джинги вроде бы что-то восприняли. Прихлынули, взроптав. Но Корчун сделал новый жест. Простер вперед обе руки, словно обнять хотел своих служилых. И начатое было движение джингов прервалось, заглохло, кончилось пустым дрожанием плеч и пальцев, сжатых в кулаки.
— Но!.. — выкрикнул Корчун насмешливо и даже не попытался спрятать насмешку в своем голосе. — Но свобода трудна, тяжела, сурова! Она не каждому по плечу! Сможете ли вы ее вынести?..
Джинги молчали, по-птичьи вертя головами. Словно ожидали: вот сейчас кто-то из соседей ответит.
Ол метнулся мысленно к Васильку. Ну, русинич, вступись!.. Ты называешь себя храбром, борцом за справедливость!.. Пусть джинги — для тебя чужие. Но чисто по-человечески — хотя бы словами — ты поможешь им? Нет, не помог, не вступился.… Остался в задних рядах. Рядом с бабкой Ядыгой. Должно быть не услышал призыв Ола…
К царице Ядыге Ол обращаться не стал. Куда иголка — туда и нитка. Куда царь — туда и царица.
Корчун победил. Еще раз победил Ола — ныне в сражении невидимом и неслышимом. Только сам Ол знал об этом. Но обидно было не менее, чем если бы Корчун открыто издевался.
Можно бы отсечь горькие человечьи чувства. Но не хотелось Олу, не хотелось. Человеческое так слилось, перемешалось в нем с ежинским, что разделять их было трудно. Не сразу поймешь, где начинается одно и кончается другое…
Молчание длилось. Корчун тянул его нарочно. Торжество, презрение и скука у царя на лице.
Джинги, видать, не так уж и толстокожи. Что-то почувствовав, они один за другим склоняют головы, глядят под ноги. Словно самих себя стыдятся. Да и как не стыдится им, вчерашним Носителям Плащей, своего сегодняшнего положения…
Корчун выдержал столько, сколько хотел. Он усмехнулся и сделал знак носильщикам. Те отнесли носилки в сторону и поставили справа от прохода.
Тут Ол подтолкнул Корчуна снизу, и царь вдруг понял, что свободен. Он вытащил одну ногу, другую. Встал подошвами на дырку в камне, как бы запечатав ее.
Ол мог бы сейчас вырваться, но решил не торопиться — выждать момент.
Джинги хлынули в подземелье. Иные, вопя преувеличенно громко, иные — молча.
Корчун стоял над ними, — неподвижный, надменный. Глыба на глыбе.
— Злая Воля, мы пришли за тобой! — возгласил громко, едва ринулись первые джинги, и больше губ не размыкал.
Ол, услышав эти слова, рванулся было обрадовано — ведь он послан своим миром за тем же самым. Но сразу же заставил себя остановиться. Еще не время, не время, события только начались…
Где-то над ним и чуть в стороне в планетных недрах вдруг возник тягучий гул. Он усилился, разросся, охватил подземелье не только сверху, но и с боков, и снизу.
И пропал — так же неожиданно, как начался.
Ол почувствовал, как встревожился было, налился злобой Корчун; как обмяк, расслабился, едва гул исчез.
Подземелье осветилось, когда джинги вступили него. Множество подвижных, зеленовато мерцающих вихрей выросло, выхлопнулось в единый миг. С легким шелестом они вертелись, будто метлами были уснащены внизу. То и дело искры пышными роями взвивались по ним, — но ни одна не вылетала за пределы вихря.
Между вихрями обозначились колодцы — круги бледного желтого пламени, примерно до пояса приподнятые над землей. Не жаром, а холодом от них веяло. Сквозь их стенки, ограниченная этими стенками, виделась небесная темь, которую густо пронизывали звезды. Вихри, шурша, двинулись навстречу джингам. Поскольку подземелье было огромным, а движение зеленоватых столбов — медленным, джинги поначалу не опасались. Они разбрелись по одному — по два, принюхиваясь, вертя головами, не понимая, зачем их сюда пригнал Корчун.
Но вот опасность обозначилась достаточно ясно. Вихрь, который оказался в шаге от спокойного джинга, вдруг загудел, словно привлекая внимание, и из него, из вихря, стали выскакивать с чмокающими звуками вихри-детки — чуть побледнее, чуть покороче и не такие искристые.
Они окружили джинга, и тогда только тот понял, что стал преследуемым, почти жертвой.
Круг, в который его заключили, был незамкнут: оставался выход, направленный к ближайшему колодцу.
Джинг шагнул, заторопился, и вихри-охотники поплыли следом. До колодца остался один крупный шаг (Видимо, такая длина была и для вихрей, и для колодцев самой боевой). Джинг заупрямился. Остановился, дрожа, и вихри, почти вжимаясь в него, не могли сдвинуть несчастного с места. И вдруг колодец довершил дело. В какой-то миг он исчез там, где был, и вновь возник, заключив обреченного в свое жерло. Как бы скакнул на шаг. Джинг слабо вскрикнул и затих. Глаза его стали выпучиваться, будто их выдавливали. Кровь проступила сквозь кожу, превратив и без того некрасивое лицо в донельзя уродливую маску. Еще миг, и, одернувшись рябью, как отражение в воде, джинг исчез.
Вихри приподнялись над колодцем, наливаясь ослепительной зеленью. Затем, полыхая, облетели его и скрылись — один за другим — внутри своего родителя.Первовихрь опустился, померк до обычного мерцания и снова завертелся с легким шелестом. То же самое происходило с другими джингами. Хоть и велико было подземелье, а деваться от вихрей некуда: их много, они повсюду.
Ол видел все сквозь камень. Вернее, не видел, а понимал, ощущая, вливаясь в мировое равновесие и замечая возмущения, происходящие в нем.
Чем больше джингов погибало, тем сильнее шуршали вихри. Их шелестящий шелест постепенно переходил в бормотание. Бормотание перерастало в рык. У колодцев, как видно, существовал предел насыщения. Проглотив какое-то число джингов, они захлопывались, и с громким чмокающим звуком исчезали. Для вихрей освобождалось пространство. Вихри, казалось бы, могли успокоиться на свободе. Но им словно бы теснее стало, когда последний джинг исчез, и все колодцы пропали. Возбужденно рыча, они начали нападать друг на друга. Сталкивались раз, другой, третий. Потом один из бойцов — тот видать, что посильнее — поглощал другого и сам становился выше, толще, громче.
Схватки были быстрыми. Победители сражались между собой. Потом победители победителей. И так далее, и так далее, и так далее. Ол успевал приметить все. И настороженное, выжидающее торжество Корчуна. И оторопь Василька. И опасливое любопытство Ядыги — там при входе. Один вихрь остался. Один зверь могучий. Он тяжело и быстро метался в подземелье, — толстая лапа бороздила почву, громовой рык сотрясал стены. Тут, как видно, наступил миг, давно ожидаемый Корчуном и только ему ведомый. Корчун забыл о своем пленнике, спрыгнул с Алатырь-камня, вбежал в подземелье и замер с воздетыми руками.
— Отдаю тебе всех пришедших, беру тебя, — стань кольцом! — прокричал его голос.
Вихрь изогнулся, будто вслушиваясь в слова Корчуна. Вихрь мягко, будто пардус, подобрался поближе и рычание свое умерил. Ол наблюдал, расчленяя каждый миг на совсем уже крохотные дольки, процеживая их сквозь себя, выбирая ту — самую необходимую, самую неотложную… Вихрь, издав жуткий вопль, вдруг обрушился на Корчуна, словно собираясь похоронить его под собой.
Корчун не дрогнул, не отступил. Он поднял руки вверх — как бы нанизая на них вихрь. И вихрь — рычащее чудовище — послушался Корчуна. Он сжался в обруч, — толстый, лохматый, — и заходил вдоль царского тела, корежа, ломая, не в силах остановиться, не умея пристроиться, замереть. Корчун терпел, но терпеть ему было несладко: лицо искажено, нижняя губа закушена.
Василек сунулся за порог. Взошел в подземелье — и рот раскрыл. Уставился на Корчуна.
Бабка Ядыга тоже проскользнула — но хитренько, за спиной храбра. На ее лице одна мысль была написана большими буквами: как бы не прогадать.
Обруч уплотнился, уменьшился, перекинулся на руку. Пополз, продолжая съеживаться, вниз, к пальцам. Вот он соскользнул с указательного и повис в воздухе, наливаясь желтизной, — будто искры внутри него слипались и замирали навечно. Теперь это был не вихрь и не обруч, — теперь это было безобидное колечко. Царь Корчун растопырил пальцы на правой руке, поднес их к кольцу, — надевайся на любой. Кольцо дрогнуло. Сейчас оно соединится с властелином, сей миг… И тут что-то свистнуло, мелькнуло. Круглое белое тело возникло сразу за кольцом. Некий колобок. Ежик без иголок.
У колобка или ежика в боку появилась ямина — подобие рта. Кольцо вошло в эту ямину. Рот захлопнулся. Колобок вспыхнул ослепительным холодным светом. И пропал, исчез. Все случилось так быстро, что понять происшедшее Корчун смог лишь целый миг спустя.
Ол, наверное, был уже в своем Ежинмире, — вернулся победителем! — когда Корчун заревел дурным голосом:
— Василек, на помощь!.. Василек подбежал, вытаскивая меч. Следом за ним, сокрушенно охая, семенила бабка Ядыга.
Что было дальше, предсказать нетрудно. Покричали бы да успокоились. Или снарядились бы в дорогу — разыскивать чужака, чтобы с ним сразиться. Но произошло непредвиденное — то, чего никто не мог ожидать. Снова послышался подземный гул, стены затряслись, пол под ногами заходил ходуном. Гул усиливался. Корчун, Ядыга и Василек едва стояли, нелепо взмахивая руками, чтобы удержать равновесие. Земля вдруг стала расседаться перед ними. Словно в нее вонзали невидимый лемех огромного плуга. Трещина углублялась и расширялась. Бородавчатые жабы, клубки червей, камни, куски кореньев падали в нее.
Быстрое фиолетовое пламя, сухо треща, прошло от одного конца трещины до другого. Затем снизу потек чистый зеленый свет — будто отсверкивало солнце от весеннего луга. Почти невидимая в этом свете, поднялась и нависла над Корчуном и другими прозрачная фигура. Головой она почти упиралась в потолок. Сквозь складки платья неведомым образом просвечивали цветы, которых здесь, в подземелье, не могло быть.
Василек узнал ее первый.
— Светозарная!.. — прошептал он.
Бабка Ядыга, видать признала тоже. Она попятилась, нахмуренная, споткнулась и опрокинулась на спину, нелепо раскидав ноги. Зеленый свет струился, словно колеблемый ветерком. Черты пришелицы менялись.
— Матушка?.. — Василек не верил сам себе. — Или нет… Бабуня?.. Что случилось?.. Я нужен вам?..
Пришелица величаво кивнула и поманила кого-то.
Быстрая тень выметнулась из-под ее ног. Уплотнилась. И Василек увидел волчонка — такого знакомого, такого близкого сердцу. Волчонок встряхнулся и стал матерым волком.
— Где ты был? Где прятался? — закричал Василек и бросился к давнишнему своему спутнику — обнять, прижать, почувствовать.
— Садись! — бормотнул волк нетерпеливо, отстраняясь от Васильковых объятий. — Матерям трудно здесь. Они тут немы…
Василек вскочил ему на спину, оглянулся. Корчун, опустив руки, смотрел внимательно и злобно. Ядыга валялась у ног его, губой шлепала о губу, бородавки налились кровью, торчали торчком… Прозрачная пришелица шевельнулась. Васильку показалось, что видит ее улыбку. Встретится ли он снова с царем и царицей? Навсегда ли расстался с ними?..
Василек шлепнул по лохматой спине, и волк скакнул — вниз! Вниз! — в неведомые глубины…

КОНЕЦ