ДНЕВНИК СКРИПАЧА
(Дневник одногочеловека)

Еще вчера, нет, каждый день я захожу в метро. Да и, наверное, любой человек. Мне обидно, плохо, стыдно, жалко... И это все во мне одном, не хватает места!., что я чувствую? Ничего. Мне просто плохо, чувств уже не осталось. Что делать? Вечный вопрос, на который человечество за все время своего бренного существования не ответило. Тогда что же вы вообще делаете здесь, люди? — взываю я к небу, — за что вы так издеваетесь, надругаетесь над всем, что есть на этом Белом свете, хотя кто может назвать его белым? Разве что такой же сумасшедший, как я, Я ненавижу тебя, общество, терпеть не могу вас, люди. Вы испортили все... Все!!! И получили за это почти вечную жизнь. А на что обречен я, вынужденный жить за пятнадцатью стенами, только бы не встретиться с вами и вашими страшными творениями. Что? Нет, я не сумасшедший, я живу, хоть мне и противна эта жизнь, мне противно все, к чему хотя бы раз прикасалась рука человека. И что мне остается? На этот вопрос я могу ответить: бежать.
Все время бежать... И здесь главное — не растерять то, что осталось тебе от Всевышнего, не растерять честь, достоинство, любовь и ... ненависть. Хотя зачем мне она? Лучше выкинуть. Но она, не знаю почему, придает мне уверенности, с ней я существую, а без нее — живу. К сожалению, жизнь без существования невозможна, и я мирюсь с этим, одним из самых жестоких изобретений человечества. А еще во мне живет месть. Поймите, я только для того закрыл свою душу на тысячу один замок, что не могу мириться со своими врагами — с вами, бренные существа, портящие все, что вам дала Природа. И что? Я хочу мстить. Да, я хочу. Вот, вот сейчас, птица мести проклюет мою прометееву оболочку и вырвется, вырвется на свободу. Тогда держитесь, люди, я приду, я приду и вы заплатите за все, что вам дали и что вы испортили. Заплатите собой, своими душами, своим телом. Страдания — вот теперь ваша вечность!..
Но я этого не сделаю, я убегаю от вас, потому что боюсь, боюсь вас, Природы, жизни и... самого себя. Мне стыдно. Да, слышите, мне стыдно! Стыдно! Стыдно не перед вами, люди, стыдно ... Просто стыдно.
Так кто же я? Уверен, вы все в один голос ответите, что я — человек. Как бы это странно не звучало, но я с вами соглашусь! Я человек. Хоть мне и противно принадлежать к этому роду. Ладно, хватит плакаться.
Я знаю, что вы, там, не Земле, портите не только окружающее вас, но и то, что вам дали из милости. Ха! Вы умертвляете сами себя!. Право же, послушайте, прислушайтесь к этой фразе! И теперь вы не понимаете что делать? Я чувствую, нет, обречен чувствовать своим телом, когда каждый день выхожу на улицу, последствия всего этого. Ужасная вонь, гуляющая, разливающаяся по городу, тела, разъедающие себя изнутри и люди, привыкшие, ПРИВЫКШИЕ к этому всему? Подумайте, разве сами вы не видите, не слышите, не чувствуете этого? О, извините, я забыл, это ведь и есть непосредственно сами ВЫ!

I
Это письмо я нашла на улице Чернышевского полтора дня назад. Оно, белое, с размазанными чернилами, валялось на мостовой. На него уже наступили несколько раз. Два, если считать точно. На белом листе с черными чернилами были поставлены две печати человеческих ног, подтверждающие все то, что в нем написано.
Я остановилась, увидев, что лист весь исписан от руки. Я бы не обратила на него внимания, если бы он был напечатанным. Но меня поразил сам его вид: снежно белый, с растекшимися от влаги черными чернилами. Эти чернила тоже были какими-то необычными. Они выглядели, как кровь, размазанная по полу.
Вокруг меня не было никого. Только какой-то старичок без определенного места жительства спал метрах в двадцати. Но ему, может быть, было уже все равно. Я медленно нагнулась и подняла лист. Как только мои холодные пальцы коснулись его, то мне сразу же стало не по себе. Он был горячим. Он почти пылал! Вспыхнув на какое-то мгновение, огонек потух. Я взяла тот лист в свои руки. Встала и начала читать. Пристроившись недалеко от того самого дедушки, я села и оперлась о стену серого, чужого дома, как только прочитала первые три предложения. Дыхание перехватило, потому что мне казалось, что только что было совершено преступление, а я — свидетель. И преступник находится за той стеной, на которую я оперлась. Была ночь. Тихо. Невообразимо тихо! Я боялась кричать. И боялась молчать. Мне не было страшно. Я знала, рядом — нет ничего страшного. Рядом — что-то близкое и такое далекое. Правда.

II
Я, наверное, упала в обморок тогда на улице Чернышевского. Потому что когда я проснулась, то было уже утро. Раннее, часов шесть: совсем мало машин. Но солнце уже светило. Оно оторвалось от горизонта сантиметров на пять, но, гордясь уже этой своей победой, сияло и заливалось всеми красками, на которые способна его скудная палитра. Мне впервые за эту весну стало жарко на улице. Жигули, проезжавшие мимо, весело обрызгали фонарный столб водой из лужи. Странно, зачем их водителю понадобилось так рано вставать. Может быть, он приехал из другого города? Может быть, он работает ночным сторожем и ехал с работы? Или он начальник цеха какого-нибудь завода, специализирующегося по выпуску деталей для «Жигулей? А может — он выезжал загород, чтобы посмотреть на встающее солнце и встретить этот потрясающий рассвет?..
В моей ладони все еще лежало то письмо. Я смяла его во сне, и оно согревало мне руку. Я боялась разжимать ладонь, потому что вчерашнее ожидание настоящей правды меня пугало. Мне не хотелось узнать все. Впрочем, как и старичку, лежащему все в той же неудобной позе в двадцати метрах от меня. Он спал, не подозревая, что рядом с ним находится маленький листочек бумаги, где обличается Человек. Интересно, если бы он узнал, он бы проснулся?
Я пошла к метро. На шатающихся, затекших от ночевки на неудобной постели ногах. Уже наступило полноправное утро, и солнце, почувствовав свою свободу, перестало так ярко светить. Чужие дома стояли с двух сторон, то пытаясь меня сжать, то как бы отступая и пугаясь меня также, как и я — их. В лужах отражалось серое весеннее небо с белыми, редкими облаками. И не пели птицы. Только вороны — «королевы помойки» — серые, орали, требуя, наверное, кусочек бесплатного сыра.
Метро. Люди, как пираты, наскакивали друг на друга. Некоторые — выхватить кошельки, проездные и мобильники. Некоторые — потому что опаздывают на работу. Остальные — их большинство — ради интереса и привычки. Эта серая жидкость втискивалась в маленькие двери, пролезала через вертящиеся турникеты, бежала по эскалатору, расталкивая рушащихся бабушек. Забывая правило, что «каждая ступенька — это неперевезенный пассажир, теряющий свой время перед эскалатором», зомбированные на бездушную работу люди летели, взвивались вихрем, ломали руки, падали, опять летели, прыгали, убивали и обворовывали, даже не замечая, оставшиеся души людей.
И я — в этой массе.
Я весь день колесила по метро. Повторяя все маршруты, которые только можно себе представить, изучая каждого человека, ловя взгляд, дотрагиваясь до теплых рук, заставляя подпрыгивать от испуга прикос новения моих холодных пальцев. Достоевская — Кировский завод — Лесная — Балтийская — Лиговский проспект — Новочеркасская — Спортивная — Площадь Мужества — Василеостровская — Улица Дыбенко — Гражданский проспект — Купчино — Академическая...
На Спортивной я встретила очень интересного человека. Он показался мне солнцем в серой толпе. В оранжевой куртке и розовых кроссовках он, казалось, знал ту правду. Он не был похож на других. Без волос на голове, но с волосами, выбивающимися из-под рукавов куртки. Противоречивый. Отталкивающий. Именно такой человек мне и нужен был. Я встретила его в половине четвертого.
— Извините, а какой журнал читает ваша жена? — мой глупый вопрос, первый, пришедший на заторможенный ум, встретил молчание. Я повторила:
— Извините, а какой журнал читает ваша жена? — отступать было некуда.
Он повертел головой, ища кого-нибудь, кому бы мог быть адресован этот вопрос. Но не нашел: поезд только что уехал, а ближайший человек стоял в десяти метрах. Говорила я тихо.
— Извините, а все-таки какой журнал читает ваша жена? — я взорвала его этим вопросом. Лицо моего предполагаемого собеседника поменялось в один момент. Я даже испугалась сначала такой реакции.
И он пробормотал:
— У меня нет жены.
Исчерпывающий ответ, достойный заданного вопроса.
— Извините, а вы знаете правду?
— Какую правду? — он опять осмотрелся, думая, наверное, что я пытаюсь заговорить его, пока кто-нибудь лезет обшаривать зеленую сумку, висящую на плече. Но вокруг, даже к моему удивлению, никого не было.
— Правду! — незамысловато ответила я, стараясь смягчить на последней букве голос, потому что начало слова я как-то неопределенно провизжала.
— Не знаю я никакой правды, девушка, отстаньте от меня! — и побежал.
Да, он прав. Он действительно не знает правды, и не пытается ее узнать. Встречай по одежке, а провожай по уму.

III
Академическая как всегда была набита людьми. Хоть это и одна из крайних станций, но народу на ней очень много. Серая масса здесь ближе к чему-то определенному: белому или черному. Я пока не определилась, к чему больше.
Молодая девушка, испугавшаяся моего пристального взгляда, устремленного на нее в вагоне, теперь пыталась убежать побыстрее, чтобы не попасть снова в пространство, которое может охватить мой взгляд. Я больше не боялась в тот день смотреть не людей. Я больше не видела в них души. А они видели ее во мне, и боялись. Боялись если не меня, то письма того человека, которое я сжимала в руке так, что косточки пальцев почти рвали кожу.
Девушка была красивая. Меня всегда интересовало, зачем создавать красоту, если в ней — гниющая и противная сущность? У нее были длинные ресницы, густо накрашенные тушью, и веки, подведенные синим карандашом. На щеках поверх пудры громоздился яркий, к месту, конечно, но такой ненатуральный румянец.
Я догнала ее:
— Извините!
Она остановилась и повернулась ко мне.
— Зачем вы так пристально на меня смотрели? — спросила она, и я увидела, что у нее голубые глаза.
— Вы красивая, а я люблю смотреть на красоту.
— Красота — не главное, не надо в следующий раз судить человека по его внешности. Как только она это произнесла, то сразу же отвернулась и побежала к эскалатору, цокая каблуками и отталкиваясь, наверняка, холодными руками от черной, окружающей ее толпы. Она была в белом пальто.

Я не одна.
И если есть в этом городе хоть один человек, то находился он в тот момент на площади Александра Невского. Это был скрипач, который играл каждый день, кроме выходных, начиная с семи часов вечера и до закрытия метро. Высокий светловолосый парень, играющий не ради денег (иногда даже коробка из-под скрипки не стояла у его ног), а ради музыки, искусства и Правды истинной красоты.
Я ехала в метро, как всегда, одна. Я не чувствовала теперь, чтобы вокруг меня кто-нибудь был. Хоть и пришел медленно час-пик, но людей, живых людей, не прибавилось. Я по-прежнему была одна, пойманная в эту подземную сетку.
Было очень пусто, грустно. Хотелось плакать, рыдать, выдавить слезы из себя, как прыщи на красивом лице. И я вспомнила то, о чем не думала уже более двух месяцев. Я вспомнила, как любила. Я вспомнила о своей первой любви — необычной, сильной, выбивающей, борющейся за свое существование со мной, проигравшей. Хотя еще неизвестно, кто кого победил. Может быть, я еще люблю...
Он был самым обычным. Был. И был прекрасен в своей простоте. Я не могла полюбить в первый раз другого. У него было все — душа, индивидуальная, далекая и близкая, милая и страшная, любимая и ненавидимая. Я любила его душу. Не внешность, не поведение, не его отношение ко мне, а то, что он собой представлял. Он был высь мир. А потом... все не так оказалось. Я придумала его. И все закончилось. Он умер, умер все-таки таким, каким я его придумала. Я не могла полюбить другого и долго еще страдала от этой своей ошибки. Он оказался другим. Тем самым другим, которые носят серые куртки и бегают по эскалаторам. Я не хотела увидеть все это, но мне показали. И мне было больно. И я умерла. И я проснулась. А сегодня утром — снова заснула. И боюсь его возвращения, потому что знаю, что устоять больше не смогу. Я умру во второй раз и склеивать мою вазу будет уже некому , да и не из чего.

IV
На Площади Александра Невского раздавался привычный моему слуху звук красивой скрипки. Это не Страдивари, не Паганини. Он, светловолосый и молодой, не больше двадцати, дарил свое бесценное искусство миру. Меня всегда удивляло, почему он выбирает самые привычные слуху произведения: Лунную сонату и К Элизе.
— Я люблю Бетховена.
Я не спросила его. Но он ответил, потому что умеет читать по глазам. Я смотрела в его глаза, пытаясь прочитать ответ в них, но ответ пришел быстрее, чем я думала.
— Я видел, как ты сегодня подобрала с утра то мое письмо. Не верь. Я не хочу, чтобы ты верила.
— Поздно.
— Никогда не бывает поздно. Поверь, все не так плохо. На, играй, и ты поймешь, что мир прекрасен и люди — хорошие и настоящие, — протянул мне скрипку, разжал пылающими руками мою ладонь и аккуратно взял свое письмо.
Я дотронулась до струны, не умея играть. Закрыла глаза, наслаждаясь одиночным звуком. А он исчез вместе со смычком, оставив меня наедине со скрипкой в пустом зале метрополитена.

V
Это не он. Тогда кто же??
Ответ оказался ближе, чем я думала.
Поднявшись домой на пятнадцатый этаж, я поняла, кто это.

ВРЕМЯ

Однажды мне показалось, что время остановилось. Это случилось на улице. Летом. Шел дождь. Моросящий, бегущий, светящийся темнотой. Люди убегали от него, принимали как должное, ругались на небо, смеялись, как сумасшедшие. Он кому-то мешал, кого-то оставлял равнодушным. дождь.
На Площади Восстания не было людей. Только девушки на противоположном конце, около вокзала, плакали, еще больше, размазывая тушь. Столб посередине казался центром неба, откуда струилась вся вода. Она действительно не моросила здесь пунктиром, а прямыми струйками летела, падала и ударялась о мокрый асфальт.
Тогда это и случилось. Дождь остановился, замер капли теперь казались зависнувшими градинками, струйки — миллионами нитей, свешивающихся с неба. Девушки перестали плакать и дрожали, даже не моргая глазами. Хотя может, они тоже замерли, скрывшись от меня за миллионом нитей. Это продолжалось две секунды. Я моргнула...
И ничего не изменилось. Все так же замерло. Я сделала шаг и все провалилось, растаяло. Уже светило солнце, сигналили машины, девушки ловили такси, уже поправив макияж, а я...
Была насквозь мокрой, хотя всего три секунды назад вышла из метро. Тогда кто все-таки остановился: время — бегущее и убегающее, как дождь, или я, стоящая на месте, открытая для всего?