Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Фантастический роман)

Книга четвертая: "ЕДИНСТВЕННЫЙ"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 5

Узки да извилисты горные тропки. Не раз шершавые скалы теснили крутыми боками, старались раздавить, слизнуть острыми языками. Не раз нарастал грохот обвала, будто бы точно наделенного в них, и надо было мысленно готовиться к худшему, поскольку ускользнуть было некуда.
Но обвал — снова — прошуршивал, проахивал в стороне. А скалы, как ни старались, не могли сомкнуть раззявленные пасти, поскольку жили они в ином времени, чем волк и Василек…
Город открылся неожиданно и был прекрасен. Василька, уже привыкшего к темному, он ошеломил. Дома-палаты были сложены из каменных брусьев — желтых, розовых, беловато-серых. На коньках крыш вырезаны лики солнца да звериные морды. Наличники на окнах изузорены.
Слюдяные разводья жемчужно поблескивали, будто зима пролетела над городом и дохнула в каждое оконце.
Чашеобразную долину, в которой стоял город, пересекали сразу две реки — оба норова буйного, стремительно-пенистые. Видать, никак не могли посмиреть, взяв быстрый разбег вершин. Между реками город и поместился — как между двумя морщинами на чьей-то ладони. Но не только реками он защитился от нападений — также стеной опоясался каменной, непробивной.
Василька стена зачаровала. Так искусно были подогнаны каменные плиты, что прожилки на них явственно образовывали какие-то письмена. Он задержал волка и мучался, напрягался, пытаясь прочесть. Но так ничего и не понял. Крепкую загадку загадали путникам неведомые строители.
В городе было людно. Слышался слитный шум голосов, долетали отдельные возгласы, выкрики. Ворота были закрыты. Но мост через ров не поднят.
Путников ожидали. Едва те подъехали к воротам, сверху, между зубцами, высунулось несколько голов. Головы повертелись. Поглазели. Спрятались. Не окликали. Ни о чем не спрашивали.
Сбоку от ворот отворилась дубовая трехслойная дверь, обитая железными полосами. Волк уверенно ступил в нее — видать, не впервые тут проходил. Тяжелая створка, заскрипев, захлопнулась за ними. Здравствуй, Город Матерей!..
Волк бежал по узким улицам. Встречные люди жались к стенам. Иные поглядывали равнодушно. Иные хмуро улыбались. Василек с удивлением узнавал Светлановых подданных — по одежкам из шкур звериных. Узнавал русиничей по штанам и рубахам.
Безоружных тут не было. Только оружные люди. Это те, кто прошел свой земной путь. Деревья их не отправили к Отцам Света — по той или иной причине. И к старику — на Поле Знания и Суда — они не попали. По той или иной причине…
Вон, вроде бы, мелькнуло знакомое лицо…Зевуля, что ли?.. Столько их, соплеменников памятных, при нем ушло в землю. Неужто всех тут встретит, или — хотя бы кого-то из них?..
Волк домчал Василька до внутренней крепости — высокого Детинца, сложенного из красновато-коричневых каменных глыб. Вокруг детинца была собственная стена, и на ней тоже прожилки образовывали то ли письмена, то ли узоры.
Стражу возле стены несли вои, похожие на Светлановых. Но звериные шкуры на них были ярко-рыжими, — такой добычи люди Светлана не ведали. И ростом эти были головы на две повыше. А в глазах у них…
Васильку почудилось, что не только от глаз, но и от их тел, от мечей — исходил явственный свет.
— Кто эти? — спросил Василек, едва минули стену.
— Светояры! — непонятно ответил волк.
И остановился возле входа в Детинец.
Тут стражами были другие люди. А может, они и не были людьми, — только внешность имели такую. Глядя на них, Василек припомнил затухающий костер. Так же, как там уголья то вспыхнут, то подернутся пеплом, — в этих стражах происходили изменения.
Похоже было, что в них — внутри — бурлят ключи с разноцветными струями. Вот всплыла светлая струя, и вои побелели: кожа, волосы, глаза. Вот на поверхность пробилась темная струя, и по воям растекся пепельный оттенок.
И так беспрерывно: то светлее, то темнее; то светлее, то темнее.
— А эти кто? — спросил Василек у волка.
— Солночи! — непонятно ответил волк.
Резные дубовые двери, ведущие в Детинец, были распахнуты. Два солноча встали по бокам Василька, один шествовал впереди, показывая дорогу. У всех троих лезвия обнаженных мечей лежали на левом плече.
Василек шел, и странная — сладкая — дрожь охватывала его. Словно время повернуло вспять, и перед ним сейчас предстанет в тронном зале Тугарин. И будет уговаривать пойти к нему на службу. И Василек снова откажется.
Так уже было, было. И Детинец-то здешний — другой, не похожий. Стены не голые, как у Тугарина, а затянуты полотнищами, на которых разноцветными нитками выткано земное разнотравье. Держалки для факелов сделаны в виде птичьих голов. Глаза металлическим птицам заменяют камешки, красновато и недобро светящиеся.
А внутренние двери — тоже дубовые и тоже резные — обиты не железными — серебряными полосами. Вот они, распахнулись, и Василек, оставив сопровождающих у порога, вступил в большой зал. Нет, не тронный, но не менее красивый.
Нет, не зал, — как первоначально подумалось, — а что-то непонятное. Целый мир, который чудом вместился в строгие размеры Детинца. Над головой был хрустальный свод. Кое-где в него были вкраплены крупные бриллианты. Ловя изменчивый свет факелов, они мерцали, как настоящие звезды. Возможно, они даже повторяли рисунки земных созвездий, но Василек не стал уточнять. Стены были занавешены коврами, на которых шумели и волновались,
вытягивались и клонились деревья, деревья, деревья…
Лес родимый, не ты ли тут изображен?.. Василек шагал вперед, и чудилось ему, — знакомые места узнает, знакомые запахи впитывает.
Может, и нет никаких стен? Может, перенесло его на полянку, и не в Детинце он вовсе?..
Под ногами не пол досчатый — трава зелена. Василек не может сказать, была муравушка и раньше, или только что появилось… На краю полянки, справа, между корнями вздутыми, стоит женщина, — лицом к нему. Ждет.
Василек, пока приближается к ней, никак не поймет, молода она или стара, с симпатией к нему или со строгостью. Потому что лицо ее меняется с неуловимой быстротой. И не только лицо. Тело тоже — то суше, то пышней, то короче, то длиннее.
Это немного похоже на солночей: как в них проявляется попеременно светлая и темная окраска. Но сложнее. Тут гораздо сложнее. Нос, уши, глаза, рот, любая спрямленность, любая округлость непрерывно взаимодействуют. Чуть подрос нос, чуть укоротились уши, чуть раздались щеки…. Чуть потяжелел подбородок, чуть понизился лоб, чуть усохли губы…
Василек стоит подле, ждет слов. И вдруг видит мелькание знакомых обликов. Вот женщина показывает ему деда Ивана. Ну конечно, показывает, — ведь не превращается же она в деда на самом деле.
Вот батюшка…Бабуня.…Вот брат.… Вот матушка…
— Стой! — спросит Василек. — Остановись! Поговори, как матушка, со мной!..
Просьба его тут же исполняется. Лицо замирает, мягчеет. Матушка участливо смотрит на него.
— Кто ты? — спрашивает Василек. — Ты из Матерей? Где моя настоящая матушка?
— Я — Мать Многоликая! — говорит женщина. — Светозарные послали меня к тебе!
— Разве их много? Я знал одну Светозарыню!
— Они — Матери Матерей. Им принадлежит власть в Круге Надежды. Они посвящают в Матери тех, кого сочли достойными. Посвящение — великая тайна. Единственное могу сказать: земной облик при этом изменяется…
Женщина говорит неторопливо и сухо. Василька поражает несовпадение знакомой матушкиной мягкости и этих бесстрастных речей.
Может, попросить ее стать бабулей? Или пускай перейдет в совсем незнакомый вид?.. Но он молчит об этом. Он понимает: разговор будет большой, и не надо отвлекаться. Пришло время задавать главные вопросы.
— А батюшка? А дед Иван? А брат мой? — спрашивает он. — Где они? Здесь?.. Помню, там, под горой, свет чудесный, и в голосах радость…
Собеседница замолкает надолго. Надолго. Даже при ее неторопливости пауза кажется неоправданно затянутой.
Василек ждет со смутным опасением, что сказал не так, задел, обидел.
— Ты подглядел главное… — наконец, говорит она, словно сомневаясь: надо ли… — Круг Света и Круг Надежды пересекаются. Там, под горой, ты видел это место…
— А батюшка?.. А дед Иван?..
— Они ушли в Круг Света. Брат же твой — вновь на Земле, в Круге Надежды. У него новая жизнь в новом облике.… — Она чуть запинается, словно преодолевая внутреннюю нерешительность… — Мы, матери, тоже принадлежим Кругу Света. Но живем в Круге Надежды. Чтобы наблюдать, направлять…
— А здесь вы зачем? Здесь ведь — Круг Тьмы?..
— Для того тебя и позвали, чтобы ты это понял и помог.
Она садится в траву, и Василек, послушный ее приглашающему жесту, опускается рядом с ней. Глядеть на милые матушкины черты — так спокойно, так хорошо…
— Когда Земля появилась, — льются неторопливые слова, — вместе с ней появился Отец Тьмы, бог глубин, разум глубин. Делать ему поначалу было нечего, и он дремал, не замечая времени, не ведая, что время существует. А внешний разум Земли не мог быть единым, не мог воплотиться в одно существо. Ты спросишь: почему?
Да потому, что миров — огромное множество. И каждый — хотя бы ниточкой — должен быть связан со всеми другими. Так гласят Законы вселенной. Никто не в силах переступить их: ни божество, ни мельчайшая пылинка…
Так вот. Внешний разум Земли решил перестать быть единым: разбился на части — по числу ближних миров, приходящих в соприкосновение. Из каждой части возникло, выросло дерево. Деревья — позднее — породили людей и животных — из кусочков корней. На Земле появилась живая материя.
Итак, внешний разум воплотился в деревья. Каждое дерево — пуповина, связующая какой-то мир и Землю. Только поюн-дерево…
Тут рассказчица осеклась, и на лице появилась озадаченное выражение. Словно неожиданная мысль пришла в голову и поразила, отвлекла…
— Что поюн-дерево? — спросил Василек.
— Это связь не с миром иным. А с Безвремением. Я тебе чуть погодя про Безвремение скажу.
— А иглун-дерево?..
— Это связь меж людьми и деревьями. В кого она введет иглу, того деревья слышат еще в телесном облике. В кого не введет, того деревья воспримут лишь из земли, — когда тело разложится…
Тут рассказчица покачала головой — не без досады.
— Слушай-ка, да не с того ведь я, наверно, начала...
И Васильку показалось, что это были первые ее живые, истинно человеческие, — слова, — не продиктованные повелением других Матерей, а идущие от самой рассказчицы.
Она покачала головой. Потом посторожала, позамкнулась лицом. Не иначе, решила, куда свернуть в своем рассказе.
— Есть Светлые Силы Вселенной и Темные Силы. Никогда не слыхивал?.. Ну, вот… Светлые Силы воплощаются в Отцов Света. Темные Силы — в Отцов Тьмы.
Для каждой обитаемой области Вселенной облик Отцов — свой. Схожий с обликом тамошних разумных.
Материя — сговор между Светлыми и Темными силами, взаимная уступка. Она сотворена, чтобы отделить Свет от Тьмы, разграничить их.
Частицы материи — сочетания капелек Света и Тьмы. Звезды расчленяют материю, высвобождают свет и тьму. Планеты поглощают то и столько, чего и сколько им нужно…
— Знаю! — вскричал Василек, прерывая. — Как-то, в лодке, посреди моря, я думал об этом. И видел тьму, порожденную Солнцем…
Его собеседница снова покачала головой, теперь уже с неприкрытой досадой.
— Что-то я все вокруг да около… Тебе о людях надо — ведь и сам ты из них…
Лес восшумел за их спинами, — словно поторапливал. Но до них ветер, вызвавший шум, не долетел: обессилел между стволами, сник, запутался в траве.
— Если прожил на Земле добро, деревья, когда твое тело умрет, пошлют, излучат тебя в Круг света. Если прожил с мелкими огрехами, попадаешь в Круг Надежды. У него, у Круга Надежды, есть видимая и невидимая части. Видимая часть — земной мир. Невидимая — тут же. Пребывая в ней, духи следят за телесной жизнью.
— Какие духи?
— Ну, те, кто прожил с огрехами. Я же говорила. Деревья не могут излучить их в Круг Света и как бы отряхивают, роняют опять в Круг Надежды. Эти духи могут воплощаться — при зачатии — в человечьи зародыши. С тем, чтобы, прожив заново, очиститься от прежних огрехов и попасть в Круг Света…
— А мельница? Я ее видел…
— Слушай дальше. Те, кто прожил с большими грехами, после телесной смерти спускаются деревьями — через их корни — в Круг Тьмы. Там их — каждого — судит Отец Тьмы. Неисправимых оставляет
навеки у себя. Тех, кто раскаялся, отправляет — через Мельницу — снова в Круг Надежды.
Там, в невидимой части Круга Надежды, как раз и открывается выход из Мельницы. При действии Мельницы ощущается ветер. Этот ветер давит на ждущих воплощения, влечет к тому зачатию, какое
нужно в сей миг одухотворить.
Духи знают, что в невидимой части Круга Надежды время движется. Если будешь медлить, лукавствовать, жизнь твоя пройдет, и тебя отбросит в Круг Тьмы. Навсегда…
— Но я-то тут при чем? Меня-то, зачем звали?..
Мать Многоликая глянула строго, осудила.
— Не торопись! Для того и веду издалека, чтобы ты все понял.
Теперь тебе надо рассказать о восстании в Круге Тьмы и о большой войне, которую ныне ведут Матери…

Глава 6

Слушай. Давным-давно, много земных веков назад, когда живы еще были ваши легендарные храбры, тут, в Круге Тьмы, неисчислимо скопилось упорных грешников. Отец Тьмы оставлял их без присмотра. Он считал за наказание, за муку уже само пребывание тут — в бестелесном виде, в бездействии, без единого лучика света. Да это и было мукой — для злых, деятельных, привыкших вредить, пакостить, портить.
Обычно, переходя в бесплотность, человек сперва получает назад свой разум, а уж затем — после суждения Отца Тьмы — чувства. К закоренелым же чувства и вовсе не возвращаются.
Но зло оказалось настолько цепким, въедливым, что стоило вернуть грешникам разум, как из него сами собой — по крохе, по песчинке — вырастали злые воления. Зло самовосстанавливалось, Самовосполнялось в осужденных. Зло искало выхода в поступках.
Но поскольку время Вечности — другое и несопоставимо с земным, — ничто в Круге Тьмы произойти не могло. Удел здешних обитателей — неизменность.
Ни есть, ни пить, ни спать — ничего им не надо. Искалечить или убить друг друга не могут. Любая рана тут же зарастет. Любой убитый — встанет. Можно, конечно, ссориться, ругаться. Но сварные слова — одни и те же, новые придумать трудно, рано и ли поздно перебирать их надоест.
Представь себе, каково им было, нераскаянным! Вой, стон да зубовный скрежет…
Они пробовали придумать себе новые грехи, новые пороки. Например, кто больше найдет среди скал светлых камней, и у кого они будут самые светлые.… Такому «богачу» подчинится всякий, принявший эти условия. Подчинится до тех пор, пока не найдется другой, более проворный искатель…
Конечно, будь они во плоти да смоги найденные камни стаскивать в одну кучу, припрятывать их, — из такой игры могло бы вырасти много серьезного. Началось бы как на Земле: богатые, бедные, кражи, обманы, зависть, клевета…
Но бестелесность была надежной преградой. Ну, нашел ты камни, или что вы там условились ценить. Ну, показал другим. Но взять-то не смог…
А через миг или через век — время Вечности неторопко — камня не станет, и забава твоя иссякнет. Будто у ребенка бирюльку отберут.
Зло же, в тебе живущее, просится наружу. Требует: обрушь меня на что-то! Вымести меня на чем-то!.. Невыносимо!..
Много воды утекло, прежде чем злодеи перебурлили, и вместо игрищ бесплодных, которые не смогли стать заменой страстям да порокам, наметилось некое равновесие.
Состояло это равновесие в пространственной организованности нераскаянных. Они поняли, что недоступно для них только движение вверх, а глубины под ними бездонны, — и начали двигаться вниз.
Чем позже появился в Круге Тьмы, тем глубже располагайся. А следующие — под тобой, под тобой. Все ниже и ниже… А чем глубже и ниже, тем ближе к Отцу Тьмы, к тайнам Земли.
Боги, как видно считали, что человечество иссякнет прежде, чем переполнит Землю. Да и невозможно ее переполнить. Но боги не учли цепкости зла, его способности отращиваться снова и снова в душах, лишенных чувств.
Новым жителям Круга Тьмы так же надо было перебурлить, как, в свое время, старым. Не забавляемые никакими играми, они хотели забыться в дерзких рывках к низу.
Так возникали отряды, пласты, колонии, оторванные от общей массы и блуждающие сами по себе.
Возможно, это свойственно людям: чем ничтожнее они — тем суетливее. У высших богов — я имею в виду Светлые и Темные Силы Вселенной — иная природа. Их удел — величавая неподвижность…
Многие видели отряды рыскающих, оторванных. Отряды отщепенцев, изгоев. Им встречались пропасти огня и пропасти воды, туманы ужаса и туманы безумия. Они попадали в безвыходные лабиринты и безнадежные тупики.
Чем глубже, тем было страннее. В иных местах душа размноживалась — делалась роем одинаковых душ. В иных местах — исчезала — уменьшалась, уменьшалась, уменьшалась, превращаясь в ничто. В иных — выворачивалась наизнанку. Тогда память уходила в камни, что было равнозначно тому же исчезновению.
Не надо думать, что эти перемещения происходили незамеченными. Отец Тьмы воспринимал их, но до поры пренебрегал, — только ужесточал встречи новичков. Он так повел дело, чтобы в Круге Тьмы вообще больше никого не оставлять. Для этого ему пришлось перестроить работу Мельницы: как бы из одной Мельницы сделать две. Первая — продолжала возвращать на Землю тех, кто прожил с мелкими огрехами. Чтобы те воплотились в новом людском облике.
Зато вторая — новая — действовала грубее. Она обдирала души злодеев — нераскаянные, упорные — до самых основ. Оставалась только первоначальная искорка, заложенная в каждого внешним Разумом Земли — через деревья. Все же гнилое, искалеченное, наносное — отбрасывалось, рассеивалось.
А икорка, основа — через вторую Мельницу — попадала на Землю, где без задержки внедрялось в семечко травы или в личинку червя, насекомого, паука. Таким образом, душа злодея начинала бесконечный путь, переходя из формы в форму, из облика в облик.
Когда-то она будет прощена. Когда-то ей будет дозволено прожить еще раз человеком. Попробовать искупить свое прошлое. Но когда это произойдет, ведали только Первобоги: Светлые и Темные силы Вселенной. А те, что оставались в круге Тьмы, не теряли времени даром. Отщепенцы, изгои, они ничего не боялись во плоти, ничего не боялись и теперь, будучи бестелесными.
Один из отрядов случайно проник в сердце Безвремения — Пещеры Связи. Его появление там нарушило извечное равновесие между Кругом Надежды и Кругом Тьмы. Показало, что строение Кругов — негармонично. Что в них должны быть защиты от злой воли…
Отец Тьмы позвал Матерей — подумать вместе о таких защитах. Три Светозарыни явились и стали его гостями…
Теперь скажу тебе о Безвремении, затем — о Пещерах связи.
Как есть пересечение между Кругом Света и кругом Надежды, про которое ты знаешь, — так существует пересечение между Кругом Надежды и Кругом Тьмы.
Область этого пересечения называют Безвремением. В Круге Надежды — земное время. В Круге Тьмы — время вечности. Там, где Круги пересекаются, — времени нет.
Ты спросишь, как же там хоть что-то возможно? Слушай…
Жизнь во времени строится на протяженности, на движении. В Безвермении — по-другому. Там жизнь сложена из отблесков, из повторений. Каждая частица, что существует в одном из Кругов, бросает свой отблеск в Безвремение. Также и каждый предмет, каждая тварь…
Эти отблески могут быть вовсе не похожи на то, что их поразило. И живут они своей, самостоятельной жизнью, не повторяющей того, кто их отбросил, находясь во времени…
Пещеры Связи — как бы сердцевина Безвремения. Опасные, неприятные, колдовские места. Случайно или не случайно, не ведаю, — но в них пересекались оси всех миров, с которыми — через деревья — связана Земля. Находясь в Пещерах Связи, можно — усилием воли с любым из миров, можно — на время или навсегда — обменяется разумом с кем-то из обитателей, можно передать что-то от себя или получить что-нибудь оттуда…
Ну, так вот. Когда один из отрядов проник в Пещеры, отщепенцы почувствовали, что кто-то их ждет, что кто-то очень рад их появлению.
Возможно, их очень долго ждали, потому что призыв, поначалу слабый, безнадежный, вдруг резко усилился, и радость стала оглушительной. Последовала просьба об обмене, и один из отщепенцев согласился обменяться разумами навсегда. Так появился тут, в Круге Тьмы, предводитель нераскаянных.
Он начал с того, что призвал всех здешних насельцев к себе в войско. Затем из того мира, из которого явился, он получил целый поток, целую реку серебристо-серого порошка. Порошок состоял из крохотных спящих зверушек. Свойство их было таково: оживали, попав под действие чужой воли.
Теперь каждый житель Круга Тьмы мог вернуть себе телесную видимость. Достаточно было пожелать, и ровно столько порошка, сколько надобно, притягивалось к желающему, выстраиваясь в его земное подобие. Из этого же порошка делалось оружие. Например, щит и меч.
Ты понимаешь, я думаю, как откликнулись отщепенцы на возможность снова быть материальными. Все как один, с большим подъемом, вдохновленные призывом Предводителя, они кинулись к нему.
Кроме «плотской» приманки он выдвинул также весьма притягательную идею: заставить Отца Тьмы переделать Мельницу так, чтобы выход из нее открывался не в Круге Надежды, а в Круге Света.
Откуда он взялся, предводитель Отщепенцев? Почему стремился сюда? Почему скрывает лицо?.. На эти вопросы до сих пор нет ответов. Хотя мы, Матери, очень старались их сыскать…
Дальше события развивались так. Отец Тьмы почуял угрозу и захотел вмешаться. Но вместо разрозненных злодеев обнаружил армию — вооруженную, полную решимости драться.
У них была своя воля. Они отказывались идти в Мельницу. Они требовали направить Мельницу в Круг Света. Это было неслыханно, не могло не возмущать.
Отец Тьмы разгневался. Обрушил на непокорных всю силу божественных слов. Возбудил против неслухов земные глубины. Но отщепенцы, даже получив плоть, по-прежнему не боялись ни огня, ни холода, ни обвала, ни тумана.
Отец Тьмы вызвал к жизни всяких змей да хмурых птиц. Наслал на Непокорных. Но бунтари отбили нападение сокрушительно: уничтожили нападающих подчистую.
Тогда измыслил Отец Тьмы нашествие драконов. Они были одно- и многоглавые, дышали или смрадом, имели много лап или не имели ни одной. Но и драконов перебили до единого. Нужно было что-то новое, невиданное. Перед чем бы растерялись своевольцы…
Отец Тьмы думал долго. Пока он думал, армия неслухов подступила к Сердцу Земли. Если бы они туда проникли, произошло бы непоправимое: они стали бы Властителями, заселили бы Землю себе подобными и — в конечном счете — погубили бы ее.
Чтобы этого не случилось, Отец Тьмы обратился за подмогой к своим гостям Светозарыням. И была ему подмога. Светозарыни поднесли свои подарки. Одна вызволила из небытия тьмаков, другая — тьмансов, третья — тьмителей. Твари невиданные появились. Опасные враги повстанцев.
Если серебристый — частично или целиком — попадет в тьмака, тьманса или тьмителя, зверьки-малютки тут же слепнут и глохнут. Затем они распадаются — человечьи разум и воля уже не могут их удерживать. Если же пробыть во тьме достаточно долго, зверьки погибают вовсе, и возродить их невозможно…
Отщепенцы пытались бороться с новыми врагами. С тьмаками и тьмансами у них еще как-то получалось. Примерно так же, как у тебя.…Но против тьмителей они были бессильны. Примерно так же, как ты…
Спасение их, что размеры тьмителя гораздо больше размеров человека. Можно убежать, спрятаться, протиснуться в такую дыру, которая тьмителя не пропустит.
Отец Тьмы обрадовался подаркам Матерей. Сам он не имел отношения к Небытию, поскольку Небытие находится в ином измерении мира, чем его глубины. И вызывать никого из небытия он, конечно, не мог.
Гостьи из круга Надежды были ему нужны, ибо только они могли умножить число невиданных тварей.
Но колдовство вызывания — очень сложное, и часто его производить нельзя.
Светозарыни должны были жить здесь, чтобы поддерживать власть Отца Тьмы.
А поскольку они сами были — Властительницы и без подданных не могли обходиться, Отец Тьмы пожаловал им это место, на котором теперь Город. И еще — отдал одно из полей Знания и Суда. Тех людей, что прошли земной путь с небольшими огрехами. Светозарыни могли задерживать в Круге Тьмы, управляя ими, как своим народом.
Светозарыни вызвали матерей-властительниц и низших духов. Так оно и пошло. Отец Тьмы изредка получал очередную тройку: тьмака, тьманса, тьмителя.
Предводитель отщепенцев тоже не терял времени даром. Он несколько раз водил свою армию на штурм Мельницы. Он очень хотел Мельницу захватить. Ему это нужно было. И, конечно, не ради воев, а ради личной какой-то нужды.
Были у Матерей наблюдатели в его лагере. Наблюдатели говорили, что главарю отщепенцев надо пройти сквозь Мельницу, что он надеется — благодаря волшебству — пройти сквозь нее неизмененным.
Но куда он рвется? В невидимую или в видимую часть Круга Надежды?.. Этого никто сказать не мог и не может до сих пор.
Нападения отщепенцев отбивали. В этом участвовали все: Отец Тьмы и его силы, Светозарыни с их созданиями; люди, задержанные на поле Знания и Суда (им — на время задержки была возвращена телесность). В промежутках между штурмами строили Город.
Дел было невпроворот. Камни для домов и для стен выламывали в окрестных горах и перевозили на драконах. Люди работали. Тьмаки, тьмансы, тьмители — охраняли.
Постепенно в Круге Тьмы возникал уголок земли, переносимый в неприветливые глубины любовью, трудом и терпением. Но люди есть люди. Возвращенная телесность просила своего. Надо было есть, пить, спать, одеваться, обуваться.
Отец Тьмы — одну за другой — отдал им три дубовые рощи. Единственные деревья, какие были здесь. Как бы посольство Внешнего Разума Земли.
Он отдал рощи на кормежку. Дабы собирали желуди да насыщались. Но или забыл растолковать это внятно, или, затаив лукавую мысль, нарочно не растолковывал. Короче говоря, строители, увлеченные созиданием, свели рощи под корень. Подмели настолько чисто, что от пышных деревьев не оставили ни щепочки.
Да и не только в этом провинились. А и в том, что принялись пожирать живность, обитающую возле Отца Тьмы: птиц да летучих мышей, жуков, да змей, ящериц да саранчу. Голод не тетка — и научит, и заставит.
Отец Тьмы, небось, и проморгаться не успел, а уж пустеть стало вокруг него, дырками сквозить.
А тут еще Предводитель отщепенцев умыслил каверзу. Он стал — одного за другим — подсылать лазутчиков к Отцу Тьмы. Лазутчики нашептывали, что Матери неспроста строятся, что Матери хотят завоевать Круг Тьмы и изгнать из него нынешнего властителя.
Первых трех лазутчиков Отец Тьмы отправил в Мельницу. Четвертого — не отправил. Задумался.
Более того — отпустил назад к Предводителю отщепенцев. И предложил встретиться.
Мы, Матери, слишком поздно узнали об этой каверзе. Можно сказать, проглядели. Когда до нас дошло, Отец Тьмы нам уже не верил, — переметнулся на сторону своих бывших врагов. Тем более, что лазутчики-то посылались не в один, а сразу — в два адреса. То есть, и к нам тоже, к Матерям. Нам они шептали, что с нами хотят встретиться и заключить мир. И не просто мир, а союз против бога глубин.
Нас уверяли, что только Матери должны править в Круге Тьмы. Что Матери смягчат жестокость и произвол нынешнего властелина. Что Матери наладят справедливость и порядок… В общем, долго ли, коротко ли, Предводителю отщепенцев удался его умысел. Хитрый вождь стравил нас, Матерей, и Отца Тьмы.
Началась война между нами. Я могла бы оправдаться. Сказать, что мы привыкли к честности и не привыкли к коварству. Но я не буду оправдываться. Конечно, есть и наша вина в том, что мы пошли на поводу у хитрого пришельца, попались в его тенета.
Мы тебя призвали не за тем, чтобы оправдываться. Нам нужна твоя помощь. А про войну я тебе доскажу вкратце. Война идет вокруг Мельницы. Кто Мельницей владеет, то и хозяин в Круге Тьмы. Все сражения были на подступах к ней.
Отец Тьмы тоже не лыком шит, хоть и позволил втянуть себя в распрю. Он наложил на Мельницу такие заклятия, какие и сам, пожалуй, сразу не снимет.
Ни нам, Матерям, ни Предводителю Отщепенцев, его нынешнему союзнику, туда нет хода.
— Но я-то тут при чем? Меня-то зачем звали? — спросил Василек.

Глава 7

Тут явь изменилась, и Василек не сразу понял, как; что с ней, явью, произошло.
Он стал видеть себя вроде со стороны. Причем как бы в двух местах сразу: в башне Детинца и на опушке леса, на траве.
Мать Многоликая что-то говорила, но для него ее губы двигались беззвучно. Затем он медленно вдвинулся в свое тело и снова стал глядеть изнутри него, своими собственными глазами.
Впрочем, явь оставалась ненормальной. Губы рассказчицы по-прежнему шевелились, ничего не произнося. И еще: в том же пространстве, где Мать Многоликая, было еще что-то.
Вокруг ее головы, а также чуть выше и сзади возникло желтоватое мерцание. Оно образовало, высветило как бы новое пространство, новую протяженность.
Поначалу в новом объеме никого не было. Василек несколько раз усердно сглотнул, надеясь, что непрошенная глухота пройдет. Затем разом возникли. Шестеро.
Шесть маленьких людей в синих штанах и рубахах. У каждого короткий мечик в руке.
Говорили они по очереди, да еще так быстро, что Василек не успевал следить, от которого исходят очередные слова. Впору было воспринимать смысл.
— Тебя обманывают!
— Не все говорят!
— Про Посольство Шестерых умолчали!
— Шестеро вийл…
— Они были Матерями.
— Их послали к Отцу Тьмы.
— Для примирения.
— Для объяснения.
— Но они предали Матерей.
— Они вызвали войну.
— Чтобы тебя спасти.
— И теперь несут наказание…
Маленькие люди начали бледнеть. Вероятно, решили, что все сказано,
и все понято. Василек их остановил. Закричал:
— Где вийлы? Где их держат?
Маленькие лица с немым укором глянули на него.
— Они были Матерями.
— Они спасли тебя.
— Если бы не война…
— Пришелец проник бы в Мельницу…
— И занял бы твое место…
Больше Василек ничего спросить не успел. Люди исчезли. Желтоватое мерцание исчезло. Новое пространство исчезло.
Осталась двойственность восприятия. Но и она продержалась недолго. Башня Детинца как бы расширилась и совместилась с опушкой Леса.
— Мать Многоликая шевельнула губами и отчетливо сказала:
Так погибли три Матери-Светозарыни. А тьмаки, тьмансы и тьмители достались Отцу Тьмы.
— Но я-то тут при чем? Меня-то зачем звали? — спросил Василек.
— Теперь скажу. Мы просим, чтобы ты повел наши силы. Чтобы ты встретился с предводителем отщепенцев.
— Почему я?.. — Василек удивился, возгордился, но и недоумевал тоже.
— Ты известен среди Матерей. Тебя знают Отцы Света…
— А при чем тут Отцы Света? — Василек спросил и спохватился: не к Отцам ли Света он сам, по научению волка, обращался в трудный миг…
— С их позволения на нашей стороне светояры и солночи — низшие духи огня, — сказала Мать Многоликая.
Василек вспомнил стражу у стен. Широкоплечие, в звериных шкурах…
— Вам ведомо, где враги? — спросил деловито.
— Сразу за горами, на равнине. Там их лагерь.
— Тогда вели выступать своим. Нашим.…По дороге погляжу на них… Кабы время здесь измерялось восходами да закатами, как на Земле, Василек бы смог точно сказать, сколько длился поход сквозь горы. Но не было здесь привычного и милого солнышка. Только малый стесняющийся свет, который не мог сделаться ни больше, ни меньше.
Мать Многоликая осталась при нем: проводницей, советчицей, связующим звеном между ним и его силами. Она была не навязчива: ехала рядом с Васильком или впереди и не открывала рот, пока Василек не спрашивал. Под ней была поджарая красивая волчица. Под Васильком — старый друг-волк.
Силы, которые за ними тянулись, малыми не назовешь. Первым шел отряд Матерей — Воительниц. Воительницы были в длинных черных, скрывающих ноги, одеяниях, перехваченных широкими кожаными поясами. Над поясами — на груди и на спине — одеяния были обшиты кожаными же, но не черными, а темно-синими квадратами, тесно, почти вплотную примыкая друг к другу. На поясах висели узкие мечи. За плечами покачивались колчаны со стрелами.
За воительницами следовал отряд светояров. За светоярами — отряд солночей.
Этих Василек особенно не разглядывал: присмотрелся возле наружной и внутренней стен в Городе. За ними валили — густо и без особого порядка — русиничи. Свои, родные, бесшабашные и ленивые, беззаботные и отягощенные думами, чувствующие свою ценность в мировом круговороте и не знающие, зачем нужна, к чему приложима их ценность. Те, что себя не утруждая, ухватились за первое, недалекое, такое детское: навалиться, подмять, оседлать — вот наше! Вот мы таковы!..
Они тянулись, тянулись, тянулись. У Тугарина были главной силой. И тут, пожалуй, тоже…
Следом за передовыми отрядами поднимались по кручам, спускались в пропасти, терпели холод низин, довольствовались малой — походной — едой.
Призыв Матерей отделил Василька. Но ведь он русинич! И всегда будет русиничем!..

Кабы сутками мерять, немало бы их набежало. А так — шли, шли да пришли. О чем тут говорить.
Вражеские силы еще подтягивались, еще вливались ручейками в бурлящий, многоголосый лагерь. Огромным пятном он расплылся на равнине. Лагерем в лагере — отдельно от людей — стояли тьмаки, тьмансы, тьмители. Где-то там, незаметный издалека, существовал Предводитель. Васильку предстояло с ним схватиться не на жизнь, а на смерть.
Кабы мерять по-земному, Василек бы сказал, что тянется долгая-долгая ночь.
Русиничи лежали на траве — кого где сморил сон. Вместе с телесностью к ним вернулась не только потребность есть, но также потребность спать.
Светоярам и солночам спать было не нужно — охраняли лагерь.
Для матерей и Василька раскинули шатры. Шатры горбатились рядами, будто стая птиц, что через миг-другой вспорхнет и улетит.
Вражеский лагерь недалеко: до него четыре полета стрелы. Думать о нем не хочется. О нем и о скорой битве.
Василек уже решил, как будет вводить в бой свои силы. Он построит русиничей клином. Он пустит рядком три таких «клина». Небось, достаточно для взлома неприятельской обороны.
Затем — лавой — основные силы: русиничи — светозары и солночи. Матерей-Воительниц оставит про запас: мало ли что… Сам пойдет со средним «клином». И будет у него и его людей задача — не столько пробить оборону, сколько добраться до Предводителя.
Васильку и дремлется, и думается. Деревья, деревья то ли снятся, то ли припоминаются ему. Будто бы он опять на знакомой опушке, и глаза его заняты тем, что как бы не виделось при разговоре с Матерью Многоликой: самим Лесом.
Деревья, деревья… Когда же картина мира станет окончательной, проясненной до глубин, до основ?.. Деревья пришли на смену Творящему духу — богу, перед которым преклонялся батюшка. Или не так…Внешний Разум Земли — это и есть батюшкин бог, понятый им под именем Творящего Духа. Внешний Разум воплотился в деревья. Деревья создали первых людей. Вероятно, вырастили их подле себя — словно грибы.
Быть может, обычные грибы — смутные грезы, неоформленные замыслы Внешнего Разума?..
Дальше. Для чего понадобились люди?.. Они суетятся, чувствуют и мыслят, рождают и убивают себе подобных. Затем умирают. А все, что они пережили, записано в их телах. Память в человеческом теле, — будто квашеная капуста — в бочонке.
Затем умершие распадаются в земле. И деревья всасывают, впитывают их жизни. Вернее, те частицы памяти, на которых осталось в потаенном виде все, что прошло в яви. Быть может, людские жизни нужны деревьям для собственного существования? Или только для передачи вверх-вниз? Тут, конечно, возникает вопрос: в чем же подлинная сущность человека? В том бесплотном излучении, в виде которого он уходит к Отцам Света? Или в той жидкости, каплющей с корней, которую затем, испарив, отсылают снова на Землю?..
Сейчас этот вопрос не решить. Но Василек предчувствует, что когда-нибудь он увидит и испытает достаточно для того, чтобы найти ответ.
Он готов задремать. Он лежит так удобно, так уютно. Веки тяжелеют. Голова наполняется приятным туманом. Но тут слышится шорох, и Василек — дело военное — в миг на ногах, и рука на мече.
И не зря, не зря был расторопен. Вот уж воистину — дело военное.
Перед ним — Дув. Злейший враг. Могучая фигура четко различается. Но лица его, как всегда, не видно.
Хотя, вот же, — вроде бы нос, вроде лоб, вроде бы подбородок. Только глаза так глубоко утоплены, что вместо них — два черных озерца.
— Не спишь? — спрашивает Дув буднично, словно к брату любимому забежал ненароком.
— Тебе что нужно? Как сюда попал? — Василек не идет на предложенный доверительный тон.
— Не страшись! Я пришел для разговора. Может быть, присядем?
— Не хочу с тобой сидеть! — Василек непримирим.
— Почему ты служишь Матерям? — Дув не замечает неприязни, говорит спокойно.
— Потому что они позвали.
— Что тебе нужно?..
Дув молчит, Василек чувствует, угрозы нет. Расслабляется, убирает руку с меча.
— От матерей — зло, — говорит Дув. — Я имею в виду не здешних Матерей; нет — обычных земных, у которых есть дети.
Василек молчит. Дув немного выждав, продолжает, — Рождение — катастрофа. Ужас рождения — первое впечатление бытия. Самое яркое. Непреодолимое. От него — жестокость мужчин. Стремление к насилию, к войне. Чтобы избыть ужас рождения, многим не хватает целой жизни.
— Но матери сами помогают его избыть, — возражает Василек, — своей лаской, заботой, самоотвержением.
— Матери чувствуют вину перед детьми.
— Доброта матерей разряжает ужас.
— Разряжают его сами дети. — В будущем — девочки, — новыми рождениями. Мальчики — жестокостью, стремлением нападать.
— Ну, а здешние Матери? Ведь это не про них?..
— Здешние получаются из земных. Тебе ли не знать?
— Ну и что? Убивать их? Не жить человечеству?
— Мой ответ: Не обожествлять, не окружать ореолом еще на Земле… Разговор начинался нешуточный. Василек чувствовал, что Дув пока не сказал главного, ради чего появился.
Но тут явь изменилась. Вокруг Дува, вокруг его головы, а также чуть выше и сзади, возникло желтоватое мерцание. Оно образовало, высветило как бы новое пространство, новую протяженность.
Дув ничего не замечал. Он замер, словно скованный тем, что оказался за порогом нового объема. Василек тоже испытывал скованность. Будто его засунули помимо воли — в невидимый кокон. Желтоватое мерцание усилилось. Просквозилось чуть заметными искрами, летящими к Дуву, но быстро гаснущими. Василек ждал, что сейчас кто-нибудь появится. Может, те шестеро, что уже возникали?.. Но вышло по-другому. Появился не кто-то — появилось что-то.
В желтоватом мерцании образовался проход, отливающий темной голубизной. Проход был оплетен шевелящимися тяжами, похожими на щупальца какого-то чудовища. Вероятно, поднялся ветер, потому что Василек услышал тонкий свист, и воздух вокруг Дува замутился. Сам Василек не чувствовал ни дуновения. Он смотрел туда, в новый объем, ожидая шестерых маленьких, вроде даже скучая по ним.
Дув напрягся. Было видно, как он пытается взмахнуть руками, сбросить оковы, — но ничего не получалось Ноги Дува скребли по Земле, словно хотел протереть подошвами яму под собой, чтобы уйти в нее, спрятаться.
Щупальца вокруг прохода шевелились все быстрей, будто играли сами с собой, — обнимались, ласкались. Ветер свистел сильнее, обвиваясь вокруг Дува, прилаживаясь, чтобы удобнее было выдернуть его вверх, в желтоватое мерцание. И по-прежнему Василек не чувствовал ни дуновения, стоя в трех шагах от незваного гостя.
Дув напрягся так, что страшно было глядеть на него: жилы на потном лбу вздулись, вот-вот лопнут. Почему-то Василька особенно поражали эти вздутые жилы на неоформленном, непроясненном лице.
Вот ветер завыл совсем уж злобно, с басовитой угрозой. Ноги Дува перестали скрести по земле. Потому что до земли уже не доставали. Дув сместился — приподнялся над Васильком. Сейчас его унесет, сейчас утащит неведомая сила.
— Помоги! — прошептали побелевшие губы. — Помоги!.. И еще приподнялся Дув. И еще… Теперь его ноги были на уровне плеч Василька. Эх, да не пропадать же в самом деле человеку!
Василек шагнул. Раз. Раз. Еще раз. Оказался под ветром, уносящим Дува. И ничего не почувствовал. Словно он был не из той плоти, из какой скроили да сшили Дува. Раскоряченные ноги, сводимые корчами, приподнимались, протягивались мимо глаз Василька. Василек схватил их за щиколотки, нажал всем весом. Не поддались. Или, может, чуть-чуть, едва, самую малость… Тогда он сильно дернул. И ощутил, как помертвелое тело вытянулось из того вязкого, в чем погрязло, и тяжело валится на него. Василек успел принять его на руки. Успел подумать, что хорошо бы взглянуть вот так — носом к носу — на загадочное, всегда скрываемое лицо.
Как вдруг тело полегчало. Разбродилось, будто тень на воде. Пересеклось множеством поперечных черточек-трещинок. И пропало. Только теплым воздухом повеяло на Всилька от собственных согнутых рук. А желтоватое мерцание еще держалось. Хотя тоже быстро бледнело. Проход закрылся. Щупальца слились в черный жгут, который быстро тоньшал.
Последнее, что услышал Василек перед тем, как остался один в шатре, была фраза, повторенная знакомыми голосами шесть раз.
— Что же ты наделал! Что же ты наделал!.. — говорили голоса…

Глава 8

Битву начали с ожидания. Васильку представилось, что целая вечность прошла, пока обе силы выползли из лагерей и встали друг напротив дружки. Враги выглядели странно. Их тела, по пути, представляли собой сплошные панцири. Мягкий серебристый блеск исходил от рук, ног, лиц. Только наступательное оружие было нужно отщепенцам, — только мечи. Щитами они прикрывались, видать, по старой, земной, привычке.
Русиничи из войска Василька (или войска Матерей?) казались размахонями, запечными увальнями в сравнении с теми стройно-серебристыми, кого нужно было одолеть. И те, и другие долго подтягивались; лохматились толпами, шедшими в стороне от общей массы; кудрявились вольницей, не признающей порядка. Затем долго стояли. Василек старался выискать Предводителя противников, — но никак не удавалось.
Глядеть на то войско — все равно, что глядеть на море, освещенное луной. Никаких отдельностей — лишь общее безмерное зыбление, притупляющее взгляд и разум.
Мать Многоликая была обочь: по правую руку. Молчала, не вмешивалась.
— Начинать, что ли? — спросил Василек.
— Ты воевода, — тебе и решать! — был ему дан ответ.
Ну что ж, коли его полномочие подтверждено, — спешить не стоит. Непонятно ему, где Предводитель. Дождаться его надо во что бы то ни стало. Чтобы ударить направленно, не наобум. И еще одно тревожило. Еще одно отсутствие. Не было Отца Тьмы. Хотя должен ли он быть здесь, должен ли участвовать в битве, — Василек не знал.
Ими владела простая и здравая мысль: вступая в бой лучше иметь врагов перед глазами, чем за спиной…
Разноголосый гул вздымался над враждующими, плыл от войска к войску. Люди с обеих сторон, вытягивая шеи, пытались разглядеть друг дружку. Чтобы что-то понять по виду, по жестам. Чтоб составить свое мнение и поделиться с соседом.
Самые страшные противники — тьмаки, тьмансы и тьмители — держались далеко за людскими полчищами. Отсюда можно вывести, что не они будут главной ударной силой. Или другой вывод: Предводитель отщепенцев рассчитывает, что битва будет долгой, упорной и держит большие запасы.
Всего-то было три тройки, «тьмак — тьманс — тьмитель». Но сколько места они занимали! Как ощутимо давили самим присутствием — там, за зыблющимися, как волны под ветром, фигурами.
Еще один вывод: если кончить дело быстро, эти черные громадины останутся в бездействии, их просто незачем будет вводить.
Тем необходимее выследить Предводителя и напасть, нацелясь на него…

Битву начали с ожидания. Люди вглядываясь на Василька, готовы были хлынуть, запениться… Не век же выискивать Предводителя отщепенцев!
Люди знают, кто в какой «клин» войдет. Василек ног не пожалел: обошел ряды, объяснил. Отобрал старательно самых могутных да отчаянных для первого удара.
Едва вернулся к Матери Многоликой, тут же, по наущению — вперед стрел и копий — к противникам полетели задорные слова.
— Эй, куклы железные! Поединщика шлите! Кто бы над кем перенасмешничал!..
— Да у них ржа в мозгах! Где им языкам ворочать!
— Чего пялитесь! Тут вам — не на Земле хитрить! В спину нож тоже не воткнете!
— Тут без хитрости! Силушка на силушку!
— Им бы всемером на одного! Где уж им в поединщики!
— Из засады биться — баловни! Носам к носу — пасынки!..
Вероятно, последнее замечание кого-то — или даже многих — задело. Голоса взроптали. Из войска супротивников — из первого ряда — вылупится один. Пошел вперед, переваливались на толстых и коротких ногах.
Был он глыбоподобен. Мясистые руки свисали до колен. Голова, похожая на сушеную тыквочку, затерялась между плеч.
Серебристый облик не скрашивал, не умолял выпирающей звериной могуты. Стрелы, щит, меч с ним не вязались, — были как веточки, листики, травинки, сорванные походя.
На встречу с ним — от войска Василька — вышел… кто-то знакомый. Вроде бы, Зевуля. Видать, недолго он пробыл на Земле «белым человеком», если ныне тут.
Убедиться — точно ли Зевуля? — Василек не успел. Сбоку почти не видел — только со спины.
Поединщики — в трех шагах друг от друга — встали. Оба войска отозвались на это громкими возгласами. Русинич разоболокся быстро. Снял пояс и меч, положил слева от себя. Щит — рядом с ними. Снял колчан с луком и стрелами, положил справа. Снял кольчугу, положил сзади. Скинул рубаху серого полотна, постлал на кольчугу.
Звероподобный его противник не отстал. Да ему и меньше надо было складывать. Пояс и меч. Колчан да щит. И только. Оба остались при портах да при сапогах. Словно ветер прошелестел по войскам… Затихли…
Василька вдруг мимолетно поразило, что поединщики — избранники против противных сторон — являли будто бы нарочное несоответствие своим войскам.
В Звероватом — Василек оставил за ним это имя — совсем не было легкости и стройности, каковыми серебристость одарила его однополчан. Зевуле — Василек решил не сомневаться, что это Зевуля — не присуща была расхлябанность, происходящая от ленцы: повсеместное свойство русиничей. Зевуля был обвит мышцами, как дерево — ветвями, как судовая мачта — канатами. В Зевуле тоже была звериная стать. Но не раздутая до беспредельности, а соразмерная, красивая.
В нем была та вкрадчивая красота, какая заставляет холодеть от восторга при виде охотящихся тигра или волка…
Звероватый шагнул, расставив клешнями свои руки-бревна. Зевуля бестрепетно вошел в его смертоносные объятия. Кто-то громко ахнул в рядах — неподалеку от Василька.
Василек досадливо поморщился. Звероватый сделал движение, чтобы сжать и повалить. Но сжал он пустоту. Зевуля, присев, гибко, по-змеиному, извернулся и, ударив кулаком в левую сторону вражеской груди, легко, словно в плясе, отскочил вправо. Звероватый дернул головой, ища ускользающую добычу. Бросился, надеясь опрокинуть, придавить. Зевуля отклонился, пропуская злой вихрь мимо. Но Звероватый либо туловом, либо рукой задел, зацепил, — Зевуля повалился набок.
Тут уж не один, — многие зрители подались вперед, шумно выдохнули:
— О-ох!.. Василек не выдержал, — тоже дернулся. Будто хотел помочь, вмешаться. Звероватый повернулся — быстро и даже ловко — при его-то размерах.
Зевуля, не делая попытки встать, перекатился на спину, выставил обе ноги и принял на них наседающую тушу. Вот его ноги, поддаваясь напору, медленно согнулись. Вот прижались к груди. Сейчас затрещат и лопнут суставы… Тишина ощутимо прокатилась, пригибая, приминая, подравнивая людей. Пискни комар, — слышно было бы в самых дальних рядах.
Торопясь кончить, Звероватый занес кулак, чтобы раскровянить, размножить Зевулино лицо. Но тут ноги поверженного распрямились, оттолкнув Звероватого, заставив его пошатнуться, нелепо взмахнуть руками.
Миг, — и Зевуля встал. Ждет. Как ни в чем не бывало, ждет врага. Шелест облегчения расслабил русиничей, позволил им задвигаться, переговариваясь.
Бойцы, кружась друг возле друга, отодвигались от брошенного им оружия. Теперь до него не допрыгнуть, не дотянуться, — теперь до него нужно было добегать. Если кто-то из них питал надежду в крайнем случае воспользоваться мечом, теперь эту надежду приходилось оставить.
В схватке получил перерыв. Оба войска, волнуясь, выжидали, чем он кончится.
Василек обегал глазами вражье войско, — там, сзади, происходили непонятные перемещения. Людские массы струились, передвигаясь.
Первым напала Зевуля. Он взмахнул левой рукой, выдвинул левую ногу. Звероватый поддался на обман: отодвинул правый бок и правой рукой прикрылся. Тут его и настиг сокрушительный удар Зевули. Кулак, отбросив невнимательную вражью руку, влепился под правый сосок Звероватого. Потом отстал с чмокающим звуком. У Звероватого сделался глупый вид. Он глянул по сторонам — словно бы обиженно. Мотнул головой, как муху отгонял.
В боку — там, куда пришелся удар, — получилась глубокая вмятина. Скорее даже ямина; с ее стенок сыпались, поблескивая, серебристые хлопья.
В рядах русиничей послышался смех, — так они встретили удачу своего.
Ямина в боку Звероватого заровнялась, но какой-то урон он понес, Василек видел, что несколько хлопьев не умялись, не уместились на прежнем месте, — упали бойцам под ноги. Придя в себя, Звероватый, видать, распалился не на шутку. Его кулаки летали, как деловитые осы. Но присесть им было не на что. Зевуля уклонялся. Молниеносно уходил оттуда, куда метил Звероватый. Василек даже позавидовал той легкости, с какой оборонялся Зевуля.
Однако, только обороняясь, не победишь. Вот он уходит, уходит, уходит, неуловимый Зевуля. Наступательный порыв Звероватого не иссякает. В этой глыбище столько спрятано подвижности, — никогда всю не истратишь.
Может им, серебристым, усталость никогда не ведома? Надо бы у Матери Многоликой спросить. Да не сейчас, не сейчас.
Вот уже из вражьих рядов летят насмешки.
— Трус!..
— Побегунчик!..
— Заяц!..
— Ату его! Ату!..
— Копьем приколем!..
— Неуж за каждым так бегать?..
Волны хохота среди неприятелей. Русиничи, вроде бы, смущены. Русиничам уклончивость Зевули, вроде бы, не по нраву. И вдруг все меняется — в неуловимый миг, Звероватому гнев застит глаза. Зверова тый забывает об осторожности, затаптывает свою бдительность кривыми ножищами. Лишь бы настичь. Лишь бы измолотить…
Зевуля, как видно, этого и ждал. Сколь стремительно уклонялся, — столь стремительно теперь атакует. Превращается в град ударов — кулаками, головой, локтями, ногами. Бьет, бьет, бьет…
Это не в обычае рукопашных схваток. Да и то ведь необычно, что биться приходится не с человеком, живым да теплым, а с металлическим чучелом, которое победить надо, а уж как — догадка да сметка подскажут. Звероватый бьет в ответ, но, ошеломленный неожиданным натиском, бьет вслепую, и большая часть его ударов рассыпается попусту.
Зевуля, словно коршун, клюет и клюет. Зевуля, как волк, рвет и кусает, кусает и рвет. Зевуля, будто буйный тур, бадает и копытит.… В Зевуле — в одном — такое множество помощников. И как только он умудряется прятать их в себе…
Василек дивуется, гордится. Он любит Зевулю, как верного товарища. Он украдкой косится на Мать Многоликую, — каковы русиничи! Но его соседка бесстрастна. Ни черточка не дрогнет. Ни улыбки, ни любопытства. Даром что Многоликая!..
Звероватый в ухабах и рытвинах. Звероватый ископан старательными кулаками. Звероватому плохо.
В войске отщепенцев ропот. Летят злые выкрики.
— Остановите этого!
— Убейте его!..
— Нечестная борьба!..
— Не по правилам!..
Поединщики не слышат. Поединщикам ни до чего и ни до кого. Сквозь кровавый туман глядят на другого. Ловят миг слабости, открытости. Прорываются всей злостью, всей силой — в этот миг, в эту слабость, в эту открытость. Помогают друг другу прятаться за кулаками, за быстрыми передвижками, за кипучей ненавистью.
Зевуля в крови. Левый глаз подбит. Подглазье налилось густым багрецом. На груди, на плечах кровоподтеки.
Василек не видел, не приметил, когда Зевуля пропустил удары. Но, видать, пропускал ни единожды. Потому что следы Звероватого забагровели россыпью. А и немало ж наследил, собака, на Зевулином теле!..
Эх, скорее бы, что ли закончили! Невыносимая пытка — неподвижность! Ох, Василек, лучше встал бы на Зевулино место, жизнью бы раскинул, испытал бы судьбу!
Никак, Звероватый пошатнулся? Или просто глазами нетерпеливым захотелось так увидеть? Да, пошатнулся, пошатнулся! На самом деле! Вот и еще раз — теперь уж неоспоримо. Василек вдруг понял, что конец поединка близок. И еще понял: почему конец близок, почему должен победить Зевуля. А предрешив схватку двоих, получил ключ к общему сражению.
Что держит крохотных серебристых зверьков, организует их в ту видимую телесность, какой обладали отщепенцы на Земле?
Воля. Собственная злая воля каждого. Только она — ибо другой воли здесь и быть не может. Но способна ли она к долгому, трудному напряжению, к долгому, трудному противостоянию? Убийцы, грабители, воры — одним словом, злодеи — люди настроения, люди приступа, наскока. Как правило, они трусливы — потому и сбиваются в шайки, в стаи.
Встретясь с честным прямым напором, со мстящей за себя доброй волей, столь же честно и прямо сопротивляться без уверток, обмана, без подлости — они едва ли в состоянии. Рано или поздно наступит миг, — обязательный, неотвратимый, — когда их воля дрогнет, подастся, не правая изначально, в корнях своих, в первоосновах.
Что будет значить миг такой для Звероватого? Посмотрим, увидим. Увидим обязательно, посмотрим с удовольствием…
Василек теперь воспринимал борющихся не с прежним, а с новым ожиданием: с ожиданием уверенным, знающим.
Звероватый выдыхался. Слишком размашистыми стали удары, слишком много старания, силы вкладывал в каждый тык. Но и Зевуле было несладко. Потный, облепленный жирной пылью. Глаза ввалились. Подбитый — почти заплыл.
Вот Зевуля, не ответив на удар, дернул врага на себя, подсек ногой, упал вместе с ним. Но в полете извернулся, оказался над Звероватым. Едва вскочили, пошли по кругу. Едва Звероватый собрался передохнуть, Зевуля снова вцепился, не отвечая пудовым кулакам. Снова рванул, подсек, упали. Снова оказался сверху.
Ямины на Звероватом не успевали зарастать. Они превратились в такие колдобины, что смотреть на них было неприятно — взгляд рисковал заблудиться, потеряться в них.
Звероватый бил, бил. Зевуля то отвечал, то обрастал свежими кровоподтеками, — ради нового швырка.
Самое важное — Звероватый тяжелел, будто камней поднабирал в свою ненасытную утробу. А Зевуля не терял, упорно не хотел терять своей легконогой подвижности.
Вот Зевуля, даже не падая сам, уложил Звероватого: принял на миг на бедро, убрался из-под него, тот и грянулся.
Вот повторил, едва противник поднялся. Принял — убрался — тарах-тарарах!.. И на третьем разе настал тот миг, о котором подумалось недавно Васильку. Миг слабости, когда воля Звероватого дрогнула, подалась. Когда, непобежденный телесно, он ощутил себя слабым, побежденным. Брошенный оземь Зевулей, он не встал, не вскочил, чтобы продолжить поединок. Он остался лежать длинной оплывающей кучей серебристого порошка. Что-то бурлило на месте глаз, нос пытался удержаться, судорожно подергивался, уши неохотно рассыпались на пылинки, на крошки. Что-то вздрагивало также на месте рук и ног.
Некоторые искринки подлетали невысоко, словно рыбы, бьющие хвостами, и тут же сваливались обратно, в общую кучу. Затем трепетание затихло, серебристый блеск потускнел. Куча оплыла окончательно и перестала даже отдаленно напоминать человечье тело.
Затем потрясенный Василек увидел, как то, что оставалось от Звероватого, стало быстро просачиваться вглубь, вниз, под почву. Образовывались рядом идущие грядочки, они осыпались, тоньшали, втягивали в себя неподалеку лежащую зернь, разбивались на лужицы, пленочки, крупинки…
Миг-другой, и ничего не осталось, ничего не было…. Василек повернул голову к оружию, оставленному Звероватым в стороне. Оружия тоже не было, оружие тоже исчезло. В конце концов, с кем же им выпало сражаться — Зевуле, русиничам и ему, Васильку? С живыми врагами, или с бунтующей пустотой?..
Крики послышались в войске отщепенцев. Поначалу злобные, они вдруг сделались приветственными, ликующими.
Василек увидел Предводителя, — так долгожданного. Воины расступились, и Предводитель шел по проходу между ними. На Предводителе был шлем, скрывающий верхнюю половину лица; для глаз — чуть заметные щели. На плечах лежал тяжелый темно-красный плащ.
Серебристое тело возвышалось над кричащими воями — крошечных зверьков для него понадобилось гораздо больше, чем для кого-либо другого.
И еще случилось важное. Не успел Предводитель дойти до первых рядов, как из гущи отщепенцев вылетело копье и пронзило Зевулю, стоящего спиной к противникам. Зевуля, коротко и удивленно вскрикнув, упал лицом вниз. Копье тут же распалось, развеялось хлопьями и пылью… Кто убил Зевулю: живой враг или бунтующая пустота?..

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 9