Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга вторая: "ПОСЛАНЕЦ ЕЖИНМИРА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 9

Прозрачные крылья квадракона вздымались и опадали, шелестя и металлически отблескивая. Такой же металлический отблеск полз вниз по волнам — в направлении усталого лета.
Море — дремало. Волны неподвижно застыли, как морщины на старческой коже. Окоем, изгибаясь хребтом, лежал неизменчиво, как зверь пардус, разомлевший на солнце.
Притомились путники, притомился их несший летун. Приятный цветочный запах, производимый его шкурой, ослабел. Впервые сквозь него стал слышен Васильку запах собственного пота. Неудачно они вынырнули из Темь-страны: вдалеке от суши. Сколько ни летят,c — море да море. Синева снизу, синева сверху…
Василек спасался от бездельной скуки привычно — раздумьями. Тропка сидел, повесив голову на грудь. Не то дремал, не то вспоминал свое. Ядрейка наоборот: башку свою лобастую задрал и глазами в небесах шарил. Не иначе, молился.
Думалось Васильку, что был он добрым, старательно поддерживал Добро, воевал за него. Но какую пользу тем самым принес русиничам, своим соплеменникам?
Есть ли вообще от Добра польза? Должна ли быть? Не бесполезно ли оно изначально, по природе своей?..
Люди воинственны, любострастны, жадны. Добро для них — посторонняя придумка богов. Боги навязывают — люди отворачиваются.
Кто же такой храбр? Кто же такой он, Василек? Перебежчик, переметчик? Тот, кто с богами — не с людьми?
Если Зло нужно, если не могут без него люди, — тогда, быть может, вся борьба с Тугарином была ошибкой, заблуждением? Быть может, нужно было не в Русинию назад стремиться, а поставить цель: сделаться новым народом — лесными русиничами? Или даже не так, а лесиничами назваться? И собирать, собирать людей.
Ведь не все русиничи погибли после нападения Тугарина на их родину. Ведь есть где-то другие остатки людские — не только те, кого прихватил Тугарин в лес.
Если народ распадается, это вовсе не значит, что он погибает. Возможно, он созрел для новой жизни, и те куски, обломки, на которые он разделился, — зародыши, семена, из которых разовьются новые народы.
Что может он, Василек, назвав себя помощником богов? Стать князем, стать пастухом людским? Дано ли ему такое право — или только силой можно этим правом завладеть?
Зло нужно, пока разделен мир. Пока солнце испускает не только белый, но и черный светы.
Что если устранить черный свет, удалить, вырвать из солнца? Эта дерзкая мысль, а чем смелее мысль, тем она вернее. Мир тогда станет однородным, единым, — расцветет. Мир тогда станет добрым, будет служить Добру.
Или не так?.. Или он, просто-напросто, хочет себя оправдать — себя — храбра? Придумать свою нужность, убедить себя в ней?
Боги, почему беспокойство внутри — вместо радости? Почему неуверенность — там, в глубине, в сердечных потемках — таращит свои совиные глаза?
Не в новый ли безвыходный круг он загнал свою мысль? Ведь если исполнить, что задумано, — выковырять черную силу из Солнца, — то со временем Добро и Зло могут поменяться местами. Изгнанное зло переиначится и будет называться утраченным Добром. Оставленное Добро помрачнеет, и его рассерженно будут воспринимать как Зло.
Или же Добро потеряет свою цельность, раздробится, выделит из себя то, что станет новым Злом…
Нет, не может быть Добро — бесполезным! Не может, ибо Василек не желает верить в это. Поверить — значит признать и себя, как храбра, бесполезным, свои пути-дороги, мучительные раздумья, битвы с недругами…
Он хорошо замыслил: выкорчевать из Солнца черный свет, черную силу. Он очистит светило. Он поможет богам в переделке неладно скроенного мира…
Василек приосанился, будто принятое решение было половиной победы. И тут он увидел впереди долгожданный предел.
Большой остров надвигался. Окольцованный колеблющейся полоской пены. Испятнанный облаковидными лесами, сонными стадами валунов да мелкими, ослепительно-блесткими озерцами.
Там, за островом, в холодно мерцающей дали, неколебимо и просторно раскинулась большая земля. Лежала сильно и небрежно, оттесняя, осаживая море, не пуская к окоему ломкие морские волны.
Что там за жители на туманно-огромной земле — не видать. Может, и не обитали вовсе, и была она пустынна и неприветлива, дика и печальна.
А тут, на острове, изба виднелась неподалеку от моря. И поле, возделанное за ней. Тут — хорошо ли, худо ли — коротали свой век люди. Даже сверху была заметна прочность, основательность их жилища.
Тут и приземляться, и путь свой заканчивать. Вон и Торопка с Ядрейкой ожили, переглянулись между собой да с ним, Васильком, — то же почуяли.
Квадракон, будто направляемый их совокупной волей, замедлил полет, круто пошел вниз. Ветер засвистал по-разбойничьи: не хотел отпускать товарищей летучих.
За избой, за полем, до леса чуток не дотянув, на лугу — разнотравье — приземлились. Василек свалился в сочную хрусткую душистую зелень, пронизанную желтыми, синими, белыми цветами. Упал на спину. Застонал — не от боли, от удовольствия, от счастья снова свидеться с землей.
Рядом спутники шлепнулись. Торопка будто мешок, — с отчужденным лицом, в себя обращенными глазами. (Не таит ли что-то? Что он может таить?). Дородный Ядрейка миг-другой уморительно вскидывал ноги, руками загребал. Будто не хотел с небом расстаться, пригоршнями собирал его про запас.
Квадракон, помедлив, окутался серебристым дымом и стал исчезать. Превратился в гроздья зеленоватых шаров, сохраняющих очертания драконьего тулова и быстро тускнеющих.
И вот тут, пока остатки перелетного зверя не размылись прохладным, родниково-чистым воздухом, Василек увидел здешний мир по-особому. Мир духов и мир оборотней, мир зверей и глубинный «нитяной» мир были ему ведомы. Иные он утратил безвозвратно. Иные оставались ему доступны. Все они человека не отвергали, были терпимы к его присутствию…
Но тот, что предстал Васильку, казался не человеческим. Он густо населен был иными существами.
Внешне ничто как будто не изменилось. Деревья, трава, изба, море остались на месте.
Но тесно, тесно было. Человеку — ни ступить, ни пройтись, ни повалиться.
Земля — пузырилась Безастоновочно и плодовито. Будто покрыта была воспаленным волдырем.
Пузыри вырастали, округлялись, их желто-красные бока делалась прозрачно-бесцветными. Чуть видимые, они отлеплялись от земли, вспыхивали на кратчайший миг и тут же потухали.
Новорожденные шары громоздились холмами, горами-до самого неба. Они вертелись на месте, дергались, прилипали друг к другу, проникали один в другой, менялись местами. Время от времени — достаточно редко — изнутри шаровых гор полыхала зарница, робкая и размазанная. Ей словно не хватало сил, чтобы вспыхнуть поярче и растечься пошире. В ее мерцающем свете являлась вдруг немыслимая сложность пространства, занятого шарами: отсвечивали многократные выпуклости, вогнутости, длинные своды, глубокие ступени. И стенки, стенки, стенки — сверху, снизу, с боков. Словно не шары, а стенки были живыми существами, были главными в этом мире.
Зарница потухала, и шары опять становились чуть видными, словно сотканными из дрожаний воздуха…
Как долго длилось это? Сколько раз успела зарница возгореться? Василек не заметил, не сосчитал.
Вдруг все исчезло. Квадракона как ни бывало. Воздух стал невозмутимо прозрачным. Небо — недосягаемо — высоким. Окоем — недосягаемо — далеким. Свободно… Просторно…
Какие-то люди вышли из избы. Один побежал к путникам, размахивая руками. Другой остался у порога.
— Ишь, чешет! — сказал Ядрейка неодобрительно. — Больно прыткий!..
— Ха!.. Да это, вроде, Первуша! — воскликнул Торопка. — Что он тут делает?..
Василек покосился на них через плечо, промолчал. Чуть прищурив глаза, всмотрелся в бегущего.
Торопка прав. Это и впрямь Первуша. Вон уж и без прищура видать хорошо.
Куда ни пойди, куда ни поплыви, — всюду мы, русиничи. Какой бы народ ни назвали богоизбранным, это бы не было правдой. Только мы, только мы впереди… Василек отступил на шаг — чтобы принять Первушу на грудь. Но Первуша и не подумал обняться или как-то по-другому порадоваться встрече. Налетел, потный, ощеренный, и закричал, тяжко отдыхиваясь:
— Где Зевуля?..
Василек открыл рот, удивленный таким приемом.
— Нам почем знать! — сказал обиженно Ядрейка из-за Васильковой спины. Первуша, похоже, только тут приметил, что Василек не один.
— Торопка! Ядрейка! — выговорил озадаченно. — Как вы сюда попали?..
Что ему ответили, Василек не услышал. Помнилось вдруг Васильку, что человек, остающийся у избы, безмолвно кличет его. Помнилось, что шары — истинные насельники неба и земли — вдруг снова стали видимы на миг, на долю мига. Уплотняются, перекатываются — не хотят пропустить безмолвный клич к нему, Васильку.
Рванулся Василек туда, к зовущему, и вскоре стоял перед добрым своим побратимом, с горечью глядел в безглазые ямины Веселяева лица, выстланные безобразными черно-кровяными пенками.
— Василек, что-то с тобой случилось! — первым заговорил Веселяй. — Как-то не так я тебя слышу!..
— Чем помочь тебе? Как вернуть тебе солнце? — покаянно спросил Василек.
— Помоги себе — сказал Веселяй. — Я ничего не потерял. Я слышу все. И Солнце тоже…
— Много ли ты слышишь? — спросил Василек, и слова его прозвучали неожиданно горько. — Есть ли Добро в мире? Нужно ли оно кому-то? Или боги его придумали да подкинули нам для раздоров да сомнений?
— Что еще тебя мучает? — Веселяй будто подначил. Пригласил: давай, выкладывай, облегчу тебя, сниму камни с твоего сердца.
— Человек ли — наибольший на земле? Владеет ли он своим миром или живет пленником? Есть ли кто-нибудь иной сущий, — невидимый мне, да слышимый тебе?..
Василек замер: поверилось, будут откровения.
Веселяй ответил не сразу. Где стоял, там и сел на траву, поджав ноги под себя.
Помолчав, заговорил:
— Все звучит. У любой травки — своя песня. Каждое дерево — Поюн-дерево. Но главный голос у Солнца. Просыпаясь, я уже слышу: вот оно стоит, под нижним уровнем восприятия. Скоро прихлынет… Слышу , как оно поднимается. Словно полая вода весной. Слышу, как ночь припадает — мягкая, наряженная. Печальный и торжественный — прошел сквозь меня. Ночь так и не решилась на схватку. Большой зверь отполз в кусты и затаился. Воздух тонко и томительно зазвенел. Это мириады льдистых иголочек праздновали миг расставания с жизнью.
Вот над окаемом показался огнистый краешек. Его спокойно-мощный образ впечатался в меня, заставил напрячься, приготовиться…
И покатилась Первая Волна. Она, как обычно, соединяла всех живущих. Чтобы все могли знать обо всем. Чтобы все могли участвовать во всем…
И снова Духи, как обычно, просили у людей: будьте добрыми! Для этого красивы цветы. Для этого колышется под ветром листва. Для этого голубеют моря, и журчат ручейки.
И снова люди, как обычно, были безответны. Первая Волна пенисто прошелестела над ними. Замкнутые в себе люди, будто камни, скрипуче терлись друг о друга. Их трение рождало Злобу. И там, где напряжение Злобы становилось наивысшим, — там созревала Беда.
В чем она проявится? Сотрясет земную твердь? Пламенем рванется из пасти вулкана? Заставит стадо китов самоубийственно выброситься на берег?..
Я слышу Первую Волну каждое утро. И каждое утро жалею вас, глухих…
Веселяй, говоря, слегка раскачивался. И, замолкнув, не сразу смог остановиться. Будь ветром его поматывало, сидящего.
Василек, стоял, расставив ноги, — неколебимый, как скала. Но — странным образом — казалось Васильку, что Веселяй возвышается над ним, говорит откуда-то сверху. Не от самого ли Солнца?..
— Ты словно песню спел! — сказал Василек. — Не ведал, что услышать можно больше, чем увидеть…
Тут он осекся. Его речь прервало непривычное выражение, быстро проступающее на лице побратима. Веселяй будто увидел что-то — вернее услышал — там, позади, за спиной Василька.
Василек хотел обернуться, но замер — будто закаменел. Он услышал — тоже услышал! — приближение опасности. Холодная струя проплыла по спине, вдоль хребта. Голова закружилась, и свет померк на миг-другой. Василек пошатнулся, Веселяй — с безошибочностью зрячего — поднял руку, помог храбру удержаться на ногах.
— Что же это? Что же это? — бормотал слепой, Василек моргал и сглатывал. Его глаза враз почему-то ослабели, желудок захотел вывернуться наизнанку.
Никогда еще ни одна опасность не бывала столь тяжкой, столь пугающей, как эта нынешняя, неведомая. Никогда еще не тряслись у него поджилки — только сейчас, только сейчас…
— Беги! — вдруг твердо сказал Веселяй. — Чую, тебе надо бежать!.. Василек шагнул в сторону. Обогнуть Веселяя — и мчаться, мчаться. Снова странствовать, снова скитаться. Лишь бы не испытывать вот такой слабости и страха. Хорошо посоветовал Веселяй, — верно. Все в Васильке рванулось навстречу его словам, все с ними согласились.
Но перед тем, как уйти… Точнее, убежать… Надо бы оглянуться… На самый краткий миг… Ведь он же — храбр… Он должен хотя бы краешком глаза увидеть, чего боится…
— Не оглядывайся! — сказал Веселяй. — Не медли!.. Василек задрожал, как спущенная тетива лука. Вопреки себе, вопреки Веселяю он заставил голову чуть-чуть повернуться. А она не хотела, ох, как не хотела… Ракитовы кусты он увидел. Цветы медуницы да кипрея. Шмелей басовитых. Начало склона, ведущего к морскому берегу. Он еще чуть-чуть повернул голову. Будто с кем-то споря. С кем-то невидимым, кто изо всех сил тянул ее обратно. Понижение склона. Густоцветье. Букашки — ползучие да летучие. Торчат пучки порезной травы: ярко-зеленые, дерзкие. Краем глаза он уловил синеву моря. Еще не видимая, она уже прихлынула, будоража; бросила густые блики на все, по чему — к низу — скользил глаз
И еще что-то.… Еще что-то…
Василек замер. Дышалось тяжко. Сердце изнутри кидалось на ребра, будто желая расплющить себя, размазать в кашицу…
Медленно, с натугой, аж хрустнуло, Василек довернул неуступчивую шею.
Море явилось, блистая. И еще.… Нет, этого не может быть…
Василек закричал. Так раненные хищники подают голос — в нем и злость, и боль.
Больше медлить было нельзя. Беда надвигалась безостановочно, бегом. Та беда, о которой недавно то ли говорил, то ли пел Веселяй…
Прыжок.… Другой.…Третий… Ноги очнулись, оттянули на себя силы других мышц, стали быстро и сильно — с носка на пятку — отталкивая землю.
Нет Веселяя.… Нет избы.… Нет спутников, с которыми прилетел…
Он один в целом мире. Он должен бежать днем и ночью. Он никогда не сможет остановиться.
Нет, он не один. Их двое…
Самого себя увидел Василек на берегу моря… Отдельного, такого же.… От самого себя спасался, испытывая непреодолимый ужас…

Глава 10

Земля не понравилась Олу. К Темь-стране он был равнодушен, к Земле сразу, едва прибыли, почувствовал неприязнь.
Слишком жадно жила родина русиничей. Слишком буйной, громкой, разноцветной жизнью.
Деревья смело пронизывали пространство, ветвились, как хотели, безудержно вертели ненасытными листьями. Трава воинственно трепетала, помахивала своими мягкими стебельками. Цветы — уродство особенно гадкое — кричали своими красками, своими запахами, но их никто не хотел слушать.
Время от времени деревья, травы и цветы объединял таинственный разряд, направленный вовне.
Начинали цветы. Их запахи переставали беспорядочно растекаться, навязываться каждому встречному. Их запахи собирались, вставали столбиками, пряменькими, плотными, и ничто их не могло поколебать: ни порывы ветра, ни сотрясения земли.
Столбики были разной высоты, и окрестная трава точно приноравливалась к размерам каждого из них. Она, трава, распадалась вдруг на множество зеленых искорок, зеленых блесточек, обнажая черную землю. Искры ведали, какой куда деваться, — нависали над столбиками запахов, будто шляпки грибов.
От «шляпок» протягивались к деревьям тонкие белые лучики, хорошо видимые даже при солнечном свете. Деревья оказывались окруженными яркой световой паутинкой. Она ненадолго пересиливала солнце: быстро тускнела и погасала.
Тогда вступали деревья. Из них — разом, дружно — тоже выметывались лучи, голубоватые, почти невидимые, тянулись куда-то в сторону болот.
Они тоже держались недолго. Едва они исчезали, все становилось по-старому: зеленые искры стремительно осыпались, выстраивая, восстанавливая траву. Цветочные запахи беспорядочно расползались и беззастенчиво навязывали себя.
Этот ступенчатый разряд: цветы — трава — деревья — происходил за ничтожную долю земного мига. Для местных существ его не было вовсе, он оставался незамеченным.
Ол проверял: подключался то к одному, то к другому. Смотрели, но не видели, горделивые слепцы. Ол боялся их: помнил, как изменили Ежинмир. Но презирал еще сильнее: не знали себя и не стремились узнать. Были — пусть даже неосознанно — злыми. Береглись. Не умели сливаться со Всеобщностью, растворяться в ней.
Их злые чувства угнетали восприятие Ола, мешали ему, отталкивали. Хотя для самих землян были нужны: помогали сохраниться, выжить, не пасть в борьбе.
Странная жизнь, разбитая на мириады завистливых, себялюбивых пылинок, желающих смерти друг другу. Такой сложный, такой неправильный путь — изменять мир, приспосабливать к себе.
Злые чувства — как щит над человеком. Отгораживают от Белой энергии Свет-Колюча (то бишь, Солнца), делая доступной лишь энергию черную, нарушают Всеобщую связь, придавливают человека, вызывают болезни, укорачивают земное бытие.
Странная, двойственная планета, где одно и то же помогает особи сохраниться, но уменьшает ее век, не дает существовать долго.
Непонятная, неприятная планета, где не только чувства, но и разум принадлежат человеку, словно по недосмотру богов.
Что, если так оно и есть? Что, если Разум — не венец, а стена, плотина, не дающая жизни течь в согласии со Всеобщностью, заставляющая застаиваться, разливаться, заболачиваться?
Разве ежины разумны, когда заняты высшим своим делом — составлением узоров! Разве разумны люди, когда их осеняет, озаряет, когда на них снисходит наитие!
Высшие, лучшие достижения жизни появляются в обход разума, помимо него.
Разум нужен для самосознания. Чтобы кусочек живой плоти, не способный соединиться со Всем, не чувствовал своей ущербности. Чтобы мог обособить себя и сохранять какое-то время.
Разум — подачка богов. Милостыня существам, не ведающим сочувствия и сопричастности.
Быть может, истинная жизнь здесь, на Земле, — жизнь растений? Разве Ол не видел быстрых разрядов, объединяющих цветы, траву, деревья.… Быть может, именно растения составляют здесь узоры, подобные тем, какие под силу только ежинам?
Внезапное родство почуялось Олу в шевелении листвы. Каждый лист предстал как суетливый зверек на короткой привязи. Нет, не зверек: непривычно окрашенный «гладкий». Даже цветы показались не такими противными, как прежде.
А сами люди — с их драчливостью и чванством — кто они? Разве не похожи на сборище ходячих растений? На стаю выродков, отторгнутых единой буйной всепланетной жизнью. Их разум, их способность к передвижению — признаки их отщепенства.
Правда, самому Олу и другим его сородичам также присущи эти признаки. Но Ежинмир — не Земля. То, что здесь плохо, там — хорошо.
Взять, к тому же, расширяющийся стебель, исходящий из головы любого русинича. Зачем он, если не для связи со Всеобщностью? Почему им не пользуются? Торчит, сморщенный, ссохшийся…
И впрямь, земляне — уроды, неизбежная судьба которых, — вымереть, исчезнуть. Но как они сумели, как смогли заразить Ежинмир? Почему их образ жизни оказался притягательным для ежинов и «гладких»?
Неужели Ежинмир состарился до того, что готов отпасть от Всеобщности? Неужели разброд и развал начались бы даже без появления русиничей?
Нет, о своей родине потом. Сейчас надо подумать, нельзя ли войти в связь с деревьями, цветами, травой? Нельзя ли образовать с ними союз против людей?
Ол напрягся, посылая — вкруговую — волевые импульсы-просьбы. Я свой.… Отзовитесь… Я хочу связи… Я не причиню вреда…
Ничего.… Ни ответа, ни противодействия.… Неужели он ошибся, подумав о растениях, как об истинно живых существах?
Снова и снова Ол выплескивал себя, свой призыв. Услышьте.… Подайте знак.… Доверьтесь… Я не опасен…
Ждал. Вглядывался. Струны пространства чуть заметно мерцали, храня между собой лохматую тьму Хаоса.
Ничего.… Не туда ли, во тьму, падали его обращения, распадаясь, делаясь утихающим шумом, бессвязным шелестом?
Ничего? Ну, так что же! Растения отвергли — он будет по-прежнему иметь дело с людьми. Тем более у одного из них, у Василька, растительная часть вдруг резко оживилась. Будто он, Василек, один-единственный, воспринял зовы Ола и отреагировал по-своему.
Ол, заинтересованный, подобрался поближе, прикрываясь пучками травы да листвой. Он ощутил давление страха, исходящего от Василька. Этот забияка, этот махальщик мечом — боялся.
Ол увидел, как изменяется сухой стебель, торчащий из головы Василька. Набухает соками, делается упруго-искристым.
Смысл происходящего изменения был непонятен. Почему оно происходит? Что означает?
Стебель расцвел: стал ярко-фиолетовым вихрем, сквозь который проступали беспорядочные красные крапины. Между крапинами проскакивали изогнутые стрелы молний.
Снаружи ничего не изменилось: мягко струился воздух, ласково светило солнце. Внутри — чудовищное напряжение раздирало на части новорожденный вихрь и снова смешивало обрывки.
Угрозу и обещание войны таил столб, стоящий над головой русинича. Угрозу кому? Войны с кем?
Ол вдруг услышал еще один страх. Новый страх приближался, нарастал, сшибался с тем, который исходил от Василька.
Ол, не выпуская Василька из виду, направил один из зрительных лучей назад и — растерялся. Там, сзади, подымался по косогору от морского берега…Василек. Еще Василек.… Такой же.… Как две капли воды…
Надо было действовать быстро, и Ол действовал быстро. Он взлетел высоко-высоко: туда, где Солнце и звезды совместно блистали на потемнелом небе, где расплывались, пропадали границы фиолетового стебля.
Взлетел и бросился в бешеную круговерть, в трепет и мерцание молний. Понял: только так можно проникнуть в Василька — вселиться, чтобы выведать его тайны, выведать смысл происходящего…

Глава 11

Василек спешил. Он не мог остановиться ни на миг. Позади был «тот», страшный, как небытие.
Земля раскололась пополам. С каждым шагом половина, принадлежащая ему, Васильку, суживалась, делалась меньше. Рано или поздно преследователь загонит его на последний клочок, откуда исхода не будет.
Пространство склеилось, превратилось в вязкий кисель. Приходилось его раздвигать: грудью, плечами, руками. Приходилось проталкивать ноги.
Липучая масса приникала, давя; разрывалась с хлюпаньем и треском, обтекала рывками, всхлипывая, смыкалась за спиной.
Василек поворачивал голову ровно настолько, чтобы увидеть восстановленное пространство и порадоваться его самовосстановлению. Оглядываться дальше боялся: мнилось, если заметит «того», то сразу — рывком — приблизит.
С землей творилось что-то непонятное. Василек бежал по ней, и в то же время она воспринималась как бы в небольшом отдалении. Холмы, перелески. Болота, пески проплывали под ним.
Затем волны морские — странно затверделые, неподвижные — потянулись, давая опору ногам, но вместе с тем как бы увиденные с невысокого полета.
Чем дальше бежал и чем дольше, тем спокойнее становился, тем меньше страха оставалось. Он ровным сделался и почти незаметным — страх. Подталкивал Василька, будто ветер — лодью.
Мысли обособились от мира, заняты были движением. Василек прислушивался к тому, как волосы взметываются, опадают, а ветер придерживает их шелковистыми руками. Видел, как собственное разгоряченное лицо светится ярким звездным блеском, и жалел, что этот блеск не навсегда с ним — растрачивается, улетает. Ощущал свои руки, их равномерные мощные вздымания — вперед, назад. Обратиться бы им крыльями — вот бы помогли в его побеге! Поднимал и опускал грудь — наполнял ее простором, запахами, блесками и опустошал. Отталкивал ногами землю, а ей нравилось: играючи, отталкивала его еще выше. Глянуть со стороны — наверное, не бежал он, а скакал, будто кузнечик.
Медленно сменялись виды, как бы отстраненные, как бы обесцвеченные блеском, исходящим от Василькова лица. Пустынное море тянулось бесконечно, солнце успело два раза нырнуть в него и вынырнуть, лишь затем надвинулся берег, похожий своими сглаженными холмами на то же море, ставшее привычным.
Холмы росли, покрывались пятнами тесных еловых колков. Солнце теперь закатывалось в ели — кровянило бока об острые лапы. Может быть, там была жизнь — в сливающихся, рвущихся кверху лесах. Но Василек не успевал ее заметить — ни звериных пробежек, ни птичьих пролетов.
После восхода ему показалось, что бег стал быстрее — безо всяких усилий с его стороны. Озера прометывались под ним лужицами, моря протягивались озерами. Тайга проплывала морем. Пустыня прошелестывала морским берегом.
Василька поразило, как мало на земле следов человека. Чуть приподнимись да подальше разлетись, — вроде и нет на ней ни тебя, ни сородичей твоих. Городища да селища промелькивают оспинками. Дорог и вовсе не видно, — таятся под кронами, жалкие ниточки.
Но почему ускорился его бег? Не потому ли, что преследователь стал догонять? Нет, в таком случае страх бы усилился.
Может, матушка ему помогает? Где-то там, в сердце Земли, в начале всех начал, в святыне всех святынь, волей своей или испрошенной волей богов подталкивает мир под его ногами?..
Хотелось бы так думать и в это верить. Не дать ли бой «тому», заспинному? Сколько можно удирать! Неужели не остановиться — не переломить страх?
Но ведь у «того» — тоже матушка! Та же? Или не та? Если одна, то кому из двух она помогает? Кого поддержит в бою?..
Бой, бой!.. Какая-то у него голова однобокая!.. Чуть где заминка, неурядица, чуть что не по нему, выход видится в одном: убивать, сокрушать!..
Нет, не хозяева люди на земле. Нет, не хозяева. Хороший хозяин разве станет, гордыню теша, ломать свой дом да жить среди обломков. А люди только тем и заняты.
Кто же главный? Кто? Кто унаследует землю после людей?.. Уж не растения ли?
Василек подивился нелепости пришедшей мысли. Будто кто-то чужой возник в нем, чтобы высказаться. Травы да деревья, — бессловесные, неподвижные, — владыки земли? Смешно…
Сколько же ему так мчаться? Будет ли остановка? Отстанет ли тот, что сзади? Догонит ли?..
Двух настоящих Васильков быть не может. Значит, догоняющий — ложный. Может быть, даже неземное чудище, которое зачем-то приняло его, Василька, облик и теперь хочет с ним расправиться.
Когда бы так, тогда бы наилучший выход — битва. Ему ли, храбру, чудищ пугаться да бегать от них.
Но что если «тот» — настоящий?.. Фу ты, продрало морозом по коже…. Колена ослабели…
Одна мысль.… Одна такая мысль может уничтожить…
Не надо их допускать в голову, мысли такие. Ну, их!..
Этак ведь можно додуматься, что тебя, Василька, вроде бы, нету. Что ты, Василек, — не человек.… Этак ведь можно свихнуться, догадываясь, кто же ты на самом деле и многого ли стоишь…
Земля сминалась под ним. Будто кто-то огромный шлепал по ней ладонями, сердясь. Потом буравил кулаками, скреб горстями.
Не иначе, один из богов обронил случайно мелочь, милую сердцу, и безуспешно пытался найти. Небось, на коленях ползал. Вынюхивал, выглядывал, досадовал…
Горы были под Васильком, и он прыгал от склона к склону, от вершины — к вершине. Пугливые горные козлы не успевали приметить его, не успевали вздрогнуть. Им казалось, одиночный странный гром вдруг бормотнул при ясном небе. Замирали, ждали другого раза.
И дожидались. Всполошенно скакали по склонам. Но то был гром уже от иных ног — настырных, догоняющих…
А под Васильком снова тянулось море, и страх усилился. Верный был знак: «тот» надвигается, надо быстрей, быстрей…
Но страх стеснял дыхание, спутывал руки и ноги. Страх напоминал об усталости и голоде, которых до сих пор — не было и в помине. Тело тяжелело, делалось чересчур большим и неуклюжим, ни к чему не пригодным — ни к бою, ни к бегу…
Самое плохое, что Василек не волен в страхе своем. Не волен одернуть себя, приказать себе не бояться. Он должен бояться, должен бежать. А если остановиться, или — не дай боги! — упадет, — случится что-то непредставимое…
Василек тряс головой, отгонял непрошенные мысли. Но они возвращались, как назойливые мухи.
Мало страха, голода, усталости — еще сонливость навалилась. Закрыть глаза. Чтобы сон освежающей струей прошелся по телу — обмыл, очистил, обновил…
Хоть бы кто-то помог! Ведь он скоро прибежит к тому самому острову, с которого начинал путь.
И все повториться?.. Нет, нет, нет! Отдыха, пищи, сна!.. Василек двигался с трудом, волны под ним размягчались, вбирали в себя его ноги, Словно волны тоже неожиданно и сильно устали.
И вдруг… Благоухающий, сильный, прекрасный.… С простодушным удивлением на рогатой доброй морде…
Квадракон! Откуда он тут взялся? Василек поспешно влез на широкую спину. Раскинув руки, повалился на живот — вдоль звериного хребта. Ощутил под щекой приятную теплую упругость…
Куда угодно — хоть в Темь-страну, хоть в Ежинмир. Лишь бы отсюда подальше!..

Шары вынырнули из моря… Шары погубили Зевулю… Что они такое?.. Не связаны ли как-то с ночным ужасом: прогибающимися стенами, рукой, пролезшей сквозь пол?..
Как нелепо, как некстати все проходит.… Не успел толком расспросит Зевулю. Не успел сходить с ним туда, где разъяснится тайна шаров.… Теперь только на себя надейся.… Или, может, Лепетоха чего подскажет…
Василек, задом, как рак, пятясь, поднимался по склону, — никак не мог оторваться от волнистой синевы. Ветер срывал пенистые верхушки волн, взмахивал ими, как лисьими хвостами.
Где они, шары? Куда подевались?
И вдруг Василек почувствовал, что не просто пятится. Что его тянет назад — к избушке что ли? — посторонняя сила. Тянет и отворачивает от моря.
Ах, так! Ну, посмотрим, кто кого! Померяемся!.. Василек расставил ноги пошире, согнул спину, чуть присел. Сдвинь, попробуй!
Миг-другой он оставался на месте. Тело, напрягаемое собственной волей, закаменело. Ноги по щиколотку вдавились в землю.
Потом что-то его так толкнуло, что ноги, прорыв две глубоких выемки, сами понесли его вверх по косогору. Бегом, бегом! Чтобы не уронить его, тяжелого, не разбить его вдребезги…
Едва задвигался, едва прекратил сопротивляться, стало полегче. Потихоньку расслабил себя. Только ноги шлепали, — туп, туп, — словно две лошадки неутомимых.
Думал, у избушки остановиться. Тем более, Лепетоха, как нарочно, показалась Болтанула чем-то в горшке, — небось, варевом старым, — вылила под калиновый куст.
Но невозможно, невозможно было. Не себе принадлежал, — тому, что его толкало, тащило. Замри он сейчас, бревном его оземь шмякнет. Да бревном и поволочет…
— О шарах белых спросить хотел!.. — крикнул, проносясь мимо. — Что они такое?.. Лепетоха глянула испуганно, непонятливо.
— Зевуля погиб! Не жди его! — кинул ей по ветру самое главное, самое страшное уже издалека.
И позабыл про Лепетоху, Позабыл про все на свете.
На него надвигались двое. Один был неопасен — безглазый Веселяй. Побратим, соратник. От второго исходил обжигающий ужас…

Квадракон опустился в месте необжитом и странном. Видать, и зверю тут сразу не понравилось: вертел башкой, косил огромными глазами на ездока, словно спрашивал: не убраться ли отсюда подобру-поздорову?..
А уж ездоку-то не по сердцу пришлось — ох, не по сердцу! Не торопился покидать гостеприимную спину. Настороженно впитывал в себя то, что было вокруг.
С первого взгляда — опушка и опушка. Деревья стоят в беспорядочной тесноте. Толстые кожистые листья одних почти не отражают свет. Над нежными прожильчатыми пластинами других пляшут белые просверки.
Но стволы у всех деревьев изуродованы. Нет ни одного пряменького, стройного. Завязаны узлами, завиты кольцами, распухли от чудовищных натеков, рассечены глубокими трещинами. Такое впечатление, будто издевались над ними, нарочно мучили.
— Слезай! — твердил раздраженный голос внутри головы. — Дракону тут не место!
— А мне тут место? — мысленно огрызался Василек. — Мне бежать надо!
— Слезай! — снова просил голос, не слушая возражений…
Кончилось тем, что дракон стал исчезать прямо под Васильком, а Василек стал падать сквозь него. Падал он медленно — скорее парил, чем падал. Высота оказалась неимоверной. Земли не было видно.
Сквозь знойное марево, сквозь живой туман, покалывающий глаза, предстало перед храбром воплощенное время.
Тот же голос, что был в голове, подсказал ему, что он видит, и Василек с благодарностью воспринял. Время было, словно солнечный свет, разлитый на волнах. Словно клубы дыма над невидимым костром. Протяженный блеск и темные волокна соединялись, продолжали друг друга — порождали сложноперекрученную змеиноподобную цельность, падать в которую можно было бесконечно. Каждое волоконце — стоило Васильку приблизиться и окунуться в него — представлялось вихрем чудовищных форм и размеров, на изогнутых напряженностях которого щедро, будто светлячки в дремучем лесу, были разбросаны жгучие звезды. Каждую звезду окружала многослойная сеть крошечных извитых сообщающихся канавок. По канавкам чуть приметно перемещались то ли крупные пылинки, то ли мелкие горошинки, окруженные бледной, слабенькой дымкой.
— Нам туда! — сказал голос, и Василек увидел, что падает на одну из горошинок.
Его сильно тряхнуло, ударило. Яркая зарница полыхнула будто бы прямо в глазах.
Очнулся на холодной траве под пересыпчатым говором листьев. Дракона не было, изуродованные стволы обступили.
Что же тут такое? Куда ему дальше?
Василек встал на ноги, послушал себя. Страха почти не было — так, слабые оста точки. Значит, «тот» — не близко, можно передохнуть.
Нет сомнений, он в Темь-стране. В плоском унылом Ежинмире таких деревьев не сыщешь.
Василек огляделся. Шагнул вперед. Листья взроптали, всплеснули ладошками, — будто хотели предостеречь.
И вдруг он увидел самое странное дерево. Оно стояло особняком — словно царь или князь. Ни травы, ни цветов не было вокруг. Только черная жирная земля, изрытая так старательно, будто здесь потрудились десятки кротов.
Стволы, ближайшие к «царю», были отклонены назад, как бы отшатнулись в раболепном испуге. Листьев на них почти не было — торчали оголенные ветки.
Само дерево-«царь» было сложным. От земли, от единого корня, вымахивали три стволика. И сразу свивались в тугую девичью косу. Серый лишайник старательно проконопачивал перевивы, прятал их за своим ломким слоевищем. Длинные узкие листья, — серебристо-белые с исподу, голубые сверху — юркими рыбками вились в холодноватом воздухе.
Невысоким было дерево — другие выше. Но почему-то явственно виделось: оно тут главное. Василек подошел поближе — до границы чистой земли. Поклонился поясным поклоном.
— Помоги мне! Прошу тебя! Помоги мне спастись от погони! От напасти непонятной!..
Услышав слова, дерево задрожало, и дрожь его никак не могла уняться. От корней до ветвей пробегала дрожь, от корней до ветвей.… Словно встряхивалось дерево, будто просыпалось…
Вот уже оно трепещет целиком. Сильнее, сильнее.
Шуршит лишайник, раздираемый трещинами. Куски слоевища усеивают землю.
Три ствола, составляющие «царь-дерево», начинают расходиться, становясь похожими на трехпалую растопыренную лапу. Заунывные звуки — то ли вой, то ли гул — исходят от них. Чем дальше друг от друга стволы, тем больше сливаются звуки в единый чарующий напев.
Это дух дерева звучит. Дух дерева бьется между стволами, как птица в силках. Слушать его невыносимо. В него надо влиться. В нем надо раствориться, исчезнуть.
— Приди ко мне! — слышится Васильку. — Обагри меня кровью! Дай мне покой! И себе, и себе, и себе…
Краем глаза Василек видит, как сопротивляются другие деревья. Цепляются, бьются ветвями, переплетаются стволами, свиваются в узлы. Иные раздуваются, как бочки, а потом трескаются продольно, — будто надеются своими тресками внести разлад в непреодолимую песню.
Незаметно для себя Василек делает первый шаг…. Туда, к растопыренной лапе… К спасению…. К бесконечному отдыху от погони…
Ведь это же Поюн-дерево! Мечта Веселяя, побратима! Не надо противиться! Надо слушать, слушать, слушать…

Слева было Солнце, справа — Луна. Между ними — через все небо — распростер свои крылья ворон. Перья, как деловитые лопаты, шевелились на его спине — перекидывали струи воздуха, всасывали в себя лучики света.
Ветер скрежетал в чащобах крыльев, скрипел зубами, выл, визжал, хохотал — ворон держал его крепко, не давал вырваться. Несся, почти не взмахивая, — то ли верхом на ветре, то ли в обнимку.
Только частокол встопорщенных перьев и был виден. Да небо в просветах.
Кожа под перьями — в самом низу — поросла коротким и нежным желтовато-серым пухом. Ногам было тепло.
— Скорее! Скорее! — бормотал Василек. Он слышал слабеющий зов уходящего, он боялся этот зов утратить. Молчание подступало, как бездонная пропасть, и Василек наклонялся, наклонялся над ней — чтобы рухнуть, когда настанет полное безмолвие.
Он и сам не ведал, почему так важно слышать беглеца, не терять с ним связи, почему так нужно догнать его. Мысли, когда пытался думать об этом, будто на стену натыкались, будто от молний сгорали, не оставляя даже пепла.
Ворон, хоть и мчался быстрее Василька, был все-таки несовершенным орудием погони. Уже дважды его приходилось кормить. Ворон указывал, какое перо можно выдернуть для этого, снижался к самой воде. Василек перелезал на шею и орудовал пером, как острогой, выцеливая толстомордых рыбин спереди — там, где вода не взрябливалась жестким воздухом, кидаемым крыльями. Ворон поворачивал голову, снимал рыбину с перьевой ости, одним глотком отправлял в свое нутро…
— Скорее! Скорее! — торопил его Василек…
И вдруг зов замер. Перестал удаляться. Становился слышнее, слышнее.
— Он уже на месте! — закричал Василек возбужденно.
— Он через Ничто нырнул, — сказал ворон. — А я не умею; нам еще лететь и лететь!..
Солнце приближалось, Луна отставала. Высоко они поднялись. Море, как медная тарелка, поблескивало внизу.
— Есть хочу! — сказал ворон. — Не долечу, если не покормишь! Упаду!.. Василек огляделся — ни птицы, ни зверя. Эх, ты доля храбра несладкая — раны да увечья. Вынул меч, отсек мясо от левой своей голени. Сунул кусок в клюв распахнутый.
— Хорошо! — сказал ворон.
Темь-страна была близко. Зов оглушал…

Глава 12

Что с бою взято, то свято. Бабка хотела погладить кольцо на пальце, но остереглась. Уж оно-то, желанное, стольких ей боев стоило — не счесть. За наше жито много врагов побито.
Но с тех пор, как пустила кольцо в ход, жить стало хуже. Надежды не оправдались, усилия пропадали втуне. Туча прошла, а дождя не видали.
Ведь она, бабка, думала как? Думала, будет устрашать, будет всех держать в узде. И распоряжаться, распоряжаться по-своему.
Так, вроде, и было, — пока не прибегла к помощи кольца. Шутка сказать, царицей стала. Царица Ядыга!
Сам Корчун ее испугался — потому и взял в жены. Сам Корчун! А уж он поднаторел в злодействах. Не ей чета.
Но, видать, не ее удел — действенная сила. Ей бы хитрить да пугать. Тут она — как рыба в воде.
Хитрость — простительна. Ложный страх — бодрит и веселит. Если обвели тебя вокруг пальца, ты можешь улыбнуться да поблагодарить за ум. На то и лиса, чтобы куры не дремали.
Сила истинная, не шутейная — настораживает, заботит, злобит. Где она появляется, там равновесию конец. Там схватки неизбежны. Подлости, обманы, предательства.
Раньше бы ей, старой недотепе, до мыслей таких добрести. Нет, ей хотелось перед Корчуном выслужиться, вровень с ним встать.
Ну, и что вышло? Сравнялась? Получила благодарность? Внешне, вроде бы, она в седле. Царица. Живет своем тереме-дворце. Имеет личных стражников-джингов.
Но джинги те бестолковы. Не ведомо, кому они служат на самом деле. Ей? Корчуну? Или носителям плащей?
Титул, — хоть и окружает ее довольством, пышностью, блеском — но безвластен. Вечно вторая, вечно в тени. Не очень-то по сердцу ей — при той гордыне, что нашла в себе и старательно взрастила.
Дворец (уж признайся, что все-таки терем; терем и только) — хоть и красив, да на отшибе. В стороне от главных путей, встреч, разговоров. Словно та избушка, что была ей дана Тугарином в земном — незабываемом — лесу.
Неужели она сама виновата в том, что дела идут хуже и хуже? Неужели только она?
Пустив кольцо в ход, она оживила его. И, видимо, утратила. Потому что кольцо как бы стало реальным существом. Третьим в том царственном равенстве, каким бабка связала себя и Корчуна.
«Третий», вестимо, всегда не ко двору. Тем более такой: непрерывно наблюдающий, чего-то ждущий.
Бабку и бесит, и притягивает соглядатай на пальце. Чего ждет кольцо? Что старается высмотреть? Может, хочет ее, бабку, обратить в свою рабыню?
Кабы можно было назад повернуть! Кабы можно было снова усыпить его, сделать неживым!..
Нет, носи на себе, как свернутую змею, да жди: ужалит? Не ужалит?..
Если бы знали носители плащей о муках ее — вот бы возрадовались. Они — да и сам Корчун — по-прежнему считают ее владычицей кольца. Могущественной, злой, непобедимой.
Непобедимой? Почему ж тогда не смирятся, не прекратят свою муравьиную возню? Почему кусают и кусают? На что надеются?
Ответ простой: носителей много. Их интересы, их идеалы заменяют им несуществующую плоть.
У них два главных идеала. Первый: носители плащей — самое лучшее, что есть в Темь-стране, и навсегда останутся таковыми.
Второй: цель жизни Темь-страны — построить светлое будущее для «носителей».
Корчуна они считают первым среди равных, его плотскую видимость — отличием его престольного положения. Ни один из них не умеет колдовать, не владеет волшебством. Но любой уверен: займи он место Корчуна — сразу невиданные силы ему подчинятся.
Но наскакивают, кусаются-то они не потому, что имеют и превозносят свои идеалы. Нет, потому, что идеалы сплачивают, объединяют их в дружину, которая сильна и нахраписта. Это не просто круговая порука — это именно дружина, организация.
От черного плаща — через вереницу цветных — к белому — у них есть цели, у них есть путь. Они могут недовольничать друг перед другом, но для джингов и чужаков «носители» — стена без единой трещинки.
Локоть к локтю, плечо к плечу, окружили они Корчуна. Навязывали ему свою волю, перетолковывали его слова.
И вдруг она пролезла, дерзкая бабка. Встала вровень с их повелителем. Потрясла основы основ. Посягнула на святое — на установленный порядок.
Ах, как они взбеленились! Ах, какой вой подняли! Замельтешили, словно сухие осенние листья.
Пробовали отговаривать — она отводила клевету правдой да шутками-прибаутками. Пробовали отравить — она обнаруживала яды с помощью самоцветных камней. Пробовали натравить охранников-джингов, чтоб убили ее. Да она тех охранников наперед зачаровала — уверены были, что она бессмертна.
Ах, как ясно — стоило закрыть глаза — представляла бабка зловредные потуги носителя белого плаща! Вот он витает вокруг престола — почти прозрачный, почти растворенный в воздухе. Вот шепчет в одно ухо повелителю — лжет во всю губу. Вот приникает к другому уху — стелет да мелет, врет да плетет.
Корчун слушает невнимательно. Ему ведомо: бес около ходит — на грех наводит.
И все-таки не напрасны, ох, не напрасны вредоносные усилия. От каждой лжи — глыбины остается песчинка. Чем больше таких песчинок между ней и Корчуном, тем трудней прокарабкиваться сквозь них. Вот накопится из них гора, и окажутся царь и царица разделенными навеки.
Если не лукавить с собой, дело уже почти дошло до того. От церемоний дворцовых она отстранена. Ее советов Корчун не просит, ее мнений не выведывает.
Разве что гость иноземный явится. Тогда ее, конечно, пригласят, усадят на престол от Корчуна одесную. Но где они, гости дорогие? Давненько их не видали в Темь-стране.
Наскочил, правда, Василек, петушок неуемный, — со товарищи. Попытался, бестолочь, глупо да неуважливо, лишить ее кольца. Когда она отбилась, убежал трусливо.
Нет бы ему поговорить да расспросить. Заговор бы совместный составить. Помочь ей свергнуть «носителей». Неужтоб она отказалась!
Потом она бы, может, и отдала кольцо. Кабы осталась править с Корчуном — без носителей плащей.
Наверняка — отдала бы! Свое спокойствие дороже. Нет, Васильково дело — кукаречное: прокричал, а там хоть не рассветай. Поторопился, дурачок, убежать, не понял своей выгоды.
Корчун тоже хорош. Взял ее только страха своего ради. Было б от него хоть немного ласки. Она б тогда его душой могла стать, его сердцем. В лепешку бы, ради него, расшиблась.
А ныне что он такое? Глаза без души слепы, уши без сердца глухи. Сам собой володеть не может — без подсказок «носителей». Кто собой не управит, тот другого не наставит.
Что же ей делать?.. Металась бабка по горнице, думала.
Свергнуть Корчуна — не может. Не на кого опереться.… Свергнуть «носителей плащей» — хотела бы. Нет подмоги…
Эх, русиничи, русиничи! Что ж вы так поторопились!.. Бабке вспомнилось, как пыталась она заигрывать с носителем черного плаща. Позвала его к себе потихоньку. Но тот оповестил своих вышестоящих, и на другой день сам Корчун спрашивал, что за беседа была.
— Ты хочешь стать сильнее? — спросила бабка у приглашенного.
— Я буду сильнее, когда получу красный плащ.
— Другими хочешь повелевать?
— Я буду повелевать черными плащами, когда получу красный.
— Золото хочешь? Много золота!
— Когда получу белый плащ, все в Темь-стране будет моим…
Как ни билась, как не вертелась бабка, так и не смогла залучить себе сторонника! Чуть не взбесилась от непробиваемой твердокаменной убежденности «носителя», что вне организации ничего не может быть хорошего.
Насколько проще было с людьми: украла, унесла на остров потайной — готов новый ратник, никуда не денется.
Где вы, люди? Как она, глупая, спугнула их неосторожно!
Колдовать, надо колдовать. Вызвать в русиничах тоску по Темь-стране, желание вернуться. Бабка повеселела, приняв решение. Подскочила к сундуку заветному с чарами да другими заговорными снастями. Рывком открыла крышку…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 13