Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга вторая: "ПОСЛАНЕЦ ЕЖИНМИРА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 13

Он понимал: медлить нельзя. Миг за мигом он долбил закрытое сознание Василька потоками волевых толчков. Проснись! Проснись! Ты гибнешь! Приди в себя! Опомнись!
Но напрасно он бился. Звуки Поюн-дерева были сильнее.
Удивительна была скорость и прочность воздействия. Ол ничего подобного не ожидал и поэтому не успел ничего противопоставить. Неощутимо и незаметно Ол оказался внутри серой твердой скорлупы, в которой не было ни единой щелки. Сверкание мозговых излучений Василька исчезло. Быть может, там, за стенкой, блеск бессчетных звезд, составляющих мозг русинича, не погасал. Но думалось Олу, что и там воцарилась беззвездная мгла — разве что не такая плотная.
Но этот орех, чьим ядрышком оказался Ол, — он же часть Василька, неотъемлемая часть храбра, измененная чудовищным воздействием дерева. Через него можно повлиять на гибнущего русинича. По крайней мере, нужно пытаться. Не то еще пропадешь вместе с ним, в родной Ежинмир не воротишься.
Ол уговаривал твердые стенки, пробовал раскачивать, бил своей волей в одну точку. Ол приказывал, заставлял, убеждал.
В конце концов, он решился принести Васильку возможный вред, но вырваться хотя бы таким способом. Неписанные законы «гладких» гласили: не повреждай живое существо, в котором находишься. Но сейчас иначе было нельзя.
Ол перестроил себя: принял форму клина, заостренного колышка. Затем направил свою волю вовнутрь и подталкивал, подталкивал каждую частицу тела, пока не раскалился добела. Направив себя вверх, он, будто жгучая игла, прошил стенку ловушки, вырвался из головы Василька и воспарил, закачался в восходящих потоках воздуха, охлаждая себя и сдерживая, чтобы не подниматься чересчур высоко.
Сверху он увидел, как Василек — медленно-медленно, словно сделался каменный, — приближается к Поюн-дереву. Тяжело отрывает ногу от земли. Покачиваясь, будто желая попятиться, проносит ее вперед. Нерешительно опускает ступню.
На исход Ола из его головы — наверняка болезненный — Василек не обратил внимания. Ни вздрогнул, ни вскрикнул.
А между стволами Поюн-дерева творится невообразимое. Сине-фиолетовые бугры, отрясая со своих верхушек искры-молнии, сшибаются грудями. Их прорезают поперечные алые трещины, из которых, как из отверстых ртов, несутся ужасные — скребущие, визжащие — звуки. Эти звуки бичуют землю, траву, деревья. Земля вздрагивает, вздымая черные тяжелые комочки. Трава никнет, рвется на клочки, желтеет на глазах. Иссохшие травинки вспыхивают одна за другой, превращаются в быстрых огненных червячков. Деревья вздрагивают, отшатываются, пытаются увернуться. Ветви волнуются, стучат одна об другую, сбрасывают листья. Похоже на то, что вокруг трехствольного «царя» — при полном безветрии — бушует сильнейшая буря.
Никогда Ол не видел ничего похожего. Вроде бы, между тремя распахнутыми стволами не так уж много пространства. Даже скорее совсем немного.
Но, с другой стороны, вроде бы, между ними — целый чуждый мир. Невидимая тонкая граница отделяет его. Обычному зрению она незаметна, но то, что находится за ней, несоотносимо с размерами Темь-страны.
Ол попробовал себя приладить к миру Поюн-дерева — чтобы понять его изнутри, а не со стороны.
Граница раздалась, и он ухнул в бездну. Но свободного падения не было, ибо мир Поюн-дерева оказался прерывистым. Ол словно попадал попеременно из света в тень. На свету — он жил, понимал себя летящим камнем. В тени — переставал существовать, ничего не ощущая ни изнутри, ни снаружи.
Двигался ли он к низу? Или повторял бесконечно один и тот же отрезок пути — как вспышку между двумя погружениями в тень? Ол не мог бы сказать точно.
Внизу было хуже, чем в полете. Олу было муторно — бунтовало восприятие, сбитое с толку. Неприятной рябью на волнах времени — вот чем был этот мир.
Возникала какая-то багровая масса. И пропадала. Чуть спустя и чуть смещенная, появлялась опять. Вокруг нее вспухали другие такие же. Они постоянно вели обмен своими частями. То ли, толкаясь, выдирали клочья из боков друг у дружки. То ли старались друг дружку оплевать и не могли остановиться.
Сиреневый дым исходил из их «плевков», оставался в виде следа. А поскольку следов было неисчислимое множество — крест-накрест, внаслойку — их окраска преобладала; перебивала багровый цвет мерцающих, рябящих масс.
Издали, сложенные в бугры, эти массы гляделись гораздо лучше, симпатичнее. Но отсюда, изнутри, бугры не воспринимаются — очень уж ничтожной песчинкой сделался Ол.
Внутри Ол заметил новый вид движения — наверху, почти в пределах видимости. Несколько красных масс образовали подвижный круг. Земляне сказали бы «водоворот». Все, что составляло центр круга, рассосалось, расползлось по сторонам. Неучастники как бы отступили, давая простор тем, кто замешан.
Массы-участники двигались все быстрее, не забывая вырывать куски из боков друг у дружки. Вскоре их уже нельзя было воспринять как отдельности: предстали в виде единой, бешено крутящейся змеи. Помимо основного движения — по кругу, появилось дополнительное — поперечное — движение. Из боков к центру полезли, шевелясь, как живые, тонкие отростки. Некоторые, встречаясь, отталкивались; некоторые — срастались. Едва происходило срастание, остальные отростки начинали бешено хлестать по соединенным. Успокаивались, только разбив, сломав.
Но поскольку отростков было много, и соединялись они почти непрерывно, сеча внутри круга совсем утихнуть не могла. Сопровождалась она противнейшими скребущими звуками. А если лопалась намеченная из двух отростков струна, раздавался невыносимый даже для обычного восприятия взвизг, будто раздирающий что-то внутри Ола.
Нет, нет вблизи этот мир еще хуже, чем издали. Даже люди с их словами, все искажающими, более понятны, более приемлемы.
Ол снова взлетел высоко над Поюн-деревом и увидел, что Васильку осталось два шага до распахнувшихся стволов.
И вдруг ему стало невыносимо жалко человека — такого сильного и такого беспомощного. Ничего толком, не понимающего ни в себе, ни в окружающей Вселенной. Безоговорочно смертного, но задиристого, как петух; верящего, что уж он-то пробегает по земле дольше, чем остальные.
И вместе с тем ему стало жалко себя — бесповоротно переставшего быть ежином, очеловеченного до невозможности, нарушившего ради своей родины все ее писанные и неписанные законы.
Вместе с двумя жалостями он обнаружил в себе также два протеста, два негодования против собственной слабости.
Но разбираться, что сильнее — жалости или протесты было некогда. Прежде всего, сейчас ему не хотелось, чтобы Василек погиб — ведь Василек был его помощником, его надеждой.
Ол бросился вниз, расплющиваясь, утончаясь, ругая себя и проклиная людей, наблюдая за тем, чтобы не соскользнуть в сторону, не промахнуться.
Ол накрыл, укутал собою стволы и междустволия, принял на себя укусы искр, удары молний, фиолетовую ядовитость багровую одержимость.
Если бы он был человеком, его б мгновенно разорвало в клочья. Но и в его естестве «гладкого» ему приходилось ой как туго.
«Мир на мир» шла борьба. Вселенная на Вселенную. Внутренняя Вселенная Ола защищалась от внутренней Вселенной Поюн-дерева.
Недолго удалось Олу противостоять. Встрепенулись деревья, распрямляясь. Травы посвежели, — будто брызнуло на них чистой зеленью. Перестали прятаться, высунулись цветы. Глянули своими добрыми глазами.
Василек опомнился. Сделал шаг назад. Повернулся спиной к мерзкому чудищю-звучуну
Тут прорвало, просквозило Ола фиолетовой нечистью. Вынужден он был убраться, подхватывая обрывки своей плоти, чтобы не упали, не были пожраны.
Поюн-дерево вскипело красной зернью, взбурлило желтизной. Похожие на совиный хохот звуки посыпались из него.
Василек закричал, зашатался, поднял руки к небу. Ол решил, что Василек противится, не хочет опять поворачиваться лицом к погибели. Еще миг-другой, и его сопротивление угаснет, он станет безвольным и послушным.
Пока что Ол собирал свое тело в родную округлую форму, быстренько соображая, чтобы еще предпринять. Наблюдать за происходящим снизу, от земли, было неприятно — восприятие получалось неполным.
Но именно потому, что глядел снизу, он увидел «Это» почти одновременно с Васильком.
В вечно сумеречном небе возникло что-то черное и стремительно неслось вниз. Вот уже видны большая птица и человек, сидящий на ней. Воздух гудит, их обтекая, и кажется, будто там, наверху, — басовитый шмель.
Птица встряхнула головой, перекувырнулась в воздухе, и человек отделился от нее, стал падать, растопырив руки и ноги. Птица, свесив голову, с хрюкающим звуком выплюнула что-то из клюва — то ли камень, то ли кусок мяса.
Так и летели: человек — помедленней; то, что выхаркнула птица, — побыстрей, вдогонку.
Куда он упадет? В Поюн-дерево? В его разверстую трехзубую пасть?
Ол провел мысленную линию — вниз от растопыренного человека. И вдруг понял.… На всякий случай он призарылся в тепловатую почву, оставив над ней одну только воспринимающую макушку.
А Василек, воздев руки и крича, как от боли, — топтался на месте. Его раздирали зов дерева и желание убежать.
Птичий последыш догнал человека-летуна, ткнул того в ногу и словно бы прирос к ней.
Тут послышались чиханье, сопенье, одышливая скороговорка. Ол увидел бабку Ядыгу, что летела на стареньком помеле — над вывороченными корнями да обломанными ветвями. На ней было тяжелое парчовое платье, расшитое золотыми нитями.
— Здравствуй, витязь ненаглядный! — заквохтала бабка, увидев Василька. — Эко ты тут наворотил, дровишек наломал. Ну, так что ж, коли надо! Во время поры точи топоры, а пройдет пора — не надо и топора.
— Слезай, бабка! Помоги, что ли разобраться! — добродушно приветствовал гостью Василек.
Бабка, до того висевшая в воздухе, опустилась на голую землю перед Васильком и долго возилась, извлекая помело из-под подола.
— Уж я колдовала-колдовала, тебя вызывая! — поделилась она. — А теперь думаю, зря, — коли ты сам помощи просишь! Мы с тобой без наветов да чар, мы с тобой полюбовно делишки уладим. Вразумимся здраво, начнем рано, исполним прилежно. Так ли, сокол?
— Так, бабка, так! — начал Василек.
Но договорить ему не дали. Новые звуки послышались от Поюн-дерева. То резкие, то заунывные, они чередовались неправильно, не складывались в мелодию. В них была смертельная опасность. Словно острия ножей, прикоснулись они к каждому незащищенному месту на теле. Пока они звучат, любое живое существо вынужденно пребывать в оцепенении. Поди-ка шевельнись, обставленный безжалостными лезвиями.
Бабка Ядыга…Василек… Живые, но даже глазами не шевельнут.…И дышат редко-редко. Почти что незаметно…
Поюн-дерево тем временем себя исцеляет. Розовое пламя от него отделилось, потрепетало в воздухе и погасло. Стволы под ним оказались чистенькими, нисколько не почернели.
Только он, Ол, нечувствителен к магии звуков. Да еще квадракон, поскольку он неживой.
Он вызвал дракона. Волевыми толчками водрузил на него Василька и бабку Ядыгу.
Задумался. Куда же теперь? Звуки сыпались, не изменяясь. Поюн-дерево не боялось, что жертвы убегут. Мир Темь-светила, — целый мир, — оцепенел, замер между жизнью и смертью…

Глава 14

Василек очнулся, когда квадракон летел совсем низко. Казалось, он вот-вот пропорет брюхо острыми верхушками елей. Или, наоборот, посшибает брюхом эти верхушки.
Впереди, закрывая видимость, зашевелилась бабка Ядыга: завертела головой, захлюпала носом.
— И-ии! — услышал Василек басовитый скулеж.
— Мне бы, дуре старой, встать пораньше да шагнуть подальше. А я на другого понадеялась. К другому побежала…
— Не умирай, бабка, раньше времени! — сказал Василек строго.
— Колдовала, колдовала, тебя, Василечек, звала! — Причитала бабка, не слушая. — Как почуяла, что прибыл, помчалась козочкой молоденькой. А ты меня испохитил — истерзал, крова-родины лишил…
— Тут, бабка, твоя родина, — сказал Василек.
— Где живешь в чести, там и под себя грести…
Бабка ойкнула и смолкла, ибо дракон, снижаясь, втянул тулово в частый цепкий лапник, и зеленые многопальчатые ладони захлестали, заскребли по сидящим на его спине. Он словно подтянул под себя небольшую поляну и впечатался в нее, заполнил собой, примял любопытные разнолепестковые цветы.
Василек скатился по гостеприимному драконьему боку и, едва отошел на шаг, сразу услышал резкое зловоние, теснящее ароматный дух летучего зверя. Бабка была рядом, и ее драгоценное платье, обсыпанное иглами, облепленное паутиной, блистало, как невиданная крона, по ошибке приданная чахлому, суковатому стволу.
— Что случилось, бабка? — прошептал Василек. — Раньше в лесу так не пахло…
— Не знаю, витязь! — бабка сопела носом, принюхивалась. Ее бородавки шевелились, наливались багрецом. — Ты конику-то нашему вели, чтоб не утек! Не то мало ли что!..
— Сам знает! — буркнул Василек, настороженный, напряженный. В воздухе висела опасность. Она была густая и жадная. Ее можно было потрогать руками, рискуя при этом остаться без рук.
Василек шагнул вперед и тут увидел источник зловония. Тут и там в лес были вкраплены деревья, покрытые серой, отвратительной на вид, слизью. Внутри слизевых тяжей виднелись хрящеватые комки, медленно перетекающие с места на место. В комках можно было различить обесцвеченные, как бы лишенные телесности, куски коры, щепки. Порой помутнелые пятна слизи как бы вылупливались: набухая, съезжали к подножию ствола. Затем отрывались, пропадали в траве…
Оттуда, от серых слизевых «голов» и исходил сильными струями мерзкий гнилостный запах.
Другие, не затронутые деревья, тоже выглядели странно. Их листья, даже в безветрие, подрагивали, мерцали, как стаи рыб в сетях. На какое ни глянешь, ствол и ветви кажутся сетью; листья — пугливыми рыбками.
Васильку чудилось, что, едва он отводит взгляд, листья непораженных деревьев начинают суматошно мельтешить: гоняются друг за другом, прыгают с ветки на ветку, дерутся за места получше — поближе к солнышку.
Но стоило посмотреть прямо, — они замирали, только чуть встрепетывали. Бабка Ядыга вдруг охнула, потянула Василька за рукав.
— Батюшки-светы, аж сердечко заныло! Пойдем, соколик, пойдем скорей! Местечко-то мое, хоть и не враз признала, теперя. Избушка должна быть неподалеку.
Она засеменила впереди, по-птичьи вертя головой влево-вправо. Василек, приотстав, шел за ней, положив ладонь на рукоять меча.
Аромат дракона отступил. Затем — неохотнее — развеялось, отстало зловоние.
Деревья поредели. Застойный синий полусвет сменился ярким дневным блеском.
Впереди была луговина странного бурого цвета. Ни единого цветка, ни единой травинки на ней. Шипенье да бульканье доносится.
Бабка Ядыга засеменила по ней, как ни в чем ни бывало. Василек приостановился брезгливо.
Вся луговина была усеяна жабами, Они сидели впритык и даже друг на дружке. Лоснились бородавчатыми спинами, трепетали горлышками, пучили глаза.
— Бабка, ты бы помогла! — попросил Василек. — Давить их что ли?
— А ты с любовью, голубок, с любовью! — промурлыкала Ядыга. — Они и подвинутся!..
Василек ступал за ней след в след и думал о себе. Почему и когда он разделился на двух одинаковых храбров? Что в нем изменилось после обратного слияния? Жизнь его, чем дальше, тем больше словно бы не в гору шла, а под уклон. Он понапрасну растратил батюшкино и матушкино в себе. За деда отомстил нелепо — только хуже стало после его мести. Бабунины подарки почти не использовал, а порастерять порастерял. Что осталось от тех сокровенных миров, какие показала бабуня? От сокровенных знаний?
А ведь у него столько идей было! Столько желания осчастливить других! Вывести на прямую дорогу!..
Быть может, как раз это и плохо?.. Твои идеи — для тебя, не навязывая никому. Добудь счастье для себя — тогда и поделишься с другими. А прямых дорог нет и быть не может — ни для человека, ни для народа…
Жабы кончились, будто войско, что выстроилось для боя, но так и не решилось биться.
— Красавицы мои скользкие! — сказала бабка Ядыга с чувством, словно попрощалась. — Лес без вас — не лес, болото — не болото. Впереди была ее избушка. Вернее, то, что от нее осталось. Почернелые обомшелые бревнышки, поросшие кипреем.
Бабка Ядыга вдруг молодецки свистнула, засунув два пальца в рот. Будто повинуясь ее свисту, из незаметных щелей между бревнами стали появляться желтоглазые совы. Подпрыгивали, распахивая короткие крылья, и в стелющемся полете метались вокруг пришельцев. Все больше их делалось, все теснее от них в воздухе; угроза исходила от их молчаливых огромноглазых кружений.
— Не на меня ли их натравить задумала? — спросил Василек. Бабка Ядыга вскинулась, будто ее ударили. Глянула, как обожгла. Но ничего не сказала.
Совы кружили, ветер от их крыльев ерошил волосы. Василек подумал, что зря обидел бабку. Коснись она кольца на своем пальце и пожелай, чтобы он, храбр, в пыль рассыпался, — так бы и случилось.
— Хочешь, тайные мысли поведаю? — спросил, виноватясь. — Может, и тебя прельстят…
Бабка Ядыга посмотрела с интересом. И снова ничего не промолвила. Что-то она размолчалась возле останков своего старого жилища.
— Надумал я убрать из Солнца твою Темь-страну, — сказал Василек. — Солнце станет чище, всем будет лучше.
— А куда ж ты нас, бедных, деть порешил? — деловито спросила бабка.
— Да в Ежинмир, хотя бы. Хотите — дружите. Хотите — воюйте. Джинги твои не застоятся.
Едва договорил, заметил странное выражение на лице Ядыги. Настороженность и плотоядность. Как у хищника в предвкушении добычи.
— Обмозгую, Василечек, — сказала бабка скромнехонько и губки поджала.
Васильку стало стыдно и смешно. Совсем недавно упрекал себя, решал свое не навязывать — никому. И вот уже посеял в Ядыгу семена новых плутней. Они уже прорастают. Каковы-то будут плоды?..
Возвращались той же луговиной. Но не та она была — уже не та. Вместо жаб иные существа ее занимали: змеи. Нет, даже не змеи — червяки с человечьими лицами. Для змей они были слишком неповоротливы.
Не то, чтобы головы у них были. Нет, из передней части каждого червя — именно потому и передней — выглядывало как бы нарисованное глиной грубое подобие лица. Нос — две стоячих черты. Рот — две черты лежачих. Глаза — два кружочка. Все лицо — кружочек побольше.
Жизнь этим лицам придавало движение тел. Червяк будто переливался из конца в конец, утолщаясь там и утончаясь тут, — а лицо печалилось, озабочивалось. Червяк извивался на месте, — и лицо веселело, раздабривалось.
Куда делись жабы, откуда и как успели наползти червяки, Василька не интересовало. После этой зловонной слизи он понял, что лес — его родной лес — больше ему не принадлежит. Его заняла и изгадила всякая нечисть.
Бабка Ядыга, увидев червяков, расцвела, разулыбалась. Вилась между ними, виляя своими тощими телесами. Обмахивала червяков подолом богатого платья, как бы отчищала их мясистые лоснящиеся бока от невидимой грязи. И болтала, болтала.
— Уж так я рада, так рада, что лес обновился, посвежел. Для дружка, нова да мила всегда будешь весела. В мое время этаких диковин и слыхом не слыхивали и видом не видывали. Тугарин — уу! — сам себе диковина. Других не хотел и не пущал. А теперь свободушка: плодись — не ленись.
Василек ее слушал вполуха. Потому что в одно время с ней говорили и червяки. Вернее, бормотали, бубнили, двигая черточками ртов. Каждый — одну какую-нибудь фразу. Видимо, самую главную, самую важную из тех, что в нем заложены. Хотя, возможно, торопясь мимо, Василек успевал услышать только одну фразу.
— Мы — самые умные, — бормотали червяки.
— Мы — самые главные.
— Мы — самые богатые.
— Вся земля — наша.
— Мы все съедим.
— Мы все знаем.
— Мы не молчим…
Бесчисленные «мы», сливалось в полувнятное мычание, что-то знакомое чудилось в нем. Дракон спокойно ждал седоков, то и дело окутываясь душистым дымком. Удовольствие блаженной лени было на его рогатой морде, в его желтых глазах со щелевидными зрачками.
Василек вдохнул его запах — словно домой вернулся. Бабка Ядыга сморщилась, будто кислого наелась. Едва взлетели, едва поплыли внизу зелено-черные чащобы, местами прерываемые тусклым мерцанием болот, Василек задумался о себе, о своей вине перед русиничами.
С недавних пор он чувствовал: вина есть. Может, и раньше она была — но не входила в его мысли, не умел ее принять, не приготовился.
В чем он виноват? Убил Тугарина? Пробовал править людьми? Не остановил Ядыгу? Отстранился? Оставил русиничей на произвол судьбы?
Видимо, любое действие, любой поступок может быть источником вины — для того, кто захочет их таковыми и признать. Слабый винит себя за слабость. Сильный — за силу. Нет людей ни в чем не виноватых.
Чувство вины — чисто человеческое приобретение. Бабка Ядыга, насколько он знает, никогда себя ни в чем не обвинит.
Это чувство появляется вместе с совестью. Совестливый человек всегда виновен…
Василек отвлекся, потому что бабка Ядыга уморительно изогнулась вправо, показав половину лица с дрябло обвисшими бородавками и маленьким серым глазом, по-куриному внимательным.
Василек испугался, что бабка, увлеченно пялясь вниз, позабудет об осторожности и соскользнет, отвалится от чешуйчатого бока.
Он протянул руку, собираясь поддержать бабку. Но та и без него опомнилась: ерзанула тощим задом, восстанавливая устойчивое положение. Охорошилась: провела корявой ладонью по седым лохмам. И, не глядя на Василька, сыпанула скороговоркой, к нему обращенной.
— Не наше теперь время, Василек, — не наше. Другие теперь в лесу хозяева. Лучше стало, веселей. Что хочу, то и ворочу… Глянь-ко, твои места, русиничьи!..
Василек, по совету бабки, поглядел правее покатого бока и сквозь перебаламученный, вихрящийся воздух вдруг увидел косо стоящую башню Детинца, Потом башня выровнялась — это дракон наклонялся, разворачиваясь и снижаясь.
Васильку показалось, что заметил моховые бороды, свисающие с подоконников; трещиноватые дыры в стенах и потолке. Но так ли, уверен не был.
Мелькнули черные избяные остовы, сиротливо торчащие печные трубы, сменились бестолково машущими ветками страшно оголенных деревьев. Бесчисленные черные зверьки висели на них вместо листьев, обхватив себя сухими, будто надтреснутыми, перепончатыми крыльями. Между крыльями торчали длинные мордочки, как бы отороченные длинными желтыми зубами.
И вдруг… Фиу!.. Стрела свистнула у Василька над ухом. За ней другая. Третья.
Бабка Ядыга отпрянула, вжалась в драконий хребет. Не желала глядеть, рисковать.
Василек, наоборот, изогнулся еще рискованней, чем бабка прежде.
Стрелы костяным дождем стучали в бронированное драконье пузо. Дракон встопорщил роговые пластинки на боках, словно прикрывая Василька.
Сквозь неровные просветы Василек обнаружил на близкой земле… селище… Оно пряталось до поры за деревьями. А теперь выскочило, явилось, предстало. Воинственное, чужое.
Приземистые длинные дома поднимались едва ли до половины Василькова роста. В них не входят — влезают, сгибаясь в три погибели. А может, и на карачках вползают.
Да и не дома это вовсе — единый дом, уложивший свое тулово посреди леса большим квадратом, в обширном внутреннем дворе которого разбросаны сараюшки да костровища.
Кровля непрерывная — сверху видно хорошо. Это поперечные стены, между которыми оставлены узкие пролазы, ввели Василька в заблуждение — представились рядом отдельных жилищ.
Вокруг домища — плотный частокол из толстенных бревен. За частоколом — голые глинистые откосы, устроенные человечьими руками.
А вот и сами люди. Рассыпались возле стен, потряхивают поднятыми луками, будто жадными челюстями, — сожрать его готовятся.
Ну, нет! Не дастся он им так просто! Шалишь!
Полузабытое боевое возбуждение овладело Васильком. Он схватился за рукоять, вытащил чем из ножен, со свистом помахал им да так и оставил воздетым над собой. Показал тем, внизу, что не трусит, что готов рубиться.
Внизу оценили его действия. Многоустый рев послышался:
— А — а — а!.. Стрелы замелькали гуще. И не только стрелы — длинноносые копья тоже начали взметываться.
Дракон опустился посредине внутреннего двора, подмяв несколько лучников и раздавив закопченую кузню. Бабка Ядыга не шелохнулась. Как лежала, так и осталась — прикипела к драконьей спине. Только покосилась круглым испуганным глазом да проквохтала, словно курица.
— Скорей — скорей, Василек, витязь ясный! Покажи им нашу удаль молодецкую! Не жалей меча, врагов щекоча! Сказала б я тебе много, да враг у порога! Торопись!..
Василек съехал с покатого бока, удивился, что стрелы его не берут — не иначе, бабка заговорила! — и пошел косить-порезывать, словно сорную траву удалял. Мелькали бородатые нахмуренные лица. На иных была злоба, на иных — ярость. Иные были строги, иные печальны. Василек старался укоротить зрение, не видеть дальше сверкающей линии, какую вычерчивало смертоносное острие. Но словно кто подталкивал глаза — чтобы выхватывали снова из людской толчеи злые, страшные, непонятные, прекрасные — родные лица. Чтобы запоминали. Стойки были селищане. Бились насмерть. Ни один не устрашился — Василек бы такого учуял обязательно.
Мысль о бесполезности этой битвы вдруг его поразила. Храбр ахнул мысленно, словно скованный изнутри внезапным холодом. И меч бы опустил, да нельзя было — сразу бы убили.
Зачем они тут приземлились? Что, подальше не могли? Ну, возникло чужое селище возле того старого, своего. Ну, так что? Разве новые поселенцы виноваты в судьбе его, Василька, и русиничей?
Кто не с нами, тот против нас? Но почему обязательно так? Не Тугарин ли вдолбил это в головы русиничей, — чтобы не смели своевольничать, с иноверцами дружить, перенимать их порядки?
Или сами русиничи это придумали, чтобы оправдать собственную леность, нерасторопность?..
Тут Василек заметил, что нападающие словно бы отхлынули; почувствовал, что накал битвы ослабел. Затем она вовсе прервалась.
Между воями образовался проход, — он тянулся до самого дома. Оттуда, из дома, только что вышел предводитель селищан.
Тяжелая медвежья шкура покрывала его с ног до головы. Иссиня-черная курчавистая борода высоко взобралась по лицу.
Чем ближе он подходил, тем знакомее казался Васильку.
В плечах стал пошире. Немного подрос. Но постарел — как страшно постарел! Даже борода не могла скрыть обвисших щек, мешков под глазами, мертвенной бледности кожи.
Или они жили в разных временах: Василек — в замедленном, Светлан — в бешено ускоренном?
Ибо никаких сомнений не было: Светлан перед ним, непокорный сын Тугарина…

Глава 15

Ол выжидал. События шли вроде бы сами по себе. Его осторожное вмешательство не замечалось никем, и не должно было замечаться.
Олу нравилось наблюдать и подталкивать. И запоминать узоры, в какие складывалось происходящее. Таким образом, он тешил в себе ежинское естество, не давал заглохнуть голосу родины внутри.
Русиничи не понимали, что путь любой жизни — череда сложнейших узоров, навеки запечатляемых во Вселенной. Русиничи не понимали, и в этом была их слабость.
Олу порой хотелось их пожалеть, утешить, приоткрыть хотя бы краешек тайны. Но для этого нужно было бы обнаружить себя и тем самым нарушить последовательность, которая уже выткалась во времени и пространстве, впечаталась в тонкую вязь мировых линий. То есть, нужно было нарушить гармонию, произвести непорядок…
Ол знал за собой немало таких нарушений, но не из жалости они совершались — нет, не из жалости. Собственная «очеловеченность» огорчала, но огорчала уже как-то привычно. Он примирился с тем, что люди обладают непреодолимой «заразностью» — из-за образа жизни своего подвижного, из-за скверной привычки все обозначать словами и почти ничего не чувствовать.
Это же надо: изменять, переделывать Вселенную, подгонять ее под себя — только ради того, чтобы хоть на немножко продлить свою жалкую, суетливую телесность. Никогда бы ежины до такого не дошли, если бы не соприкоснулись, не встретились.
Мир людей катастрофически изменил ежинское существование, набросился гибельно, жадно. А что Ежинмир? Неужели не сумеет повлиять встречно и светло? Неужели не сможет противостоять нетерпеливой корысти и злобе?
Ведь находились, находились люди, воспринявшие красоту и совершенство ежинмирского бытия. Готовые отвернуться от Земли ради Ежинмира.
Вернее, один человек — Торопка. Но как хочется верить, что вслед за ним и другие — даже неугомонный Василек — откажутся от своей глупой подвижности, уродующей, искажающей Вселенную.
Торопка сейчас далеко — в той избе, где так тихо жили Зевуля с Лепетохой. А Васильку ни до чего нет дела — кроме Светлана и его людей. Едва встретились да приобнялись Василек да Светлан, как выпало им тут же биться против иных ворогов заедино.
Ол внедрился в Василька и наблюдал глазами храбра за происходящим. Поначалу нападение выглядело мирно. Люди стояли, возбужденно гомоня. Василек и Светлан обнимались, похлопывали друг друга по плечам.
Когда изменилась тональность гама, когда шум разбился на отдельные резкие выкрики, Ол понял: что-то случилось.
Толпа редела. «Светичи» — так их Ол назвал — разбегались по избам. Нет, не по избам, — по разным входам в свою длиннозагогулистую, равную целому селищу, домину.
Некоторые — меньшинство — топтались на месте, высоко вскидывали колени, с силой опускали ноги. Словно старались раздавить извилистого гада.
Ол пригляделся: в самом деле, на земле что-то шевелилось. Нет, не на земле: сама земля под светичами ожила. Густо вспучивалась, будто вздувались на ней волдыри от ожогов.
— Что это? — Василек вытащил меч, говорил неуверенно. — Кого разить?..
— Смотри и не мешай людям! — мягко попросил Светлан. — Они ведают, как надо!..
Светичей, что оставались на месте, было все меньше. Василек приметил, что в самом начале, когда волдырь земной только начинает расти, его можно остановить — как бы впихнуть назад, унять. Этим и занималась малая кучка.
Другие — те, что исчезли под кровом, — теперь появлялись опять. Вылупливались на свет божий. В руках у них были ковши, баклаги, сулеи — любое, в чем можно нести жидкость.
Они подбегали к оставшимся, отдавали ношу, и те, плясуны неутомимые, выплескивали — расчетливо, бережно — воду на упрямые вздутия.
О чем-то недавнем это Васильку напомнило. Привиделись-мелькнули ночная изба, черная вспученность из-под пола, напряженное лицо Зевули, поспешно льющая воду Лепетоха…
Неужели здесь — то же самое?..
Вот она шевелится, земля, — он приметил самое начало движения. Вот волдырем вспухает. Вот волдырь, оформляется в окружность, похожую на голову… Короткий стебель шеи прирастает… Прорезаются плечи…
И тут подбежал светич, обдал водяной струей, разрушил, не дал досмотреть.
Василек еще раз попробовал. Снова увидел голову, шею, плечи. Увидел сильное тулово и руки до локтей.
Очередная струя воды все смыла. Но Василек успел заметить, что голова в этот раз была не слепая. Уже у самой земли на ней выдавились, обозначились темные глазные провалы.
Вода разрушала нападающих не сразу. Вода пробивала дыры там, куда попадала. Поражаемый словно проваливался внутрь себя: сморщивался, сминался, скручивался. Происходило это очень быстро, но приметить было можно.
— Кто эти? — спросил Василе и рукой ткнул в землю.
— А-а! — Светлан сморщился пренебрежительно. — Решили Матери, что земные люди плохи. Сами выйти не захотели. Послали этих нас исправлять… Говоря, Светлан поднял брови, испортил морщинами лоб. Старым показался, неприятным.
Василек ничего не понял, хотел переспросить. Но было уже некогда.
Земля начала вспучиваться между ними. Ноздреватые комочки раздвигались, раскатывались, печально клонились травинки, и округлая тускло-белесая плешка росла, росла из-под них угрожающе быстро.
Тут Светлан себя показал. Не скидывая медвежьей шкуры, не теряя предводительской важности, топтался-выплясывал всласть, покуда силы были. Василек, ему подражая, подпрыгивал, с хрустом вдавливая ноги.
Пузыри под ними корчились, отшатываться пробовали. Не иначе, без глаз-без ушей все видели да слышали. Но мать-сыра-земля держала крепко, не пускала до времени. Сперва родись, потом суетись.
Как приустал Светлан, так позвал своих. Подбежали, водой полили-сбрызнули. Отогнали напористую нечисть.
Да полно, нечисть ли? Что там про Матерей говорил Светлан?
Очень хотелось Васильку переспросить, — будто кто любопытный внутри сидел да подталкивал. Но покоя не было в нынешнем лесу. Даже минутной передышки не давал он своим обитателям. Светлан, видать, привык так жить, а Васильку было в диковину.
Иная нечисть свалилась на них то ли с небес, то ли с вершин окружных деревьев. Теперь уж действительно — нечисть.
Летучие твари, сухо стрекоча слюдяными округлыми крыльями, сыпались сверху. У них были заостренные щучьи морды, что заканчивались двумя клювами, сидящими в рядок. У них были три лапы, — одна спереди, остальные сзади, — вооруженными когтями, похожими на ножи. В их красных глазах не было злобы — только голод, привычный, неутолимый и поэтому — страшный. Их длинные хвосты состояли не из перьев — из плетей, со свистом бичующих воздух.
Налетая, они щелкали клювами, хлестали хвостами, дергали лапами, норовя проткнуть, подхватить. Да еще клекотали при этом противными голосами, — словно железом скребли по железу.
Появись их поменьше, они были бы страшнее. Но такой густой толпой налетать, конечно, было неразумно. Сейчас они толклись в воздухе, как муравьи в муравейнике. Сталкивались, мешали друг другу.
А светичи не терялись. Пошире раздались, чтобы свободнее быть в замахе. И рубили, рубили налетающих — как будто капусту шинковали.
Васильку понравилось, что Светлан не лез — не покрикивал, а все и без него делалось ладно. Бабы бегом носили воду, выплескивали под ноги. Мужики сноровисто принимали в мечи летучих тварей.
Впрочем, из-под земли нападение быстро прекратилось. Невдолге после появления налетчиков.
Те, что снизу, давали тем, что сверху, возможность полютовать вволю. Не хотели мешать. А может, и наоборот — помочь не хотели…
Поднос воды тут же прекратился. Бабы, прикрываемые мечами, спрятались под кровлю.
А воины не так уж и обходились без Светлана, как поначалу представилось Васильку. — То один, то другой выбирали миг, чтобы глянуть на своего предводителя. Нужно им было, чтобы стоял вот так неколебимо, спокойно, внешне безучастно.
Василек, дождем обрушивая тушки злобных летунов, примечал каждую мелочь и сам дивился неумеренному, неутихающему любопытству. Словно кто-то из него это чувство высасывал, вытягивал, возбуждая нарочно.
Вдруг вспомнилась ему бабка Ядыга. Где она? Что с ней? Будто сто лет назад расстались. Неужели так и сидит на драконовой спине, бережет свою шкуру?..
Василек улыбнулся. Но мысль его уже отвлеклась от бабки. Ах, как пригодился бы дракон тут! Ведь светичи, хоть и умелы, но несут-таки потери. Вон они, погибшие. Лежат — не двинутся.
Дракон бы им не дал погибнуть, Принял бы на себя злую силу. Расправился бы с ней прямо в воздухе.
Дозорные от частокола прокричали что-то. Светлан явственно помрачнел, но тут же постарался разгладить лицо.
— Пойдем! — сказал Васильку, не прекращая отмахиваться от нападающих. — Там новая напасть!..
Василек пошел за ним, на каждый шаг ногой взмахивая несколько раз вооруженной рукой. Поднялся на помост, на котором были дозорные. Там внизу, от частокола начинался глинистый сглаженный откос. Под откосом горбился насыпной вал. За ним виднелся другой вал.
За валами лежали луга, среди которых неторопливо петляла поросшая осокой река. За рекой неровной зубчатой стеной стоял лес.
От леса-то и надвигалась напасть, о которой предупредил Светлан. Поначалу она не показалась Васильку грозной. Серая полоса набухала, толстела. Будто лес выпустил из себя тяжелый, стелющийся низом, туман.
Быстро двигалась непроглядная полоса. Покрывала землицу, подминала под себя.
Вот доползла до реки. И тут распалась-раздробилась на кусочки, комочки. Каждый — с четырьмя лапами, короткой шерсткой, длинным голым хвостом.
Крысы! Полчища крыс! Река, погребенная под ними, сверкнула в последний раз и потухла…
Тут зашумело, заплескало сверху и сзади. Словно дождевая туча подплывала. Или многовесельная лодья.
Василек оглянулся. На сумятицу боя, оставленного за спиной, — боя с летучими тварями — наползал дракон. Клубы черного дыма вырывались из его пасти, глаза горели раскаленными углями — зверь сердился.
На его спине торчком сидела бабка Ядыга. Вид у нее был безумный. Волосы дико не по-людски всклокочены. Налитые кровью бородавки вот-вот лопнут. Нос клонил голову книзу. Будто хотел стать клювом, торопился кого-нибудь заклевать.
Богатое бабкино платье было извозюкано до невозможности: в слизи, в ошметках паутины, в уцепистых семенах. А уж скомкано, переморщено, — никто бы другой так не сумел.
Рот ее был раззявлен — что-то кричала. Но в шуме битвы, в плеске крыльев, огневом рыке терялся ее крик.
Ай да бабка! Ай да умница! Находчива, догадлива.
Словно услышала недавнее желание Василька. И тут же явилась в подмогу…
А там что, за рекой? Там худо. Реки словно и не было. Крысы натекают черной волной. Теперь, не замедляемая далью, хорошо видна стремительность их передвижения.
Бегут, не жалея лап, склонив острые морды к земле. Будто по чьему-то следу.
Вот уже перед валами. Нахлынули. Потопили. Нет валов.… А дракон тем временем расправлялся с летучими тварями. Его лапы, в полете, обычно, вроде бы, ненужные — теперь мелькали, как смертоносные мечи. Хвост разил направо и налево, вверх и вниз.
Хороший косарь! Быстро выкосил с неба сорную траву. Обломки крыльев, клювы, когти обильно сыпались на землю. Небось, не один стог из них сметать можно…
Освобожденные мужики бросились к частоколу. И вовремя. Крысы уже подступили. Тошнотная шевелящаяся масса. Иные подпрыгивали в воздухе, шлепались на сородичей, и бежали по чужим спинам. Иных — что послабже — давили. Писк, стон, грозный шорох смешивались в жуткую песню беды.
Помост был небольшой. Кроме двух дозорных да Светлана с Васильком на нем могли уместиться еще человека три.
Мужики взбегали наверх поочередно, метали стрелы. Да разве уймешь ревущий пожар или бушующее море, бросая острые палочки.
Были вдоль частокола и другие помосты. С каждого вели стрельбу, ибо надо было биться, сопротивляться. Так они жили и раньше, так привыкли жить.
Женщины разводили костры, грели воду в котлах, носили кипяток в ковшах с длинными рукоятями.
Мужики перенимали ковши. Высунув их из-за колья, шпарили крыс. Склабились, если многих удавалось обездвижить.
Бабка Ядыга не дала Васильку вмешаться в битву. То ли она прикасалась к своему кольцу, то ли нет. Но руки ее вдруг начали удлиняться, протянулись к Васильку с небес, вцепились под мышки да живо взволокли храбра на знакомую драконью спину.
— Ты что?.. — Василек осердился.
Но тут, наконец, отдаленный от шума людского, он услышал то, что бабка выкрикивала со времени появления над ним.
— Чужой в тебе, чужой засел! Изгонять его надо!..

Глава 16

Бабка Ядыга, едва втянула Василька наверх, преобразилась. Насупилась, помрачнела, зубы недобро ощерила.
Василька посадила к самому драконьему хвосту. Сама устроилась удобнее: на взгорбке у шеи.
Потрогала зачем-то бородавку у носа. Погладила. До других своих красных шишек принялась дотягиваться да наглаживать.
Бормотала осуждающе.
— Сидела бы дура на печи да жевала калачи. Из грязи выпрыгнула в князи. А из князей куда — через таких вот друзей?.. И что я за тобой, Василечек, тянусь, как нитка за иголкой? Медом ты, вроде, не намазанный. Золотом не обсыпанный. Сильный, конечно, — да по-обычному, по-человечьи. Любой колдун-чародей твою силу соплей перешибет…
Бабка ловко высморкалась, не замарав ни себя, ни дракона. Рот открыла, чтобы снова заговорить. И осеклась. Потому как Василек не слушал — пялился вниз.
Притянутая его вниманием, и бабка поневоле склонила голову…
А там, внизу, было плохо. Крысы грызли частокол. Между помостами их было меньше, и зубами работали не так остервенело.
Но напротив помостов бушевали настолько злобно, что бабка поняла: светичам не спастись.
Возможно, не сопротивляйся они, крысы обтекли бы частокол. Наверно не для того явились — растеклись острозубые, чтобы повалить несколько вкопанных бревен…
Сопротивление распалило их. Сопротивление они простить не могли. Мелкая сила, когда собрана в кулак, противодействия не терпит.
Частокол состоял из необхватных бревен. Напротив помоста, где был Светлан, бревна прогрызли почти насквозь. Белая поперечная рана в деревянном боку словно кровоточила черной кровью — тельцами нападающих зверьков.
Вот Светлан подал знак рукой, и бабы принялись растаскивать костры, затаптывать огонь ногами. Кипяток в котлах исходил паром, — его не вычерпывали, не нужен стал.
Светлан сказал что-то, — бабка видела, как шевелились губы, — и мужики перестали стрелять. Цепочкой, оглядываясь на Светлана, сошли с помоста. Те, у кого оставались еще стрелы, переламывали их о колено, бросали под ноги.
На других помостах делали то же самое. Защита прекратилась. Частокол отдан во власть ордам пришельцев.
Бабка Ядыга забыла про Василька и «чужого», — зрелище ее захватило Даже ноги вбок свесила, чтоб не напрягать шею и плечи. Будто спрыгнуть собиралась к тем, нижним.
А там, внизу, бабы тесно, локоть к локтю, улеглись рядами на землю — лицами в пыль. Мужики так же тесно, плечо к плечу, спинами к лежащим, обступили их стоячими рядами. Руки мужиков были пусты, — висели бездельно, как ненужные.
Треск прогрызаемого дерева слышен был далеко, даже противный писк не смог его перебить.
Бабы разом, как одна, затянули что-то громкими голосами. Земля старалась поглотить звуки, лишала их живых оттенков. Но бабы снова и снова, в заунывном тягучем ритме, повторяли одно и то же.
— Матери, матери, матери, матери…
Бабка Ядыга поймала себя на том, что раскачивается в такт. Мотнула головой, выпрямилась.
— Матери, матери, помогите! — пели бабы. — Матери, матери, обороните! Матери, матери…
Последние щепки, — длинные, острые, — брызнули из прохудившегося частокола. Голос поющих возвысился; зазвенел, как буревой ветер в соснах. Крысы, вертя мордами, проникали за ограду. Увидев людей, устремлялись к ним. Бабка Ядыга ахнула; подалась вперед, забыв об осторожности.
— Матери, матери, спасите детей! Матери, матери…
Крысы напали. Мужики встретили их ногами и руками: топтали, душили, отпинывали.
Бабы не шевелились. Даже крайние: те, до кого дорвались грызуны — терзали острыми зубами
— Матери, матери! — гремела мольба. — Не оставьте! Не забудьте! Погибаем!..
— Что же это! — закричала бабка Ядыга. — Разве на лежачих можно? Василек, витязь, шел бы и ты к мужикам!..
Она глянула на руку, на кольцо, что на ней желтело, — и осеклась, притихла. Страх перед кольцом был сильнее желания вмешаться, помочь. Василек дернулся было. Шлепнул драконам по спине — мол, снижайся. Но дракон и не подумал послушаться.
Внизу что-то изменилось. Бабка не могла понять — что, потом заметила.
Крысы перестали просачиваться. Дыра, проделанная ими, словно бы слегка затуманилась. Медленная страшная судорога прошла по частоколу.
Мужики, воспрянув духом, бились с удвоенной силой. Молотили покусанными, окровавленными руками и ногами. Светлан был среди них — сражался наравне со всеми.
Обильные капли густой смолы выступали в свежевыгрызенном древесном нутре. Набухали, сливались, поблескивая вязкой желтизной. Множились, росли, будто гроздья диковинных ягод.
Но едва заполнили то, что было потрачено крысами, — остановились, чуть выбухая над неповрежденными бревнами, чуть подрагивая, успокаиваясь.
Бабка Ядыга распрямилась облегченно, дух перевела. Сразу вспомнила, что нужно повторить Васильку про чужака.
Но и чужак не дремал, не ждал бабкиных откровений. Из головы храбра вдруг выскочил небольшой огненный шар и кинулся на бабку. Одновременно дракон резко метнулся в сторону.
Бабка Ядыга ойкнула, завопила, опрокидываясь на бок, беспомощно шаря руками. Соскальзывая, соскальзывая невозвратимо.
Огненный шар вился вокруг нее, летящей. Будто запутывал в невидимый кокон.
Бабка Ядыга растерялась. Что делать? Голова пустая, как дырявый котел. Воздух свистит, словно угрожая разрезать, рассечь. Она ударила себя по щеке, сделав больно одной из бородавок. Ударила по другой. В голове прояснилось.
Бабка пробормотала заклинание и превратилась в белобокую сороку. Теперь не упадет, не разобьется.
Но сороке даже крыльев расправить не пришлось. Огненный шар кинул молнию, и воздух вокруг бабки Ядыги, оставаясь прозрачным, как бы загустел, затвердел.
Она скакнула птичьими лапками вперед, назад и в стороны бросилась. Клювом подолбила.
Твердо везде. Нет выхода.
И шар огненный потух. Пропал, что ли? Глазам после него больно стало. В голове долго трепетали беззвучные вспышки.
Бабка сделалась мошкой малой — авось найдется щелочка, чтобы выскочить. Но сколько бы мошка ни суетилась, путь ей преграждала ровная невидимая стенка.
Бабка взъярилась, буйной медведицей решила вскинуться; не побоялась, что упадет. Но клетка не пустила раздающееся тело, клетка сильнее оказалась.
До того больно сдавились кости и мясо, что бабка взвыла и поскорей обратилась в свой первоначальный — человечий — облик.
Тут и заметила погасший шар. Никуда он не пропал. Сидел над нею на этой непонятной преграде. Сплющился, правда, и стал похож то ли на черепашку, то ли на ежика без иголок.
— Ну, вот я и дождался своего часа, — сказал он. — Попалась?..
— Долго ждал, видать, батюшка? Уж больно рад! — голос у бабки сумрачно-ехидный.
Сама между тем думала-соображала: неужто Корчун подослал ежика? Не должен бы: знает, как бабка решительна. Ведь она со своим кольцом может Корчуна испепелить в единый миг.
Тогда хранитель плащей — не иначе! Ради своих местечек теплых они любого готовы предать, погубить — не только ее.
— Чего тебе надобно, батюшка? — бабка сделала голос медоточивым. У нее ли нет злата и серебра, каменьев самоцветных, мехов бесценных. Авось, откупится!
— Кольцо с твоей руки. Злую волю моего мира. Корчун забрал — ты отдашь!
— Ах, вон что!.. — бабка подняла руку до глаз, полюбовалась желтым блеском. — Не ты ли русиничей подбил его отымать?
— Отвечай: отдашь ли сама? Или силой брать?..
— И-и, милок! Была бы без ума — отдала бы сама. Не боишься: наложу на него рученьку — тебя изничтожу!..
— Для того и ждал долго, чтобы не бояться! Взгляни! Тут оно бессильно…
Бабка Ядыга повела головой — и ахнула. Падала с драконьего бока, а вознеслась ой как высоко. Тьма кругом страшная, не земная. Пустая тьма. Ни верха, ни низа. Падай хоть сюда, хоть — напротив — туда. Будешь лететь вечно и никуда не упадешь. Хотя нет. В конце концов, сгоришь в колких желтых огнях, что воткнуты в донце неприветливой тьмы.
Неужели это звезды? Неужели звезды могут быть такими?.. Бабка Ядыга вздохнула, затравленно съежилась. Эх, где ты там? Василечек, с мечом твоим тяжелым? Один остался, бедный храбр, без нее, подсказчицы…
— Могла бы — отдала бы, — сказала неохотно. — Нет его на пальце. В меня вошло, в глубь, А блеск, что сверху, — навороженный. Хошь уберу?..
Она пошевелила губами, подняв руку «ежику» под пузо. Желтый блеск медленно потух, рассеялся. Но палец не совсем очистился. На нем остался черный, словно копотью нарисованный след.
— Что это? — Бабка вдруг испугалась, подняла кончик подола, послюнявила, стала тереть лихорадочно.
— Тогда я убью тебя! — сказал «ежик» сурово. — Из нутра достану!..
— Убей! — согласилась бабка, увлеченная оттиранием. — Дурное дело нехитрое. А невелик ты, видать, искусник. Выколдуй, а, милый! Вытяни его наружу!..
Она бросила бесполезное занятие, опустила подол. Бухнулась на колени. Слезы появились в голосе.
— Боюсь я себя! Ворожить боюсь! Вынь ты его из меня! В ногах валяться буду! Хотя ног-то у тебя нет. Фу ты — ну ты!..
— Я убью тебя! — повторил ежик непреклонно. — В мертвом теле оно не останется, — выпрыгнет…
— Да ты что, милок! Да ты никак всерьез! Нельзя! Невозможно! — Бабка Ядыга металась по «клетке» и кудахтала, как перепуганная курица.
Невидимые стенки становились видимы: по ним пробегали радужные разводья. Толстые молнии срывались со стенок, метили в бабку. Но ловкость ее была непостижима: и раз, и другой, и пятый, и десятый бабка увертывалась.
— Стой! — вдруг заорала она, словно решившись на что-то, и лицо ее вмиг помолодело от обретенной решимости. «Ежик» послушался. Стенки погасли. Молнии перестали из них выпрыгивать.
— Открою тебе страшную тайну… — Голос у бабки сделался усталым, слова выговаривались тяжело, — Не одно кольцо было у Корчуна… Есть и второе… Слушай…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 17