Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Фантастический роман)

Книга ЧЕТВЕРТАЯ

"ЕДИНСТВЕННЫЙ"
Глава 1

Свет был странным. Непонятно, откуда он исходил. Сколько ни верти головой, он повсюду одинаков. Не найти того костра, той жаровни, того светила, что служит источником.
Свет был скупым, не лучистым, приглушенным. Свод над головой (ведь не назовешь его небом) как бы распадался на бесчисленные, ровно тлеющие угольки. И каждый уголек лежал словно бы в темном мешочке. Каждый был окружен покрывалом, сотканным из тьмы.
На соты походил свод над головой. На соты, наполненные светом.
Васильку показалось, когда открыл глаза, что он в Темь-стране. В тех ее местах, где раньше не бывал. Но даже в Темь-стране с ее вечными сумерками было больше красок, чем здесь.
Тут, куда ни глянь, плоские холмы, поросшие сухой травой, похожей на осоку. Да еще топорщатся кое-где заросли низкорослых кустов с мелкими острыми листьями.
И кусты, и трава серо-пепельные, присыпанные крупной, лоснящейся пылью. А может быть, не присыпанные. Может быть, они сами эту пыль порождают.
Волк под Васильком перекатываются упруго, будто морская волна. Хотя тут, похоже, — великая сушь. И про море мечтать не приходится.
— Где мы? — спросил Василек, едва себя осознал.
— В круге тьмы! В подземье! — буркнул волк.
После этого — молчали. И без объяснительных слов понятно, что Подземье — это где-то внизу, под привычной землей. А светлый свод над головой — земная изнанка, хотя так и тянет назвать ее небом.
Бабуня говорила когда-то, что Вселенная — крестообразна. Есть миры над тобой. Есть миры под тобой. Есть миры, что на одном с тобой уровне.
Подземье — под землей, это понятно. Непонятно, зачем он Василек, здесь нужен?..
Хотя, может быть, строение Вселенной объясняет все, что с ним происходило? Он был в мирах надземных. Был в мирах, что на одном уровне с Землей. А теперь, как бы завершая путь познания, оказался тут.
Волк перекатывался под ним. Верный и сильный зверь. Как он попал сюда? Тоже, небось, не по своей воле?
— Ты почему не на земле? — спросил Василек, нарушая молчание.
Волк пряданул ушами. Ответил не сразу, явно неохотно. Буркнул, не поворачивая башки.
— Бился с нечистью.…Закусали.…Здесь очнулся…
— Меня-то куда несешь?
— К Матерям!..
Последнее рявкнул — как отрезал. И замолк основательно. И волны под Васильком стали еще быстрее вздуваться и опадать.Василек и сам почувствовал: не до болтовни сейчас. Что-то не так. Угроза в загустелом воздухе. Угроза в травах и кустах. Угроза в темном озере, что появилось впереди слева.
Рука привычно потянулась к мечу: тут, на месте. Сразу спокойнее стало. Другая рука не отрывалась от плотной шерсти. Волк наддал ходу. Понесся, как ветер. Хотя только он сам и мог ветер породить. Естественного движения воздуха здесь, видать, не бывает.
Василек хотел отвлечься, ибо волчья спина и бешеный бег порождали воспоминания о том, что было. Взять хотя бы его поездку за живой водой. Но что-то мешало, не давало расслабиться. Василек скосил глаза влево и понял, что озеро никуда не девалось. Как оно появилось много волчьих скоков назад, так и сейчас было слева и чуть впереди. Распластанная желто-зеленая вода, неприятно похожая на гной, не сморщится, не шелохнется. Озеро как будто бы стоит на месте. И в то же время несется с такой же скоростью, как волк.
Василек перевел взгляд на переднюю окраину озера. Нет, оно не парило над почвой, как ему сперва было подумалось. Не пропускало травы под собой. Оно словно бы лежало на месте, — вопреки всему такое впечатление сохранялось. А травы наскакивали, будто пики и сабли. И растворялись в зеленовато-гнойном безразличном свечении.
А на задней — по ходу — окраине, за озерной границей, травы будто выныривали из-под воды. Топорщились, нисколько не согнутые, не примятые.
— Что это? — воскликнул Василек.
— Тьмак! — непонятно ответил волк.
— Он живой?
— Да!
— Тебе не уйти от него?
— Нет!.. — в голосе волка — досада.
За их короткий разговор тьмак сдвинулся и был теперь напротив Василька. Можно сказать, мчался бок-о-бок, ибо расстояние между ним и волком — пядь за пядью — сокращалось.
Что ж тогда бежать, — хотел сказать Василек, — давай биться. Но не успел, — тьмак начал битву первым. Словно самостоятельное живое существо, выбросилась из него сеть — наперерез волку и Васильку.
— Ай да Подземье! Тут рыбы сети выметывают, на рыбарей охотятся!
Волк упруго и сильно скакнул вбок. У Василька в утробе что-то громко булькнуло, и Василек осердился на этот звук. При обычных — плавных — скоках такого не бывало. Сеть словно дразнила. Висела перед глазами неизбывно. Когда волк шарахнулся в сторону, она подросла ровно на столько, на сколько он отпрянул.
«Озеро» мчалось вдоль волчьего пути. Сеть висела поперек. Очень неудобен для взгляда был тьмак. Никак не соотносился с привычными земными мерками
Василек вынул меч из ножен. Рубанул наискось. Сеть не была непробиваемой. Меч оставил в ней глубокую борозду. Края разреза быстро налились крупными тяжелыми каплями.
Василек хмыкнул удовлетворенно.
— Получила?.. Не будешь заставлять меня, храбра, булькать по-болотному!
И тут на него напали всерьез. Поначалу «озеро», как ленивое крыло, медленно взмахнуло перед волком и его наездником. Большая часть «воды» (вернее, тьмака) перетекла при этом в сеть. Затем сеть распухла, слилась в единое полотно. И стала неторопливо заваливаться на спутников, — никуда, мол, не денетесь!, — подгибаясь удобства ради с боков и с верху.
Василек смотрел, как зачарованный. Перед ним была не просто тьма, а тьма живая. То казалось, что вся она поросла короткой бархатистой шерсткой, и слабый жемчужный отсвет прилипчиво реет над ней, не имея сил оторваться. То чудилось, что она состоит из множества длинных лент, которые вольно реют, не перепутываясь, не мешая друг дружке. И никогда их не порвать, не разрубить. Потому что нет им конца, нет переводу, и любая сила рано или поздно устанет бороться с ними. То представлялось, что наползают змеи, — огромная стая, бесконечное полчище. Они встали на хвосты. Они взбираются друг по дружке. Они красивы и непобедимы…
Волк дернулся, лязгнул зубами, кусая наступающую тьму; заставил Василька очнуться. «Озеро» было над ними. Почти упало на них. Не бархатистое, но колючее — все из маленьких льдистых иголочек, с тихим шелестом трущихся друг о дружку.
Василек впервые видел черный лед. И лед, похоже, впервые видел земного храбра: у Василька было такое чувство, словно его — именно его, а не волка — старательно разглядывают и обнюхивают.
Может быть, каждая иголка оснащена ухом и глазом? Еще миг, и первые острия воткнутся в него, — уж тогда убедится…
Волк зарычал злобно, мотнул башкой, будто хотел толкнуть, — и Василек опамятовал окончательно. Взмахнул мечом, — раз! раз! еще раз! — вспарывая наискось острую тьму.
— Крест-накрест руби! — рявкнул волк.
Вот еще! У Василька самолюбивый жар полыхнул на щеках. Ты себе скачи да кусай, а с мечом я сам управляюсь.
— Раз!.. Раз!.. Так!.. Да еще так!.. И перетакивать не будем!..
Брюхо у тьмака пропорото. Потоки игл выливаются, но не одна не уколет, не воткнется, — истаивает на лету. Моргнешь, — а раны тьмаковой уже нету. Затянулась. И движение книзу неостановимо. Наваливается ворог. Не торопится.
Волк под Васильком рычит и ляскает зубами. Бьется на свой манер. Тяжело ему.
— Раз!.. Раз!.. Так!.. Так тебе!.. — Вот он, тьмак. Насел. Достал Василька своим исполосованным пузом. Дохнул жутким холодом безжизния.
Губы враз окоченели. Мысли спутались. Нос потяжелел и словно покривился. Уши заболели, стали острыми, — впору ими махать вместо меча.Сознание, съеживаясь, уменьшаясь, полетело вглубь Василька, словно камень с вершины горы. Издалека, из прошлого, услышал он слабые слова, которые звучали уже, которые знакомы были.
— Руби крест-накрест!..
И почувствовал: спасение в этих словах. Нету сил на них гневаться. Впору совет исполнить. Взмахнул коченеющей рукой. Сверху вниз.…Теперь меч плашмя…Справа налево… Надо же! Совсем по-другому повел себя тьмак, распоротый крест-накрест. Не затягивались порезы. Выворачивались наружу. Завивались, будто лепестки цветов.
Движение «лепестков» делалось все быстрее, а холод, терзающий Василька, уменьшался. Приятно было и легко. Будто бы тот, кто падал в пропасть, вдруг остановился в воздухе, а затем начал взлетать — выше, выше…
Края разрезов завивались торопливо, словно спешили вывернуть тьмаково нутро наизнанку. Но завитки («лепестки цветка») не увеличивались и не утолщались. Тьмак худел на глазах, исходил в дыру, проделанную Васильком. Судороги сотрясали дрябнущие бока. Морщины черные на черном — возникали стремительно, множились, ветвились.
Что-то они напоминали…Сеть, выкинутую наперерез Васильку?.. Или, может быть, узоры, что выкладывали ежины на своей родной планете?..
Почему-то именно сейчас они вспомнились, те далекие узоры, то канувшее прошлое…
Волк отступил на шаг. Хотя можно было и не двигаться: тьмак, усыхая, как бы пятился, отползал.
Василек вложил меч в ножны. Смотрел. Ждал. Поглаживал пальцами по вздыбленному волчьему загривку, и шерсть под его пальцами мягчела, укладывалась.
Тьмак по-прежнему стремительно выворачивался, будто пожирая сам себя. И вдруг — в неуловимый миг, в тот миг, когда он кончился, исчерпался, иссяк, — вывертывание прекратилось. На месте тьмака не осталось ничего. Затем словно чей-то глаз открылся, — появилась тусклая, слабо светящаяся точка.
— Прижмурься! — буркнул Волк, предостерегая. Василек послушно прикрыл глаза ресницами, убедился, что советами зверя лучше не пренебрегать.
Из тусклой точки вдруг вспыхнул световой луч. Встал прямо, чуть расширяясь кверху, ослепляя, завораживая своей неуместностью. Побыл таким немного. Словно прожил свой — отдельный век. И — всосался в почву, просочился сквозь неприветливые здешние травы.
Пока он жил, небольшой кусочек Подземья изменился поразительно. Вспыхнул небывало яркими красками. Из каждого листика, из каждого стебелька выплеснулась зеленейше-синейшая изумрудность. Воздух же как будто исчез. Вместо воздуха словно и впрямь возник драгоценный камень, в блеске которого можно было утонуть, раствориться.
— Что это?.. Зачем?.. — спросил Василек, хлопая полуослепшими глазами.
— Тьмак умер, — пояснил волк. — Они всегда так погибают.
Прерванное было путешествие возобновилось. Что там, впереди? Ждать было интересно. Глаза быстро привыкли к возвращенной тусклости. Все вокруг виделось так же хорошо, как прежде. Волк озабоченно пофыркивал, будто отвечая своим тайным мыслям. Башкой лобастой поводил туда-сюда. Равнина сменялась холмами. Сперва наползли холмы-детеныши, — невысокие, с пологими склонами. Затем возникли взрослые, — объемистые, крутые. Травы на вершинах росли густые, длинные. Они спутывались прядями, они словно лились. Бездонная синева проглядывала сквозь их привычную пепельность. Во всяком случае, так виделось Васильку.
Если бы он скакал на обычном коне или — того хуже — путешествовал пешим, ни за что бы ему не прорваться сквозь буйный травяной разлив.
Василек благодарно похлопал волка по загривку.
— Ишь ты! — сердито отозвался волк. — Прежде меня заметил!.. Где?.. Что?.. О чем он говорит?.. Василек напрягся. Правую руку приставил ко лбу лодочкой.
Тут один из холмов шевельнулся. Да и не холм это вовсе. Видать, нечто живое. Вроде того недавнего «озера». Едва оно задвигалось, едва себя выдало, сразу непонятно стало, как оно раньше было незаметным.
Поначалу вздутое, как пузырь на луже, оно вдруг потеряло свою вздутость. И стало похожим на мельничный жернов, уложенный ровными полукружиями. Словно испекли много черных ватрушек, разрезали пополам да уставили половинками — тык-в-тык — весь жернов. Рядок по краю, рядок поглубже.…И так до центра, где четыре половинки, смыкаясь, образовали квадрат.
— Что это? — воскликнул Василек.
— Тьманс! — непонятно ответил волк.
— Он живой?
— Да!
— Тебе не уйти от него?
— Нет! — в голосе волка — досада...
И снова слева — преследователь. Его движение заметнее, чем движение «озера» — тьмака. Наверное, потому, что местность неровная. «Жернов», или тьманс, то взбирается, то скользит. Он не может прыгнуть, оторваться намного. Он поневоле повторяет очертания почвы.
Волку легче. Его плавный скок — над холмами да между них. Волк не зависит ни от каких неровностей. Василек поглядывал на тьманса без опаски. Гладенький, кругленький, — ну что в таком может быть страшного.
— Меч достань! — сказал волк.
Василек хотел усмехнуться, что-нибудь колкое сказать. Но вспомнил, как наваливался смертный холод, и, вздохнув, послушался.
— Тебя, что ли, подшепнуть? — спросил добродушно.
— Пригнись! — рявкнул волк и резко дернулся, бросив Василька на себя. Василек больно ударился носом о волчью спину. Густая шерсть влезла в рот.
Что-то свистнуло над ним. Вернее, гудануло коротко и басовито, как шмель.
— Руби! — взвизгнул волк.
Василек рванул голову кверху. Мечом замахнулся.
Увидел: змеиноподобная тень удаляется, укорачиваясь, прилипает к «жернову», становится тихим безопасным полукружием.
— Что же ты!.. — волк ушами пряданул, шерсть на загривке вздыбил. — Растяпа!..
— Ладно, — сказал Василек примирительно. — Теперь не провороню!..
— Пригнись тогда! — снова рявкнул волк.
Он, как видно, нюхом чуял новое нападенье.
На другой раз Василек не зевал. Знал, что будет, и как себя вести.
Он успел заметить, как переломилась дужка одного из полукружий.
Как полукружие превратилось в пасть, неведомо кем направляемую.
(Может, остальными дужками?). Как по плети прошла волна замаха…
Тут он пригнулся. И снова шмель над ним прогудел,
Такая потеха для храбра не в тяготу. Боевая забава удальцу в радость.
Он не опоздал. Концом лезвия перерубил дерзкую плеть. Обрубок, дергаясь, упал обочь. Из него вытекала густейшая кровь, похожая на патоку.
Тьманс, лишившийся дужки, заверещал по-поросячьи. Другие дужки меняли формы: сплющивались, волновались. Впрочем, это продолжалось недолго. Вскоре Тьманс мчался следом за Васильком как ни в чем не бывало.
— Как с ним сладить-то? — спросил Василек, склоняясь к волчьим ушам. — Поведай!.. Сам отстанет! — часто вздыхивая, ответил волк. — Лишь бы ты не зевал!..
Тьманс едва-едва дал ему договорить. Сразу три дужки вдруг переломились. Три плети, хищно изгибаясь, понеслись к Васильку. Не соприкасались, не перепутывались, хотя были в непрестанном сложном движении друг возле дружки.
Воздух взбурлил, восстонал, как налетела вражья сила. Ну и пришлось же тут Васильку повертеться! Ну и попотел же он тут!.. Пригибаться было бесполезно: от одной плети уклонишься — две другие достанут. Мечом встретил Василек налет — сильнейшим отражающим ударом.
Что-то он рубил — вязкое, приставучее. Будто в смолу меч вонзал. Что-то гудело над ним. Что-то, обжигая, тянуло вбок, — с волка сдернуть пыталось.
Какие-то обрубки разлетались, но, вроде бы, сползались обратно, чтобы снова прирасти. Василек молотил, как добрый работник, но краем глаза успевал замечать любые шевеления вокруг.
Волк прервал его молотьбу, прохрипев:
— Помоги!..
Василек, орудуя мечом, глянул — и ужаснулся. Пропущенная им плеть обвилась вокруг волчьей шеи и душила зверя. Волк уж язык вывалил да глаза выкатил. Но не останавливался, — скакал из последних сил. Василек обрубил удавку, сорвал с шерсти обрубок и зашвырнул, как мог, далеко. За тьманса. В дремотные холмы. Кусок тьманса был тяжелый, безвольный. Кидать его именно потому, что весом, — было приятно.
Волк встряхнулся. Видимо, что-то хотел сказать. Но не вышло. Только горлом клокотнул, башкой мотнул да прибавил ходу.
Василек раскидывал тьманса по кускам. Быстро убедился, что так и надо подступать. Потому что куски не успевали собираться, и атакующий напор заметно ослабевал. К тому же был, видимо, некий предел, попав за который, отрубленные куски теряли связь со своим телом и возможность возвратиться.
Они долго так неслись — « в обнимку» с тьмансом. И свет между холмами, вроде бы, оставался таким же: не летучим, не лучистым, как бы запеленутым в темные покровы. Но, вроде бы, он стал и немного другим: менее ярким, более упрямым. Будто тьма пыталась его сдавить, сжать в кулаке, совсем обессилить. Он же ершился, топорщил перья…
Тьманс неожиданно вильнул влево — искромсанный, но юркий. То ли понял, что не одолеет наездника, то ли неслышимый приказ получил. Василек и моргнуть не успел, как недавний противник исчез, будто нырнул под ближайший холм.
— Спешиться бы! Меч обтереть! — попросил Василек.
— Некогда! — буркнул волк. — Нас ждут!.. Василек вздохнул, не говоря ни слова. Обтер лезвие о рубаху. Вдел в ножны.
Когда они приедут? Куда?.. Ох, и долгие пути-дороги тут, в Подземье! Ничуть не короче, нежели там, наверху, под благодатным солнышком. Так хорошо дремлется под размеренный скок-полет. Василек не раз уже испытывал эту приятную отрешенность посреди спешки… Но, похоже, передряги не кончились. Волк вдруг шарахнулся и стал забирать вправо. Будто хотел обойти препятствие.
Василек вцепился в шерсть, чтобы не свалиться. Это не земные пути: ухо держи востро, глаз — бездремно. Поначалу ничто впереди не показались тревожным. Шарахаться было как будто бы не от чего. Он даже хотел попенять волку: у страха, де, глаза велики. Но вдруг впереди, — в том направлении, где пропал тьманс, — один из холмов будто бы вздрогнул, будто бы чуть приподнялся.
Василек решил, что этот холм и напугал волка, именно его и старается волк обогнуть стороной. Чем дальше вглядывался, тем больше странного примечал. Холм, и без того темный, наливался изнутри новой, грозной, тяжелой чернотой. Он плотнел, напрягался, сдерживаемый собственной формой.
Волк часто оглядывался, озабоченно сопел. Тревога и растерянность были в нем. И усталость. Матерый зверь, он очень походил сейчас на того щенка-малыша, которым был когда-то.
— Что будет? — спросил Василек. — Чего ждать?..
Волк приоткрыл пасть, — хотел ответить. Но уже некогда было, — уже началось. Волк только испуганно тявкнул — ну совсем как щенок — и припустил быстрее.
Холм начал распухать. Словно треснула и отлетела скорлупа, в которую он был заключен…
— Что это? — воскликнул Василек.
— Тьмитель! — непонятно ответил волк.
— Он живой?
— Да!
— Тебе не уйти от него?
— Нет!.. — в голосе волка — досада…
Теперь уже хорошо было видно, что холм — вовсе не холм. Он потерял первоначальную форму. Раскудрявливался неторопливо. То ли куст пышный. То ли голова, ушастая да волосатая. Вот кончилось движение вверх. Завитки замерли, будто врезанные в странно освещенный воздух, тяжелые, маслянисто-черные.
Волк мчался, как стрела, как вихрь. Васильку передалось его страстное желание уйти от напасти, опередить ее. Казалось, волчья страсть летит впереди мохнатого тела и расталкивает воздух, — Василек совсем не ощущал напора встречных струй.
Тьмитель стал беззвучно обрушиваться. Наверное, он падал одинаково на все стороны. Расплывался в плоский, пронизанный стоячими стежками, блин. Васильку же представилось: огромная голова прицельно валится на них с волком. Вроде бы, и рот обозначился. Вот он, приоткрытый, шелковистый такой…
Волку недалеко было до края страшной головищи. Волк мог ускользнуть. Очень хотелось Васильку так видеть и так думать. Но как ни напрягался зверь, как ни подбадривал его наездник, все же неминуемый край — хотя бы, край воображаемого «уха» — нависал над ними.
— Может, мечом?.. Крест-накрест? — выдохнул Василек с надеждой.
— Нет.
— Что же делать?
— Молись…
— Кому?
— Отцам Света…
Чем ближе был тьмитель, тем быстрее двигался. Он словно высасывал впереди себя тот странный, робкий, нелетучий свет, которым было озарено Подземье.
Вокруг Василька ощутимо стемнело и похолодало. Обозначались темные извилины и загогулины, — окружили беглецов. Будто с воздуха внезапно содрали его невидимую плоть, обнажив также прежде невидимый костяк.
Волк взвыл и понесся так, словно у него прибавилась лишняя пара лап. Василек, сидящий плотно и летящий плавно, вдруг стал подпрыгивать, — как бы полегчал наполовину. Уютное волнение волчьего хребта превратилось в неприятную бурю.
Меч пришлось бросить на боку — пусть болтается, как хочет. Нечего и думать — вытаскивать его при такой скачке да отмахиваться. Василек впился двумя руками в шерсть, — зад отбивал да головой мотал невольно.
Тьмитель настигал, накрывал. То, что издали виделось как темные завитки, земные клубы, вблизи оказалось более сложным и страшным.
Снова — как при нападении тьмака — перед Васильком была живая тьма. Снова она распалась на мириады льдистых иголок. И любая иголка — будто прежде — была увенчана злым любопытствующим глазом. И любая хотела войти в Василька, навек устроиться в нем; перебрать его, пересмотреть изнутри по косточке, по жилочке. Иголку не разрубишь крест-накрест. От нее не отмашешься смертоносным лезвием. Потому что, если биться, — то с каждой. Но каждую замахнуться, каждую победить. А какому храбру это под силу! Кто совладает с огромной напастью, сложенной из бессчетных ничтожеств! Какой храбр?..
Волк стал замедляться. Натужность появилась в движениях. Неуверенность. Словно бы не через воздух, а сквозь воду проталкивался.
Тьмитель — при всей похожести на тьмака и тьманса — губил по-своему. Часть его силы изливалась впереди него. Преследуемый, увязая, как муха в варенье, мог еще барахтаться, судорожно метаться, пытаться пропрыгнуть между низовой и верховой опасностью. Но — несомненно — он был обречен. Оставалось только осознать собственную обреченность.
Волк окоченевал. Мышцы его превращались в густой кисель. Они слабенько сотрясались.
Василек чувствовал, как леденеют ступни. Как омертвение тихо под нимается по икрам. Ударь его сейчас кто-то, и нога — будто ледышка — расколется на кусочки. А сверху тоже наваливалась погибель. Черные льдистые иглы приблизились и выплясывали над головой, то прикасаясь, то отпрядывая. Васильку чудилось, что это не иглы — зеленоглазые пауки. Что они ткут безнадежно крепкую паутину, в которой ему висеть, висеть, висеть… Холод надвигался толчками. Стягивал голову. Будто сноровистый бондарь набивал обручи на бочку…
Что там волк велел? Кому надо молиться?..
Услышьте меня, отцы света! Помогите мне!..
Ах, какая краткая молитва! Как ей трудно вышептывать одеревенелыми губами, обметанными режуще-твердыми кусками…
Услышьте…отцы…света!.. Помогите!..
Тьма надвинулась. Холод обнял. Неужели ему, Васильку, — лучинке малой, — погаснуть вот здесь? Погаснуть, остынуть, угольком скатиться?..
Помогите же!..
Последняя мольба…Последний хрип.…И силы в него вложены — последние…
Вот она, паутина.…Липнет, пеленает…Вот они, зеленые глаза пауков… Но почему в них не злоба, на торжество, — но сочувствие, но сострадание? Быть может, они тешатся таким образом? Издеваются? Или это не пауки? Но кто же тогда? Кто?..
— Ты звал нас, Василек…Мы пришли…Мы — Отцы Света…
Разве бывает, чтобы глаза глядели так издалека? Василек ощущает немыслимую бездну. Ее глубину.…Нет, не глубину — дальность, протяженность… Звезды просвечивают сквозь эти дружеские, мудрые глаза. Округлые, не знакомые скопления звезд. Разглядеть хоть одно лицо Васильку не удается. Как ни старается, как ни напрягается…
Немыслимо яркий, но приятный, не раздражающий свет скрывает очертания лиц, прячет их в себе. На какой-то миг Васильку кажется, что он узнал глаза батюшки. И еще — глаза лесовика. Но тут же приходит сомнение. Потому что они удаляются, воспаряют в свою немыслимую межзвездную родину. А Василек остается один. И волк шевелится под ними, оттаивает, оживает…
Где враг непобедимый?.. Побежден?.. Исчез?..
— Торопись! — непривычно хрипит волк. То ли Василька подбадривает, то ли самого себя.
Василек и сам видит: опасность не пропала. Тьмитель отпрянул, его оттолкнули. Но он недалеко, он действует. Поток жуткой, плотной, колючей тьмы бьет из него прямо вверх, врезается, врезается в тускло светящийся свод, прорывает его и уносится куда-то — в дали, не внятные для Василька. Может быть, туда, к Отцам света, — к тем скоплениям звезд, среди которых светились добрые глаза?.. Волк встряхивается, будто вылез из воды. Делает первый скок. Тьмитель уносится назад.
Быстрее, быстрее.

Глава 2

Сам ли Василек задремал, или мимолетная дрема была кем-то ниспослана?
— Мы уходим… — услышал он голос. — Нам трудно быть здесь…
— Но вы придете еще? Вы вернетесь? — вопросил Василек неслышимо.
— В конце пути ты узнаешь все.…Пройди свой путь до конца… — в голосе теплота. Да не батюшка ли это и впрямь?
— Скажи еще! — Васильку не хотелось расставаться. — Скажи еще что-нибудь!..
— Не только меч твоя мощь…Ты и без него способен… Но тут чья-то иная воля вмешалась. Порыв новой воли сунул, сдернул с Василька нежное облачко дремы.
Василек огляделся. Никого. Холмы отодвинулись, растеклись за спиной комковатыми оладьями. Издалека спереди — им на смену — надвигались, вырастили темнейшие тучи, а может высочайшие горы. Преодолима ли будет новая преграда? Или там — конец пути?.. Василек хотел спросить у волка. Но тут возникло препятствие пострашнее того, далекого. Понеотложней.
Земля вздыбилась перед волчьей мордой. Волк резко осел на передние лапы, проволокся брюхом по траве, останавливаясь. Вихрь вздыбился из-под земли, вырос выше человечьего роста, шелестел, вертелся, изгибаясь, принимая разные формы. На него накрапывались песчинки да землинки. Вырванные травины приклеивались выразительными чертами да резами.
Васильку вспомнилось, как выныривали из болота шары-пузыри, как облепливались землей, делаясь похожими на черных людей. Тут было нечто похожее. Вихрь выдавил из себя голову, колбаски рук и ног, приплюснул тулово, скруглив его на боках.
Видимо, удовлетворенный своей формой, он оделся телесностью: помутнел снизу вверх, от пяток до макушки, проясняясь, помутнение превращалось в полное подобие людского тела — в сапогах, штанах, рубахе. Поверх рубахи была надета кольчуга — из таких мелких колец, что казалась тканым железным полотном. Единственное отличие от обычного человека: все — и одежда, и тело — сдержанного серебристого цвета.
Из руки, — в последний миг перед затвердением, — вылетела струя, которая, отелеснев, сделалась мечом. Меч был длиннее и шире, чем принято. Крепки же, должно быть, мышцы у его владельца.
Странное подумалось Васильку, пока наблюдал за превращениями. Не так ли и у русиничей? Не служит ли вихревая бестелесность основой для грубых тел?
Как тут не вспомнить про батюшкиного бога — Духа Творящего! Быть может, он, бог, наделяет частицей себя каждый комочек плоти, которому суждено расти в материнской утробе и рождаться на свет. Быть может, частица бога направляет развитие младенца и вбирает в себя всю его дальнейшую жизнь…
Лицо «человека из вихря» оставалось не проясненным. Лишь глаза на нем прорезались — мрачные бездонные колодцы. Больше ничего. Ни носа, ни лба, ни щек, ни подбородка, ни ушей.
— Кто ты? — спросил Василек. — Зачем встал на моем пути?
— Я храбр Дув! Я — твой смертельный враг! — голос был надтреснутым, старческим, не вязался с молодецким, налитым телом.
— Но я тебя не знаю! Ни рода, ни племени твоего!
— Зато я знаю тебя! Я убью тебя! Я займу твое место!..
Меч Дува взметнулся, будто хищная птица взмахнула крылом. И попытался стать клювом — ударить по Васильку, расколоть, как орех. Но Василек встретил его своим мечом, оттолкнул, замахнулся, вынудил перейти от нападения к защите.
Соскользнув с шеи волка, Василек с удовольствием чувствовал, как упруга и крепка почва. Как она слегка проминается под ногами — чуть-чуть, самую малость. Но вполне достаточно для того, чтобы понимать себя живым и весомым.
Да, верным было сравнение с птицами. Ибо не только обоюдные замахи походили на крылья, но и лязг мечей напоминал крики дерущихся пернатых — и карканье, и клекот, и взвизги.
Василек бил, бил, бил. Ему хотелось драться, хотелось победить. Его вызвали на схватку, его решили убить. Но он вошел во вкус, раззадорился. Он сам убьет. Он сам, сам, сам. Да будет так!
Отбросить бы мечи! Сплестись бы телами! Проползти бы сквозь частокол вражьих рук! Добраться бы до хрящеватого, натужно напряженного горла! И сдавить! Сдави-ить! Пусть захрустит. Пусть глаза бездумно выпучатся. Может, тогда и остальные черты лица прорежутся. Появятся перед смертью. Покажутся на его, храбра Василька, суд…
А все-таки, он тоже храбр, он хороший воин, — враг неожиданный. Он будто знает, где и когда окажется меч Василька. Он кружится, ускользает, наносит удары. Но не отступает. Не отступает…
Как долго длится их битва? Пойди пойми, если здесь, в подземье, ни восходов, ни закатов…
Удар, удар, удар…нет устали ни для одного, ни для другого. Может, внимание притупится у того…Может, рука дрогнет.…На «авось» только и остается надежда… Мечи кажется изогнутыми, кривыми. Впору им разогреться, расплавиться, да потечь от бесконечных ударов.
Глаза первыми устают. В руках и ногах — ни намека, а глазам уже отдых нужен.
Победить, победить, победить.…Но сомнение, как червячок.…Уже есть, уже шевелится.…Сколько можно драться так ожесточенно и так безрезультатно… Меч свистнул возле уха.…Ну вот.…Не он, а ты пропустил удар. Ты, храбр Василек… Тебя теснят. Твое замешательство сумели почувствовать, понять.
Вперед, вперед.…Нет, не получается…Храбр Дув стоит, как стена. Об него, как о стену, лоб расшибить можно. Но сдвинуть и не мечтай. Тем более — опрокинуть…
Будто встретился с кем-то, кого знаешь, как самого себя. Знаешь, как он шагнет, когда нападет, куда постарается поразить в следующий миг…
Как утомительна, как бесполезна, как бессмысленна такая схватка!.. Откуда он выскочил, Дув, непонятный брат-близнец непрошеный?.. Может, помириться с ним, если уж — при всем задоре — никак не совладать?..
— Не будет мира с тобой! Не будет! — хрипит голос Дува.
Волк мечется рядом. Боковое зрение видит его. Не бежать ли предлагает?.. Не побежит Василек, не побежит… И вдруг человечий вид врага изменяется. Оплывает лоб, перетекает к носу. А нос заостряется, вытягивается, превращаясь в звериную морду. Острейшие клыки выглядывают изо рта. Нет, из пасти. Меч делается когтем — самым длинным — на правой лапе. Густая коричневая шерсть покрывает существо, лишает его последней человеческой похожести. Лап у него — шесть. По три с каждой стороны. Есть ли хвост, — неизвестно. Желтые глаза перечеркнуты стоячими зрачками. Зверь рычит, роняя слюни. Смрадное дыхание доносится до Василька.
Дальше — страшнее. Опираясь на вторую и третью пары лап, зверь вздымает свой перед. Рычит снова. Толстые передние лапы бьют по воздуху. Теперь не поймешь, какой коготь самый длинный. Потому что все когти вытягиваются и сравниваются с мечом Василька. Зверь движется. Сейчас полоснет.…Сейчас обнимет и раздавит…
Василек пробует оборониться. Бьет мечом изо всех сил. Надеется срубить, если не лапу, так хотя бы коготь. Но меч протестующе звенит и отскакивает. И от когтя, и от лапы. Похоже, зверь целиком состоит из чего-то сверхпрочного. Вернее, не зверь — непонятное чудовище. Мелькают когти-мечи. Их слишком много. Они все ближе. Даже тьмитель не кажется теперь опасным. Пусть бы лучше он был, чем этот…
Зачем Василек здесь? Почему на него столько напастей — одна за другой?..
Меч вертится в его руках, как бешеная мельница. Он отражает удары длинных когтей. Отражает, отражает.…Хотя Васильку самому не верится, что продержится долго, что устоит… Дело храбра — защищать родину. Где она, его родина, Русиния? На земле погублена и не возрождена. А здесь ее и быть-то не может…
Чудовище наступает, ядовитая пенисто-серая слюна каплет с морды. Василек отходит, сдерживая губительные броски. Похоже, и здесь наметилось равновесие, похоже, и при таком раскладе не одолеть никому. Только не отчаиваться, не унывать!
В грохоте и лязге.… В бросках и отраженьях.… С отупелой головой.… С воспаленными глазами.…На! На! На!..
Зверина хочет кончить. Ее тоже, как видно, утомляет беспощадность боя. Шерсть встает дыбом. Громкий рык сменяется злобным лаем. Тварь, похожая на гадину, вздымает свое тулово еще выше. Теперь она опирается только на последнюю — третью — пару лап. А две пары — передняя и средняя — свободны для боя.
Омерзение испытывает Василек перед этим непонятно кем: зверем — не зверем, червяком — не червяком. Омерзение и досаду. Храбр Дув — и не храбр вовсе. А он-то, Василек, его равным себе посчитал.
Храбр Дув — колдун, чародей. Похожий на Корчуна, полузабытого ныне. Против колдуна меч бессилен. Против чародея нужны ответные чары. Нужны слова с тайным смыслом, стоящие в тайном порядке. Злая пасть уже нависла над ним, клыки нацелены, в глазах — ядовитая желчь, в насупленных бровях смертный приговор.
Передние лапы норовят ухватить меч Василька, подцепить, дернуть, вырвать. Средние тянутся к телу, к шее храбра — проткнуть, сдавить, обезжизнить.
Ах ты, гадина!.. Ишь морда яростна — до последней морщинки. Ее-то, морду кажешь, а лицо-то показать боялся. Может и впрямь — боялся?..
— Ты не страшен!.. Ты не страшен!.. Ты не победишь! — кричит Василек соразмерно с ударами. И чувствует: что-то дрогнуло, подалось. Пусть это незаметно внешне, но разве битва состоит из одних только грубых, приметных движений!..
После его выкриков Дув нападает с утроенной злобой. У него подрастают клыки, а лапы мелькают так часто, что словно бы раздирают воздух на клочья.
Василек снова отступает. Но теперь отступать веселее. Василек сделал важнейшее для себя открытие: слова в прямом смысле могут быть оружием. Не слова ли русиничей, пришельцев земных, так перебаламутили, изменили Ежинмир? Не словами ли берет свое речистая бабка Языга?..
Звучание, трепет слов дает Вселенной возможность звучать, и трепетать, живя. Возможность быть… По слову бога Вселенная родилась. По слову человека существует… Он, Василек, уже думал когда-то об этом. Он был прав. Прав, ибо неверные мысли в миг такой битвы не приходят…
Клыкастая пасть падает на него. Когти скребут по кольчуге — и раз, и другой. Скрежет противен, он леденит душу и оставляет борозды на сердце. Зубы лязгают, слюна падает Васильку на голову. Слюна горячая, жгучая.
Дув толкает Василька своим непробиваемым лбом. Василек, пошатнувшись, едва удерживает равновесие. Тут новый толчок сбивает его с ног, бросает на спину.
Василек понимает, что обречен. Прямо над собой он видит раскрытую пасть. Она ярко красна, она глубока, словно колодец. Она усажена зубищами — в два ряда. Эх, зря он отвлекся! Может быть, и тут без Дува не обошлось? Может быть, тот поколдовал, заставил задуматься?..
Василек снизу рукояткой меча бьет по пасти. Да что для нее, прожорливой, эти жалкие удары. Тогда он ставит рукоять меча себе на грудь, а лезвие устремляет вверх, метя в красный колодец. Будь что будет! Либо Дув навалится, непробиваемый, и собственное оружие раздавит Василька. Либо Дув сожрет и Василька, и меч — и не поморщится…Либо меч все-таки воткнется в бешеную глотку и выпустит из нее хоть немного крови… Но ни то, ни другое, ни третье не происходит. Случается неожиданность. Василька сильно хватают за ноги и рывком выдергивают из-под врага. Проволакивают спиной по траве и бросают. Он быстро вскакивает, но никого не видит. Бросается назад к Дуву, к одолевающему Дуву, — и лишь тогда замечает своих освободителей. И понимает, что стал, вроде бы, лишним. Потому что слаженность и подмоги, пришедшей к нему, — великолепны.
Их шестеро. Шесть маленьких людей в синих штанах и рубахах. У каждого — короткий мечик в руке.
Они так подвижны, так легки, так быстро и высоко подпрыгивают, выделывая в воздухе удивительные жесты. Их даже не прыгучими — летучими назвать впору. Их мечики повсюду: у глаз, у ноздрей, у когтей чудовища. Их мечики там и сям выстригают шерсть. Вспаривают кожу на морде. Отрубают у Дува правое ухо. И самое главное, — Василек не может поверить, ломают коготь за когтем. То есть, делают то, на что меч Василька оказался неспособен.
Дув ошеломлен: вертится вьюном, воет, машет четырьмя лапами. Но движения Дува беспорядочны. Он дергается. Он из побеждающего стал одолеваемым. Это приятно Васильку и…непонятно. Дув рычит, но в рычании проскальзывают жалобные нотки.
Шестеро малых неутомимы и почти неуловимы для глаза. Они переламывают мечиками новые когти, выстригают в шерсти новые проплешины. По облику чудовища растекается мутность. Оно взрезывает последний раз, и вдруг на месте его появляется Дув-человек. Его кольчуга порвана, его лицо окровавлено.
Ухо здесь, у человека, пусть и в красноте, но — цело. Он, Дув-человек, отчаянно защищается. И отступает. Отступает…
Что, несладко? Пришла и твоя очередь?..
Василек видит, куда движется Дув. Он метит к той яме, из которой появился в виде вихря. Вот он встал на краю, полосуя своим лезвием по мечикам шестерых. Достал Василька ненавидящим взглядом. И — прыгнул вниз, разволакиваясь, развихриваясь на лету.
Шестеро бросились к яме. Похоже, они собирались без задержки следом за Дувом.
— Кто вы? — крикнул Василек.
— Твои сыновья! — ответил первый, прыгая и исчезая.
— Твои нерожденные сыновья! — уточнил второй.
— Мы хотим пожить на Земле! — добавил третий.
— Помоги вийлам! — попросил четвертый.
— Помоги им стать Матерями! — пояснил пятый.
— Тогда мы сможем родиться! — крикнул шестой. И никого не стало…

Глава 3

Волк трусил на удивление тихо. Не торопился, не напрягался, не вкладывал всего себя в прыжки.
Василек молчал, удивляясь. Потом не выдержал, спросил:
— Что это значит? Мы больше не спешим?
— Здесь владения Круга надежды! — непонятно ответил волк.
Нет опасности, — ну и ладно. Горы придвинулись. Будто великаньи головы с нахмуренными бровями да глубокими морщинами на лбу и щеках. Не только придвинулись, но и начали обступать слева и справа. Как бы втягивали в себя волка и его наездника.
Василек вспомнил другое путешествие — к другой горе. Как он верил тогда: стоит добыть оружие, пристойное храбру, — и он многое изменит к лучшему.
А показал ему впервые ту гору — показал издалека, со своей ладони, пахнущей смолой, — не кто иной, как Лесовик.
— Не знаешь ли, где теперь Лесовик? — вырвалось у Василька. — Хотя
откуда тебе знать!.. Волк ответил не сразу. Покосился — вроде бы с насмешкой.
На Земле он отжил, — ответил раздумчиво. — Сколько вы, люди, дали ему, столько и отжил. И ушел к Отцам Света.
Василек хотел возразить: мол, не только люди виноваты в той участи, какая постигла Лесовика. И даже не столько люди…
Но волк не дал ему раскрыть рта.
— Мир сложен, — сказал он. — А вы почему-то решили, что кроме Земли ничего нет. Земля — круг Надежды. И только.
— Так, значит, здесь — владения Земли?
— Теперь — да. Раньше так не было.
— Расскажи!
— Раньше здесь был круг Тьмы. А еще здесь была Мельница. И было Безвремение.
— Ничего не понимаю!
— Не перебивай! Управлял здесь Отец Тьмы — грозный бог, который родится вместе с планетой и вместе с планетой умирает.
— А теперь его нет? Куда же делся?
— Не перебивай! Матери, что верховодят в Круге Надежды, решили завоевать и Круг Тьмы. Пришли и привели с собой чудовищ: тьмаков, тьмансов, тьмителей.
— Зачем?
— Да не перебивай же! Видно пожалели тех, кто попадет в Круг Тьмы. Решили установить тут свое правление.
— Значит, и тут война?
— Не буду тебе рассказывать. Не даешь мне. Другие тебе объяснят…
Волк умолк обиженно. Васильку даже почудилось, что зверь прекратил разговоры с облегчением. Как видно, нелегко ему было растолковать мировое устройство.
Горы раздвинулись, обняли, замкнулись позади. Теперь — куда не поглядишь — ни входа, ни выхода. Непонятно, как они с волком сюда попали.
Вокруг — игра слепых сил. Бешеная борьба камней, стремящихся в высоту.
Словно кто-то сторукий, но безглазый намесил — намесил земли там, где вздумалось. Да мало показалось. И запустил все свои руки в глубины. Доставал, что схватывал. Миг — другой наслаждался, дотрагиваясь, разминая, нюхая. Да нашлепывал на кучи того, что попалось раньше.
Черное на серое. Коричневое на синее. Стоячее на лежачее. Косое на наклонное. Острое на тупое. Округлое на плоское. Трещиноватое на изломанное… Там — сеть морщинок, будто внутри камня пауки живут да напрядывают. Здесь — куча пластинок острых, будто для злой рыбы зубы заготовлены.
Выше на склоне — стая голов твердолобых; ждут, кому бы башку сшибить, чтобы на ее место сесть. Ниже — безобразные выемки, будто следы от чьих-то тел непредставимых…
Деревья — словно воины. Держатся между камней каким-то чудом. Порубленные, посеченные ветрами. Узка дорожка между стен пузатых, друг дружку толкануть норовящих. Да и то не одни они: ручеек с ними делит узину. Жмется слева, темно-фиолетовый, неторопливый. Впритирку огибает упавшие камни.
Пить из такого — из-за его цвета — Василек ни за что бы не стал. Хотя кто ведает: может, ничего необычного и нет в его воде. Вьется волчий путь, повторяя извивы ущелья. Волк трусит неторопливо, подрагивая вываленным из пасти языком.
Вот и конец теснины виден: там, где горы отвиливают друг от дружки.
— Что там: — спрашивает Василек. — Мы ведь близки к цели?
— Там — Город Матерей!.. — в голосе волка — торжественность… Но, вместо какого-никакого простора и скопления жилищ, начинается новое ущелье. Василек въезжает в него, ни о чем не беспокоясь. Волк вертит мордой и быстро нюхает то ли почву, то ли собственные лапы.
Снова неторопливо движутся мимо изрезанные трещинами, испятнанные лишайниками стены. То нависают, грозя обвалиться и задавить. То отступают, словно приглашая, зазывая дальше в каменные дебри. Снова робко жмется — слева, в уголке, — темно-фиолетовый ручей. Такой же, как в прежнем ущелье. Волк вдруг тявкает, словно чем-то испуганный, и ускоряет скок. В один миг доносит Василька до выхода: там, где горы отвиливают друг от дружки. И… снова они попадают в ущелье. Снова неторопливо движутся мимо изрезанные трещинами, испятнанные лишайниками стены. То нависают, грозя обвалиться и задавить. То отступают, словно приглашая, зазывая дальше в каменные дебри.
Снова робко жмется, — слева, в уголке, — темно-фиолетовый ручей. Такой же, как в прежнем ущелье… Волк вдруг остановился, сел и завыл, подняв морду кверху. Васильку пришлось податься вперед, почти прижаться к волчьей шее.
Ущелье такое же! И ручей такой же!.. Нет! Ущелье то же! И ручей тот же!… Они будут входить.…Выбираться.…И опять попадать обратно…
Такой непохожий на кольцо — этот проход….И все-таки бесконечный, словно кольцо.… Такой похожий на ловушку.… Но кому нужно их ловить?.. Кому выгодно?..
Василек хотел спросить у волка. Тот, судя по его поведению, что-то почувствовал, что-то понял. Но события были быстрее, чем язык Василька. Подстроивший ловушку сам пожелал явиться. Василек сошел с волка, ибо тот, похоже, не собирался больше двигаться ни на шаг. Волк перестал выть и зашипел, как змея, — попятился, поджав хвост, к правой стене ущелья. Он уходил от ручья. Старался уйти.… Потому что ручей остановился, прекратил течь, напрягся и начал толстеть. Он вбирал себя в себя, укорачивался, вспучивался. Из него сделался лиловый ком, который затем вытянулся в столб. В столбе прорезался рот. И первое, что сказал рот, было:
— Не бойся!..
Василек, услышав это, сразу отмяк, расслабился. Видать, не Дув перед ним. Кто-то другой, послабее. Да и голос непохожий совсем. Василек ожидал, что сейчас в столбе прорисуется чей-нибудь облик, сотворится человек. Но, кроме рта, ничего в столбе не возникло. Да и рот вскоре разгладился, влепился обратно в лиловую толщу. Возник томительный перерыв. К волку, что ли, обратиться и спросить, как хотел раньше: что случилось?.. Вот он сидит, серый друг. Трясется. Жалеет, что нельзя в камень влезть, в камне спрятаться. Не зря жалеет. Не зря трясется. Потому что Василек — через миг-другой — то же самое готов был испытывать. Сдерживали его только привычка к боям да гордость храбра…
Столб вдруг распался на множество тонких нитей. Множество мелодичных звуков слились и хлестнули по ушам больно и грозно.
Каждая нить, как успел заметить Василек, была крученой-перекрученой. Каждая напоминала те нити, на которые когда-то мог расчленять мир Василек, наученный бабуней. Но в тех нитях были искорки, лучики света. Это же нити — были темны.
Василек назвал бы их мертвыми, если бы жизнь их не происходила у него на виду. Вот они распались на множество составных частей — завиточков. Мелкие завитки принялись беспорядочно носиться внутри пространства, прежде занятого столбом. Из них ударили черные, все размывающие струи, которые сливались, наращивались, шатались помелами. И вот уже тьма во тьме установилась перед Васильком. Не та, что была привычна в Подземье. Не та, что была присуща, к примеру, тьмителю. Она была прозрачной, живой и как бы выжидающей. В ней что-то происходило: двигалось, вертелось, падало и поднималось, дралось и мирилось. Бесчисленные фигуры людей, зверей, крылатых тварей плотно ее наполняли. Были там также тьмаки, тьмансы и тьмители. Были другие существа, которых не знал Василек.
Надо чуть напрячься, чуть прищуриться, чтобы заметить кого-то из них. Надо сильно напрячься, чтобы проследить замеченную фигуру, не упустить из виду. Да и то — лишь на несколько мгновений. Потом — глазная боль как расплата…
— Слушай меня, храбр Василек! — доносится чей-то суровый голос.
Василек отвлекся от содержимого тьмы. И вдруг обнаружил, что видит по-новому. Зрение как бы раздвоилось. По-прежнему он воспринимал то, что было соизмеримо с его собственным телом: горы, волка, фигуры во тьме. По-новому — словно бы из немыслимой дали и с безмерной высоты — он ощущал пространство, прежде занятое фиолетовым столбом. Но даль и высота не были теми лучезарными, в
которых горели звезды и жили Отцы Света. Даль и высота были плотными, слоистыми.
Их пронизывали потоки: ручьи, реки, водопады. Состояли эти потоки из черного света. Василек не то, чтобы догадался о нем — просто знал в своем новом видении.
Знал и вспоминал, что когда-то предвидел, предвосхищал это знание в своих неторопливых размышлениях. Но не сам черный свет был сейчас важен, — а то, что из него — на месте прежнего столба — слепилась, воздвигалась фигура, воспринимать которую можно было только новым, «высшим» зрением.
Суровы были черты огромного темного лица. Слепыми представлялись глаза, ибо неразличимы были зрачки. Нос прямой. Брови — орлиные крылья. Губы — каменные плиты.
Не ему ли — с его суровым лицом — принадлежал тот голос, что отвлек Василька?..
— Кто ты? — спросил Василек.
Незнакомец помолчал. Словно сделал усилие, чтобы услышать и понять.
— Отец Тьмы! — шевельнулись тяжелые губы. — Слушай меня, храбр Василек!..
От нового — двойного — зрения кружилась голова. Василек старался совместить то и это видение — и не мог.
— Что тебе надо? — спросил он. Даже скорее крикнул и не очень любезно.
— Не встречайся с Матерями! — голос не просто звучал — он уже погрохатывал. — Не слушай их! Не выполняй того, что накажут!
— Ты велик, Отец Тьмы! Но почему я должен твои слова ставить впереди других?..
— Я — бог! Все тут — мое!
— Но позвал меня сюда не ты! Знать, не полновластный ты хозяин!
— Служи мне! Ты разделишь мою власть! Обещаю!
— Не хочу тебе служить — не гневайся! Зван Матерями — им хочу внимать!
— Зло будет от этого! Отрекись от Матерей! — Голос грохотал, будто горный обвал.
— Позволишь ли пройти? — спросил Василек терпеливо.
— Берегись, неразумный! Одумайся!..
Пропусти меня!.. — закричал Василек…

Глава 4

Едва исчезло «высшее» зрение, едва перестал быть видим облик бога, тьма словно распоролась. Прорвалась, будто гнойный пузырь. Орды нечисти хлынули на Василька с волком. Тут были совы с крючковатыми клювами…Летучие мыши-кровососы…Жуки — рогатые, клешневатые, с жесткими острыми крыльями…Ядовитые бабочки разных мастей и окрасок… Тучи противно гудящих слепней…Стремительные полосатые осы…Длинножалые комары — твердые, будто покрытые роговым веществом… Были также скользкие змеи…Бородавчатые жабы…Юркие ящерицы… Были черви и гусеницы, пауки и саранча.… Но тварей нелетучих было, в общем, гораздо меньше, чем летающих.
Волк и Василек сражались отдельно. Так вышло случайно, но случай был на руку путешественникам. Будь Василек верхом на волке, — и тому, и другому пришлось бы труднее, они не смогли бы сопротивляться долго.
Порознь им было легче, Василек вертел мечом над головой, укрываясь под вертящимся мечом, как под крышей. Волк прыгал, увертывался, крутил головой не менее быстро, чем Василек — мечом. Волчьи зубы лязгали неумолимо. Оба испытанные бойцы, они могли бы сопротивляться долго, не будь нападающих так много. Порубленные, покусанные тушки и трупы устилали ущелье, мешали двигаться. Их делалось больше и больше. Волку — с трудом, с натугой — приходилось выметываться из растущей груды. Васильку поверженные перья да когти доставали уже почти до пояса…
Они сражались. Они сдаваться не собирались. Но что будет, когда Василек по горло уйдет в это месиво? Серый друг уж точно к тому времени не сможет выпрыгнуть из-под груза… А тут еще новая беда. Сверху послышался громоподобный смех Отца Тьмы.
«Высшее» зрение вернулось на миг к Васильку. Только на миг, чтобы увидеть, как бог, ухватясь за горы слева и справа, дергает их, раскачивает, готовится сокрушить.
— Бежим! — крикнул Василек.
Если хочет завалить ущелье.… Значит, что?.. Значит, снял заклятие?.. Разомкнул кольцо?..
— Бежим! — позвал волка повторно…
А вверху — далеко-далеко — нарастал гул. Скалы содрогались, обламывались, сдвигались со скрежетом со своих вековечных мест.
Волк подскочил, проваливаясь в мягкие груды, морща нос, чтоб не налезали перья. Василек уселся на него, не прекращая работать мечом.
Но тут поток нечисти вдруг иссяк. Ту, что еще нападала, Василек перемолол. А новая из тьмы не вылезала — хоронилась, береглась.
Гул нарастал. В нем уже различались отдельные удары. Это летящие скалы сталкивались между собой или с неподвижными склонами. Волк несся, как в начале пути: все силы вкладывая в каждый скок.
Василек рассердился, вознегодовал. Что ты за бог несправедливый! Почему торопишься убрать несогласного? Почему не даешь храбру самому разобраться, самому решить, с кем идти да против кого?..
Он убрал меч в ножны и закричал, задирая голову:
— Отец Тьмы! Покажи мне свои владения! Покажи, как ты правишь!..
Вверху он увидел летящие обломки гор и на миг приковался к ним глазами. Прямые, косые, поперечные тени лежали на каждом из них. Промежутки между обломками сужались. Будто камням нужно было слиться, чтобы из теней составилась единая картина.
После того, как он крикнул, тяжелый полет словно бы замер. Попрежнему бешено несся волк, а просветы между обломками не уменьшались. Василек умом понимал, что это не так. Но ложное впечатление продолжало убеждать: падение остановилось.
Впрочем, все его впечатление вместилось в крохотную долю мига, — мига растянутого, замедленного напряжением его чувств. Не успел отзвучать его крик, и вот уже слышен ответ:
— Сначала спасись!..
Больше ни слова, ни звука. Только фырканье громкое, или хохоток подавленный.
— Ах ты, бог лукавый! Ах ты, пень трухлявый! Ну, погоди, я тебе ужо послужу!..
Злость подогрела Василька. Впору самому перед волком помчаться.
— Ну же! Ну! Давай! Давай!.. Выскочили из ущелья, и тут же за спиной грохнуло. Земля загудела, зашаталась. Пылью да горячим воздухом сзади толкануло. Василек с волка кубарем слетел. Волк упал на брюхо, как подстреленный. Хорошо, что наездника своего не придавил.
Грохот еще не унялся. Длился. Еще укладывались камни в то место, где только что было ущелье. Ворочались, притирались. Искали, как бы поудобнее. Ведь лежать им — долго…
А перед отряхивающимся Васильком уж стоял кряжистый старик, опираясь на суковатый посох. Его неподвижное лицо кого-то Васильку напоминало.
— Кто ты? — спросил Василек.
Тяжелые губы чуть шевельнулись.
— Отец Тьмы! — сказал старик. — Пошли!..
— Я готов! — сказал Василек.
— Я тебя не пущу! — сказал волк. — Нас ждут!..
— Он вернется через миг! — сказал старик презрительно. — Если с сам захочет!..
И вот уже нет ни волка, ни затихающего грохота, ни пути незавершенного. И стоят они на пригорке, — старик да Василек, — и простирается перед ними равнина странная, и где-то там, по краям, она огорожена каменной стеной, и стена — из-за отдаленности — не кажется ни высокой, ни крепкой. Но Васильку ясно, — даже на таком отдалении, — что и высока она, и несокрушима.
Вся равнина изрыта маленькими круглыми ямками. Будто побродило-попаслось тут стадо каких-то зверей, ископытив окрестность.
Над равниной висит… — нет, не свод светящийся, а плоскость черная, из земли слепленная, корнями пронизанная. Корни — как застылый, омертвелый дождь. Надумал пролиться и вдруг загустел, замер. И никогда ему теперь не кончиться, не очистить от себя земляную плоскость… Или не так. Не омертвелый дождь, а живой, идущий. Но идущий не в земном времени, в вечности.
Видение здесь, на пригорке, не обычное. Оно двоится, распадается на два способа смотреть. Добавочный, второй способ Василек назвал бы не высшим, как там, в горах, а низшим зрением.
Земляной потолок он видит и далеко от себя, — и близко, можно уткнуться головой. Ямки на равнине бесчисленны и неразличимы, — но и каждая рядом, рукой можно дотянуться. Корни густы, застят воздух, — но и нет их вроде, не мешают взгляду в любую ямку зайти.
— Это поле Знания и Суда! — говорит старик. — Хочешь понять, как я правлю?
— Хочу! — говорит Василек твердо.
Старик молча кивает и отворачивается.
Василек новым — низшим — зрением замечает, что равнина ожила.
Корни чуть шевельнулись там и тут. Бесцветные капли закапали из корней в ямки под ними. Когда ямка заполняется, когда жидкость становится вровень с краями, она, эта жидкость, вдруг оживает. По-другому и не скажешь. Она вдруг словно закипает, вспухает, поднимается над ямкой облаком белесого пара. Пар колышется несколько мгновений, будто раздумывает, походя сначала на студень, затем на гриб с бахромчатыми краями. Затем — как-то сразу, единым махом — густеет, круглеет, принимает формы человеческого тела. Тут и там вырастают над ямками двуногие, двурукие фигуры.
Но и тело остается нечетким, словно укутанным в туманную пелену. А вот лицо вылепливается тщательно — до последней морщинки, до последней бровинки. И на лице отпечатывается — наглядно, напоказ — какое-то одно выражение: злобы, доброты, гордыни, зависти. Видимо, коренное, самое главное выражение.
— Кто они? Для чего они тут? — спрашивает Василек.
— Люди! — отвечает старик, и не понять, что в его голосе: насмешка или сочувствие. — Те люди, что отжили на земле!
— Но почему они такие? Почему из жидкости?
— Вода помнит всех… — непонятно бормочет старик. — И отдает деревьям. Но Василек его почти не слышит. Он снова там, на равнине: следит за тем, что происходит с людскими фигурами дальше. Едва оформляется лицо, едва заканчивается его лепка, и сразу возле человека появляется…старик.
Василек недоверчиво косится: вот же он, рядом, никуда не девался. Но и там — тоже он. И не только возле одной какой-то фигуры. Нет, возле каждого поднявшегося человека.
Ямки близки, но, похоже, соседи, оживающие в них, друг друга не воспринимают. Любому, небось, представляется, что это к нему, именно к нему самолично явился бог — встретить и поприветствовать.
От старика — того, на равнине, многочисленного, — исходит ослепительный черный свет.
«Низшим» зрением Василек видит, что это — свет, что он ярок. Обычным зрением видит, что свет — черный. У оживающих, вроде бы, также обычное зрение, и для них черный свет должен быть не светом, а странно организованной тьмой. Но при оживлении человек, наверное, наделяется «низшим» зрением, а не обычным. Потому и предстает перед ними Отец Тьмы — ярко блистающим…
Василек видит, как встающие люди раскрывают и закрывают рты — говорят что-то старику.
— Услышать их нельзя? — спрашивает у того, что рядом.
— Нельзя! — непреклонно говорит старик. — Только богу дано!
Василек видит, как выбираются некоторые из ямок и, взяв светоносного старца за руку, пропадают из глаз. Другие же, кончив разговоры со своим слушателем, поглощаются ямками, всасываются ими вглубь.
— Тех, что остались, ты сможешь увидеть поближе! — говорит старик. — Если будешь служить мне!
— А другие?
— Тех я отправил на Мельницу! Может, и ты хочешь?..
— Посмотреть — хочу! Покажи!..
Не успел молвить, как земля под ним дрогнула, истончилась и пропала. Василек пережил мгновенный слепой, леденящий ужас, когда под ногами осталась тоненькая пленочка. Затем восторг его обуял, когда увидел, что летит, — не падает, а летит, подхваченный неведомой силой. Бездна открылась под ним, — настолько необъятная, что ничем иным, кроме песчинки, он себя не мог назвать перед ее размерами. Вернее, перед ее безразмерностью. Может быть, он и не летел даже, а плавно соскальзывал, ибо у бездны — он ощутил спиной, боками — были пологие, упругие стенки, прилипнуть к которым и задержаться на которых не смог бы никто.
Выше, ниже, вровень с ним летели другие люди. Они были бесплотны — каждый походил на рой светлячков или же искр, взметенных над костром. Василек бы не понял, что это люди, но знание было заботливо вложено в него Отцом Тьмы. Чуть позже он услышал, что они — разговаривают, и удивился, почему сразу не услышал их голосов.
— Я буду пахарем! — кричал кто-то, ликуя.
— А я — королем!
— А я воином!
— А я чернокнижником!..
И не было конца и края этому бахвальству, этому восторгу перед тем, что они — будут, что они получат возможность прожить еще раз, не повторяя прошлых ошибок и заблуждений.
И Васильку, пока слушал хор голосов, почудилось, — но это чувство быстро схлынуло, — что вся земная жизнь, вернее все земные жизни, — те, что прожиты, и те, что еще будут прожиты, — большое заблуждение; что ничего решить и улучшить на Земле они не могут; что бесконечное повторение одного и того же в разных телах — просто-напросто божественная скаредность, мелочная скупость, прижимистое нежелание тратиться.
— Как вы попали сюда? — закричал Василек. — Зачем хотите быть снова?..
Голоса, ближайшие к нему, затихли. Затем защебетали опять. Они отвечали Васильку, пытались ему поведать свои тайны.
— Так рассудили деревья!
— Так рассудил Светоносный!
— Так рассудили мы сами!..
Эти слова повторялись, повторялись, повторялись.. Пока Василек не прервал их, крикнув:
— При чем тут деревья?..
Голоса обескураженно замолкли, и в их молчании Васильку послышалось недоверие, или даже более того — потрясение.
— Деревья — главные!
— Деревья — старшие!
— Деревья судят людей!
— Они впитывают из земли их память, их чувства!
— Безгрешных — отсылают в Круг Света!
— Неисправимых — в Круг Тьмы!
— А нас — в Круг Надежды!..
— Я буду пахарем!
— А я — королем!
— А я — воином!
— А я чернокнижником!..
Василек вдруг осознал, что он — на границе миров. Что Круг Тьмы — здесь кончается. Что об этом говорит хотя бы явленный в людях подлинный — не черный свет: светлячковый, искристый.
Значит, и он, Василек, может здесь остаться? Может не возвращаться в ощетиненный, враждебный Круг Тьмы? Может не быть всегда настороже, всегда готовым к бою?
Расслабиться.… Отдохнуть… Но по-другому это называется — не быть храбром!.. Так что? Не быть?..
Он вспомнил, крики летящих. Поверив им, надо принять, что деревья на Земле — главные. Старшие братья… Ладно. Об этом он подумает как-нибудь потом. Сейчас надо решить: возвращаться ли в Круг Тьмы? Быть ли храбром?.. Но разве такое не решают один раз и навсегда? Разве он себе не ответил давным-давно, когда лежал под мостом, на котором дед Иван бился в неравной сече? Случай представился к бегству, и он, считающий себя храбром, сразу готов бежать. Словно кто-то нашептывает ему, что все решенное можно перерешить, все задуманное — перемыслить. А может, и впрямь нашептывает? Может, Отец Тьмы пытается подсказать? Может, у него такой способ нападения, у хитрого старика?..
Скользящий полет замедлился. Голоса вокруг умолкли — один за другим. Освещение изменилось.
Черный свет, — разбавленный, разжиженный, — отступил. Звезды показались далеко внизу. Бледно засветились. Очертили янтарными лучами крошечный кружок, в центре которого бурлилась, дымно голубела, Земля.
Звездные лучи прикоснулись к Васильку, будто нежные теплые пальцы.
И тут же все переменилось — резко и грубо. Сужающаяся бездна пришла в движение. Дернулась, понеслась по кругу. Разбилась на отдельные воронки — водовороты — по числу спускающихся людей.
Умолкшие было голоса проснулись, опять зазвучали.
— Я забыл…
— И я все забыл…
— Кто я такой?..
— Куда я лечу?..
— Зачем?..
— Жить?..
— Умереть?..
— Не знаю…
— Не знаю…
Только вокруг Василька оставался покой свободного падения. Его не крутило, не вертело. Ему не было больно от того, что терял воспоминания — утрачивал себя…
Похоже, решено было за него. Похоже, его обманули. Собирались выкинуть на Землю, не спросясь его воли… Но как остановится? Как повернуть назад?
— Верни-и-и! — закричал Василек. — Верни меня!..
Бешено вертелись воронки. Над ним, под ним и вровень.
— Мне плохо!..
— Мне плохо!..
— Мне плохо!.. — шептали голоса.
— Кто я?..
— Зачем я?..
— Куда я лечу?..
И вдруг все исчезло.
И все появилось.
Появился волк. Вокруг него — горы. Сзади — затихающий грохот в
закупоренном ущелье.
— Бойся Матерей! — внятно сказал стариковский голос. — От них — злоба да свары!..

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 5