Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга вторая: "ПОСЛАНЕЦ ЕЖИНМИРА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 17

Что делать с бабкой Ядыгой? Теперь он знает ее тайну, и сама бабка ему, вроде бы, не нужна и не опасна. Хотя, кто ее знает! Может, кроме этой — выданной — тайны у нее в запасе много других, невысказанных?
Так что, совсем безопасной она быть не может, пока не вытряхнута, не вывернута наизнанку.
К тому же, она хотела сообщить о нем русиничам, а в его планы вовсе не входит быть выявленным.
Она вредная, двуличная, она искренней быть не умеет, она предаст, погубит его при первом же случае.
Единственный выход: устранить ее, убить, прекратить ее существование…
Ах, как он пристрастился к словам! Каким стал непростительно похожим на человека! И так, и этак, да еще по-третьему назовет каждый свой шаг. А потом сомневается: шагать ли? Отложить ли?..
Не убив, он бабкиного кольца не получит. Злая Воля в живом — как рыбка в воде. А из мертвого бежит без оглядки.
Что же касается выведанной тайны, — какой с нее прок? Он узнал, что есть второе кольцо. Но удастся ли добраться до него? Удастся ли завладеть?..
Убить, убить, убить!.. Единственный выход!.. Но почему так хочется выждать, помедлить? Еще и еще себя переспросить?..
Ол сидел на свернутом куске пространства. Бабка Ядыга томилась внутри. Оба словно чего-то ждали.
Сердитые звезды светили, не мигая. Тьма была расслоена на бесчисленное множество протяженных льдинок, — внутри каждой прятались свет и музыка иных миров.
Бабка понятно, — своей участи ожидала. А он, Ол? Что с ним? Какое странное чувство удерживало его от действий?
Ол вобрал весь рисунок неба, и вдруг показалось ему, что понял себя. Себя — перекореженного, покалеченного людьми. Безвозвратно оторванного от родины необходимостью особой жизни, особых действий.
Звездный узор объяснил, что не хватает ему сейчас других ежинов. Не «гладких», не избранных, — не таких, как он.
Нет, обычных ежинов, занятых выкладыванием узоров. Он бы с ними вместе слился. Он бы услышал вселенский отзвук. Он бы тогда успокоился. И не было бы в нем неприятного чувства, которое русиничи называют тоской…
Он просто затосковал по Ежинмиру, по соплеменникам. Ему просто хочется вернуться. И не искать Злые Воли, которых уже две, а может и больше. Не думать, не рисковать. Не превращаться все дальше и дальше в чудовище — дикую помесь ежина и человека…
— Я убью тебя! — сказал он сердито.
Бабка Ядыга покорно мотнула головой. Поняла, что на этот раз не отговоришься.
Ол приказал молниям сыпаться и даже не стал смотреть. Что интересного: корчится человек, чернеет, превращается в кучку пепла. Лучше впитывать Вселенную цельным — ежинским — восприятием. Чуть спустя, Ол развернул пространство. Пусть блуждают жалкие останки между звезд.
И вдруг он услышал хохот.
Пришлось вернуться к людскому — прерывистому, короткоберущему видению.
Бабка Ядыга была живехонька. Шевелила губами — колдовала, и камни, камни, камни возникали вокруг нее.
Послушные приказам бабки, камни громоздились друг на друга, выстраивая нечто, похожее на башенку.
Ол почувствовал себя обманутым. Испытал ярость, вполне человечью.
Он снова свернул пространство, заперев бабку. Снова вызвал молнии, повелев им разбивать камень за камнем.
Теперь уж не отвлекался. Камни истаивали под ударами огненных стрел. Бабка бледнела. Потрясывала рукой, терла палец, на котором вместо кольца чернел сажистый ободок. Бородавки на ее щеках истоньшали так, что стали похожими на волоски.
Она попробовала не сдаться. Попробовала побыстрей сотворять камни.
Но и молнии заскакали быстрее. Молнии словно выискивали, встречали свой камень, — дождаться не могли.
Потом бабка снова захохотала. А Ол, не веря себе, злясь, вызывал новые и новые молнии.
Ни клочочка на пробитого, не прожженного насквозь… Лес из ослепительных стволов и сучьев.… Ни тебе спрятаться, ни упасть в таком лесу, — умертвит…
А бабка Ядыга — цела. Цела.… Потому и хохочет. Смех ее издевательский, но и тревога в нем тоже.
Молнии впиваются в нее. Вот же.…Вот.… Вот…
И гасятся. И пропадают бесследно. Будто безобидные угольки, засунутые в воду.
Ол их вместе соединил — все, что были. Всем и повелел войти в одну цель.
Такой водопад огня.… Такая речища.… А бабке — ничего. Хоп — и вобрала, спрятала в себе. И на фоне сверкания нестерпимого казалась девушкой молодой, писаной красавицей.
То ли в насмешку над ним, то ли у нее само собой так получалось.
Ол решил этот кусок пространства свернуть окончательно, превратить его в точку, незаметную для человечьего глаза пылинку.
Дал толчок и наблюдал злорадно, забыв о недавней жалости. Уже теперь не ускользнет. А если и ускользнет — лишь туда, в невидимость, в ничтожность…
«Стенки» двигались, полыхая радужными переливами. Бабка Ядыга видела их. Оборвав хохот, металась от одной к другой. Грязное платье бурлило между худых ног.
Вот уперлась руками. Натужно побагровело лицо. Вспухли бородавки.
Вот закричала, перекосив рот и безумно выпучив глаза:
— Василе-ек!..
Да, как же, услышит он. Добрался уж, небось, на драконе до Темь-страны и думать не думает про бабку. А оттуда, от Темь-страны, совсем близко до Ежинмира. Рукой подать…
Слабые у бабки руки: сгибаются, дрожат. И чего зря корячится, упрямая! Все ее уловки наперед известны.
Вот «стенки» до плеч дотронулись. Перед носом вспыхнули холодным светом.
Сейчас бабка, наверное, опять в козявку малую обратится.
В плечи, в лицо, в спину вдавились радуги. Облепили бабку Ядыгу. Сделали невиданно нарядной.
Стоит она смирно. Колдовать и не думает. Ни в кого не превращается. Почему?..
Олу хочется ее похвалить. Давно бы так. Давно бы смирилась.
Но пригляделся: брови насуплены, губы закушены, в глазах мрачное зарево.
Не от смирения бездействует — от гордыни. Может, на что-то надеется? Что-то затевает потихоньку?..
Не на что надеяться! Некогда затевать!..
Мнет ее — корежит схлопывающееся пространство. Голову вдавливает в грудь, колени — в живот. Скручивает бабку туго-натуго.
Правда, что-то не очень быстро это делается. Пора бы уже бабке исчезнуть, пропасть из виду. Но даже ему, Олу, теперь ни ускорить, ни замедлить происходящее.
И вдруг.… Этого не может быть!.. Этого не должно быть!.. Это невероятно!..
Бабкина голова прорезалась сквозь радужную напряженность — очень близко, совсем рядом с Олом, — выскочила из смертельной ловушки. Всплыла над ней, как во время дождя пузырь над лужей.
Ол испугался. Взмыл над свертком пространства. Выметнул из себя ветвистую молнию.
Бабка ее словно проглотила. На щеках и на лбу засветились радужные кольца. И плечи… Плечи прорвались. Вылезли вслед за головой…
Как змея выползает из отслужившей шкуры, как рак выдирается из старого панциря, — так бабка Ядыга выкарабкивалась из приготовленной для нее клетки.
Она кряхтела, охала, стонала, вопила и ругалась, хохотала и свистела, сопела и рычала. Едва освободилась да отлетела в сторонку, по глазам ударили попеременно ярчайшая вспышка и темнейшая темнота.
Потом робкий голос — вроде, и не бабкин — вопросил:
— Эй ты, чужак, слышишь ли?..
— Слышу! — отозвался Ол.
— Биться будем или замиряться?
— А ты как хочешь?
— Сама не пойму. С одной стороны, извести бы тебя. Тайну выболтала, поспешила.… С другой стороны, ежли найдем второе кольцо, может и мое уйдет: выскочит из нутра?..
— Да пожелай! Да поколдуй, коли жаждешь избавиться! Авось, изгонишь!..
— Авосевы города не горожены, авоськины детки не рожены.
— Боишься? Тогда понадейся на меня. Союзником твоим буду… Долго ждал ответа Ол. Переживал совсем по-человечески. Ну, как не согласиться? Победи ее тогда попробуй: неуязвима, неубиваема…
Раз он ее перехитрил: выманил тайну. Другой раз бабка не поддастся. Узнала, что бессмертна…
— Хочу хранителей плащей одолеть! — сказала бабка, наконец. — Поможешь?..

Глава 18

Темь-страну Василек не узнал. Видать, они что-то стронули в ней — как и в Ежинмире. А может, и не они. Может, само стронулось да забурлило.
Когда дракон его доставил, Василек увидел, что Темь-светило, вроде бы, разгорелось поярче. В густых облаках, в непроницаемо черных тенях, в вечных общепланетных сумерках словно бы, разбросанные как попало, расцвели скромные кустики фиалок.
Что там со светичами? Не подумали бы, что он, Василек, струсил. Ведь он так поспешно их оставил.
После того, как дырка в частоколе заросла, мужики, конечно, избили крыс, остающихся внутри.
А что дальше было, потом? Напали снова крысы, или не напали? Может, новых каких чудищ нанесло?
Не позавидуешь Светлану да его людям. Захочет ли кто-то сам для себя такой напряженной, рисковой, опасной жизни?..
А ему самому?.. Ему, Васильку, что — можно позавидовать? Швыряет его, как щепку на волнах, — то туда, то сюда. Пытается он что-то понять, объяснить — на бегу, на лету. Но никогда не дойдет до конца в своих попытках — до полной ясности…
Зачем ему быть в Темь-стране сейчас? Он сюда не собирался, пока не подготовится к войне.
Дракон исчез, едва прибыли. Выбирайся теперь, как знаешь.
Оказался он в виду Корчунова замка. Но не рядом, а левее, гораздо левее. Полянка, на которой встал, смотрела из редколесья на пыльную дорогу. По этой дороге он и побрел. Что еще оставалось делать?..
Издалека доносились голоса. Слов не разобрать, но бубнят бодро. Вот выкрики… Песня — дерганая, нестройная… Раскаты смеха…
Быть может, это самое удивительное: свободные, нестесненные звуки в недавно сонной, живущей как бы исподтишка Темь-стране. Толпу заметил, когда деревья еще не кончились. И застыл, напрягся. Руку бросил на меч.
Джинги! Не его ли караулят, лагерем встав?.. Его тоже заметили. Несколько голов к нему повернулись. Страшных плоских безротых голов.
Сейчас бросятся, набегут. И не убей, не задень! Он с досадой загнал обратно выдвинутый из ножен меч. Только на кулаки надежда. Ничего, отобьемся и кулаками…
Но происходило нечто непонятное. То есть, просто-напросто, ничего не происходило. Те, кто его заметил, отвернулись от него и опять занялись разговорами, выкриками, смехом.
Как же они говорят-то, безротые? — запоздало удивился Василек. Медленно, по шагу другому, стал приближаться, готовый в любой миг хоть в бой, хоть наутек.
Приближаясь, быстро обнаружил: не все безротые. У иных, будто ножом прорезаны, появились на лицах треугольные щели. У иных еще только наметились углубления такой же формы.
Джинги перестали быть бессловесными. А может, и лопаться они перестали, выделяя летучий яд?..
Василек пошел смелее. Не хитрят ли? Не заманивают ли?..
Вот первые.… Вот он в самой гуще.… Вот за спиной их оставил…
Ни один не набросился, ни один не попытался задержать. Правда, поглядывали, но спокойно. Без злобы и неприязни…
Немного позже дорога привела Василька к знакомым уже ему большим домам. И тут он снова удивился.
Двери в домах были распахнуты настежь. Но дома, вопреки его ожиданиям, оказались не пустыми.
У стен, как и прежде, высились штабеля спящих джингов. Для этих, видать, ничего не изменилось. Как были, так и остались довольны старой жизнью.
Василек вышел на свежий воздух. И вовремя. Он увидел вереницы солдат-летунов, которые, спускаясь из туч, втягивались в верхние окна соседнего дома.
Там, наверху, они с довольными вздохами укладывались в штабеля и мгновенно засыпали.
Василек попробовал задержать одного: сдернул с начатого нового штабеля и осторожно поставил на пол.
Джинг был рогастый, незлобивый. Но стоять уже не мог. Уже глаза неодолимо закрывались.
Не обопрись он на плечо Василька, брякнулся бы тут же, и ничто бы уже не разбудило
— Кто ты? — спросил невнятно.
— Храбр я, — сказал Василек. Бивал вас в былые времена.
— Мы теперь не воюем.
— Чем же заняты?
— Кто-то вокруг… Оболочку.… Вокруг планеты… Мы разбиваем… Джинг смолк бесповоротно. Лишенный возможности заснуть, лежа, он, не долго думая, заснул, стоя. Повис всем своим весом на Васильке. Василек уложил его в штабель и пошел ко дворцу. Никто не обращал на него внимания, никто не пытался задержать. Василек перестал настораживаться при встречах с джингами. Убедился, что и впрямь не нападут. Все окна и двери дворца были распахнуты. Но ни огней, ни движений внутри заметно не было.
В помещениях веяло затхлостью. Пронырливые сквозняки бережно помахивали паутинными бородами. Слизкие узоры плесени выступили на потолках и стенах, как непонятные письмена.
Дворцовое богатство никуда не делось. Вот они — поблескивают — золото, серебро, самоцветные камни. Но богатству нужно преклонение, почитание — для того, чтобы оно выглядело живым. Здесь же про него забыли. А может, отвернулись на время, занятые более важными делами.
Василек ходил, смотрел, чего-то ждал. Хранители плащей тихими тенями прошмыгивали мимо. Шептались о чем-то далеко за его спиной. Где их былые неприступность, самоуверенность, превосходство? Что произошло? Что их так изменило?..
— Эй! Погоди! Постой!.. — пробовал Василек обращаться то к одному, то к другому.
Ему не отвечали, невидимые, непонятные, неприятные. Шелестели плащи. Потемнее, посветлее — в полутьме их цвета блекли, поникали.
Шелестел шепот. Но напрасно Василек напрягался, пытаясь, не поворачивая головы, поймать хоть словечко…
Так до самого Корчуна добрался — свободный, но сопровождаемый словно бы легким ветерком.
Корчун сидел на золотом троне, — но сидел напряженно: подтянув к себе ноги, вобрав голову в плечи. Ни силы, ни уверенности не было в его позе.
Да и трон его золотой не блистал, как раньше, — а словно бы съежился, потускнел.
Свечей горело мало. Джингов-охранников не было. Зато в отдалении, вдоль стены, мельтешили Хранители плащей. Метались, будто осенние листья, гонимые ветром.
— С чем пришел, русинич? — Корчун выдавил из себя рык, стараясь казаться грозным.
— Да ни с чем! — Василек пожал плечами. — Любопытствую, отчего у тебя ныне все не так?..
— Заметил? — горестно вопросил Корчун. — Все она, царица моя хитромудрая! Как она появилась, как отняла от меня Злую Волю, так и посыпались беды. Поюн-дерево возьми да оживи. Скорлупа вокруг планеты возьми да появись.… А где она сейчас, моя царица? Что замышляет?..
— Ты бы у меня спросил. Она жива-здорова. К тебе рвется. Скоро будет.
— Говори — говори, весели сердце! Ядыгушка, свет мой ненастный!
— Я с тобой воевать хочу! Выковырнуть страну твою из солнца. Чтобы чистым оно стало…
— Ты погоди воевать! Все вы такие, русиничи. Меч вместо посоха дорожного. Ты лучше помоги мне в опасном деле.… Сладим его, там посмотрим: нужна ли будет война… Василек вдруг вспомнил свою первую встречу с Корчуном. Еще в те давние — тугаринские — времена. Ах, каким тогда Корчун был надменным! Глядел поверх Василька. Не удостаивал ни словом…
Василек его одолел в честном поединке. И сейчас одолеет. Хотя совсем другим стал его старый враг. Совсем другим…
— Я помогу тебе, — сказал Василек.
Корчун тревожно и беспомощно дернул головой. Словно отпихнул кого-то глазами. Василек понял, что он боится тех, у стены. Хотя, что в них страшного. В шелестящей рухляди!..
Краем глаза Василек и сам видел, что Хранители плащей прекратили мельтешить и, вроде бы, надвигаются на них с Корчуном.

Глава 19

Ядыга возникла возле дворца вслед за Олом. Почтительно отшагнула, чтобы не наступить на могущественного малыша.
Ол ее победил, он выведал страшную тайну Корчуна, он теперь был ее властелином. Хотя, как это случилось, она бы сказать не могла: до сих пор не опомнилась, не желала вспоминать.
Она приняла свое новое положение, как данность. Она сделала вид, что смирилась. Хотя, конечно, про себя надеялась, что извернется, перехитрит, снова окажется наверху, как уже не раз бывало…
Из дворца доносились знакомые, будоражащие звуки. Звуки схватки.
Глухо частили удары. Будто взбивали подушку… Василек выкрикивал:
— Вот!.. На!.. Вот!.. Вот!..
Заглушая Василька, вопил Корчун, то и дело поперхивался, петушино сипел:
— На помощь!.. Измена!.. Ко мне, джинги!..
Джинги возле дворца имелись. Толклись на месте, месили ногами пыль. Слушали призывы, подергивались и… оставались на месте. Новые джинги подтягивались. Натекали ручейками, включались в молчаливую толчею. Переглядывались.
Бабке вдруг показалось, что именно эта переглядка и держит их. Ткется между ними, как паутина; объединяет, не пускает.
— Закинь ты меня туда, батюшка! — обратилась бабка к Олу и рукой указала на верхние окна. — Пока еще добегу, старая да хворая! Невмочь мне бегать!..
Молвить не успела, — уже была возле трона Корчунова. Возле той живой кучи, которая тут ворочалась. Плащеносцы облепили Корчуна, и царь Корчун взобрался с ногами на сидение трона, чтобы удобнее было лягаться, пихаться, отталкивать, молотить кулаками.
Возле трона бился Василек. Вертел мечом так быстро, словно вил перед собой сверкающую широкую ленту. Разноцветные плащи кружились, будто втянутые губительным вихрем, и падали на пол изрубленными, исполосованными.
Но много их было, очень много. Да еще новые напихивались через боковые входы. Кидались остервенело, утраивая свою малую силу таким напором. Ни осторожности в них, как ни бывало, ни важности. Воевали за свое владычество, за свое первенство. Бросались отчаянно, погибали безропотно, держались вместе, сплоченно.
Бабка Ядыга поневоле их зауважала. Сейчас невозможно было представить, что эти стойкие бойцы могут быть другими. Что в мирное время они грызутся, как пауки в банке; стараются унизить, опорочить друг друга, спихнуть совсем со своей служебной лестницы, или хоть на ступенечку пониже.
Нет, не одолеют Корчун да Василек, не сладят. И злость Корчунова не выручит, и Василькова отвага.
Ей, бабке Ядыге надо вступиться. Царица она или не царица! Корчун, как-никак, ее суженый. Носители плащей — вечные недоброжелатели, завистники.
Она тут царица! А эти захребетники ишь чего удумали: законную власть свергать!.. Бабка Ядыга не пожалела своей заветной силы. Шепнула заклинание — и вновь оказалась возле дворца.
Джинги были безмолвны, невозмутимы, По-прежнему толклись, переглядывались.
— Ребятушки! — закричала бабка. — Вы свободы себе захотели — чую! Будет вам свобода! Помогите царю-батюшке! Обороните его от изменщиков! А в награду.… В награду царь да царица сделают вас — вас! вы слышите! — Носителями плащей!.. Идите же! Возьмите свои плащи там, наверху! Будьте рядом с царем! Будьте рядом с царем навсегда!..
Ядыга почти до визга дошла в последних словах. В горле зашершавело и защипало. Выпить захотелось чего-нибудь тепленького.
Толпа сначала закаменела, потом, забурлила от ее слов. Джинги подпрыгивали на месте, били себя кулаками в грудь, размахивали вздетыми руками. Что-то выкрикивали — но нестройно, неазартно, неумело, одним словом.
Бабка Ядыга зорко вглядывалась. Отрадно было видеть, как действенны ее слова, как сильны.
Самое главное, что приметила: подстегнутые джинги перестали переглядываться. Пялились поверх нее да под ноги свои. Да напирали, напирали…
Бабка живенько отскочила в сторону. Дала дорогу. Джинги хлынули в растворенные двери, бурля, как река в половодье.
Бабка обратилась к Олу (не тратить же свои силы):
— Забросил бы ты меня снова туда, батюшка!..
И очутилась наверху, минуя торопливых воинов, грозящих разнести все, что встретится, по камушку, по щепочке… Василек ее заметил. Глазами сверкнул, щеки наморщил. Не иначе засмеяться хотел, да некогда было.
А царь Корчун, — ее царь! — не соизволил посмотреть, хоть одним глазиком зыркнуть. Ему, похоже, плоховато приходилось. Носители плащей такой кучей наваливались, что Корчун просто-напросто увязал в них. Чтобы двинуться, ему приходилось делать неимоверные усилия, прогребая дорогу для руки или ноги в ворохах мягкой рухляди.
Бабка Ядыга могла бы, конечно, подколдовать — силенку свою подвыказать. Но кто в ее окружении не умел колдовать? Это было слишком обычно, этим нельзя было похвалиться, это не поставишь себе в заслугу.
А то, что джингов призвать сумела, — вот это отлично! Вот это бабке зачтется!..
Джинги как раз набежали, и пошла потеха. Визг, шипенье, ор. Плащеносцы норовят увернуться, взмыть, обрушиться сверху. Джинги стараются взять нахрапом, подмять, вцепиться намертво…
Кто пленил плащеносца, — одного или даже двух, — те выходили из боя. Несли добычу в охапке, перекидывали через плечо, тащили, волокли.
Три движения образовалось. Три течения.
Первое: плащеносцы вдавливались через правые двери. Подмога…
Второе: джинги перли слева. Тоже подмога…
Третье: исход, убыль слева. Изымание пленных…
Надо ли говорить, что первое быстро иссякло. Сколько плащеносцев — и сколько джингов! Бабка Ядыга уловила этот момент: момент затишья и недоуменья — что делать дальше?
— Ребятушки, все наружу, на свободу! — прокричала, вклинилась. — Там меняться будете!..
— На смену! На смену! — подхватили голоса.
В сутолоке кто-то у кого-то отнял пленных. Вскипели короткие драки. Продлиться и расшириться им не пришлось, потому что крик «На смену!» — стал всеобщим, джинги давясь и толкаясь, хлынули наружу.
Бабка Ядыга подошла к трону.
— Ну что, батюшка-царь? — спросила смиренно. — Не держишь ли гнева на меня? Хорошо ли я тебе послужила?..
Корчун еще был в боевом запале: стоял с ногами на сиденьи трона и руками подергивал. Будто искал, кого бы толкнуть, ударить. От слов Ядыги, от ее просительного тона пришел в себя, приосанился.
— Где ты была, царица Ядыга? — спросил, усаживаясь на трон. — Не ты ли Поюн-дерево разбудила, джингов перебаламутила?..
— Батюшка! — всплеснула руками бабка Ядыга, и голос ее вмиг стал плаксивым, укоряющим. — Только о тебе да о царстве-государстве мои помыслы! Не о корысти, не о баламутстве! Я, как правда, проста. Я, как совесть, худа. Покоя твоего ради сама беспокоилась. Давно чуяла: зло умышляют. Пыталась им дорогу перебежать, твоим плащеносцам приближенным. Да ведь они тоже не лыком шиты.
— Что же мне теперь делать? Наобещала тут!..
— Надо выполнять! — ласково, но твердо сказала бабка. — Надо мену произвести!..
Корчун послушно подошел к окну, вяло взмахнул рукой. Встреченный одобрительным гулом, вдохновился, напыжился. Даже на подоконник влез, будто собрался прыгнуть вниз.
— Мена! — крикнул звонко, почти по-юношески.
Бабка Ядыга не выдержала: цокнула языком, привлекая внимание Василька. А когда тот глянул, задрала горделиво голову: знай, мол, наших. Василек улыбнулся сочувственно, подмигнул. Они встали за Корчуном — бабка Ядыга и Василек. Снизу их не видать, зато пред ними все — как на ладони.
Меняющиеся выстроились в два ряда, в одном — старые Носители Плащей, ныне свергнутые, плененные. В другом — джинги которым повезло, возбужденные, радостные.
Другие джинги — те, кому пленников не досталось, — толпятся вокруг, шепчутся, завидуют.
— Мена — мена! На! На! — выкрикивают счастливчики, и Носители Плащей им глухо вторят, — Я в тебя, а ты — в меня!..
Они выкрикивают снова и снова, быстрей и быстрей, громче и громче. Качаются влево-вправо, влево-вправо. Голоса джингов и плащеносцев теперь уже неразличимы. Руки джингов судорожно вцепились в плащи — не разнимешь.
В какой-то миг, только ему ведомый, Корчун громко хлопает в ладоши. Из его сомкнутых рук сыплются комковатые фиолетовые лепешки, словно бы слепленные из множества маленьких колобков.
Бабке Ядыге хочется поймать одну, спрятать да рассмотреть потом поближе. Исхитриться бы. Да как! Уж больно людно… Лепешки падают и замирают: по одной над каждым джингом и плащеносцем.
— Возьмите! — кричит Корчун неожиданным басом и снова хлопает в ладоши.
Выкрики по его второму хлопку прекращаются. Джинги обмякают, уплощаются, мертвеют. От них остаются пустые оболочки, которые вкривь и вкось растягиваются на земле.
Зато лепешки над ними разом вспыхивают. Загораются искристым переменчивым светом.
Плащеносцы тоже исчезают. Но поскольку они были невидимы, — перемены, происходящие с ними, не столь наглядны.
Плащи беспорядочно укладываются на траву. Лепешки над ними тоже начинают ярко искриться.
Корчун щелкает пальцами: один раз и тут же — два раза.
Светящиеся лепешки, вздрогнув, плывут навстречу друг дружке. Подныривают одна под другую. Впитываются: в плащ, в оболочку джинга. Исчезают, бледнея. И снова встают в два ряда. Только те, что были джингами, теперь плащеносцы. А бывшие Носители Плащей ныне воплотились в джингов. Те джинги, что не участвовали в менах, гудят неудовлетворенно. Досада, зависть, неприязнь к властителю на их лицах, в их голосах… Корчун оглянулся на бабку Ядыгу.
— Ну, что молвишь, царица? Ты эту кашу заварила, — ты и расхлебывай!.. Но бабка не откликнулась, не залебезила, как обычно, чем привела Корчуна в замешательство.
Бабка слышала слова царя, бабка хотела бы его успокоить. Но то, что она торопливо нашептывала на ухо Васильку, было важнее, важнее, важнее.
— Подвинься поближе, витязь ясный! Вон он, видишь! Возле кусточка красного! Рядом с жирным крикуном!..
— Тот самый? — переспросил Василек недоверчиво.
— Да разве я тебе врала? Да не бывать мне царицей, ежели не так!.. — Ядыга фыркнула носом, дрыгнула ногой, нетерпеливо подтолкнула Василька ближе к окну.
— Прыгать буду! — Василек решил действовать. — Прощай, бабка!..
— Прощу — прощу! — бормотнула бабка. — Да не торопись, я тебя сама спущу!..
Она враз успокоилась, чуть только Василек согласился. Сразу будто уплотнилась, погрузнела. Заклинание шепнула с чувством, любовно выкатывая изо рта каждое словечко. Василек исчез и вмиг появился внизу — так близко от толстого джинга, что, отшатываясь, тот не удержался на ногах и упал на спину. Бабка сверху внимательно наблюдала, упершись плечом в плечо Корчуна.
— Видишь, царь-батюшка? — шептала подобострастно. — Расхлебываю кашу. Тот маленький, как ежик, — враг твой лютый. Он тайну твою вызнал. Откуда — ума не приложу!.. Клад хочет забрать и то, что при кладе…
— Да я его… — прошипел Корчун.
— А ты не своими руками, батюшка! Ты ему, Васильку, дай разгуляться!.. Бабка хихикнула, еще потеснее прижалась. Корчун отодвинулся, но не далеко и не резко. Так, на самую малость… Бабка поджала губы. Но обижаться было некогда. Василек внизу о чем-то заговорил
с Олом. Она прислушалась
— Это ты во мне сидел? — грозно вопрошал Василек. — Кто звал тебя? Пошто за нами увязался?.. Ответ прозвучал у бабки Ядыги прямо в голове. У Василька, наверное, тоже…
— А вас кто звал? Вы непрошенные всюду!..
— Я Храбр. Живу для других — не для себя.
— А другим это нужно, чтобы ты — ради них? Они просили тебя?..
— Они слабы и неразумны.
— Слабый тот, кто не может найти свой путь.
— Мой путь — побивать таких. Как ты!..
Василек взмахнул мечом. Но не пришлось ему достать Ола.
Воздух под лезвием заголубел нестерпимо. Стал холодным и твердым.
Василек, озадаченный, рубанул слегка. Меч отскочил со звоном.
Василек ударил сильней. Меч отбросило еще дальше — чуть не в лоб самому храбру.
— Что ж ты, витязь ясный! — прогундосила сверху бабка Ядыга вроде бы с сочувствием, но с насмешкой тоже.
Василек разозлился. При его-то силе да при верном, испытанном оружии.… Терпеть от бабки.… Терпеть от этого приплюснутого ежика.… Отступать перед хитростью и колдовством.… Нет уж!..
Всю свою мощь, всю ненависть к скользкому криводушию вложил василек в руку, державшую меч.
Ударил, и холодная голубизна окрасилась красным, будто закровянилась. Треск раздался, да такой пронзительный, словно небо над ним лопнуло.
Меч, вторгшийся в затверделый воздух, внезапно заиндевел: весь покрылся густым белым ворсом.
А под мечом, между глыб раздробленных, засветилась — розово и беззащитно — гладкая вражья спина.
И ничего.… Ни малейшего движения, чтоб защититься, уклониться, юркнуть куда-то в сторону…
Василек замер. Опустил меч. Голая спина казалась более недоступной, чем прежде — под затверделым воздухом.
В Ежинмире он мог таких сокрушать: их было много, они нападали, были опасны.
Здесь, на Земле, вдруг помнилось, что перед ним — ребенок. Последний людской детеныш.
Мысль о том, что это хитрость, скользкое криводушие, которое ненавидел миг назад, и в голову не пришла.
— Василечек! — верещала сверху бабка Ядыга. — Бей! Добивай! Не зевай!..
Василек поднял голову, забыв о своей безопасности. Тут Ол его и подловил: ударил молнией в меч, выбил меч из расслабленной руки, откинул в толпу джингов и плащеносцев.
Василек бросился за своим оружием, успев увидеть, как из окна прыгает Корчун, превращаясь на лету в большого орла со страшным загнутым клювом.
Джинги и плащеносцы шарахнулись, уступая дорогу, показывая, куда упал меч. Невелика была заминка, пока Василек вооружался снова, — да от битвы его отстранила. Теперь Корчун да Ол были бойцами, а он, Василек, — только свидетелем, только наблюдателем. Он бы даже не назвал Битвой то, что происходило. Но некогда было придумывать название: успевай следить, смотреть…
Еще миг — другой.… Еще миг, — и орел достанет…Но выбрызнулась даже не молния — толстая огневая змея. Ударила орла, и тот вспыхнул, загорелся жарко…
Малое перышко от него отделилось. Взмыло в восходящих потоках. Сделалось живой черной черточкой в чистом небе. Первым дыханием бури…
Темный хвост потянулся, закручиваясь, вниз.… Уже не хвост — жадный, бешено вертящийся, хобот. Ледяной ветер срывается с его боков, — бьет, разметывает. Бегут или катятся джинги. Виясь, перекувыркиваясь, летят плащеносцы.
Бабка Ядыга проворно соскочила с подоконника, вцепилась в тяжелый светец, вделанный в стену. Смотрела на благодетеля своего, на царя. Быстренько заклинания шептала — ему в помощь.
Видела, конечно, и Василька. Ветер его повалил, дородного, и оттягивал, задыхаясь, дальше и дальше от схватки. Василек не хотел: цеплялся за травы, за кусты, за деревца; бороздил землю пальцами.
Бабка могла бы, разумеется, его задержать, не отдать на волю ветру. Но ей теперь не до него… В страшный вихрь обратился царь Корчун. Но не менее страшным вихрем сделался также чужак.
Встали рядом два хобота смертоносных, в небеса уперлись. Какой какого перестоит-переупрямит.… Впору им землю продавить да сквозь нее провалиться. Впору небо промолоть и сквозь дыру вознестись…
Никого живого рядом не осталось. Только она, Ядыга, укрытая толстыми стенами дворца, да Василек упрямый.
Двинулись вихри друг на друга. Столкнулись, породив гул долгий, сокрушительный. Еще больше потемнели от обоюдного гнева, от взаимной ненависти. Заколыхались, морщимые волнами напряжения. Разнялись, отпрянули. Снова бросились навстречу, раскатывая в стороны гул, еще более убойный.
Сцепились, перевились, будто косу заплели. Замерли в жуткой бездвижности. Самая-то их борьба в этом и выразилась, самая отчаянность, — в том, что застыли, не шелохнутся.
Бабка бы вмешались, чтобы Корчуну подсобить, а тому, второму, навредить. Да за себя побоялась. Расплющит ее, слабенькую, в лепешку и не заметят. Не лезь между молотом и наковальней!..
Тем более, сморгнув раз-другой да смахнув непрошенную слезку, она перестала различать противников. Не могла уже сказать, где кто…
Столбы вдруг исчезли. Видно схватка чем-то кончилась, к чему-то привела.
Бабка Ядыга радостно встрепенулась, надеясь увидеть Корчуна в более привычном облике.
Да не тут-то было.
С неуловимым для глаза промежутком возникли — один за одним — два огромных рака. Глаза — стебельки насторожены. Усы воинственно приподняты. Острые клешни распахнуты: подойди-ка, ужо тебя приголублю!..
И опять непонятно, кто свой, а кто — не свой.
Вот они сталкиваются, снуют своими резалками. Хруст вскрываемых панцирей тошнотворно громок.
Но за кого переживать? Кому сочувствовать!..
Землю изрыли, перебаламутили. Ее зияющее нутро вышвыривает наверх камни, словно сгустки крови.
Сами бойцы — перекалеченные раки — скрылись в огромной ямине. Шум оттуда такой, будто что-то бурлит, клокочет.
Даже сверху, из дворца, ничего не видно. Мутно-серая пелена клубится. Подкидывают, провеивают землю старательные работнички. Что-то в ней найти хотят, не иначе.
И вдруг оба явились в натуральном виде. Рядом совсем. Почти бок-о-бок. И чужак забился-затрепетал в молниевой лихорадке — засыпал Корчуна своими горячими стрелами.
А Корчун, мелькнув на миг в своем истинном облике, после первого же удара стал пузатым алатырь-камнем. И словно бы мгла синеватая висела над камнем. От каждого высверка слой мглы плотнел, — камень вырастал, делался больше. А поскольку молнии сыпались почти непрерывно, алатырь-камень надвигался на чужака весьма стремительно.
В какой-то миг, упущенный бабкой Ядыгой, камень вдруг распахнулся, через возникшую в нем дыру вывернулся наизнанку и накрыл противника, вздыбив тучи искр и обрывки пламени.
Видимо, он вывернулся еще раз, но и это бабка не успела заметить. Увидела же она успокоенный алатырь-камень и желтое свечение, исходившее изнутри его. Оттуда, где был плененный чужак.

Глава 20

Вон как обернулось. Не он, Василек, помог царю Корчуну — Корчун выручил его, Василька. Не он, Василек, победил посланца Ежинмира — Корчун его победил.
Поделом! Не заносись! Не только храбры — соль земли! А может, только не храбры?..
Во многих битвах он, Василек, участвовал. Много крови пролил. А толку что?..
Лучше стало кому-то? Да хотя бы ему самому?.. Или хуже?.. Или ничто не изменилось?..
Он русинич, плоть от плоти народа. Но не слишком ли обрусинился? Не увяз ли в своем народе, потеряв свободу как внутреннюю, так и внешнюю?
Что должно предпочесть человеку: себя? Несчастную, но великую родину? Или целый мир, маленький и неповторимый между звездами?..
Вопросы появляются в голове опять и опять. Новые, старые — конца им нет.
Быть может, потому и появляются, что они, а вовсе не меч его главное оружие?
Чем больше вопросов осознаешь, тем больше изведаешь откровений — в этой ли, какой ли другой жизни.
А ну как осознание себя — самое человеческое, самое нужное, ради чего и рождаешься? Все же прочее — от лукавых, от нечистых сил. Все прочее — криводушие…
Неужели его деяния, освященные надеждами на исправление, улучшение порядков, — ложны? Неужели неправильна последняя задумка: убрать из солнца Темь-страну?
Прежде, чем исправлять, нужно сообразить: почему так, а не иначе устроено. Ведь это очевидно.
Васильку вспомнились долгие размышления в лодье на волнах. Он понял тогда основы основ: роль черного и белого света, единство прошлого и будущего, силу слов и место божества во Вселенной. Он убедился, что имеет не одну жизнь и не один мир…
Впрочем, теперь, возможно — один. Он их растерял: те миры, что ему приоткрыла бабуня. Он их растерял глупо, легкомысленно, бездарно. Возврата в них нет, — он убеждался. И как отразится на нем эта потеря — неведомо…
Василек услышал топот многих оживляющихся ног. Ядыга рядом с ним продолжала спать на расстеленном ковре, по-младенчески почмокивая губами.
Привал кончился. Звук или сигнал, его прервавший, Василек не воспринял.
Джинги со вздетыми на плечи носилками тянулись мимо. На носилках покоился Корчун — такой, каким стал к нынешнему дню.
Василек с интересом наблюдал за его превращением. Примечал, как медленно — на волос от восхода до восхода — прорастает сквозь алатырь-камень знакомая фигура.
Вот уж раздвоенье так раздвоенье! Позаковырестей будет, чем его непреднамеренный распад на двух Одинаковых Васильков.
Тут и Корчун в виде камня остается. И Корчун в человечьем облике пробивается наружу, как упорное деревце…
Напротив спящей Ядыги носилки остановились. Царь, почти по пояс возвышаясь над камнем, насмешливо смотрел на свою царицу. Наглядевшись, он подергал плечами, будто собираясь единым махом вытащить себя наружу. Хмуро покосился на Василька.
— Будешь ли помогать мне?..
— Буду, как обещал, — ответил Василек твердо. По тому, как дрогнули уголки губ, размягчаясь, — понял: ответ пришелся по сердцу.
— Разбуди ее! Передай: пусть перебирается на мои носилки. Если хочет… Корчун поплыл дальше, тяжеловесно возвышаясь над скопищами джингов. Только Василек собрался растолкать бабку Ядыгу, глядь — уж она сама на ногах.
Одернулась, оправилась. Встала, по-птичьи склонив голову набок. В глазах укоризна.
— Чтой-то ты, витязь ясный, уж больно ласков с Корчуном?
— Тебе дорогу не перебегу, не бойся! — успокоил Василек.
Бабка носом повела, будто принюхалась. Ничего больше не сказала.
Тронулись в путь. Бабкины носилки попроще, чем у царя. Покрыты однотонным зеленым атласом. На невысокое сиденье накинут ковер, который на привалах расстилается на земле. Несут царицу всего четыре джинга.
Василек шагал сбоку. Загадывал, когда же бабка отправится к царю. Ведь он же звал. Ждет, небось.
Но Ядыга не спешила. Были у нее, видать, свои сложные соображения, непонятные непосвященным.
Прошли рощу скрюченных широколиственных деревьев, опушенных короткой бурой шерсткой. Прошли большую волнистую луговину, тучные темно-синие травы которой лежали, не в силах удерживать самих себя.
Вступили в другой лес: дремучий, непроглядный, страшный. Необхватные стволы, покрытие глубокими трещинами, теснили друг друга. Тихо покачивались колдовские бороды мха.
Тут бабка и отправилась поближе к царю. Потихоньку исчезла со своих носилок и возникла под боком у Корчуна.
Джинги даже и не заметили, что ее нет: продолжали мерно ступать в ногу. Василек, убедившись, что бабка не просто исчезла, а переметнулась, — вновь задумался о своем.
Что с ним происходит? Раздвоился, слился. Потерял миры, подаренные бабуней. Умер — и обрел, выстрадал новые миры. Попытался что-то к лучшему переменить — убедился в полной бесплодности своих попыток.
Живет ли он? Ведет ли себя к осознанной цели? Или беспомощно влачится — за кем? За чем?..
Дед Иван, батюшка, матушка, бабуня — все они его направляли. Но куда? И чего ради?..
Русиничи — не главные среди людей. Обычный народ — вернее, остатки народа. С тех пор, как это понял, — ясность помыслов, устремлений утратилась.
Человек ли он вообще? Не ближе ли к тем силам лесным, воплощением которых является бабка Ядыга?
Нужен ли он кому-то со своим самоотречением храбра? Если русиничи — народ не особый, то и храбры — не особые люди. Так себе, непути. Растерялись перед бытом, не нашли себе в нем место. Вот и встали в позу…
Но постой, ведь храбров мало: единицы. О них помнят, поют песни, говорят сказки. На него, Василька, те — песенные — не похожи. Сомнений, колебаний не ведали. Судьба им предписывала совершенно ясно: действуй так и только так.
А вот если бы их в то мертвое время, быть в котором пришлось при Тугарине! Посмотрел бы тогда Василек на их уверенность…
Сам он даже того не ведает, кончилось ли оно — постылое, гнилое кружение на месте. Может, просто пошире круги стали? И дал он русиничам не свободу — лишь только видимость ее?..
Что если не свергал бы Тугарина — убедил бы ослабить потихоньку вожжи? Неужли не смог бы уговорить?
Подумать только, все бы тогда живы были — все родичи. И лес родимый был бы цел. И те, кого притягивало к нему, Васильку, поближе, не пропадали бы один за другим почем зря.
Виделось Васильку как во сне, что минули самую чащобу с ее тяжким мраком и гнилостным духом. Виделось: Ядыга, оживленно жестикулируя, о чем-то сообщает Корчуну, а тот слушает благосклонно. Виделось роение неведомых сил вокруг их воинства: возникало марево, у которого были четкие границы; над ним пласталось другое, над тем — третье. Воздух в каждом струился по-своему и казался горячим.
Пока раздумывал, мысли были главной реальностью, остальное скользило по окраине сознания. Может быть, мысли так же реальны, как небо и деревья? Может быть, существует отдельный, особый мир мыслей, и любая человечья думка сохраняется там навеки? Может быть, мысли — единственная реальность? А наша видимая плотнота — есть видимость, кажимость, вспухающая над землей только для того, чтобы выносить и родить хотя бы одну-единственную мысль?
А что? Человек живет и старится. Долгий век по капельке накапливает мудрость. Для чего? Других научить? Другие так устроены: пока тех же синяков, что и предки, не получат — не успокоятся.
Нет, человек мудреет и дряхлеет одновременно для того, чтобы, освобожденный от суеты, мог он спокойно помыслить перед смертью.
Как прожил? Что совершил?.. Мысли втягивают в себя ту силу, что разбросана-растрачена за время пребывания на земле. Мысли вбирают силу прожитой жизни и уносят в свой мир — самый главный, самый важный.
Они — мысли — вызывают содрогания межзвездной среды, а те содрогания стряхивают со вселенского древа частицы, из которых создаются планеты и светила. Мысли — как мощные кони, несут на себе Вселенную и ударами своих копыт накапывают вещества для новых созиданий и переделок…
Василек словно вынырнул из-под воды, словно проснулся. Ибо лес потихоньку иссяк. Редея, завершился.
Вслед за лесом дыбились поросшие травой да кустарником застылые волны холмов.
Местное солнце едва перевалило во вторую половину дня, но здесь, между холмов, его угрюмый свет резко сгущался, повисал багрово-черной мглой.
Пушистые склоны — словно бока затаившихся животных. Окружили, затаились. Вот-вот нападут.
Впереди, на самом крутом и высоком холме, высится, впечатываясь в бок Темь-светила, внушительный замок. У него не один Детинец, а сразу три: с боков и посередке.
Василек уже понял, что именно сюда, к этому замку, и вел свое воинство Корчун. Его догадку подтвердила остановка, во время которой бабка Ядыга вернулась на свои носилки. Бабка выглядела озабоченной, но Васильку ничего не пояснила — не захотела раскрываться перед ним. Василек, посмеиваясь про себя, ни о чем не спросил.
Царь Корчун мановениями руки разделил джингов на три отряда. Один двинулся на замок, обходя его слева. Другой — обходя, справа. Третий, самый большой, при котором остались царь с царицей да Василек, шел прямо, в лоб.
Итак, затевалась настоящая осада. Так решил Василек, и нельзя сказать, что это пришлось ему по нраву. Боевое вдохновение, как свежий ветерок, прозмеилось под волосами и вдоль спины. Возбужденная сила прихлынула в десницу приятным распирающим теплом.
Замок надвинулся, уперся в небеса, когда воинство приблизилось к холму, на котором он стоял. Черные стены набухли несокрушимой тяжестью и, при всей своей прямизне, словно склонились над подошедшими. Наверное, решить не могли: раздавить их или пренебречь — попросту отпихнуть крутыми плечами.
Джинги окружили холм, подобные бушующему морю. Джинги — по незаметным для Василька сигналам — поднимались, останавливались на миг и снова поднимались.
На самом верху дул сильный ветер. Три рва опоясывали стену, и последний был самым глубоким.
Быстрая рябь колыхнула-перебрала джингов. Будто нижестоящие деловито передали что-то верхним, а те — еще выше.
Хмурые лица воинов не понравились Васильку — не с такими бы лицами стоять перед битвой. И ротастые и безротые молчали. Ни шепотка, ни вздоха…
Носилки с Корчуном были впереди — в первых рядах наступающих. Корчун подвырос, явно еще повыбрался из камня. Теперь он по пояс был самим собой, и руки освободились полностью. Смотрел на свое войско, выжидал.
Едва рябь унялась, Корчун протянул обе руки перед собой, потряс ими.
— Ратники! Защитники родины! — закричал глуховато, но достаточно сильно, чтобы голос докатился до низа холма. — Здесь вам предстоит биться не на жизнь, а на смерть! Здесь вы покроете себя неувядаемой славой! Потомки вас не забудут! Благодарные потомки возвеличат вас! А того, кто останется в живых, возвеличу я, ваш царь!.. Вперед! На штурм! Синий плащ тому, кто первый войдет в замок!..
Джинги, выслушав, дорогнули единым телом толпы; подались вперед, как бы втягивая в себя царские носилки. Корчун извивался, упираясь руками в алатырь-камень. Показывал, что хотел бы слиться с теми, кто идет мимо, — да не может. Разводил руками беспомощно.
— Ловок царь-батюшка! — бормотала бабка Ядыга вроде бы про себя, но, впрочем, и к Васильку приклонялась. — Перемудрил с перепугу! Наложил заклятий неснимаемых. А теперь на джингах свое же колдовство объехать хочет…
— Ну что, царица Ядыга, пошел и я! Благословишь ли? — вопросил Василек уважительно; однако долю несерьезности, бесшабашности оставил в голосе.
— И-и, сокол, не спеши! Кабы честный бой — я бы сама с тобой! Лучше глянь-поглянь на побоище! Пригодишься и ты — попозже… Василек хмыкнул, но остался на месте. Глядел по бабкиному совету. Глядеть было на что.
Едва первые джинги взмыли в воздух и оказались над выемкой рва, как там, во рву, что-то произошло. Рыхлое земляное дно ожило — будто ощетинилось. Маленькие острые головки просунулись между частицами праха. Просунулись, дрожа и покачиваясь.Неисчислимое множество червей оказалось там, внизу. Странная красноватая трава.
Джинги, повисающие над ней, будто внезапно и резко отяжелевали, — падали камнями один за другим. Похоже было на то, как если бы их кто-то сдергивал за ноги. Очередной джинг сваливался в ров, головки червей на миг его касались, и вместо джинга появлялась оседающая кучка земли.
— По низу! По низу! — закричал Корчун.
Джинги тут же прекратили попытки одолеть преграду с лета. Соскальзывая, покачиваясь, полуприсев, полезли по откосу. Оканчивалось это совершенно так же, как и взлеты: кучки земли прибавлялись и прибавлялись. Джингов было много. Отступать им Корчун не приказывал. Они заполняли, заваливали ров собой: тем, во что превращались. Через какое-то время появилась перемычка, рыхлая насыпь. Смогли перейти Корчун, Ядыга с Васильком и остальное воинство.
Второй ров был до краев полог маслянисто взблескивающей неподвижной водой. Тут наступающие задержались ненадолго. Небольшая кучка осталась на берегу, чтобы удерживать наплавную цепь, удлиняющуюся на глазах. Составлялась цепь очень просто: первый джинг лег спиной вниз в воду, а те, что на берегу, вцепились в его ноги. Оплывая первого слева и справа, потянулись и другие. Очередной, подстраиваясь, переворачивался на спину, его хватали за лодыжки, а руки он вытягивал вперед, поджидая следующего…
Для носилок с Корчуном, для Ядыги да Василька составлялся этот мостик. Те, кто не участвовал в его составлении, переплывали просто так, без церемоний. Причем, были, видать, под водой некие обитатели: то и дело кто-то из плывущих дергался и уныривал безвозвратно, оставляя на своем месте громкий взбульк. Но на поверхности «подводники» не показывались. Ни разглядеть их, ни заметить было невозможно…
Третий ров был таким же глубоким, как первый. Его откосы и дно отвратительно лоснились, покрытые вязкой грязью.
Едва джинги полезли, во рву встало яркое пламя. Но при всей его яркости оно не смогло глубоко высветить вечные сумерки Темь-страны.
Взблеснув и взгудев поначалу повсеместно, оно тут же сосредоточилось под наступающими.
Джинги вспыхивали, как просмоленные факелы. Прыгали, метались, валились, погибая. Ни один почему-то не кричал, хотя ротастых среди них было немало.
Росли пылающие, пышущие жаром кучи углей. Синеватые искры змейками вились между ними.
Корчун смотрел, хищно склоняясь вперед. Будто ворон, что почуял падаль. Ядыга потупилась, ушла в себя — происходящее к ней не относилось и потому не заботило ее.
Василек знал, чего они ждут: пока не заполнится ров, пока черная корочка не затянет остывающие угли. Странное предчувствие посетило Василька: здесь, в трехбашенном замке, он узнает нечто важное для себя — только для себя одного.
Кто ему сообщит: бабка Ядыга? Или Корчун? Или кто-то из джингов?
Что это будет? Ведь не та же Корчунова тайна, ради которой затеян поход? Ведь не подробности же бабкиной вражды с носителями плащей?..
Корка образовалась быстрее, чем он ожидал. Была она неровной: уступистой, трещиноватой. Трещины попыхивали быстрыми дымками. Не ядовитыми ли?
Следом за дымками выметывалось угасающее мерцание, — будто сонный глаз приоткрывался.
Корчун несколько раз взглядывал на свою царицу. Видать, хотел послать ее первой: она все же полегче, и если уж корка выдержит ее, то его с алатырь-камнем — подавно.
Но что-то его удержало. Может, как раз алатырь-камень?
С кислым видом он махнул рукой, посылая вперед свои носилки…
Под стеной идти было боязно. Она стояла, подтянув живот, но давила, давила, давила — будто нависшая грузная туша. К тому же Васильку мерещилось: там, над ровной линией верха, вот-вот покажутся головы защитников, полетят камни, польется горячая смола.
Однако ничего не происходило. Корчун вел свое воинство мимо лобастых камней, и те, насупленные, огорченные, пропускали пришельцев.
Остановились возле маленькой дверцы, наполовину вросшей в землю. Совсем рядом с ней была вздернутая туша подъемного моста, прикрывающая собой слабое место в стене, то бишь ворота.
Корчун что-то нашептал, как-то руками подвигал. Будто и подрос немного, подвыбрался из камня.
Дверца дрогнула раз, другой. Как бы захотела ожить, но раздумала. Ближайшие к ней джинги, резко толкнув, отворили ее вовнутрь.
Корчун послал их вперед мановением руки. Бабка Ядыга захихикала. Вспомнила, видать, что нынешние джинги возникли из вчерашних плащеносцев, ее лютых врагов. Без особой охоты хлынуло в отверстие воинство Корчуна. В трех рвах успокоились, утихли самые бесшабашные, самые ретивые. Остались те, что похитрей, поосторожней.
Бабка Ядыга приказала поставить свои носилки на землю. Хотела ноженьки натрудить, взойти на стену. Но Корчун, вытянув торчком ладонь, припечатал к месту и ее, и Василька. Пришлось им глядеть сквозь дыру. Василек встал в самом проеме. Бабка Ядыга тепло притулилась к его левому плечу.
Двор замка был вымощен крупным булыжником. Только возле тяжелых дубовых дверей, ведущих во внутренние покои, булыжник сменялся чем-то белым. Вроде бы, челюстями крупных животных. На высоте примерно в два человеческих роста двор был опоясан дубовой же, крытой галереей. Ряды косых подпорок походили на руки, упертые в бока. Одна из замковых башен выставляла во двор — в правом его углу — частицу своего неимоверного тулова. Галерея в этом месте не замыкалась.
Едва джинги вступила вовнутрь, втянулись тесной кучей, — громкий гул послышался. То ли стены вздрогнули, и от их трепета родился звук. То ли небо вздохнуло, о чем-то сожалея, что-то предчувствуя.
Бабка Ядыга сильнее вдавилась в Василька, будто хотела впихнуть его туда, к джингам. Василек чуть принапрягся, чтобы бабке было устойчивей, опора была потверже.
Корчун за спиной быстро-быстро бормотал что-то. Накладывал новые заклятия? Пытался снять старые?.. Камни во дворе задвигались. Иные поворачивались, подставляя грязные бока свежему воздуху. Иные подпрыгивали и шмякались назад, наслаждаясь тем, как звучен их шмяк. Иные скакали, как лягушки, достигая при скачке джингам до пояса.
Движение началось напротив двери, как бы оттесняя от нее вошедших. Чем дальше те отходили, тем шире оживали камни.
Когда джинги были у пузатой башни, в правом углу, — двор заходил ходуном весь, целиком.
Послышались первые крики. Джинги, попав между камнями, нелепо дергались, клонились, оседали, — на глазах перемалываемые в пыль. Деловитый стук да бряк перекрывал, превозмогал вопли боли и ужаса.
Уничтожив хоть одного врага, камни тут же успокаивались. Замирали, выставив наверх свою прежнюю — сухую сторону.
Многие джинги погибли, но не все. Те, что посмекалистей, вырвались. Вовремя вспомнили, что умеют летать.
Но, едва они взвились, как из-за башни, обтекая ее слева и справа, на них посыпалась новая напасть. Плащеносцы… Плащеносцы, которые вчера еще до обмена — сами были джингами.
Летучие плащи неряшливыми пятнами пачкали сумрачный воздух. Синие тени змеевидно извивались вокруг них. Из каждого плаща, намертво пришитая к нему, торчала короткая острая пика.
Если джинг не успевал увернуться, пика пронзала его и — продырявленного бессильно кружащегося, — отбрасывала вниз.
Но и плащеносцы, несмотря на свою невидимость, тоже не были неуязвимыми. Вертким в полете джингам удавалось их поражать. Для этого достаточно было черкануть коротким мечиком по самому началу плаща: там, где он как бы обвивал невидимую шею.
Плащ в таких случаях линял за единый миг. Обесцвечивался, сливался с окружающим полумраком. Падал потяжелелой скомканной тряпкой на возмущенные камни.
Василька поразило то, что цвет плаща зависел не от обработки каким-то красителем, а от самочувствия Носителя, от его положения на служебной лестнице.
— Что надо этим? — спросил он у бабки Ядыги, имея в виду плащеносцев.
— То надо, — затараторила бабка, утомленная долгим молчанием, — что ты взял да бросил. А им, вишь, схватить бы только — уж не выпустят.
— Что им надо? — повторил Василек, повышая голос. Иносказательная манера бабки Ядыги сейчас его раздражала.
— Ты на меня зубами не щерись, дурень сильномясый!» — взвизгнула бабка. — Я, как-никак, царица в этих краях! Тут она не выдержала: глазами стрельнула в сторону Корчуна. Василек увидел — и весело стало, раздражение прошло.
— Власть они хотят! — вдруг объявил Корчун. Вмешался, снизошел.
— Вот и я про то же! — подхватила бабка Ядыга. — Ни кожи, ни рожи; ни на что не похожи; а как приласкали, так им рогожи не гожи! Не виня, не коря, ни о чем не говоря, захотели свергнуть батюшку царя!.. Вот уж глупые! Вот уж зря!..
— Да ну! — удивился Василек. — Он же им плащи дал!..
— Он дал — он и возьмет, если захочет! — строго сказала бабка.
И опять не выдержала: покосилась в ту сторону, где Корчун.
А джинги, между тем, одолевали. Уж больно плащи в бою оказались мешалистыми: замедляли Носителей, путались между бойцами, то распахиваясь, то перекручиваясь. Да к тому же, видать, воспоминание о том, что их понизили, отняли эти самые плащи, — вызывало дополнительную ярость в нынешних джингах. Корчун пошептал, и плащи на оставшихся Носителях вдруг вспыхнули разом — сильным злым красным пламенем, с языками кусачими, с искрами брызгучими. Неудачное нападение медленно осыпалось вниз летучими хлопьями пепла. И пропало, исчезло, развеянное, затоптанное ликующими ногами победителей. Корчун, каменный наполовину, и бабка Ядыга с Васильком втянулись во двор.
— Я снова с вами! Вы снова со мной! — провозгласил Корчун. — Когда выйдем отсюда, я верну ваши плащи! Джинги в ответ вразнобой застучали мечами по нагрудным пластинам.
— Разбейте ту дверь! Нам надо под башню! — Корчун указал в угол двора.
Там, под нависающим каменным брюхом, действительно, приютилась маленькая — в неполный человечий рост — сделанная из поперечных черных досок, дверка. Доски были так плотно подогнаны друг к дружке, что казались единым щитом воина, заграждающим проход.
Джинги набросились, попытались врубиться. Действовали они слаженно, с отчаянной решимостью. Разбились на пары, выстроились в затылок. Двое подступали и мечами били так часто, что лезвия словно исчезали. Устав, бьющие отпрядывали в стороны, и вступала следующая пара.
Только воздух посвистывал, только доски покрякивали.
Но — ни щепочки, ни кусочка.… Такой напор, столько четких усилий — и ничего…
Корчун, помрачнев, наклонился к алатырь-камню, из которого никак не мог вырваться, и что-то зашептал. В камне подразгорелся внутренний, постоянно тлеющий огонь.
И вдруг из алатыря, из его бока, вымахнула молния — страшная струя огня, утыканная жужжащими щетинками.
Она разметала джингов, оглушила, обожгла. Она разбила дверь, как яичную скорлупку. Уродливо обуглила обломки досок, хотя и так они были черными, будто их старательно закоптили. Василек подивился про себя. Вот тебе и враги. То дрались насмерть, пока были отдельными: Корчун и этот, «гладкий», из Ежинмира. То — стоило срастись — помогают друг другу, делают одолжения.
Оглушенные джинги валялись бесчувственно или ползали на карачках, слепо тыкаясь башками. Сизый дым густо клубился между острыми деревянными обломками.
Самые задние из джингов и самые сообразительные протиснулись вперед и ногами доламывали дверь, освобождая проход для властелина.
Корчун посматривал на их старания с благодушным прищуром. Показывал, что одобряет.
Бабка Ядыга, ему подражая, таращилась, как сова, и покачивала головой. Но у нее почему-то выходило осуждающе.
Когда старатели закончили расчистку и обернулись, ожидая знаков милости, Корчун величавым жестом указал вниз: напросились — полезайте первыми.
Василек не выдержал: засмеялся. Но хоть не в голос. Бабка же Ядыга позволила себе хихикнуть во всеуслышанье. Подкузьмить врагов, хоть и бывших, — любила.
Тут вздрогнула почва под ногами. Будто камни снова вздумали ожить. Раскат отдаленного грома тяжело прокатился над стенами и башнями. В облаках — где-то там, в стороне, — вспыхнули — перемигнулись яркие зарницы; их ослабленный отблеск осветил толпу, замершую на миг у разбитой дверцы.
— Что это? — спросил Василек.
Бабка не ответила. Принюхалась, шмыгая носом. Хищно повела головой. Пошептала, потряхивая космами.
— Это не у нас! — процедила неохотно и даже, вроде бы, враждебно. — Это на Земле!
— Ах, ты переметчица! — вырвалось у Василька, и сам удивился своей неприязни. — Давно ль тебе Земля — не своя?
— А чего она лезет! — огрызнулась бабка. — Чего ей не по нраву! Это ведь из-за нас
громыхнуло! Тянет, зовет!.. Будто мы перед ней ответчики! Мы, вольные государи!.. Бабка выкрикнула со злостью, но за злостью таился скрываемый страх. И Корчун словно бы заторопился, услышав громовой раскат.
— Вперед! — закричал, едва не срываясь на визг. Рукой тыкал беспрерывно в глубину башни.
Джинги полезли один за другим. Явно неохотно. Откуда-то из-под боевой справы доставали факелы, и те сами по себе вспыхивали тусклым дымным желтым пламенем.
Тени зубчатой цепью отразились на серых, покрытых плесневыми узорами, стенах. Будто лес, колеблемый ветром, окружил идущих.
Корчун указал Васильку: следуй за ними. Василек пошел. Может, и впрямь его подмога будет нужна.
Уходя, успел видеть: бабку Ядыгу царь тоже вниз посылает. Видать не жалеет нисколько. Та, растерянная, стоит возле его каменного блескучего подножия и умоляет не трудить ее старые косточки.
Лестница была бесконечной. С каждой ступенькой опускалась на пол-человечьего роста. Для кого она построена? Какие великаны по ней ходили?
Василек приседал, нашаривал ногой нижнюю ступеньку, затем переносил другую ногу. Так и сползал вперевалку, то и дело пачкая одежду о влажный камень.
Факела у него не было, но огней и без того хватало. Позже, поглядев, как джинги легко, будто кузнечики, соскакивают с верхней на нижнюю, с верхней на нижнюю — он решил действовать так же. Приседал, приподнимая меч, и спрыгивал обеими ногами. Правда, зад отбивал поначалу, пока не приноровился, но этак спускаться вроде, повеселее…
Огней было много, но свет их немощный ничего впереди не высвечивал, ничего не прояснял. Тьма, — по-бескостному мягко, — отшатывалась и только уплотнялась там, куда не достигали дрожащие лучи. Словно бы длинный червяк, обозначенный мигающими язычками, лез и лез.… Куда?..
Вверх глядеть было некогда. Как там Ядыга? Дала отпор Корчуну? Или покорилась и пыхтит сейчас где-то позади?..
Василек вдруг вспомнил про зов Земли, услышанный Ядыгой, и — неожиданно для себя — позавидовал. Он не ощущает такой непрерывной и сильной связи — и никогда не ощущал. Значит ли это, что он не нужен Земле, а Ядыга нужна?..
Внизу возникло что-то новое, и Василек отвлекся. Появилось и стало приближаться зеленоватое, чуть вытянутое озерцо. Вход в подземелье.
Но войти туда оказалось не так-то просто. Джинги своими жизнями должны были снять запрещающие чары.
Первые факельщики — мгновенно и страшно — превратились в ледышки, звонко попадали на камни, раскололись на десятки кусков, со стуком и бряком потекли замороженной рекой.
Сверху послышался смех Корчуна — негромкий, торжествующий. Но ведь не потащился же царь следом за ними по этим неудобным, скользким, непомерно большим ступеням?
Василек задрал голову. Ни просвета сверху. Тьма напирает, норовит столкнуть, обрушиться. Факелы мечутся, то там, то тут суетливо подхватывая обнаженными руками нависающее черное брюхо. Куда уж ему, Корчуну окаменелому! Но как же он видит происходящее? Или стукоток ледяшек до него долетел?
— Вниз! — прогрохотал приказ…
Колдун проклятый! Будто и впрямь он тут, среди них. Как ослушаться!..
Передние джинги потоптались-потоптались, подталкивая друг друга, пробуя выпихнуть перед собой. Да и сдвинулись, соскользнули. Кто у края, понеустойчивей, — не смогли устоять.
Новые ледяные фигуры появлялись, падали, дробились. Куски скакали по ступеням, рождая звонкое эхо.
Корчун снова смеялся. Но сколько ни вертел головой Василек, он не встретил взгляда-понимания, взгляда-сочувствия. Похоже, только он один слышал Корчуново зловещее торжество.
Джингам было не до него и не до Корчуна. Слишком много их скопилось в низу лестницы. Слишком сильно напирали задние (или верхние?).
Теперь, когда стронулись, сорвались, — им было никак не остановиться. Месиво тел, сплетенных страхом и злостью, ворочалось перед зачарованным входом в подземелье.
Криков было меньше, чем быть могло бы. Не все джинги успели ртом обзавестись: некоторые оставались немыми. Пыхтенье, стоны, сердитый шип слышнее были, чем выкрики.
Толпа бесповоротно переросла тот объем, при котором оставалось устойчивой. Отдельные отлепляемые фигуры уже не могли ее значительно уменьшить.
Вся масса воителей сползала вниз целиком и, похоже, не замечала этого. И Василек — пусть в отдалении, не среди первых, а среди последних, — тоже был затянут в разбухшее людское тесто, в его гибельный путь, в его неохотное падение.
Звон, приятный для уха и жуткий для разумения, слышался непрерывно. Ледышки, небось, усеяли дно проклятого подвала целиком. Должно быть, и не в один слой.
Хорошо хоть джинги со страха не лопались. Не то сгинуть бы Васильку под их ногами — ничего другого бы не осталось.
Впрочем, заимев свободу передвигаться и говорить, они, видимо, совершенно утратили привычку лопаться. Даже и в бою, наверно, не поторопились бы, как прежде.
Василек вдруг понял, что с окраины толпы переместился вглубь, к центру. Возмутился: да как же так! Не пристало храбру быть таким безропотным!
Врос ногами в свою ступень. В отчаянном усилии напрягся до предела, принимая на себя страшный напор, пытаясь расколоть наплывающее двуногое тесто.
Но оно налипало, — с боков, спереди, сзади, — стократно утяжеляя его задачу: выстоять, не сдвинуться с места.
Нет, невозможно! Он не одолеет. Не пересилит. Не справится. Не сладит…
Значит, все?.. Погибель?.. Теперь, когда он растерял миры, подаренные бабуней.… Теперь погибель может быть только окончательной, последней, бесповоротной…
Никогда не думал Василек, что в нем столько злости и гордости. Что они могут так его поддержать в трудную минуту.
Кулаки заработали, словно сами собой. Ближайшие джинги падали под ноги. Иные успевали пискнуть:
— Не надо!..
Другие затаптывали сваленных, и сами попадали под удары.
Василек молотил и молотил. На миг показалось, что выбьется.
Но вот уже он на ступеньку ниже. Как же так! Должно ведь быть наоборот!
Василек зачастил кулаками еще скорее. И тут явилась неожиданная помощь. Над головами гибнущих вспыхнули разноцветные сполохи. Их яркий, но неживой свет ошеломил, утихомирил толпу. Все поглядели наверх.
Над ними — ступеньки на три выше — стояла бабка Ядыга и — светилась. Лицо полыхало зеленью, тело сквозь одежду — багрецом, руки и ноги — синевой, напоминающей лед.
Волосы шевелились, как черви или змеи, и наполнены были прыскучими искрами. Только бородавки оставались темными. Нет, не столбиками, — просто черными точками на лице.
— С вами я, детушки! — сказала бабка бодреньким баском. — Ну-ка, дайте пройти!..
Толпа раздалась. Василек удивился. Как легко сделалось для бабки Ядыги то, чего он не мог добиться нечеловеческим напряжением. Бабка, извиваясь, бросая разноцветные отблески на хмурые лица, протиснулась к смертоносному низу. Как бы прикрыла их, сильных, своей узкой костлявой спиной. Василек увидел, что джинги вдруг расслоились, перестали быть бесформенным тестом. Каждый словно бы вспомнил, что он — воин, что он — что-то может.
Бабка подняла обе руки вверх и — засветилась еще ярче. Между ее ладонями, медленно соскальзывая, закружились прозрачные желтые волоконца. Будто пекла невесомые блины и сбрасывала их в ненасытную пасть.
— Чары страшные, охранные! — заговорила проникновенно. — Заклинаю силами земли и неба, светилами дневными и ночными, словами явными и тайными, рожденными и нерожденными.… Тут она примолкла, и слушатели, как один, подались вперед, И Василек испугался: столкнут бабку вглубь…
— Заклинаю: сгиньте, рассыпьтесь, пропустите нас! Уйдите, как воды дождевые! Вдаль умчитесь, как ветры перелетные! Ввысь воспряньте, как тучки пушистые!..
Бабка сшагнула со ступеньки на ступеньку. Те световые блины, что соскальзывали вниз, теперь накапливались перед ее протянутыми руками этакой лежачей стопкой. Вот они коснулись чего-то невидимого.
Яркая вспышка на миг ослепила наблюдающих. Стопка блинов стала тоньше. Бабка быстро забормотала непонятные слова. Даже пожелай он этого, Василек все равно ни за что бы не смог их повторить.
Световые блины просто-таки посыпались с ее рук. Но теперь они не просто рассеивались во вспышках. Нет, они расплывались тонкой светлой пленкой по той смертоносной преграде, что когда-то поставлена была Корчуном.
Василек не думал, что можно видеть чары — их изначальная невоспринимаемость подразумевалась. Но вот теперь он их видел и, потрясенный, не мог насытить взгляда.
Желтый свет, рожденный и посланный бабкой Ядыгой, претворялся, встречаясь с преградой, в сине-фиолетовый мертвенный блеск.
Будто гребень толстый лег от ступени до потолка, сделанный из неведомого дымчатого металла. Зубья длинные к толпе обращены. Во впадинах тьма настороженная — страшнее той, другой, что давит на факелы сверху.
Будто на извивах зубьев что-то отражается — размазанное, размытое. И не поймешь: люди? Нелюди?..
Или не отражается — изнутри проступает? Может там, скорченные, спрятанные до поры маются чудовища? Потягиваются осторожно, не в силах выдержать полную неподвижность? А подойдешь, коснешься, — дохнут холодом из пасти, и поминай, как звали, покатишься ледышкой…
Нет, это ум человеческий придумал. Его ум, Василька.… А перед ними, перед бабкой Ядыгой, — нечеловеческая, непонятная, необъяснимая сущность…
Бабка, молодец, не теряется. Хотя, если вспомнить, она ведь и сама — не человек…
Вот она кончила бормотать свои непонятные слова. Отступила на шаг от преграды — на ступеньку вверх.
— Заклинаю: рассыпьтесь! Рассыпьтесь! Рассыпьтесь! — повторила звучно. Гребень помутнел и, вдруг бы, смялся. Судорога прошла по нему. Отдельные зубья соприкоснулись и покривились. Еще миг, и он стал невидимым. Бабка Ядыга опустила руки. Задумалась, повесив голову на грудь.
— И что же ты медлишь! — укорил Василек из толпы. — Дорога-то свободна!..
Бабка не обернулась, не ответила. Но, видимо, что-то передалось Васильку, потому что — по ее согнутой спине, по опущенным плечам — Василек вдруг почувствовал, — как ей тяжело. И впервые сердечно пожалел Ядыгу, суетливую пакостницу и вредоносицу, — как пожалел бы милую свою бабуню, будь она жива.
Видно что-то предалось от него ответно. Потому что Ядыга выпрямилась, гордо выгнув голову. Но Васильку почудилось, что ее кости при этом предательски заскрипели.
Ядыга выпрямилась и вытянула вперед руки. Новые световые блины испеклись в единый миг, — пожелтее, поярче, — и посыпались щедро.
Обнаружилась мешанина комков, червеобразных извивов, я — все, что осталось от несокрушимого гребня.
Они оживали: соскальзывали, будто прятались друг за дружку; оплывали тяжелыми каплями; воздымлялись и утягивались волнистыми струйками вниз, открывая запретный прежде проход.
Василек первым понял, что путь очищен. Сшагнул со ступеньки — мимо остолбенелых джингов. Еще и еще… И вдруг — на миг, не больше — его поразила грусть по оставляемому миру. Ясно, будто кто-то милосердный подсказал, Василек понял, что навсегда уходит, опускается во тьму; что нет ему возврата к солнцу, лесу, морю.
И пожалел Василек, что не успел, не сумел свой мир улучшить. Его последняя задумка — выковырнуть из солнышка Темь-страну — наверняка бы осчастливила русиничей.
Жаль, никогда не узнают его друзья, что хотел он совершить ради них…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 21