Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга третья: "ЦАРИЦА ЯЗЫГА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 21

И опять бабку Языгу приняли неласково. Когда явилась на поклон Корчуну, тот ни словечка не нашёл снисходительного.
— Ну, где кольцо? — только и молвил.
— У твоих людей, видать, царь-батюшка! — с поклоном ответила бабка Языга. — Которых ты ко мне слугами приставил. Замечала, вились они вокруг Василька. В шатёр к нему ночью шастали. Не столкнулись ли с Васильком? Не в перебежчики ли метят? Ежели поверил им Василёк, мог на охрану им отдать…
Неубедительно прозвучали для бабки Языги собственные речи. Думала, и Корчун это заметит — схватить её прикажет. Но Корчун только зубами заскрипел.
— Всех изничтожу! В пыль превращу! — пригрозил спокойно.
И бабка Языга ещё больше зауважала его — такой свою угрозу выполнит, может выполнить.
— Куда ж меня определишь, царь-батюшка? — спросила не без робости.
— Набирай своих людей да воюй. Отдельным отрядом..
Корчун повелел равнодушно и унёсся на своём белом коне.
Бабка вослед глядела, покуда не скрылись конь да наездник за дальними деревьями. Глядела, глаза протирала. Виделось ей, Тугарин скачет — незабвенный первый повелитель…
Джинги вокруг сновали деловито: обдирали кору, выщипывали ягоды, выковыривали грибы. Лес после них был пустым и печальным. Ладно, хоть листья да хвою не трогали…
Все окрестности были пропитаны джингами. Да новые прибывали безостановочно — сверху валились. Любую лесную живность вытеснили подчистую. Никто не мог оставаться рядом с джингами кроме самих джингов.
Помрачнела бабка Языга, когда скрылся Корчун. Ох, не приносят ей удовольствия собственные хитрости. Не возвышают, не обогащают.
Тугарин бы непременно осведомился, полюбопытствовал, почему у неё палец перевязан. Она бы тогда ответила, что случайно порезалась. Или ещё как — нибудь приврала…
Корчун же и не глянул, не спросил. Хоть бы из вежества…
Нет, наплевать ему на бабку Языгу…
Она притаилась в травяной ямке между двумя ёлками да сняла белую тряпицу с пальца. Вот оно, колечко…Вот она, сила! Вот она власть!.. Бабака Языга взялась поскорее за него другой рукой. Зашептала:
— Пусть сей же миг мои сестрички-злоязычки тут будут! Все до одной!..
Не успела вымолвить, уж оказалась в окружении кикимор.
Озирались они, глазами хлопали, на джингов пялились. Увидев Языгу накинулись на неё. Но она их усмирила быстро.
— Лесу погибель пришла! — сказала жёстко. — Пропасть хотите — отправляйтесь по домам! Не держу! Выжить могут лишь те, кто с ними!.. — она кивнула на джингов.
И остались кикиморы. Ни одна убёгла. Потому что лес лесом, а своя шкура дороже…
Шли теперь бабка Языга да её сестрички с передовыми джингами. Вели пришельцев — сквозь чащобы — к Детинцу…
Джинги не торопились. Их цель — каждодневный грабёж — каждодневно и достигалась. Корчуновы заботы им были неведомы…
Горы ягод и грибов, корья, птичьих перьев да звериных шкурок отправляли джинги в Темь-страну.
Делалось это просто. Расстилали на земле большую дерюшку. На дерюшку джинги — добытчики складывали что в руки шло. Потом джинги — перевозчики обступали загруженную дерюшку и взлетали, держа её за края.
Видать, в Темь-стране своих припасов не осталось или маловато было.
Буднично, деловито, скучно выскребали неисчерпаемый лес. При таком подходе любое море — океан утащить можно…
Обыденность происходящего быстро надоела бабке Языге, стала её раздражать. Бабке нужны были тайны, приключения, события. Они её бодрили, поддерживали её веру в жизнь.
Где же Василёк? Русиничи где? Хоть бы напали поскорей — потешили.
Джинги, будто коварная отрава, неторопливо пропитывали собой лес. Борьбы, сопротивления не ждали. Там, где наступали они, сопротивления быть не могло…
Бабка Языга прислушивалась, принюхивалась, вглядывалась.
Разочарована была — в джингах, в Корчуне, в русиничах. Злилась…
Белая тряпочка на пальце левой руки не давала покоя.
Мозолила глаза, напоминала, просила. Сдёрни меня, пусти в ход то, что подо мной…
У бабки голова кружилась, когда начинала думать про своё большое могущество. Пожалуй, даже про всемогущество…
Ей бы, например, ничего не стоило выгнать джингов — чтобы и следа не осталось. Она могла бы всю неприветную Темь-страну уничтожить…
Но знание этого было слаще для неё, чем осуществление.
В знании как раз и таились неожиданности, приключения, события. В осуществлении же ничего не было. Осуществление пахло мертвячиной…
Однажды ночью настал бабкин праздник — на джингов напали. Сразу в нескольких местах подползли и передушили, как цыплят. Никакого шума никакой драки, — нападающие действовали скрытно и быстро.
Ни кикимор, ни бабку не тронули, хотя сделать это было легко — леснячки спали беспробудно.
С утра, увидев результаты налётов, бабка Языга воспрянула духом, возвеселилась. Бегала, развевая подолом. Покрикивала на кикимор, собирающих трупы.
— Народ смирен до поры, а как что — за топоры! — вопила восторженно. — А у нас всё авось да небось, а там хоть брось! Лес — он умница! Лес родит реки. А реки — как руки: жадных смоют, злых — утопят!.. Складывайте в поленницы наших союзничков. Джинг живой — велик пень, да дупляст. Мёртвый джинг — мала куча, да вонюча. Как джинг на лес взглянет, так лес и вянет… Небось, пожечь их надо — не в землю же! Небось, из таких безротых много дыму, да мало пылу!.. Никакое худо до добра не доводит. Мертвецы, небось, крепко это усвоили!..
Бабка Языга прервалась ненадолго, велела живым джингам доложить Корчуну о по терях — и снова заголосила. Кикиморы суетились, перетаскивали тела за руки — за ноги, перешёптывались осуждающе. Им, привыкшим к своим болотам, казалось, что бабка Языга на людях ведёт себя немыслимо вольно. Хотелось призвать её быть посдержанней. Но связываться с ней не хотелось…
Корчун явиться не пожелал: занят был. На словах передал, чтобы тела не жгли. Бабка Язвга с сожалением отменила — погребальный костёр. Джинги — перевозчики унесли мёртвых вверх. Должно быть, подлатать — подштопать в тех больших домах, в каких гостевала Языга…
В тот же день произошла открытая битва.
На длинной поляне цепями стояли русиничи. Ждали.
Едва джинги из дебрей выползли, русиничи двинулись на них, ударяя при каждом шаге мечами о щиты. Громкий стук сливался с тяжким топотом шагающих.
Общие мерные звуки объединяли русиничей. Сливали их в единое многоногое нападающее чудовище.
Джинги на миг дрогнули, остановились. Но тут же выхватили короткие мечки, которыми были вооружены, вроде бы, к явному ущербу для себя: у русиничей мечи вдвое больше.
Цепь на цепь, джинги двинулись вперёд, затянув заунывную песню. Она их объединяла так же, как стук — русиничей…
Бабка Языга и кикиморы оставались под завесой деревьев — наблюдали издалека.
Сошлись цепи звончато, с большим стуком-бряком. Срубились не на жизнь, а на смерть.
Русиничи брали отчаянной удалью. Их было меньше, но каждый работал за пятерых.
— Хоть рожа в крови, да наша взяла! — одобрительно бормотала бабка Языга. — Так их! С плеча! Горе горюй, а руками воюй!.. Мечи кружились, блестели, взлетали, опадали. Стукоток сыпался, будто петухи
клювами долбили.
Русиничи теснили… К несчастью для себя… Да, к несчастью…
Едва кто-то из них поражал врага, как тот — джинг! — лопался, как перезрелый гороховый стручок. Лопался и в русинича — победителя испускал жёлтое смертоносное облачко.
Так и валились вместе победитель и побеждённый. Рядышком или друг на дружку…
Джинг!.. Джинг!.. — всё чаще лопались джинги.
Бух!..Бух! — падали мёртвые русиничи.
Вот один выбил меч у джинга, кинул свой в ножны, обхватил врага да бороть стал — сила на силу…
Но тут рядом лопнул другой побеждённый джинг! И сразу два русинича пали мёрт выми.
Русиничи перекликнулись, остановились. И вдруг попятились, попятились… Отступать к лесу…Там, в лесу, и скрылись, и рассеялись…
Джинги бросились за ними… Завязли к колючих кустах, между тесными стволами.
И тут Языга впервые увидела, что такое джинг — в ярости. Она увидела, как быстро — быстро работая зубами, один из джингов перегрызал необхватное дерево о неподатливый ствол, и ствол потрескивал, клонился…
Больше русиничи днём не нападали. Зато по ночам являлись обязательно — по ночам джинги были беспомощны. Каждое утро надо было убирать новые трупы да отправлять вверх, в Темь-страну.
Бабка Языга слюной исходила, бесилась, доказывая необходимость ночных дозоров. Джинги слушали, кивали. Но кончалось дело тем, что дозорные всегда засыпали, и с них начинали невидимые враги — душили первыми.
Поскорее бы до Городища дойти! Поскорее занять бы Детинец! Детинец — как сердце Леса. Взял его — Лес твой!..
Бабка Языга и её кикиморы превратились в похоронный отряд — и не роптали. Работёнка спокойная, не рисковая. В бой не надо вязаться, оружие тупить, ковы против своих лесняков строить.
Про Корчуна бабка Языга вспоминала всякий день. Где он? Небось, под каждое дерево сунул нос? В каждую болотину? Пускай поищет, ножки свои помнёт.
Думала — думала про Корчуна, и как раз его самого нанесло. Про волка речь, а волк навстречь. Бабка тогда только про него узнала, когда в шатёр к нему позвали.
Стоял Корчун, глазками блестя, — испепелить хотел, не иначе.
Бабка аж умилилась. Может…Может и он по-людски…
— Ну что? — вопросил Корчун грозно. — Мои джинги взяли кольцо? Мои джинги с Васильком столкнулись?..
И ручкой костлявой повёл — знак подал.
По его знаку сдёрнули дерюжку, что была на земле, и бабка Язывга три тела. Два живых да заколдованных, третье — мёртвое, как бревно.
— Поймал их, изменщиков, царь-батюшка? — сказала бабка одобрительно. — Так им и надо! Поняли теперь, что выше лба уши не растут!
— Выкормил я змейку на свою шейку! — прошипел Корчун. — Ты виновница! На тебя донесли!
— Я-то, батюшка — царь, всех первее донесла! — гордо сказала Языга, — Сноровиста в этом! Да моё дело курячье! Прокудахтала, что снесла яичко, а ты — хоть подбирай, хоть не подбирай!..
— Сгною тебя! — сказал Корчун и внезапно успокоился, глаза потушил. — Нет тебе веры!..
— Прежде поднеси, да там и попрекай! — сказала бабка Языга обиженно. — Мне ты не брат, служба твоя не сестра, Темь-страна — не тётка; мне долюшка моя мила, пёстра перепёлочка…
— Взять её! — приказал Корчун охранникам. — Обезглавить не медля!..
Охранники дёрнулись, да ничего не успели. Потому что бабка Языга — преобразилась.
Она сдёрнула белую тряпицу с пальца, выпрямилась, глянула гордо…
Сладко ей было видеть, как челюсть у Корчуна отвисла, как палец дрожал, указующий на её кольцо.
— Никак перехватило горлышко? — спросила язвительно-весело. — Ай-ай-ай! Что ж ты так батюшка? Подал руку, да подставил ножку! А я взяла да нашла свою дорожку!
— Ты!.. Не смей!.. Отдай!.. Верни!.. Я тебя проглочу!..
— А я к тебе ершом поперёк горла вскочу! — Ещё не так перехватит!..
— Стража! — завопил Корчун совсем уж испуганно, не по — царски.
Для бабки Языги это был самый сладкий миг. Миг её власти, её торжества.
И бабка Языга не торопилась. Когда охранники снова дёрнулись, она взялась за кольцо подчеркнуто медленно.
— Пусть не будет здесь, в шатре, вокруг тебя никого!
Пусть завертит — закружит стражу да в Темь-страну выбросит!..
Корчун отшатнулся, что-то залопотал, заклиная. Да не перебить ему силу жёлтого вихря на бабкином пальце. По её слову Корчуновых охранников так закрутило, что и видно не стало. Крылья шатра взметнулись. Улетающие джинги мелькнули тенями, воздушными потоками. Корчун и Языга остались вдвоём.
— Ну что, батюшка, мирится будем или ссориться? — спросила бабка…

Глава 22

Опять собралась толпа на площади перед парадным крыльцом. Пожиже она стала да потише. Уж не доходила до стен Городища.
Бессон глядел печально. И живых жалел, и погибших. Ничего не удалось ни тем, ним другим. Ни построить новую Русинию здесь, на месте, — ни обрести старую где-то там, за морями.
Положение было безвыходным. Словно чёрные грозовые — тучи, надвинулись полчища Корчуна. Некуда было от них деваться. Никак было с ними не совладать.
Совсем близко они подступили. Сверху, из Детинца, видно.
Птичьи стаи тянутся оттуда, звери бегут в смертельном ужасе.
Такой беды ещё не случались…
Хотя кое-для кого — для бабки Языги то есть — обернулась беда пользой да удачей. Завладела бабка тем страшным кольцом. Василёк не утаил его — бабка вырвала.
Возвысилась она теперь возле Корчуна. Вести дошли: вещает от его имени. Такова видно её доля: быть при властителях правой рукой. То при нём, Бессоне. То при Корчуне…
Русиничи нынче молчаливы. Что в их молчании? Настороженность? Недоверие? Неприязнь?..
— Царя хотим видеть! — покрикивают реденько.
— Светлана зови!
— Пускай решит, как быть!..
— А что! Царя так царя! Не всё ему, Бессону, отдуваться!
— Хорошо! — сказал Бессон. — Мы пошлём к нему…тебя! Он подозвал ближайшего отрока — приземистого, с непомерно развитой грудной клеткой.
Отрок кивнул, неуверенно взошёл на крыльцо. Оглянулся. Толпа молча смотрела на него.
— Я приведу царя! Приведу! — пообещал. Придворные стражи не шевельнулись, пропустили. Подчинились Бессону — его выбору.
Бессон подумал, не без злорадства, как распыхтится Светлан, увидев посланца. После того, как был Светланом наказан — заточён в темницу; после того, как убегал на побережье, — Бессон затаил неприязнь к царю. Хоть и крутенек он, да всё делает не к месту и не вовремя.
Мыслимое ли дело: продолжать прятаться под землёй, как ни в чём не бывало. Да ещё отроков забирать к себе вниз новых и новых. Будто лишние оружные руки здесь не нужны.
— Ну что? — спросил Бессон, выждав, пока скроется посланец — Что делать будем?.. Надеетесь ли Корчуна одолеть?..
— А ты? — выкрикнул кто-то — А ты надеешься?..
— Нет! — сказал Бессон твёрдо. — Слишком джингов много! Спросите у Василька — Он к ним каждую ночь ходит!
— Говори, Василёк!
— Порадуй вестями!
— Можно ли справиться?..
Василёк вышел из толпы, встал рядом с Бессоном.
Бессон поёжился. Небось, мальцом выглядит рядом с глыбами Васильковых плеч, рядом с его пудовыми кулаками…
— Не сладить нам! — сказал Василёк негромко, и словно ветерок прошёл по людям от его слов. — Я их каждую ночь… Не пересчитать… К утру от устали пальцы сводит… А их всё столько же…
— Что предлагаешь?
— Уведи за море!
— Дай надежду!..
Василёк покачал головой, будто сказать не решался. Вздохнул.
— Давайте, как стемнеет, клином ударим! Прорубимся сквозь джингов спящих — туда, к морю! Это, по — моему последняя надежда!..
— Покрошат по дороге!
— До утра не успеем!
— Джинги проснутся — всем конец!
— И ладья только одна!..
Бессон покосился вправо. Ну, отвечай, храбр! И вбухают же боги в одного человека столько!..
— Да! — согласился Василёк. — Мы можем бить джингов только до утра. Если навалимся да поторопимся, до утра далеко уйдём. Но до моря не успеем. Конечно, не успеем. Ну что ж! Как солнце взойдёт, будем с боем пробиваться! Многие погибнут. Очень многие. Но ведь кто-то останется. Тот, кто останется, и уплывёт на ладье. Через море — к Русинии!..
— Дело говоришь, Василёк!
— Я согласен!
— И я!
— С тобой пойду!
— Веди!
— Авось, выберемся!..
Василёк повернул к Бессону довольное раскрасневшееся лицо.
— А ты как мыслишь, царёв наместник?..
— Я мыслю по-другому! — твёрдо сказал Бессон.
Шум стал опадать после его слов. Площадь насторожилась.
— Молви! — пригласил Василёк.
— Хорошо! — Бессон выдвинулся на шаг вперёд. — Думаю, нам надо сдаться! Но не Корчуну — бабке Языге! Только в её руки! Она своя, местная, что бы там ни было! Она сохранит наши жизни — сохранит наши жизни — сохранит народ! Она обхитрит Корчуна и отпустит нас к морю — при первом удобном случае!..
Бессон сбился с дыхания, подосадовал на себя.
Слушатели молчали — давали ему отдышаться.
— Я привык быть на втором месте. И возле неё буду я — не вы. А вы будете жить свободно! Человек сам должен свою долю выбирать — не ждать, пока укажут!
— Подальше от власти — минуют напасти!
— Правильно!
— Хорошо!
— У властителей своя правда, у народа — своя!
— Василёк, а ты как? Согласен?
— Бешеной собаке хвост рубят по уши! — сказал Василёк — А Бессон помирить нас хочет. Но разве со смертью помиришься!..
Тут, после слов его, площадь забушевала не на шутку.
Так разоралась, так размахались руками, что, вроде, вдвое толпа увеличилась
Долго ор-галдеж бушевали. Птицы, густо усеявшие кровли теремов да подоконники, подбавляли шума карком да писком…
— Давайте так! — предложил Бессон зычно, когда на площади стали утихать. — Кто со мной, направо перебегает. Кто с Васильком — налево!..
— Давайте! — согласился Василёк.
Площадь, едва притихшая, снова взбурлила. Иные сразу бросились в нужную сторону, — огибая друг друга, сталкиваясь, ругаясь. Иные метались, то туда, то сюда, — потея, вертя беспомощно головами. Иные на месте остались и погрузились в раздумье…
Две судьбы показали. На две дороги поманили. Никто за них не решил. Поди-ка сам выбери. Свобода она ох как трудна…
Тут нерешительным времечко лишнее выпало, Светлан от щедрот царских подарил. Громко стукнули резные створки дверей. На парадное крыльцо вытолкнули отрока — посланника. Он едва держался на ногах. Вцепился в перильца витые, чтобы не упасть. Одежда была изодрана. Лицо и тело в кровь исполосованы.
— Царь Корчун передать велел… — хрипел он так тихо стало, что слышалось, как скребут его пальцы по перильцам. — Не выйдет он к вам… а отроков до последнего отзывает… У юных, де, своя судьба… Подземелья велики… Из них есть ходы длинные… недавно образовались — когда земля тряслась… Взрослым бы не лезть под землю… Взрослые должны собой прикрыть Светлана..
Смолкнул посланец. Сполз вниз, вдоль перилец, кровью обливаясь. Набок завалился…
Видать, Светлан его за предателя посчитал, — расправился…
Отроки, что были на площади, ни на кого не глядя, потянулись к крыльцу.
Поднимались. Исчезли в дверях.
Последними взошли придворные стражи. Тихонько сомкнули за собой створки…
Посланец лежал, плоский, жалкий. Как птенец бурей сброшенный.

Глава 23

Как противно то, чем занимался он ночами — без сна, без отдыха! Как необходимо!..
Что делать, если враг такой объявился — страшный и странный, — которого только во сне уничтожить можно!..
Василёк шёл, не шёл, а крался — во главе длинной стрелы, составленной из русиничей, его сторонников. Они погибать отправились. Жалея их всех, обречённых, острой, почти материнской, жалостью, Василёк также и гордился ими, возвеличивая их мысленно.
Милые, родные, затерянные в чужих мирах, забытые богами, беспамятные, путаные — перепутанные, ленивые, завистливые, вечно голодные… Кто вас накормит? Кто утолит вашу жадность, которая не есть жадность брюха, жадность загребущих рук? Вы жаждете взлёта, воспарения, сами о том не ведая…
Погибнув, утратив земные тела, вы получите небо. Сумеете ли там обрести себя? Или и там будете метаться бестолково, смешить мудрых невозмутимых богов?..
Не отвечают и не ответят русиничи. Крадутся настороженно и неслышно. Не столько взглядом, сколько нюхом да слухом направляемы.
Ненужные мечи похлопывают слева, — напоминают о себе. Да разве меч годится для ядовитых джингов! Нет, голые руки! Навалиться, вцепится в горло, — подавитесь нашим воздухом, безротые! Вот они валяются кругом — вражья сила! Так и не научитесь выставлять стражу! Сколько их Василёк не давил, им всё невдомёк…
Может, пройти сквозь них, как нож сквозь масло, — и не вернуться? Гордость храбра восстаёт, протестует против этой мысли. Они, конечно, целыми да невредимыми доберутся до побережья, если не тронут ненавистных пришельцев. Но не бегство ли, не трусость ли, не рабство ли смирение — такой переход?
Да и не надо себя обманывать! Как бы ни спешили, как бы ни опасались джингов задеть, не успеть до утра к побережью! Едва рассветёт, беспомощный вражий сон кончится, и погибели не миновать!.
И всё-таки, всё-таки, всё-таки!Лучше живые русиничи, нежели мёртвые джинги. Сохранить свой народ, насколько возможно оттянуть последний бой — вот его, главарь, первейшее дело!..
А Бессону каково — с его сторонниками? Спит ли сейчас беззаботно? Или мучается, ломает голову — как бы избегнуть сдачи в плен, им предложений?
Бабка Языга пустила в ход кольцо, прибегла к Злой воле. Вот о чём забыл Бессон, в надежде сберечь людей. Вот что перечёркивает его надежду…
Он, Василёк, и его люди погибнут в бою. Бесчестие их минует.
И Бессон со своими тоже погибнут. Неминуемо. Но им грозит пасть под ярмом…
Как беззаботно разлагались джинги! Как беззащитно!..
Даже, вроде бы, жалко их…
Но если подумать, что их беспечность — от наглости, от презрения? От того, что не считают русиничей за ровню?..
О, тогда и жалости никакой…
Василёк мягко, неслышно, перекатывая ногу с пятки на носок, вёл таких же безмолвных, как он, таких же отчаянных людей. Они скользили как тени из белёсого ночного тумана, пронизывая подлунные лесные трепеты и мерцания.
Джинги спали. Валялись, как брёвна, в беспамятстве и бесчувствии. Лежали тесно, почти в притирку.
Их было больше, чем веток на деревьях. Больше, чем листьев.
Куда только глаз достаёт, всюду джинги, джинги, джинги.
Дальние кажутся каменными, неживыми. Их лица, окрашенные в цвет прелой листвы, неразличимы, невыразительны.
Ближние распадаются на отдельных почти людей. Одни насуплены, другие улыбчивы, третьи бесстрастны.
Их сонные гримасы понятны. Ставя ногу между неподвижными телами, чувствуешь их ровное живое тело.
И всё-таки джинги — не люди. У них нет своих желаний, устремлений. При непохожести лиц и телес — в поведении они совершенно неразличимы. Повернули в одну сторону, сказали идти и они будут идти хоть целую жизнь, не думая — куда и зачем? Не сомневаясь — надо ли?..
А люди?.. Что если и впрямь они, как почудилось когда-то Васильку, не только в телах своих, двуруких и двуногих, — но и там, выше, между звёздами?
Чем они живы там, в небесах? Что если земные грубые тела нужны для того, чтобы давать им, парящим, силу для свободного полёта?
Белый свет бодрит, вызывает улыбки и доброту. Чёрный — гнетёт, озлобляет.
Белый — свет — источник жизни и любви. Чёрный — болезни, ненависти, смерти.
Белый свет порождает Добрую волю Чёрный — Злую…
Или не так? Или белый свет — и есть сама Добрая Воля? А чёрный — Злая?..
Поначалу мысли о чёрном свете — поразили. Но быстро сделались привычными — в них чувствовалась правда.
В самый яркий полдень он есть — солнце его испускает.
А ночь — вовсе не торжество чёрного света. Ночью от месяца, как и днём от солнца — и то, и другое излучение.
Но почему же тогда Злая воля, принесённая вороном от Корчуна, выглядит жёлтым колечком жёлтым блескучим вихрем?
Не потому ли, что укуталось — ради сохранности, ради обмана — в тонкую оболочку света белого?..
Как легкомысленно он был Василёк — храбр! Как плохо берёг то, что ему отдали на охрану! Много бед может принести бабка Языга, хозяйка и владычица Злой воли…
Что это? Показалось ему, или джинг и впрямь шевельнулся?
Василёк встал, поднял голову…
Бог ты мой! Небо уже посерело. Впереди, между ёлками, даже высветились прожилки зелени и сини.
Утро подступило. А он не заметил — увлёкся мыслями…
Василёк обернулся к спутникам.
— Передайте, что пойдём быстрее! — шепнул.
Но не пришлось его наказу прошелестеть по русиничам.
Проснулся один из джингов, поднял удивлённую голову.
Василёк молнией бросился на него. Поймал сильными пальцами шею. Сжал…враг подёргался и затих…
Зато другой вылупил зенки.
Русиничи — двое сразу — рванулись к нему…
Не успели…
Джинг заорал, заверещал с перепугу.
На него навалились. Придушили…
Бой очертил злым сверком длинную людскую вереницу. Новые джинги вскакивали, выхватывли короткие мечики. Русиничи засверкали своими.. Распался походный порядок.
— Джинг! Джинг!.. — лопались джинги, испуская ядовитые жёлтые облачки.
Мёртвые русиничи падали, как срубленные деревья.
Быстро таял боевой строй русиничей…
Василёк почти бежал — торопился прорваться, успеть к побережью. Оглядываясь, хмурился, прикусывал нижнюю губу. Этак он скоро в одиночесте останется.
А ведь совсем недавно, только что, казалось, что можно проскользнуть, без звука, до самого поебережья. Верить в это, хотелось.
Да вот поди ж ты!..
Василёк сдерживал себя. Не бить, не наносить удары. Только обороняться. Только отражать наскоки джингов.
Как-то странно джинги толкутся. Будто отхлынуть норовят. Убежать… Будто стремительный натиск Василька, а несобственное хотение, — удерживает их, втягивает в бой.
Что-то кричат они. Но крики их не долетают до Василька — некогда их слушать.
— Не трожь нас!
— Не трожь!..
— Мы уходим!..
— Уходим!..
Вона как! Уходят они! Опусти, Василёк, меч и дай им себя прикончить. Ишь, хитрули!
Так он и поверил!..
Василёк не сбавляя хода. Вперёд и вперёд… дальше и дальше…Где ты, побережье?..
Джингов притягивало его натиском всё новых и новых.
Мечиками топорщились, как ёж — иглами. Норовили уколоть, пронзить.
Василёк метался, как белка. Да разве отобьёшь каждое жало, каждую иглу…
И не раз, и не два доставали его острия. Плечам и груди от крови тепло было.
Уж не кричали джинги, чтоб не трогал. Не врали, будто уходят.
Озлились. Приблизиться норовили, а не отхлынуть.
Василёк облизывал посолонелые губы. Удивлялся сквозь шум в голове и боль в порезанном теле — почему джинги в такой тесноте не порубят друг друга…
Отражал, отражал надоедливые жала… Десять бы ему рук и в каждую — по мечу…
Махал, махал — такой громадный, такой уязвимый… Плечи окаменели, шея не ворочалась… Кто там рядом с ним остался?.. неужели ещё кто-то остался?.. Погибать ему побеждённым… Погибать..
— Матушка, Лесовик! — вдруг вырвалась горячая мольба. — Кто мне поможет?.. Кто людей моих защитит?..
Бессилие было за этой мольбой. Жалкое безысходное бессилие. Впервые чувствовал себя Василёк таким растерянным… Вдруг увидел, тяжелые хвойные заросли кончились. Вонзился в заросли иглун — дерева. Пышная листва залопотала, засмеялась. Будто приглашала вместе, вдвоём повеселиться…
Значит, побережье близко?..Иглун — дерево норовит всегда на обочинках, на полянках, на опушках…
Вот оно — блеснуло — море. Брызнуло синевой, мазнуло по глазам…
И тут явились оба званых: Матушка и Лесовик. Матушка в чёрных доспехах — выше древес. И Лесовик ей под стать — на ходулях-соснах.
— Зажмурься! — загремела Матушка и сдёрнула шлем с головы.
— Зажмурьтесь! — всё повторяя, закричал Василёк — своим людям, джингам, всем, кто услышит…
Сквозь сомкнутые веки Василёк видел нестерпимое сиянье.
Кожу на лице стягивало от гудящего жара, волосы на голове потрескивали.
Гул, грохот, слитный жалобный вой джингов, бесшабашный хохот Веселяя, перешедший в стон…
Но это всё перекрыл голос Лесовика, услышав который Василёк открыл глаза.
Матушка уже снова была в доспехах. Лесовик держал её за руку, вернее — за рукавицу, перекосив грубые, как топором вырубленные черты деревянного лица. Крупные смоляные слёзы бежали из его глаз безостановочно…
— Не хочу! — кричал Лесовик. — Что ты наделала! Что ты наделал, Василёк! Посмотри, что ты наделал!..
Василёк оторвался от них. Повёл глазами. Содрогнулся…
Лес позади него превратился в округлую огненную стену. В кольцо пламени, которое почти заключило в себя Василька. Не горели только два ряда иглун — деревьев, отделявших его от моря. Там, за Матушкой и Лесовиком, зеленели они насмешливо, приземистые деревца, — напоминание о прошлом, к которому нет возврата.
Пламя гудело, ворочалось, потряхивая гребнями, как стоглавый ослепительный дракон. Жирный плотный дым завесил небо, сузив мир до кромки огня да тех, ещё живых, что были бок — о — бок с Васильком
— Не хочу! Останови огонь! — кричал Лесовик и дёргал матушку за железную рукавицу. — Не губи лес! Пусть Корчун берёт его! Пусть меня не будет! Не губи только!..
Матушка не отвечала. Васильку показалось, что из-под доспехов она смотрит не на Лесовика — на него.
— Может быть, смотрит и плачет?..
Рядом с Васильком стоял покачиваясь Веселяй — руки прижал к лицу.
С другого бока был Первуша — лицо вымазано сажей, зубы оскалены; бес — не человек.
Других русиничей не было — погибли в бою. И джингов не было — сгинули в трескучем блеске да в жаре.
— Что же делать? — повторил Василёк беспомощно.
Тут Лесовик бросил матушкину руку, матушкину железную рукавицу, — и шагнул в огонь. Мгновение он был ещё виден — высокий, могучий. Махал руками — безрассудно, отчаянно. Словно сбить, отогнать пламя надеялся. Хозяин Леса, хранитель…
Потом красные полотнища свились вокруг него, укутали, спеленали. Огненные змеи накинулись, извиваясь. Поползли, шипя ,выше и выше… Отмахиваясь, он опрокинулся на спину, исчез. Облако искр взвилось…

Глава 24

Когда вошли в распахнутые ворота, бабка Языга взялась за кольцо и попросила:
— Оглянись, великий царь! Увидишь мой подарок!
Утраченное тобой возвращаю!..
Корчун остановился. Не двигая туловом, повернул голову.
Скосил одним глазом назад.
Бабка ему рукой в сторону селища указала.
Там, прямо на избах опустелых, по её хотению, появился прекрасный и смрадный дракон. Точное повторение того, которого убил когда-то Василёк.
Блистая и гремя роговыми пластинами, покрытыми толстым слоем слизи, вывалился из небытия, извиваясь, недоумевая, бия хвостом. Пламя и дым его тут же окружили — занялись покинутые людьми стены.
Долго он ворочался, размётывая брёвна брюхом и лапами. Повизгивал, пыхал дымом из ноздрей также покрытых чешуйками. А когда успокоился, впал в дрёму, — не было больше селища. Было всклокоченное драконье гнездо из тёплых древесных остатков.
— Чем же тебя отдарить? — спросил Корчун. — Ты теперь — меня богаче!
— Ты — царь, я — тварь! — захихикала бабка. — Милостью своей подари, я и рада!И другого не надо!..
Корчун кивнул, на Языгу не глядя.
В Детинце они заняли соседние покои. Джинги — кроме стражи — растеклись по теремам. Бабка Языга дождалась, пока сосед устроится, и пошла к нему. Джинги в дверях построились — не смели задерживать. Она вспомнила «носителей плащей». Хорошо, что остались в Темь-стране. Гордость распирала бабку. Наконец-то и она взлетела. Перестала быть болотной мокрой курицей. Превратилась в ослепительную таинственную жар — птицу…
Но ещё сильнее гордости было желание услужить, привлечь внимание, вызвать благодарность. Если не иначе, то кого же? Если не она, то кто же? Куй железо, пока горячо…
— Здравствуй, — царь-батюшка! — поклонилась она в пояс Корчуну, будто век его не видела. Хоть у тебя своих воев достаточно, хочу к ним новых прибавить. Моих, лесных. Глянь в косящатое окошко. Я его для тебя открою — вот так! — чтоб сподручней было…
Корчун выслушал заинтересованно, слез со своего престола, засеменил к окну, выходящему на площадь. С тех пор, как бабка завладела кольцом, он относился к ней почти без надменности, почти без пренебрежения.
Бабка взялась за кольцо, и Корчун увидел, как площадь стала заполняться лесной нечистью — змеями, крысами, красноглазыми пауками. Змеи свивались в клубки, шипели, дёргали хвостами. Крысы струились вдоль стен, вертели мордами, показывали зубы. Красноглазые пауки, выставив вверх ядовитые челюсти, лепились друг к другу, — будто хотели вымостить собой площадь…
— Ты хорошая…Ты полезная… — превозмогая себя, сказал Корчун. Ещё не было случая, чтобы он кого-то похвалил .
Бабка Языга, вмиг побагровев от радости всеми бородавками, расплылась в улыбочке.
— Да я для тебя, царь-батюшка!.. Да я за тебя!..
Ну, чего хошь!..
— Может, кольцо отдашь?.
— Так ведь вросло оно!.. Вишь!.. — бабка подёргала за палец, вид сделала, что пытается снять. Корчун поглядел жадно. Сделал вид, что верит. Вздохнул разочарованно.
— Я отдал джингам приказ уходить. Оставляю здесь тебя своей наместницей!..
— Невелика, батюшка ,честь, когда нечего есть! Хотя с колечком-то, небось, как-никак, а прокормлю народишко!. Тут шумный вихрь свалился сверху на открытое окно. Крылья захлопали, когти застучали, карканье поспешное раздалось. Чёрный ворон сидел на подоконнике, что-то поспешно сообщал. Корчун и бабка Языга внимательно слушали — птичий язык оба хорошо понимали.
— Что? Василёк напал? — вскричал Корчун и пожелтел от гнева.
В запале ворона он столкнул с подоконника — ворон кувыркнулся через голову раза два, выправился, взметнулся в высь. — Пусть остаются джинги! Пусть не уходят!
— Экий охульник — этот Василёк! — подпела бабка Языга. — Совсем глупый! Голову с плеч ему — и вся недолга!..
— А ты бабка… А ты… — Корчун запнулся на миг. — Будешь царицей, а не наместницей! Эти земли я присоединю к Темь-стране! Только...
— Что, батюшка?
— Пополам давай пользоваться кольцом! Ты сколько-то, и я столько же!..
— Я? Царицей?.. Ну, ежели так…Может, на том и поладим… Бабка скрыть попыталась, как рада она Корчуновым словам. За кольцо взялась — злую нечисть с площади в лес вернула.
Тут ей как раз помогли. Возле парадного крыльца показались оглядываясь, — видно приметили кончик змеино — крысино — паучьего нашествия — реденькой толпой русиничи во главе с Бессоном.
— Ах! Там людишки мои! — вскрикнула Языга и, смущаясь, метнулась мимо Корчуна... быть царицей!.. Да полно!.. Мыслимо ли!..
До крыльца долетела бабка Языга, будто молодая девчонка. Возле двери последней задержалась, приосанилась. И вышла — нет, выплыла — под людские взоры павой гордой.
— Что ты, Бессонушка? — спросила вроде бы ласково, но с явной сухотцой.
— В полон к тебе сдаёмся! — сказал Бессон, кланяясь. — На милость на твою надеемся!..
— Поздненько же вы одумались! Вашего селища уже нет!..
— Знаем!.. — загомонили русиничи. — Видели чудище!.. Пропустил еле — еле!.. Будь милостива!..
— Пойду Корчуну Передам! — сказала Языга. — Уж как он решит!.. Назад она шла нарочито неторопливо. Со смущением справилась. К мысли — быть царицей — привыкла. А людишки — пусть потомятся… Корчун думал не долго. Бросил взгляд из окна. Сморщил личико в улыбку.
— Верни надов лесных! Кто кого одолеет? Ну! Хочу так!Царица царю не поперечница!..
Бабка Языга вздохнула, кивнула, за кольцо взялась.
От окна отошла — смотреть не хотела. Оставила это Корчуну.
Жалко ей было. Не всех — но Бессонна хотя бы. Сколько она под ним, под его властью ходила. Как бы сладко — его теперь погонять, над ним поизмываться!..
Люди кричали внизу — с болью, со страхом. Змеи шипели, крысы пищали. Одни пауки были безгласны.
Люди защищаться пытались. Но ненадолго, ох как ненадолго хватило русиничей. Замолкли голоса. Только рассерженное шипение слышалось… Покуда заново не очистила бабка площадь…
Корчун подобрел, как нагляделся на гибель Бессонна и русиничей.
— Свадьбу с тобой сыграем! — пообещал бабке. — Ты послушная! И на меня похожа!..
Тут опять явился ворон — свалился, как вихрь, с неба и закаркал деловито.
— Жжёт лес? Вместе с джингами? — Корчун пожелтел пуще прежнего; хорошего настроения как ни бывало.
— Не тужись, царь-батюшка! — заспешила, зачастила бабка. — Всё нам с тобой нипочём!..
Бабка взяла Корчунову руку, положила на неё своё кольцо. И сама за кольцо взялась.
— Пусть сердце Земли закроется навеки! — вслух сказала. — Пусть никому оттуда не выйти! Пускай слепа и глуха будет Земля к тому, что на ней происходит!..
Захохотала довольно. Ай да бабка! Ай да сильна!..
— Пускай дожди-ливни разразятся! — добавила, вспомнив об огне. — Пускай потушат пожар, сохранят лес для Темь-страны, для её царя и цари цы!..

Глава 25

Веселяй отнял руки от лица. Вместо глаз у него были два угля, два сгустка запёкшейся крови.
— Ты не зажмурился? Ты смотрел на матушку? — спросил Василёк с болью и жалостью. — Зачем?..
— Хотел увидеть и спеть песню… — Веселяй обратил на голос чёрные глазницы. — Самую главную…
Он вдруг застонал, — видно боль одолела, — снова спрятал измученное лицо в ладонях, скорчился, уткнулся в бок Васильку.
— Как же ты будешь?..
— А я — не буду.. И ты — тоже… Погибель-то — вот она… Слышишь?.. Веселяй прямо в сердце Васильку вталкивал свои трудные слова. В касание угольки превращал их — будто мало углей снаружи.
Василёк оглянулся. Только сейчас осознал он, — Почему с такой задержкой? — что Лесовик — мёртв, что матушки нет рядом. Что наделала она в своей безрассудной любви к сыну? Что он наделал, позвав её, поражённый бессилием, как безумием?..
Не прав ли был Лесовик, решаясь — перед смертью — отдать свой лес Корчуну и джингам?.. Только бы жил, цвёл и плодоносил — тенистый и таинственный, бесконечный, неисчерпаемый…
Стена огня стояла высоко и близко. Жарила, слепила. Дыма не было видно. Где-то наверху он рождался, взгляд не долетал до него, не дотягивал…
Ровный рык исходил от огня. Словно собственная злость ему стала постылой.
Веселяй да Первуша — вот и все его спутники. Невелика дружинушка! Ну, может, ещё один — два русинича выберутся…
Неужели кончился народ? Неужели не возродится Русиния? Никогда и нигде?..
Василёк пошёл к берегу, поддерживая одной рукой Веселяя. С другого бока был молчаливый Первуша…
Огонь стремился отсечсь их от моря. Совсем тонок был слой иглун — деревьев, не тронутых жадными рыжывми языками. Листья на них уже коробились, свёртывались, теряли сочную влажность.
Вот и последние стволы. За ними — волны, белогривы, нетопропливы, в навсегда установленном строе. За ними — ладья, которую помогли построить те же джинги…
Ладья стоит, чуть накренясь. Пенистые шапки доплывают до середины корпус.
Только и осталось — чуть подтолкнуть навстречу глуби.
И уплыть…
Кажется Васильку, что сзади жадные пальцы тянутся — схватить, растерзать. Слёзы льются, сердце изнемогает. Но не может он торопиться. Не может, и всё тут…
Будто не отпускает его гибнущий лес — просит о помощи. А как ему поможешь?..
Упёршись плечами трое живых. Песок заскрипел над просмоленным днищем. Голубая прохлада моря обняла, прокатилась но ногам, по поясу…
Ладью приподняло волной… Ладья всплыла, как серая утица…
Василёк оглянулся.
До последних деревьев огню оставался шаг — другой.
Можно ли спасти?.. Вдруг Ядрейка вспомнился… И Торопка… Их нелепые смерти... Если жертвовать собой, так с пользой — с большой пользой для родной земли. А не по мелочи…
Василёк рванулся назад — побежал, тяжёлый, могучий.
Можно ли спасти Русинию?.. Можно ли спасти лес?.. Можно ли возродить всех умерших русиничей?..
Он отломил ветку, и она вспыхнула в его руках, разбилась на столько язычков пламени, сколько былао на ней листьев.
Сокрушая ладонями пламя, он смял ветку в неудобный колкий комок.
Зашептал страстно и поспешно.
— Пусть Корчун с войсками, Языга с кольцом исчезнут отсюда! В Темь-стране затворятся и никогда её не покинут! Пусть лес оживёт! И Лесовик!.. Больше ничего сказать не успел. Быстрее, чем по деревьям, пробежал по нему синевато — красный огонь.
Первуша домчался от моря, подхватил лёгкого чёрного истукана, в которого — выгорев — превратился Василёк.
Пальцы погрузились в ломкую золу…
Вдруг шипенье послышалось, холодом обдало.
Из туч, незаметно приползших, лился, хлестал неукротимый дождь — ста ло полегче.
Останки Василька тяжелели, уплотнялись, впитывая влагу.
Первуша побежал с чёрной ношей на руках, торопясь внести её в ладью, укрыть.
Он похоронит Василька. Он услышит песню Веселяя и запомнит.
Он встретит новых русиничей. Не может быть, чтобы нигде, ни одного
не осталось… Он доплывёт, он обязательно доплывёт…

КОНЕЦ