Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга третья: "ЦАРИЦА ЯЗЫГА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 16

Василёк вызвал волка. Зверь предстал перед ним, огромный, дымчато- серый. Загляни под шерсть — ни мяса, ни жира. Только сила и стремительность…
Идёт, всё-таки, время. Идёт...Где тот маленький, лобастый волчонок, с которым Василёк встретился под мостом после гибели деда Ивана? Не надо ему теперь занимать минутки из будущего, чтобы помогать Васильку…
Обнял Василёк волка за шею, припал к нему щекой. Уселся, вцепился в жёсткую путаницу загривка. Ветер свистнул. Земля так знакомо отпрыгнула.
Ах как хочется думать, что матушка, батюшка и бабуня живы! Что скачет он за живой водой для деда Ивана!.. Ах какое счастье всплёскивает, если обманешь себя хоть ненадолго!..
Скок…И полянка лесная, — разноцветная, разнотравная, кузнечиками прострекоченная, — вздрогнула, метнулась многоглазым пятном под ноги, смазалась в длинную зелёную ленту.
На другом конце этой ленты была просторная, солнцем обласканная дубрава. Так стары, так необхватны, так царственны стояли здесь деревья, — не теснясь, не воюя друг с другом, хотя каждое занимало место целого словно леска, — что казалось, от них и только от них произошёл весь прочий лес. И всё подвижное, бегучее-прыгучее, — тоже от них…
Земля, будто оборотень, меняла лики при каждом волчьем скоке…
Мимолётное чувство счастья испарилось, как утренний туман. Другой была явь — не такой, как в начале жизни.
Не годилось храбру обманывать себя…
Те же оборотни… Где они?.. Их будто и не было никогда…Ни намёка, ни воспоминания…
Не то чтобы Василёк жаждал встречи с ними или там соскучился… Просто хотелось, чтобы мир оставался целостным и неизменным…
Василёк нагнулся к правому, остроконечному, торчком стоящему уху.
— Дружище — волчище, молви, есть ли ещё оборотни в лесу?
Ты ведь всё видишь!..
— Нет! — буркнул волк вроде бы неприветливо.
— А ты помнишь про них?
— Да! — буркнул волк…
Василёк опечалился. Ну вот, исчезли оборотни. Целый народец.
Пускай гадкий, пускай лживый, пускай воинственный.
Без них явь беднее, неустойчивей. Нет в ней прочности, ненадёжна она, если так бесследно могут выпадать из неё составные части…
А может, и не в том вовсе мире он очнулся после прыжка в подземное озеро? Может, похожих миров — неисчислимое множество? В одном есть оборотни — в другом нет. В одном погиб Василёк — в другом жив…
Или же мир — единственный, но поступки Василька что-то в нём изменяют? Добыл он, скажем, Тугаринову смерть. И вместе с Тугарином, — не желая того, — обрёк на смерть всех оборотней…
Так, пожалуй, думать сподручнее. Иначе непонятно, — если принять множественность миров и его, Василька, существований, — как быть с богом, придуманным батюшкой? С творящим Духом, который рождает людей и рождается ими?
Непонятно, как бы он смог, творящий Дух, управиться с неисчислимостью миров? Или протяжность бога бесконечна, и его хватало бы всегда и на всех?..
А может, у каждого мира был бы свой Творящий дух, свой верховный бог? Он порождал бы людей только этого мира, и сам оживлялся, подпитывался бы только этими людьми…
Что-то тут Васильку, не нравится. Он чувствует неправду, слабинку в мыслях. Ведь он был там, за пределами земной жизни… Ведь у него остались воспоминания — что уж их скрывать от себя!.. Полёт…Ликование…Предвкушение…
Предвкушение чего?.. Нет, не о слиянии с богом, не о возвращении в его лоно речь… Там, в полёте, ни Творящему Духу, ни другим богам не было места… Там ждал Рождения…
Вот верное слово. Рождение, обретение себя превкушалось… Что это значит?.. Ведь он давно догадался, что быть самим собой — главное дело человека на земле. Понять себя, сотворить себя и быть самим собой…
Но что такое «ты»? Что такое «человек»? Голова, сердце, тело — это человек? Или ещё нет?..
Что если земная плоть — это кокон, куколка, из которой человек, будто бабочка, ещё только должен родиться?..
Настоящий человек — вот тот ,летящий, межзвёздный…
Он, Василёк, Чуть-чуть им не стал… никогда не забудется предвкушение рождения, обретение себя… Только не надо его часто вспоминать, покуда ты — земной, тяжёлый, с ногами, руками, животом, грудью…
Что вернуло его в земной туман, к вийлам-сестрицам, к Леле? Какая страшная, бесцеремонная, ненужная сила? Неужели это любовь кого-то из близких? Матушки? Бабуни?..
Зачем нужна была его собственная любовь к Леле? Осталось ли от неё ныне хоть что-то?..
Пожалуй, что и нет. Потускнела, стала сном, который приснился между смертью и жизнью…
Василёк увидел гору. Сперва как облачко возле окоёма. Затем как тучу, несущую в себе молнии. С каждым скоком она крепла, укоренялась, наливалась неодолимой твёрдостью.
По сторонам он больше не глядел. Мысли о прошлом отошли в сторонку. Глаза не отрывались от каменного исполина.
То ему представлялось, что стыки тёмно-блёсчатых, шершаво-скомканных граней оживают — превращаются в полчища змей. Змеи сжимают и расслабляют свои струйчатые тела; ползут, ползут вверх. Ползут — и остаются на месте…
То виделось, что гора — беспорядочно набросанные друг на дружку связки копий. От каждого копья падает тень — внутрь, наружу, вбок. Мешанина этих теней и есть то, что воспринимается как тело горы…
Два последних скока волк проделал со вздыбленной шерстью.
— Ты что? — спросил Василёк, слезая с него у подножия горы, среди вросших в землю валунов и острозубых глыб.
— Страшно! Беда здесь будет!.. — волк дрожал, косил глазами по сторонам.
День вдруг иссяк. Низкие тучи наползли, завесили небо. Сделалось мрачно и тревожно.
Василёк почувствовал, что сам вот — вот задрожит.
Он оглянулся. Вроде бы, нет опасности. Вроде бы, нечего бояться. Ну, воздух как бы спустился. Ну, вдыхать его стало труднее. Так ведь это ни о чём не говорит…
И всё-таки положил десницу на рукоять меча. Движение руки успокоило, принесло облегчение.
— Отпусти отсюда! — попросил волк. — Явлюсь, как позовёшь!..
— Бросить меня хочешь? — спросил Василёк; может быть, излишне запальчиво. — Зря я кобылу в Детинце не взял — ту, что подарил Тарх — водяник!..
Волк отвернулся, морду повесил, отошёл на несколько шагов, улёгся в траву между двумя валунами.
— Здесь буду ждать, — сказал печально.
Дрожать он перестал, хотя шерсть ещё круче дыбилась.
Василёк хотел повиниться, подойти, приласкать. Но гордость взыграла — не пустила
к волку
— Жди! — приказал коротко и полез в гору. Уклон поначалу был не крут. Можно взбираться, не пригибаясь и не цепляясь руками. Воздух — ощутимо — потемнел ещё больше. В нём наметилась некая дрожь. Словно волк передал её тёмным висящим частичкам, когда сам перестал. Внутри горы что-то глухо заворчало. Будто гроза намечалась там, в глубине, — приближалась издалека. Василёк вспомнил, что гора — на последних волчьих скоках — уже представлялась
ему грозовой тучей.
Видать, не зря…
Гул нарастал. Стремился вырваться из-под земли. Гора уже вовлеклась в него — до вершины — каждым камешком, каждой гранью.
Василёк оглянулся. И вовремя. Увидел, что волк вскочил и, раскрыв пасть, вытянул шею вниз, вдоль склона.
Что там такое?
Василёк взобрался на крутобокую глыбу. Приставил ладонь к глазам, чтоб лучше видеть.
Ладонь мелко задрожала. Так дрожала сейчас вся гора.
И тело Василька. Но дрожь тела не замечалась. А ладонь вот она — перед глазами. Ишь, зыблется.
К трясущейся горе подлётывал-то ли зверь, то ли птица, — белый конь, ослепительный в густой, удушливой мгле. Всадник на нём, легконогом, был нелеп, чужероден, — ишь, раскорячился! — хотя и сидел крепко.
Ба! Да это Бессон!.. Вот уж кого не ожидал Василёк тут увидеть.
Гул ещё усилился. И гора заметнее затряслась. Будто лихорадкой одержима.
Мелкие камни ожили. Заплясали на местах. Подпрыгивая, поползли к обрывам, откосам.
Василёк вместе с ними покатился вниз — приветствовать гостя. Волк взвыл отчаянно сбоку… Сзади… То ли страх свой выплеснул, то ли недоволен был поведением Василька…
Белый конь под Бессоном приплясывал, не мог стоять смирно. Эх, быть бы ему огненно-красным — до того горяч!
Бессон двинул его на Василька, тесня.
Василёк удивлённо вскинулся — что за шутки!
— Не балуй! — прикрикнул строго.
Шлёпнул по гладкому крупу ладонью, и конь пошатнулся — едва не упал.
Всадник спрыгнул с него. Встал перед Васильком. Напряжённый, бледный — словно хотел перенять окраску коня.
— Не гостевать я прибыл! — перекрикивая гул и пересиливая дрожь, завопил Бессон. — Воевать! Биться с тобой! Лишний ты! Не нужный! У нас теперь царь новый, справедливый — Светлан! Жить бы да жить! Заново Русинию создавать! Здесь, на месте! А ты мешаешь! Смущаешь народ! В сторону зовёшь! К старой Русинии! Нет её, нет! И тебя не будет!..
Бессон назад отпрыгнул, чтобы дать себе простор. Меч выхватил…
Вот оно как! Светлан, значит, вышел — царём назвался.
Ну что ж, его право. Прямой наследник Тугарина, сын, родная кровь. Будет править честно да справедливо — пускай. Будет, как отец, только о власти печься, не о людях — укоротить придётся.
Василёк свой меч обнажил. Не до схватки сейчас — вон какие толчки под землёй начались. Того и гляди, с ног собьют. Гул грозный нарастает — куда бы уж больше-то!
Но храбр есть храбр. Вызвали на бой — не откажешься.
Взмахнул Бессон мечом. Василёк уклонился. Не хотелось бы ему Бессона изничтожить. Может, потому, что Бессон — как ниточка живая из прошлого. Их почти не осталось — ниточек таких необрубленных…
Василёк принимал удары на свой меч или отскакивал.
Чтоб не слишком Бессон зарывался, иногда чуть приседал на миг, сам того не замечая.
Кружились, как два петуха. Посматривали серьёзными глазами. Где там конь, где там волк…
Где там страшная гора… Нет ничего — только два тела, внимательных да увёртливых…
Бессон так сильно размахнулся, что самого за мечом повлекло. Упал на правое колено — подставился: бей! секи!
Василёк усмехнулся, руки опустил. Переждал, пока вскочит противник. Всё приметил Василёк: растерянность летучую в глазах; судорожное, нелепое движенье руки оружной; краску стыда, полыхнувшую на щеках…
Бессона собственный промах разъярил вконец. Лез Бессон, забыв об осторожности, снова и снова. Как муха надоедная, как оса липучая… Василёк отмахивался, отмахивался — да надоело. Улучил миг, перехватил меч Бессонов у самой рукояти да своим лезвием так его поддал, что вырвался меч из нападающей длани. Словно рыбка, блеснул, взвиваясь в грохочущий, дрожащий, темнеющий воздух.
Куда упал, уж не уследить было. Такой гром раздался, что земля от него ходуном заходила. Оглушённые противники свалились, как подкошенные.
Василёк вскочил первым. Меч поскорей в ножны сунул — хотелось, чтобы руки свободными были.
Новый громовой удар — ещё увесистей предыдущего — послышался. Бессон только встал было — снова рухнул. А Василёк ничего — в этот раз удержался. Ноги пошире поставил да присогнул…
Увидел Василёк, от ужаса каменея, как вершина горы треснула, раздалась. Как огонь вымахнул из трещины жадным языком. Новая трещина опоясала вершину поперёк. Словно отрезала её от горы.
Разваливаясь на две половины, вершина осела, перекосилась. Помедлила, будто цепляясь, будто надеясь держаться.
И ухнула внутрь горы с таким грохотом, что уши храбра, наверно, вконец оглохли….
Огненная корона встала на месте вершины. Искры колючие плавали над косяками. Мерцали, сливались, гасли. Будто все звёзды небосвода собрались на коронацию горы…
Выше, над искрами, вспухал огромный столб чёрного жирного дыма.
— Матушка, я здесь! — будто по наитию, вдруг закричал Василёк. — Пришёл, как ты велела!..
Слаб его голос перед громами подземными. Но, странное дело, показалось Васильку, что дым и огонь чуть поунялись, чуть потеснились, дав его крику проскользнуть внутрь…
Бессон стоял на коленях рядом. Не пытался ни драться, ни на ноги подняться.
— Забирай! — вроде бы услышалось Васильку в неимоверном грохоте.
Гора и земля снова содрогнулись. Что-то просверкнуло — ярче огня, быстрее молнии. К ногам Василька подкатилось колечко. Да нет, не колечко же. Почему-то сейчас — в мути, в жаре, в содрогании — яснее, чем прежде, видно было, что это вихрь блескучий свился, свернулся в бесконечном полёте.
Василёк наклонился, дотронулся с опаской. Думал, горячо будет.
Ан нет; холоден кругляшок, ему посланный. Василёк на палец его надел — тот приник благодарно, как нарочно для него сделан.
Ах ворон, ворон! Ах щука, щука! Не видать бы вас тогда — с бабуней!.. Не знать бы мороки с этим дивом, всемогущим да неотвязным!..
Гора затряслась так, будто вся развалиться собралась. Проглоченная вершина, видать, оказалась ей не по зубам. Гора стала её выплёвывать, разгрызанную на отдельные камни, — задыхаясь, давясь, кашляя.
Нагретые в огне подземном до маминого свечения, камни, гудя, воя, падали вокруг Василька и Бессона, проламывая, прожигая землю… Волк, словно сгусток дыма, вдруг выскочил из клубящейся багровой тьмы.
— Садись! — рявкнул злобно. — Пропадём!..
Василёк вскочил ему на спину.
— Бессон! Скорей на коня! — заорал, крепко держась.
Волк вертелся, прыгал, спасаясь от падающих камней.
Бессон подбежал к своему скакуну. Да не суждено ему было взобраться…
Земля треснула возле ног скакуна. Снизу земля рванулась. Конь боком рухнул в трещину, едва успев скосить морду с испуганными глазами в сторону Бессона.
Васильку сверху, с волка, привиделось, что конь словно повис над слепящим огнём. И стал исчерна — чёрным.
Не иначе, вмиг обуглился…
Пламя его проглотило. Василёк, опережая рыжую прожорливость, изогнулся, схватил Бессона за шиворот, вздёрнул на волчью спину, усадил позади себя.
— Бежим! — послал волка в спасительный скок.
— Тугаринов конь-то! — прорыдал Бессон — Что я теперь Светлану скажу, наследнику!..

Глава 17

Языга лисой глядела. Она с коробом пришла.
Сняла его со спины, на стол поставила. Открыла. И давай оттуда пироги выкладывать.
— Бабья дорога от печи до порога, — затараторила. — Тут и с малиной, и с черникой, и с калиной, и с ежевикой. Где пироги — живот не береги. Где щи, тут и нас ищи. Мы с тобой, Бессонушка, два сапога — пара. С кем хлеб — соль водишь, на того и походишь. Нешто не обидно мне, бабке старенькой, ежели ты меня обходишь? Нешто я тебе плохое делала? Или, может, дурной совет подавала? Иль нечестно тебе служила, когда сила твоя победила? Ныне тебе охота служить Светлану, а я и перечить не стану. Только молви словечко мне про колечко…
— Сказал бы словечко, да волк недалечко…
Бессон был хмур, глядел исподлобья. Запутался он в своих жизненных расчётах. Языга его давненько спасла от смерти — живой водицы не пожалела. Василёк его недавно спас — от огневой погибели, — тот спас, кого он сам изничтожить норовил. Да и Светлан ему помог изрядно — не дал извериться в себе, червём ничтожным стать.
Чей долг первый? С кем наперёд расквитаться?..
Про колечко молвишь — Василька погубишь. Про то сам Василёк предупредил, когда прощались.
Василька погубишь — Языге удружишь. Мало ли он ей и так удруживал!
Не рассказать ли Светлану про них двоих — про Василька и Языгу? Пусть Светлан, как властелин, повеленьем своим освободит его от любых долгов!..
— Это я, выходит, на волка похожа? — в голосе бабки Языги обида.
— Не сердись! Не хочу никого подводить: ни тебя, ни Василька! — честно говорит Бессон.
— А Светлана свергнуть хочешь? Не он ли справедлив?
Не он ли тебе честь оказал?..
— У Светлана я — наместник. Мы с ним новую жизнь дадим русиничам.
— У кого колечко, тот и властелин. Рано или поздно.
А другим властителям — смертушка. Светлану — первому. Да и тебе — тоже…
— Да полно — правда ли? Пугаешь, небось?..
— На всякую беду страха не напасёшься. Не веришь — хвалю! Тебя, гляжу, и на кривой козе не объедешь.
— Откуда у тебя свежие пироги, бабка?
— Из печи, Бессонушка, из печи. Запаслива бабка — и в доме не зябко. Мне можешь не молвить, но Васильку мои речи перешепчи. Обещаешь?
— Отвяжись ты, бабка, ради бога! Заморочила!..
— Вот и ладно, Бессонушка, вот и ладно! Утешил старушку, успокоил!.. Бабка Языга выкатилась, довольная. Бессоновы постояльцы — Отрок да Младеня — накинулись на пироги, приглашенья не дожидаясь.
Бессон смотрел снисходительно. Пускай уминают.
До завтра он с ними. Небось, не поизголяются, песни свои петь не заставят. В лес не надо — деленка расчищена. Отдыхай, Бессон, после страхов пережитых. А к завтрему приготовят ему русиничи горницу в Детинце. И станет он судить да рядить, их же блага ради.
Нет, не притеснять, не казнить намерен теперь, — больше миловать. Русиничи всепрощением своим его породили и на будущее себя обрекли…
В дверь стукнули. Просунулись две бородатых головы.
Отрок и Младеня, чавкая ртами набитыми, держа в руке по куску, замахали на селищенских — уйдите, мол, исчезните.
— Погодите! — велел Бессон. — Послушаю вас!..
— А эти? — один из бородачей кивнул на жующих.
— Эти — сами по себе! — твёрдо сказал Бессон — Эти нам не указ!..
Бородачи заулыбались, пропихнулись в дверь целиком, присели — с Бессоном посерёдке — на лавку вдоль стены.
— Вот мы Шветлану шкажем! Тогда пошмотрим! — шепеляво пригрозил Младеня.
— А не спустить ли мне твои штаны? — спросил Бессон приветливо. — Да не нашлёпать ли тебе по мягкому месту?..
Младеня рот раскрыл и откусить от пирога позабыл.
Отрок — тоже. Никогда ещё с ними так не обращались.
Неужто взрослые могут быть выше детей? Неужто взрослые могут приказывать?
Чудеса да и только!..
— Безобидные они какие-то у тебя, — с уважением заметили мужики. — Приручил, видать?
— А моя двоица вздохнуть не даёт, — начал первый — Всё не так, всё не по-ихнему. Не чихни без позволенья. Решил я в баньку перейти. А им избу оставить. Пусть подавятся…
— А мои, — второй подхватил, — на плечах моих ездить повадились. День, другой, третий. Да сколько ж можно! Отказался. Так они — как и твой — хотят ябедничать.
— Они вас кормят? — спросил Бессон.
— Как и все, от их охоты смыты…
— Идите вместе с ними. Учитесь, вспоминайте. Они умеют — и вы сможете.
— Да мы беспамятные…
— Почему я был наместником и властителем, а вы — нет?
— Хотел — и был. А мы — не хотим.
— Я не ждал разъяснений. Сам себе разъяснял, что непонятно. Сам придумывал — как надо…
— А несогласных на осину вверх ногами?
— Ну, был неправ…
— Нам-то как быть?
— А как решите, так и поступайте. Сами…
Посоветовал Бессон — и забыл. Приготовился к переселению в Детинец. До того раздобрился, что спел с постояльцами — без их просьбы — длинную песню.
— Только дети знают, что красиво.
Только дети знают, что целебно.
Только дети могут жизнь устроить.
Слушайте внимательно детей…
Вечером пришли юнцы с копьями. Передали приказ от Светлана — срочно явиться.
Подземелье было изукрашено свечами, парчой, позолотой.
Пол выстлан мягкими шкурами.
— Хочешь кончить, не успев начать? — напористо спросил Светлан.
— Ты чем-то недоволен, царь? — спросил Бессон.
— Никогда и никому не советуй, чтобы сами решали. Если хочешь править!
— Править — значит, направлять.
— Направлять — значит, приказывать, властвовать.
— Ты умён, царь!
— А ты думаешь не так?
— По — моему, направлять — показывать путь. Чтобы люди сами шли по нему. Сами!..
— Мой довод — моя власть. Эй, отроки!..
Скучающие стражники вытянулись, пристукнули древками копий.
— В темницу его! на три дня!.. Посиди, поразмысли, исправься, Бессон!..
Грозен был царь Светлан. Величав и красив его гнев. Залюбовался Бессон — позабыл, что на него излилось недовольство властителя.
Но из темницы царский гнев быстро увиделся по-другому.
Шелестели пауки. Шелестела земля, со стен осыпаясь. Тьма липла к лицу, была неприятна. Двигаться не хотелось — размешивать, приводить в движение тьму.
Зачем власть? Навязывать свою волю, как он раньше делал? Показывать самим при думанный путь? Или помогать людям идти их путями? Их — только им присущими…
Что-то с ним случилось. Изменился. Отшагнул от себя прежнего. Там, возле горы, в битве с Васильком и с огнём неумолимым…
Как он кричал Васильку? Надо, мол, заново Русинию создавать. Здесь, на месте. Не смущать народ. Не звать к старой Русинии.
Русинию в себе надо иметь. А потом уже — создавать вовне. Хоть здесь. Хоть на старом пепелище.
Власть хороша, когда она незаметна. Чем видна меньше, тем она лучше…
Светлан каков? Он — сын Тугарина, он — в отца. Ему нужна власть ради власти — не власть ради людей. Значит, надо его свергать? Значит, надо на Васильково кольцо надеяться? Установить человечную власть — негромкую, незаметную, без пышных слов?.. Чтобы дети слушались взрослых. Чтобы дети учились у взрослых. А не наоборот. Чтобы взрослым — памятливым и совестливым — было чему учить своих детей… Через три дня Бессона выпустили. Он ничего не взял в избе, кроме личного оружия. Он в Детинец не заходил, со Светланом не прощался… Он отправился к Васильку на побережье. Сквозь лес, лишения, трудности. Уверен был: дойдёт, поговорит с Васильком начистоту. А там видно будет…

Глава 18

— Здравствуй, Василёчек! — пропела Языга. — Лес и вода — брат и сестра. Ты да я — будто семья. Как нитка за иголкой, так я за тобой.
— Здравствуй, бабка! У тебя, что ли, помощи попросить?.. — Василёк разогнулся, тыльной стороной руки, державшей топор, отвёл волосы со лба. Другая рука удерживала толстый брус, одним концом упёртый в землю.
Неподалёку работали остальные. Веселяй выделывал весло, очертания которого едва проступали в длинном бескором стволе. Шибалка да Ядрейка махали топорами, будто наперегон, — обтёсывали что-то покатое, розово — жёлтое, лежащее в груде щепок, будто поросячья туша. Первуша кашеварил на опушке у шатра — подкладывал хворост под котёл, снимал черпаком пену…
— Чем же тебе помочь, Василёчек? Я, вишь, троих помогальщиков привела, кроме себя. — Бабка повела рукой в сторону джингов — Стайкой любую работу для тебя своротим. Дружно не грузно, а врозь — хоть брось. Потому как прав ты: нечего русиничам тут засиживаться. Тут места наши, леснячьи. А вам — свою родину искать…
— Не выходит ничего, — сказал Василёк — Не знаем, как ладьи строить. Две долблёнки — смогли. Доски да брусья — можем. А ладьи — не сложить.
— Только-то. Эта беда — не беда, лишь бы больше не была. Бери мою троицу в работу, она вам спроворит лодейку! А я — кашеварить буду бессменно!..
Обрадовалась бабка Языга, что так легко примазалась к Васильку. Джингам велела строить ладью. Сама прогнала Первушу — тем более, что куляш он почти приготовил — и стала хозяйствовать.
Вытащила из ступы свёрнутый шатёр. На траве его расправила, разгладила. Кольев тут же, на опушке, нарубила. Да и натянула сколь могла туго. Так, что встал он, расправив бока, в шаге от общего шатра, в шаге от Василька…
Ввечеру накормила кулешом сообщиников, киселя черничного дала похлебать.
Васильковы люди были радостные, возбуждённые. На бабку поглядывали доброжелательно. Считали, что она им удачу принесла. У джингов под руками ладья словно сама собой спешила сладиться. А джингов кто привёл? Она, Языга — богадетельница…
Думалось бабке, что на другой день она тихохонько обшарит шатёр соседний и утащит кольцо. Василёк не мог его далеко спрятать — слишком бесхитростен был…
Ночью проснулась от слабого дуновения от колебания воздуха — старческий сон чуток. Чуть приоткрыла глаза, не шевелясь, не шевелясь, не меняя дыхания, — и сделала неприятное открытие. Джинги — верные слуги, послушные каждому слову, — не так уж и послушны были. Они проявляли самостоятельность, следовали каким-то своим, а не её, бабкиным, интересам…
Один за другим они выскользнули из её шатра в котором уложены были ночевать, оставив бабку в ярости, в недоумении, в испуге.
Шли ловкие какие, проворные. Ни хруста, ни стука — ни единого звука. Не шелохнись воздух от их движений, проспала бы она. Ох, проспала…
Бабка выждала чуток да и выползла юркой ящеркой за ними следом. Хорошо, что взяла в сторону, — не точно там, выползла, где джинги…
Потому что они тут были, между шатрами. Толклись бестолково и суетливо, как слепые котята.
Бабка на всякий случай закляла их — отвела от себя их глаза. У джингов это быстро получалось — одной фразой. А бабка долго напрягалась, потела, отдавала силушку, выдвигая словесную преграду между ними и собой…
Когда кончила, приблизилась. Вгляделась — и довольно захихикала в кулачок себе.
Джинги рвались в шатёр Василька. Но трава и свет месяца их не пускали.
Только двинется передний джинг, трава становится шпалами железными; блестящими, будто они маслом смазаны. Шипы вонзаются в ладони джингу; в тело — сквозь одежду.
А месяца свет взблёскивает на миг — не по-ночному ослепительно. Узок этот взблеск — перед джингом и в сторону от него, влево или вправо.. По свету, но яркой дорожке, и сворачивает джинг, дергаясь, передвигает исколотое тело.
Взблеск потухает, и джинг словно приходит в себя — обнаруживает, куда надо стремиться, где шатёр артельный.
Но стоит ему снова двинуться, хоть чуточку шевельнуться, — и всё повторяется. Уколы травы, отдёргиванье рук и ног, взблеск, — неправильный рывок в сторону… Пробовали джинги сразу по двое ползти. Или по трое.
Тогда было два взблеска. Или три.
Разводили они в разные стороны джингов. Сталкивали, сплющивали в единую кучу малу.
Бабка Языга глядела, наслаждалась. Век бы ей пялиться не надоело.
Да месяц, вроде стал бледнеть. Край неба над морем позеленел ,потом слегка зарозовел. Утро приблизилось…
Вернулась бабка Языга в свой шатёр, спящей притворилась.
И вовремя.
Вскоре после неё приползли джинги. Пошипели о чём-то непонятно. Видно, на своём языке, который в Темь-стране.
Улеглись…
На другой день бабка в шатёр к Васильку не полезла — надо было с джингами до конца разобраться. Расстаралась она для русиничей — наваристо да вкусно попотчевала. Благо рыбы да дичинки было в изобилии. Отрывались от дела русиничи — охоты ради — совсем ненадолго.
И работники расстарались — джингов им только и не хватало. Корпус ладьи рёбрами встопорщился — обводили округлыми.
Довольны были русиничи — рты да ушей. Всё им нынче казалось возможным, посильным. На трезвую голову, небось, усомнились бы: вестимо ли за день столько наворотить? Но не были трезвыми их головы — охмурили их джинги исподтишка.
Да и сами работники воспьянели от успехов — после долгого бесплодного тык — мыканья. Хотя успехи-то — уж бабка видела — были плёвые. То, что за день сляпано, в миг развалиться…
Ко второй ночи бабка приготовилась: наварила для себя зелья из пауков да червячков, бадана да цикория. Напилась…
Только джинги зашевелились беззвучно, — у бабки сразу ушки на макушке.
Выскользнула, как и вчера, чуть в стороне от них. Заклятием огородилась.
Увидела сразу: нынче джинги решили по-другому… Едва выползли, перевернулись на спины. Дёрнулись раз — другой да притихли — трава видно больше не колола.
Все вместе, сразу, — будто по команде, — вдруг стали давить себе кулаками на животы, ожесточённо, освирепело. Стали молотить себя кулаками по животам…
Бабка Языга до того увлеклась — про всякую осторожность забыла. Голову подняла — глядела почти в открытую. Хорошо, заклятием защитилась — берегло оно, спасало…
Набили себя джинги, наколотили. И вдруг из ноздрей у них парок потёк — жиденький, жёлтенький, неприятный.
Три струйки пара втянулись между неплотно прикрытыми створками шатра. Бабка Языга, не медля, вползла вслед за ними.
Горько ей было думать, что Корчун обманул её, перехитрил.
Втайне дал свои задание джингам И остались они его слугами — не её. И не подарены ей были — всучены с умыслом…
Русиничи спали крепким сном сильных усталых людей.
Дымки появились над ними, покружились над каждой головой, словно завораживая. И вдруг обратились в маленьких человечков неизменного, жёлтого цвета.
У человечков были сильные ручки, ножки, короткие тельца. На плечах вместо голов, сидели уплощённые пузырьки. Никаких на них дырок не было — ни глаз, ни ушей, ни рта. Ничего…
Человечки принялись бегать, шнырять, соваться во всякую щёлку, в любую складку ткани, в колчаны, в ножны. Бешеными были их движения, вихревыми. Не разумом диктовались — волей злой…
Убедилась бабка Языга: Они — главная надёжа Корчуна. Не она…
Помрачнела. Погоди, Корчун — царь! Может, и бабка Языга на что ладится!..
Что уж тут силы свои беречь! Припомнила вдруг состязание с Тугарином, когда тот явился в избушку за живой водой. Даже Тугарин ей проигрывал! А уж он умом-то был поживее хилого Корчуна…
Человечки столпились возле спящего Василька, в изголовье. Один тянул храбра за волосы, пытаясь оторвать его затылок от земли. Другие помогали: тянули за уши…
Вот где кольцо! Под головой!..
Да, уж тут силы свои беречь нечего! Бабка всю себя в едином порыве вывернула, выплеснула в воздух. И уж оттуда, из воздуха — из ветра, шелеста веток, пляска волн — звучало её заклятие.
— Упадите мои слова задушевные на злосчастных моих недругов! Упадите как небесные камни, как молоньи блескучие, град побивающий! Упадите как деревья тяжёлые, громы гремливые, коршуны когтистые! Пусть не двинутся мои вороги, пока не сниму я заклятье могучее! Пусть не шевельнут ни рукой, ни ногой, ни головой, ни глазом! Упадите мои слова! Упадите! Замкнитесь крепко, пока сама не разомкну!..
Кончила бабка Языга — окаменели жёлтые человечки.
Содрогнутся иногда слабенько — и всё. На большее неспособны. Додержала их бабка Языга до утреннего часа. Решила про себя, как дальше быть.
Едва неба краешек зазеленел, уползла в свой шатёр. И уж оттуда сняла заклятие.
Как вернулись джинги, — шипели долго-долго. Только при солнышке угомонились…
А едва ушли все на работу каши поев бабка поступила, как задумала. Нанесла воды в котёл, развела огонь под ним, накрошила чего надо для обеденного хлебова…
И юркнула незаметно в шатёр к Васильку.
Дальше было быстро и гладко. Откопать в изголовье колечко, — неглубоко совсем лежало, — спрятать его за пазуху, заровнять землю, соломкой прикидать — нехитрое дело.
Теперь отстоять то, что совершила… И улизнуть…
Ещё нет торжества… Чувства победы, успеха… Ещё до завершения шагать и шагать, — напропалую, без оглядки. Была не была, катай сплеча. Загорюй да воробей — и курица обидит.
После обеда бабка сбегала в лес — вырубила три осиновых кола и заточила. Сложила их в шатре, возле своего спального места.
Ждала вечера.
Русиничи да джинги обшивали корпус ладьи досками. Шибалку с Ядрейкой отослали за смолой.
Что-то маленькое, холодное торкалось за пазухой.
Языге думалось, уж не сердечко ли её хитрое выпало из груди?
Она прислушивалась, осторожничала в движениях, плавность появилась в походке…
Ночью, укладываясь, джинги на неё косились, воздух тянули носами — чуяли что-то, подозревали. Бабка решила не медлить, и едва все утихли, наложила двойное заклятие: на джингов и тех духов, что внутри.
Едва кончила заклинать, возликовала. Вскочила, глянула на распростёртые тела — попались! Выхватила из-за пазухи колечко и, размахивая им, принялась приплясывать, кружиться.
Вот он, миг торжества, желанного одоления!
— Ух! Ах! Ух! Ах! — выкрикивала бабка.
В джингах жили только глаза. В глазах — жадность и зависть. И страх…
Бабка сунула колечко снова за пазуху схватила осиновый кол, шагнула к одному из распростёртых замахнулась
Ух!.. Кол с хрястом проткнул грудную клетку. Слева, где сердце…
Ах!.. Страх из-за пробитого исчез. Всё из низ исчезло.
Они стали пустыми комками слизи.
Ах!.. Жёлтый дымок повалил из ноздрей. Видать, разрушив тело, бабка Языга в ярости принялась руками ловить этот жёлтый жиденький дым.
Удержать, удержать его!.. Куда там!.. Не удержишь!..
Бабка взвыла — что ж она наделала, дура непутёвая! Ей ответом был злорадный хохот улетающего духа… Сама!.. Сама выпустила в мир весть о своём кольце!.. Бабка подскочила к двум другим джингам. Ишь, зенки выпучили!
— На всякую гадину есть рогатина! — прошептала бабка злобно. — Моё заклятие сгноит вас! Лежите!..
Бабка вынула колечко надела себе на левую руку, на указательный палец. Вытащила ступу из шатра, всхрапывая. Вытащила ступу из шатра. Вскочила в неё. Взмыла в чёрное небо, к мерцающим звёздам…
Целую ночь летела, клюя носом, всхрапывая. То ли во сне, то ли наяву строила планы страшной мести — русиничам, леснякам, Корчуну. Когда рассвело, увидела в лесу Бессона. Приземлилась.
— Куда путь держишь, витязь неторопкий, благодетель скуповатый?
— К морю, бабка! К Васильку! А ты?..
— А я к себе домой! От вас, людишек, подальше! Надоели вы мне, людишки, до скрежета зубовного!
— Чего ж ко мне спустилась?
— Передай Светлану, ежели свидитесь… Отроков его… Ну, тех что ко мне приставил…Связала я и в подпол сунула… Там найдёт… Бабка взвилась было да задержалась невысоко.
— А Соботку да змеюна знаешь кто убил? Джинги! По моему приказу!.. Бабка захохотала, торжествуя. Совсем как тот жёлтый освобождённый — дух.
— Ах ты… — выругаться хотел Бессон.
Да уж не на кого было ругаться.
Ступу словно помелом смели с чистого утреннего неба…

Глава 19

Проснулся Василёк с дурным предчувствием.
Сразу понял: Что случилось… Но что?..
Глянул вправо — влево: все на месте. Всё, вроде, в порядке. Так почему беспокойство?..
Сел. Бугры плеч вдруг показались невероятно тяжёлыми, лишними. Зачем ему такие ручищи — с тулово Первуши или Веселяя?..
О чём думал он раньше? И множество миров, разносящихся одним каким — либо событием?
Об одной — единственной чуткой яви? Убрал он Тугарина, и явь отозвалась: пропали оборотни. Что ни дальше, то их жальче…
Думал о том, что земля — не сама по себе. Она принадлежит небу — его частичка, его пылинка.
Стоит ли придавать значение тому, что на земле происходит? Видимо, стоит — он видит, когда захочет, всеобщую переплетённость, взаимную зависимость.
Но смысл земных событий — там, выше, между звёздами…
И человек — не весь на земле. Не вся его жизнь — в голоде, в желании любви, богатства и власти.
Сбрасывая грубое тело, он рождается, становится самим собой…
Хотя, может, не так? Может, люди существуют всегда — несотворотимы, неуничтожимы? Главная часть любого — в небе. А здесь, внизу, — только сгущение, слипание летучих частиц. Противовес, якорь для вышней воспарённости. Средство — через тяжесть и униженность земную — содержать себя, собрать, сохранить в цельности…
Может быть, такой — телесный — сдерживатель у каждого не один? Может быть, в других мирах — другие тела, как якори?..
А если отказаться от них? Возликовать, воспарить, не ограничиваясь?..
Не распадётся ли тогда небесный человек на бесчисленные семена жизни? Не повторится ли, неумирающий, в каждом семени?..
Но почему думается только о людских телах? Не могут ли быть якорями тела зверей и растений? Сколько нужно таких зацепок тяжёлых, чтобы себя сдержать, сохранить?..
Благородный пардус — тоже он, Василёк, его частица?
И какой — нибудь гриб лесной — тоже он?..
Мысли несутся — важные, нужные. Но додумывать их некогда.
Он попытался мыслями отвлечься от беспокойства, от дурного предчувствия, — но не выходит, не выходит.
Что-то случилось! Нужно его вмешательство! Но что? Где?
Как удушает неизвестность! Как хочется её стряхнуть поскорее!..
Что это? Странный звук сбоку…Не от шатра ли бабка Языга?..
То ли хрип, то ли шипенье. То ли оса в кувшине зудит…
Василёк вскочил. Не заботясь о том, что может разбудить остальных кинулся в соседний шатёр…
Страшная картина — один мёртвый джинг, двое обездвиженных, окровавленный кол…
— Бабка Языга где? — закричал Василёк, холодея от внезапной догадки. — Она что-то украла?..
Знакомый странный звук со стороны джингов. По другому ответить не могут…
Василёк бросился в свой шатёр. Откинул попону, что лежала, сложенная, в изголовье. Погрузил руку в землю…
Кольца не было…
Миг понадобился, чтобы врыться по локоть…
Кольца не было, не было, не было…
Вот о чём говорило предчувствие!..
Но откуда она узнала, Языга, — хитрая, жадная, глупая!
Откуда она узнала?..
Как Василёк выскочил, как волка кликнул, — не помнит…
Волк перекатывался под Васильком, взмётывал и упадал, когда ярость посхлынула, и Василёк очнулся — взглянул осмысленно и зорко…
Что ж ты наделала, бабка Языга дурная! Какие беды новые приготовила для измученной земли?..
Сама ли догадалась? Для себя ли? По приказу ли чьему-то злому?..
Почему он-то медлил? Почему не перепрятал кольцо понадёжней?..
Виновен! Как и бабка Языга! Может, ещё тяжелей. Расхлёбывай теперь!..
Лес волнуется внизу. Кроны мечутся. Будто подхлёстывают, подгоняют — скорей, скорей, торопись!
Но куда спешить? Где укроется Языга? В Детинце?
В избушке своей? В каком — нибудь другом болоте?..
Василёк вертел головой. Хоть бы какая подсказка, намёк…
И вдруг увидел Бессонна.
Глазам не поверил. Волку указал. Крикнул нетерпеливо, чтобы внимание Бессоново привлечь…
Волк прервал скок изогнулся башкой и телом — вниз потянулся. Василька на спину лохматую откинуло.
Встали перед Бессонном. Увидели, какой тот оборванный, исцарапанный и, по глазам судя, голодный. Небось, ломился напрямик, сквозь колючки да заросли, без пути — без дороги…Ты правильно идёшь! — сказал Василёк. — Скоро берег! Там Веселяй, другие! Накормят, приветят. Бабку Языгу не видал?..
— Встретил. В свою избушку торопилась…
Воистину, лес тесен. Вот он, след желанный! Вот куда надо мчаться!
Едва Бессон договорил, волк уж взвился — понимал, что спех большой…
Василёк уселся поудобней, стал додумывать начатые мысли, — чтобы отвлечься, чтобы не томиться…
Итак, даже зверь может быть сгущением, сдерживателем, якорем небесного человека. А другой землянин? Ведь не один же Василёк здесь, в этом мире.
Что если все короткоживущие, двуногие — двурукие, — утолщения в одном — единственном небесном человеке, в его парящем естестве?
Тогда разделённость землян — видимость. Земляне — более чем братья. Земляне — просто частицы небесного единства, до поры до времени им непонятного…
Почему не радуют эти мысли? Почему кажутся знакомыми?
Ну да, правильно — батюшкин Творящий Дух припомнился. Не к тому ли самому пришёл он, Василёк, размышляя, к чему давно приходил батюшка с его Творящим Духом?..
Батюшка считал, что любди порождаются Творящим Духом и порождают его. Что из отмирающих земных тел частички Творящего Духа высвобождаются и вливаются в Цельность — там, между звёздами…
Не то ли это самое, что думает сейчас он, Василёк, о небесном человеке? Назови, как хочешь, — Творящий Дух, небесный человек. Но если суть одна, зачем повторяется?..
Как ему хотелось уйти от батюшкиных представлений.
Создать свои, более верные…
Но мысль, совершив поворот по кругу, вернулась к исходной точке. Не сумел он того преодолеть, избыть, во что веровал батюшка.
Хотя, если пристально вглядеться, всё-таки не одна — вера батюшки и его Василька…
Но некогда вглядываться… Вот она, избушка… Не изменилась ничуть…
Василёк скатился с волка, в мгновенье ока взобрался к порогу, забарабанил в дверь.
Никто не отозвался. Что-то, вроде, за дверью ворохнулось.
Но, может, это ветер в листве?..
Василёк снова заколотил. Дверь затрещала под его кулаками. Но изнутри не откликались…
Тогда он схватил за ручку обеими руками, упёрся ногой в притолку и рванул что было сил.
Избушка треснула громко, взвизгнула, как живая.
В руках у Василька остались обломки ручки. В двери зияла большущая дыра.
Василёк отбросил деревянное крошево. Схватился в запале за края дыры да продолжил её кверху и книзу.
Протиснулся в разлом. Вошёл в избу…
Бабка Языга сидела за пустым столом — в самом противном из обличий своих. Её нижняя губа отвисла, будто чудовищно отросла, — и почти ложилась на столешницу. Верхняя губа задралась и вывернулась, будто бабка хотела зарычать. Длинные жёлтые клыки в чёрных метинах торчали наружу, будто никогда во рту и не умещались. Лицо было землисто — чёрным, в трещинах — морщинах копошилось что-то мерцающее мельтешенье усиков и ножек. Налитые кровью бородавки шевелились, будто черви. Сквозь кожу, сквозь волосы на голове просвечивали кости.
Короткопалые цепкие руки лежали перед бабкой, будто чужие. На левой, на указательном пальце, вызывающе, в открытую, желтело кольцо.
— Отдай, то что своровала! — сказал Василёк хрипло.
— То же слово, да не так бы молвить! — будто спросонья, отозвалась бабка. — Войди с приветом, попроси с поклоном. Тогда, может, и получишь!..
— Не тычь носа в чужое просо, бабка Языга ! Отдай подобру — поздорову!..
— Доведётся и нам свою песню спеть. Возьми, коли сможешь!
Василёк шагнул, кулаки сжимая. Ну, берегись, бабка!
Про меч на боку он позабыл. Зачем его пачкать об такую мокрицу!..
Шагнул — и остался на месте. Шагнул — и снова не сдвинулся.
Шаги были размашистыми, длинными. Он их чувствовал хорошо. Вот нога приподнялась. Вот переместилось тело и как бы упало на подставленную ногу. Но даже на ноготь, на волос не приблизился он к бабке. Снова шагал…Шаг… Шаг…шаг…
Сила тратилась. Тело перемещалось. Но бабка будто отпрыгивала, отодвигалась — вместе с ним. Он вперёд, она — назад на столько же…
Василёк не выдержал угнетающей бесплодности ходьбы побежал, пыхтя.
Результат был тот же самый.
Он бежал, топотал, вкладывался. Он чувствовал, что движется — не перебирает ногами на месте.
Но ничто не изменялось.
Бабка словно бы отбегала назад сидя за столом.
Как её догнать? Как отобрать кольцо? Отчаянье охватило Василька…
Усилием воли он расчленил мир до последней доступной ему, — до нитяной, — основы. Постарался проследить связь своих нитей и бабкиных.
Но и тут не вышло.
Перед клубком нитей, в который превратилась бабка Языга, воздвинута была туманная, дымчатая, медленно клубящаяся стенка.
При подходе к ней Василёк переставал ощущать нити — как бы размывался, растворялся в тумане…
Что же делать? Утратить кольцо — значит, проиграть все ещё не начатые битвы, отдать мир злу и ненависти во владенье.
Но ведь он его уже утратил — выпустил из рук
Надо вернуть! Надо Лесовика позвать!
И ещё слабенькая надежда. Может, не ведает бабка Языга о свойствах кольца… Может, не сумеет или не захочет им воспользоваться…
Лесовика и кликать не пришлось. На глазах у Василька один сучок в полу вдруг ожил, выстрельнул отростком, превратился в толстенького деревянного человечка.
— Отдай кольцо! — приказал человечек и потянул к бабке ручки — раскоряки.
Бабка посмотрела на него шалыми, совершенно уже безумными глазами и не ответила.
Лесовик тянул руки, они росли. Длиннели, длиннели, длиннели…
Но бабка Языга так же далека оставалась от них, как в начале.
Василёк дивился, глаза протирал, ничего не понимал. Неужели у него так же было?.. Он видел двоих Лесовиков сразу: одного настоящего, другого — как бы нарисованного в воздухе. Настоящий был внутри нарисованного. У настоящего руки протянулись к Языге и застыли. У нарисованного — руки росли, росли, росли, удлинялись, удлинялись, в лёгкую чуть заметную, тоже вроде нарисованную, дымку.
Бабка Языга тоже раздвоилась. Настоящая неподвижно сидела не месте. Ненастоящая — отодвигалась, отодвигалась, отодвигалась… Видимо, зрелище было приспособлено для двоих. Василёк, став третьим, сразу сделался лишним…
— Ничего не выйдет! — крикнул Василёк, перебивая действо. — Надо по-другому!.. Тогда Лесовик, мгновенно отвечая на призыв, сделался медведем и прыгнул, раскатисто рыча, на бабку.
Бабка Языга ахнула, пискнула и обратилась — так же мгновенно — в рой пчёл. Часть роя, слипшись в плотный ком, висела в воздухе, — прятала в себе кольцо. Другая часть роя — большая — набросилась на медведя и, рассерженно жужжа, оставляла жало за жалом в его морде.
Медведь отмахивался лапами, ревел…
Василёк рванулся — напасть, выхватить кольцо.
Пчёлы, словно предупреждая его движение, превратились в грозную, рогатую, пунцоголовую Зуб — змею. Кольцо змея тут же торопливо проглотила.
Медведь стал длинноногой, белопёрой птицей — вап с железным клювом.
Птица напала, норовя притиснуть змею острыми когтями или ударить клювом в голову. Змея металась, уклоняясь, в свой черёд пытаясь обвить длинную шею, чтобы задушить, или ужалить птицу.
Василёк схватился за меч. Но едва вытащил, змея исчезла — превратилась в россыпь внешне одинаковых, жёлтых блестящих колец. Которое среди них нужное? Поди-ка определи!..
А Лесовик?.. Он в этот раз явился в первоначальном облике — деревянного низкорослого человечка. Человечек встал на колени, в правой руке его, откуда ни возьмись, вырос пучок длинных острых сосновых игл.
Всякий раз, как Лесовик попадал иглами в одно из колец, оно вскрикивало бабкиным голосом и — исчезало… Но так их много было, так юрко они увертывались, перекатывались с места на место, что возня тут предстояла долгая…
Василёк вложил меч в ножны и следил беспомощно. Сейчас он Лесовику не подмога.
Всё меньше колец. Но Лесовик, видать, устал. Его движения уже не так точны. Несколько раз он промахивался.
Последние кольца он ловил у самой стены — там, где она примыкала к печке. Ловил — и не поймал.
Василёк увидел — раньше Лесовика — дырку стеной и печкой. Увидел, как подтягиваются к ней последние четыре кольца.
Рванулся, чтобы помочь Лесовику, — хотя бы ногой загородить дырку. Но было поздно — Василёк не успел.
Кольца — одно за одним, затем два сразу — свалились в дырку. Василёк так и не понял, какое из них было Корчуново.
Лесовик смотрел сконфуженно. Печальны были его глаза и слезами налились.
— Я упустил её. Погубил свой лес…
— Делай что-то! — взмолился Василёк. — некогда плакать!
— Пошли наружу! — Лесовик встряхнулся, размазал свои смоляные слёзы, первым выскочил через разбитую дверь. На полянке перед избушкой он крикнул непонятное слово, и шелест, шелест потёк на них из леса.
Василёк увидел, что густые волны муравьев окружают избушку. Рыжие, красные, чёрные, крылатые, бескрылые они протекли под избушкой; листвяно шурша, поднялись по столбам; частью втянулись в её зияющее нутро, частью остались на стенах, покрыв их живым шевелящимся ковром…
Долго длилось ожидание. Затем Лесовик — только он! — видать что-то услышал: поник головой. Муравьи, старательно огибая Василька и Лесовика, вернулись в лес.
— Не нашли? — догадался Василёк.
— Кликну козявок помельче! Избу разнесу по брёвнышку!..
— Может, матушку позвать? Может, она сладит?.. Матушка милая, помоги!..
Лесовик дёрнулся было, будто протестовать хотел, да зов уж прозвучал.
Тут же встала из-под земли, быстро и бесшумно, великанша в чёрных доспехах.
— Зачем звал, сынок?
— Помоги Языгу выкурить! То, что тебе отдавал, — у неё!..
— Зажмурься!..
Матушка одну железную бровь приподняла на миг. Из правой глазницы доспехов рванулась огневая струя, облизала избушку и захрумкала, захрустела, стараясь пережевать. Ярко да жарко вспыхнули брёвнышки. Ветрами были обдуты, солнышком просушены.
Вопль сокрушённый послышался.
— Их-хи-хи, хи-хи, хи-хи!..
Бабка Языга выпала из огненного кома, в который превратилась избушка. Шлёпнулась на четвереньки, поднялась, завыла. Волосы и брови пообгорели, бородавки в саже. Кольцо вот оно, тут как тут, — слева, на указательном…
Василёк шагнул вперёд, руку протянул:
— Отдай!..
И словно напомнил Языге, из-за чего сыр-бор.
Она схватилась за кольцо, подняла его глазам.
— Хочу, чтобы никто меня не тронул! — заголосила поспешно, взахлёб. — Чтобы никто не мог меня извести! Чтобы всегда была невредима — целёхонька!..
— Что ты! — закричал Василёк испуганно. — Замолчи! Всех погубишь!..
— Всех — не грех, кабы себя спасти! — сказала бабка тихо.
Василёк услышал, содрогнулся. Ему показалось, будто из вихря блескучего, который неправильно именовали кольцом, выметнулась лёгкая липкая сетка, обволокла бабку Языгу…
— Смотрите! — сказала великанша в чёрных доспехах и указала вверх.
Василёк, Лесовик и волк подняли головы.
Солнце над ними посерело, словно пылью покрылось. Пылинки росли, чёрные дверцы да окна приоткрывались. Из круга солнечного, источенного чернью, что-то посыпалось, посыпалось. Хлопья сажи… Нет, букашки… Нет, людишки при оружии… Странные…Безротые…Сильные… Сколько их!.. Сколько!... Среди них — в гуще самой — знакомец. На белом коне. Корчун… У Тугарина помнится такой же конь был. Возле той горы огнедышащей погиб…

Глава 20

У Детинца были все. Василёк переправил сюда артельщиков с побережья. Светлановы отроки созвали русиничей.
Толпа замесилась густая. До самых стен Детинца достигла. Взрослые стояли вперемешку с детьми. Те и другие вооружены. Лица у тех и других серьёзны, безулыбчивы…
Только Светлан отсутствовал — остался в своём подземелье. Передал, что Бессон его заменит, а ему царю, негоже быть на глазах…
Веселяй был в толпе, слушал её шум, гомон. Казалось ему, что прибыл после долгого путешествия. Удивлялся, что напрочь отвык от Селища и Городища. К морю тянуло…
Стоило закрыть глаза, и накатывали волны, отливая металлическим блеском. Ветер оставлял на губах солоноватый привкус. От распахнутости пространства, от обилия голубизны перехватывало горло, петь хотелось…
— Бессона! Пусть Бессон говорит! — кричали в толпе.
— Веселяя! — пискнул один чей-то неуверенный голос.
Веселяй поморщился. Даже мысли о собственном былом верховодстве были неприятны. Как его глупо выпихнули тогда на власть русиничи! Как он глупо согласился!..
— Бессона!
— Пусть говорит!
— Что случилось?
— Что делать надо?..
Бессон вышел из толпы, оглядывался спокойно, нащупывал глазами знакомые лица. Не таким он был раньше — когда зверствовал, когда творил скорые расправы. Что-то с ним произошло. Что-то изменило его…
— Тяжкая напасть. Враги страшные, — Бессон говорить начал, и волны тишины побежали по толпе. — Темь-страна захватить нас хочет. Под пятой держать. Нас меньше. Наша выручка: закалка да смекалка. На авось такого врага не одолеешь. Я предлагаю не сбиваться в воинство, а наоборот, рассеяться на мелкие отряды. Враги в лесу завязнут, а мы — спереди, сзади, с боков — на них. Притаись, над собой пропусти — ударь в спину. Обойди, нацелься — ударь в плечо… Вспомните наши старые боевые присказки. Они ещё пригодятся… «За правое дело стой смело…Бей по врагу на каждом шагу!.. Видишь врага — не жалей батога! Если враг уносит ноги, отрезай ему дороги!»..
Бессон замолк, но уходить не собирался, — ноги пошире расставил.
— А может, замириться с ними? — взмыл чей-то голос — Властителей много было, народ — один.
— Пусть Корчун будет вместо Светлана! — поддержал другой горластый.
— Это кто? — спросил Бессон — Шибалка с Ядрейкой?
Вот мы вас и отправим замиряться! Пойдёте послами от нас?..
— А что!.. Мы непрочь!.. — согласились крикуны.
— Вот и ладно! — сказал Бессон. — Ответим для начала миром на их войну… Что ещё молвить хотите? Как размыслить?..
— Давайте плоты сколотим! В море уйдём! — крикнул Веселяй. — Тут мы пришельцы! Надо Русинию искать! Родину!..
— Правильно! — поддержали голоса.
— В море!
— На плотах!
— Могу понять! — сказал Бессон. — Но никогда не одобрю! Море не шутит. Для него ладьи нужны.
— Так вы ж строите! — крикнул кто-то.
— Одну ладью смогли! Да и ту — слуги бабки Языги научили!
— Правду бают, что бабка нас предала? — спросили из толпы
— Да. Переметнулась.
— Кто ещё скажет?..
— Пусть отроки не цепляются!
— Пусть не учат, как жить!
— Тогда будем воевать!
— Пусть идут к нам под начало!..
— Взрослым без присмотра нельзя!
— Взрослые без нас погибнут! — зазвенели протестующие детские голоса.
— Только дети могут всё на свете!
— Взрослые будут в своих отрядах, — решил Бессон, — отроки — в своих… Кто еще скажет?..
— Надо лес уберечь! Надо защитить лес! — выпалил Василёк. — Только потом уходить можно!..
— Правильно!
— Хорошо!..
— Моё мнение, — сказал Бессон, — родину в себе надо иметь, а не искать за морями…
— Правильно!
— Хорошо!..
— Ладно!..
— Бог Тугарин поможет нам! — сказал кто-то мрачно и вдохновенно. — Давайте ему помолимся!..
— Тугарин — бог, могучий, зоркий, помоги нам! — с готовностью затянул неокрепший басок.
— Не верим в Тугарина! — перебили детские голоса.
— Не хотим про него слышать!
— Наш царь и бог — Светлан!
— Помолимся Светлану!
— Славься, Светлан, озаряющий мир!
— Только дети могут всё на свете!
— Охрани и помилуй нас, бог Тугарин!
— Да при Тугарине…
— А при Светлане…
— При Бессоне тоже..
— И при Веселяе…
— А вот при Васильке бы…
У Веселяя голова заболела от беспорядочных криков. Они были неприятны — потому что не могли сложиться в песню. А песня — для предстоящих кровавых схваток и суровых испытаний — нужна была на этом бурливом сходе…
Сторонники Тугарина что-то ему напомнили. Веселяй попятился, выбрался из толпы. Он попробует помочь им всем, покуда голосят без толку. Он их, может быть, спасёт и от схваток, и от испытаний… Детинец был пуст. Нараспашку двери. Стража была там, возле Детинца. Ну и волки! Неужели Светлан внизу один — оденёшенек?..
Веселяй проверять не стал. Добрался до знакомой горенки, про которую кстати вспомнил…Огляделся…
Сундуки стоят друг на дружке. Так он их когда-то поставил, и никто с тех пор не потревожил. Три сундука у одной стены, три — у другой. Один — в том круге, что посреди горницы выдолблен в полу.
Да, не тянет русиничей к писанным тайнам…
Веселяй вошёл в круг, поднял тяжёлую крышку, присел, вдохнул запахи пыли, кожи, плесени. Они существовали по отдельности, и они же, смешиваясь, давали новый запах — зовущий, волнующий, пьянящий.
Веселяй взял верхнюю книгу. Подержал на весу. Погладил чёрную кожу, которой книга была обтянута.
Открыл обложную доску.
Страница потянула его в себя — в другой мир, в явь другую. Страница была, как ломкая пелена тёплого воздуха над костром. Буквы проступали сквозь неё, как отдельные черты чего-то большого, сложного, небывалого. Может быть, огромного дома? Хотя зачем он, такой нужен…
Страница ждала…Именно это ожидание вспомнилось Веселяю на площади возле Детинца…Не может оно быть напрасным…
Помнится, раньше, когда был властителем, он испугался жадного ожидания живой страницы. Что она предлагала? Что обещала?..
И только теперь сообразил, что в ней могла таиться помощь, поддержка иного мира. Если вызвать, попросить, — неужели не ответит?..
Он стал читать вслух, не пропуская ни единого слова.
— Такато ато, сораре аре коримо имо кубуру уру…
Слов было много, и в горле пересохло, пока добрался до конца страницы.
Что-то со зрением сотворилось, и буквы он видел нечётко.
Двинул книгу вперёд. Вроде, стало пояснее, не так расплывчато.
Двинул ещё…Вот… В центре круга надо встать…Любая буковка тогда свежа, выпукла.
Будто вырезана только что из еловой древесины…
Он опустил крышку сундука. Взобрался на неё. Иначе нельзя в центре круга поместиться. Разве что сдвинуть тяжёлую кладь… Теперь словно в спину ему смотрел кто-то. Словно просили о чём-то, ему известном. Он догадался, что нужно сделать. Повернулся в ту сторону, стоя на сундуке. И снова начал читать ждущую страницу…
— Токато ато, сораре, аре…
И сразу почувствовал облегчение. Да, он правильно понял. Именно так надо поступать…
Потом повернулся в третью…В четвёртую сторону…
И вдруг страница исчезла…Она открылась, наполнилась глубиной… Стала дверью в иной мир… Буквы отступали. Слились с очертаниями большого — длинного и высокого дома. Веселяй смотрел, испытывая неловкость.
— Помощи прошу! — сказал неуверенно. — Помогите в нашей беде!.. Из дома вытягивались — десяток за десятком — толпы мускулистых, обнаженных до пояса одетых в порты, обутых в лапти, людей с непривычными безротыми лицами. Ещё дальше были другие дома, похожие на первый — вернее, ближний — как две капли воды. И оттуда вытягивалась бесконечная череда безротых.
Они тесно, плечом к плечу, шли по широкой дороге. На лицах — бодрые ухмылки. Хотя, может, Веселяй и ошибался. Может, это были гримасы ненависти, а не бодрости. Поди-ка пойми по лицу, когда на нём нет рта… В каком-то месте дороги ничем не при мечательном, никак не обозначивался сплоченно, как шли — вдруг взмывали круто вверх и пропадали в кудрявом чёрном облаке.
Странная удивительная картина. Никогда раньше Веселяй простой русинич таких не видел. Такое разве что сам Тугарин мог узреть.
Едва произнёс Веселяй свои слова, на них откликнулись.
Но не так и не те, от кого он ожидал…
Безротые не остановились. Ни один из них не повернул головы. Лились и лились полноводным потоком…
Зато из-под крыши ближнего дома стремительно стали выбиваться жёлтые короткие дымки. Прямые, изогнутые, свитые в завиток, они полетели к Веселяю. К той двери, которую Веселяй приоткрыл.
Уже при подлёте, совсем близко, они принимали форму жёлтых человечков: руки — ноги, тулово, кругляшок головы без единой дырки.
Человечки неслись на Веселяя, выставив кулачки. Они хотели ворваться к нему, выйти в его мир. Так помощь не предлагают. Злую силу вызвал Веселяй. Не ту книгу взял…
Веселяй оттолкнул первых. Они отлетели, ударились о наступающих, закружились.
Но их подперла новая волна — остановила, поделилась своим напором.
Подкреплённые свежими силами, человечки снова ринулись вперёд, бурля, как вода, кипящая в котле.
Веселяй их отталкивал, шлёпал ладонями, кулаками, уминал, как пушную рухлядь в коробе. Но они лезли и лезли.. Скользкие, будто смазаны маслом. Пёрли, как тесто из квашни.
Веселяй умаялся, разгорячился, употел. Веселяй почувствовал бессилие, обиду. Как же так! Он же добра хотел!..
Один, другой человечек прорвались — полетели, злорадно хохоча, мимо Веселяя. Чтобы их поймать, нужно было оторвать руки от живой страницы. Нельзя их было поймать…
Силы уходили, усталость напирала. Чем бы, чем бы их прихлопнуть вместо ладоней?..
Да вот же — как он глуп! — тяжёлая доска, обтянутая чёрной кожей. Книжная обложка…
Веселяй, не пуская одной рукой перекинул доску на прежнее место. Придавил…
Под обложкой бурлило, дёргалось. Но держать теперь было легче: справился только левой или правой.
Веселяй снял книгу с сундука, положил на полу ступил на неё ногами.
Поспешно вытащил все Кинги. Составил из них стопу.
«Закрыть» страницу, сделать её обычной он не сможет — не знает как…
Веселяй уложил колдовскую книгу из-под ног своих на дно сундука. Сверху придавил другими книгами закрыл сундук.
Для верности нарушил пирамиду у одной стены. Сбросил с неё верхний сундук.
Долго выкладывал из него книги — очень устал. Долго затаскивал пустой сундук на тот, что в центре круга. Долго загружал книги на старые места…
Отдыхал — привалился спиной к двум сундукам в центре круга. То ли нижний сундук и впрямь подрагивал. То ли подрагивала спина Веселяя от работы сердца…
Когда вернулся на площадь перед парадным крыльцом Детинца, русиничи толпились вокруг двух трупов — Шибалки и Перемяки. Василёк ему рассказал, как погибли артельщики.
Было так. Прилетели два жёлтых дымка. Втянулись Перемяке да Шибалке во рты.
Мужики обезумели. Выхватили мечи, набросились друг на друга…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 21