ЗАМЕТКИ В ПУТИ - 2

 

До Москвы. Попутчик - говорун не приведи Боже! Назойлив и несмел мыслью. Но громок, подобно всякой пустой бочке. Болтовня ему необходима, как еда. Если кто-то есть рядом, он, поблескивая вороньими глазами, начинает мерно изливать сытый “трубный глас”. Послушаешь минуту, потом уходишь в свое, и только изредка пробиваются в сознание особо нахальные звуки вагонного Аристотеля.

 

Я был в красивой куртке и потому казался себе красивым, изящным и смотрел на людей уверенно-насмешливо.

Одежда - колдунья. Психика человека всегда зависела от нее. Попробуй одеться в лохмотья и посмотреть голодными глазами на раззолоченного дурака, - не поймаешь ли ты червячка преклоненья, сознанья своего ничтожества, буравящего душу?

Ты таков, какова на тебе одежда. Одежда делает человека. Так я думал, обливаясь потом в чреве космически длинной очереди, бесстрастно парируя женские взгляды. Так я думал минут сто двадцать, пока кассирша не заскучала и не убежала развлекаться. Очередь взревела, но и только. Избиения младенцев не последовало.

Чем шумнее стихия, тем приятнее, не шутя, схватиться с ней, ибо только шумный катаклизм честен. Я боюсь незамутненного покоя и тишины опасных мест, ибо они подлее, чем выстрел из-за угла.

Очередь “от разочарования” похудела. Я тоже откололся и пошел сдавать рюкзак. Там, в подвале, пришлось перетерпеть еще одну очередь да наглого хранителя чужих характеров и судеб в придачу ( то, что взято из дома и то, что куплено для, говорит и о характере, и о судьбе).

Стул в кассе нахально повернулся ко мне спинкой, когда я с мольбой уставился на него. Познакомился с дядькой-костромичом. Договорились все операции производить на двоих. Вспомнил про желудок и решил с туристическими целями осмотреть буфет.

Ах желудок! Если бы мозг успокаивался так же легко!

Девушка-принцесса рядом со мной элегантно пожирала пирожок. Ветчина на моем бутерброде, увидев ее, стала подскакивать от восторга. Взял второй бутерброд, - тот же эффект. Девушки неотразимо действуют на бутерброды.

Костромич встретил меня взглядом коровы, уставшей от жизни. На всякий случай я вцепился в гриву еще одной очереди и терпеливо окаменел. Сизый дым, как поется, создавал уют. Люди и лампочки тускло тлели. Нехорошие предчувствия толклись в прихожей души, и я напрасно притворялся, что меня нет дома.

Зычный женский голос сообщил, что билетов на Кострому нет никаких. От жалости к себе я начал мыслить самым неинтересно возвышенным образом: «Ай да Некрасов - великий поэт! Эта фифа не то что коня на скаку, - а и пассажира, пожалуй, остановит!»

Дядька-костромич подошел с таким видом, что мне захотелось выжать из него килограмм-другой постного масла. Подкатилась его жена, похожая на колобок, и аккуратно заохала со скоростью девяносто охов в минуту. Сообща решили ехать без билетов. Я познакомился с двумя мальчуганами - детьми сего святого семейства - и отправился коротать время. Это ужасно тяжелое занятие. Чтобы растратить время, нужно употребить уйму денег, энергии, сообразительности, любопытства, - в общем, теперь ясно, что КВН создали для того, чтобы растрачивать время как-то организованней.

Осчастливил присутствием столовую и пару магазинов. Потом вместе с папашей семейства поплелись к администратору - плакаться ему в жилетку. Не выгорело. Вынесли вещи на перрон. Старший пацан включил плейер. Передавали советских времен Биг бит - хор Пятницкого.

Ой, да ну в самом деле, бумага не стерпит всей скукоты нашего ожидания!

Выяснили у проводниц ближайшего поезда, сколько штрафа берут с безбилетников, и, наконец, узрели подкрадывающийся костромской поезд.

Последний вагон долго не открывался. Из трубы падали в небо грязные клочки дыма. За стеклом металась проводница.

Скопилась толпа. Мы были в центре ее. Страстная напряженность заставляла людской комок невнятно гудеть и трепыхаться. Если отдельного человека, с некоторой натяжкой, можно считать разумным, то к толпе подобный эпитет неприменим. Толпа - словно порыв ветра. Вот он воет угрожающе, набирает силу, взлетает на самую высокую ноту и - падает, обессиленный собственным напряжением…

Дверь открылась. Проводница встала на пороге. Толпа ожила и забурлила. Какие-то бабки, обвешанные узлами, бешено работающие локтями мужики вырывались, растрепанные, из вихря тел и прятались в вагоне.

Я вытащил старый негодный костромской билет и зажал пальцами дату, оставив видной лишь надпись “Кострома”.

Когда проводница потянулась за билетом, попутчик с женой резко подтолкнули меня вперед. «Куда?» - закричала было проводница, но сзади уже лез кто-то, и она про меня забыла.

Тогда, через пару минут, я встал за ее спиной и заорал нахально родителям и ребятам, чтоб они давали мне чемоданы, популярно объясняя обалдевшей проводнице, что это - мои провожающие. Она пропустила их без сопротивления.

Уф! Дело на мази - мы на колесах!

Ребята и папаша разбежались по третьим полкам, а мы с колобком остались внизу и глядели друг на друга, побледнев от восторга.

Поезд подумал, подумал - да и поехал. Мы дырявили взглядами окно, и смутная мысль о контроле туманила наши счастливые лица.

 

Ночь. Сидячий вагон.

Спит минут вереница.

Перестук. Перезвон.

Душный воздух. И лица.

Счастье близкого сна.

Злая бодрость. И взгляды.

Хулиганка-Луна

Точит елей громады.

Не заснуть малышу…

Пробудив свою ласку,

Я с улыбкой спешу

Рассказать ему сказку.

Голова на руках

Тяжелеет напрасно.

Тьма длинна, нелегка, -

Но лукаво прекрасна…

_______________

 

 

Кострома. Солнце. Иду, улыбаясь. В ларьке купил бутылку вина.

Перед каждым решительным делом человек испытывает нерешительность. В силу этого закона я помедлил возле парадной.

Взбежал по лестнице. Знакомая дверь. Сердце подталкивает к ней.

Оправил куртку. Пригладил волосы. Деликатно расплющил кулак о дверь.

Собака взвизгнула и подавилась от злости. Ну сейчас, вот сейчас! Олежка, мой младший братик, еще немного сонный, откроет и захлестнет меня морской ширью своих очей!..

Дверь зевнула во всю пасть.

Незнакомый мужчина. Немного сонный. Но что мне до него!

У каждого человека есть свое маленькое любимое человечество. Этому человечеству - все золото чувств. Остальные миллиарды - абстрактны. Абстракция же с чувством несовместима. Под ее властью лишь ум…

В комнате кавардак. Нина - моя тетя - моет пол. Изменилась расцветкой, увидев меня. Рада.

Братишку услали к друзьям. Моя физиономия растянулась вдоль вертикальной оси. Нина смеется, злодейка. Захлопотала. Выгнала меня гулять.

На улице гляжу вокруг с ожиданием и небольшой обидой. Купил кое-чего к столу.

Олега нет.

Я взят в кабалу. Глажу портьеру. То взвинчен и нервен, то холоден и раздумчив. Часа через два перестаю ждать и падаю духом ниже нуля.

Моюсь под душем. Садимся с Ниной к столу. Вдвоем.

Пьем “ Bisser ” за отсутствующих. Славное вино. В голове селится легкая полупрозрачная тень. Жареная костромская щука ласкает рот. Все становится милым и плавным.

И тут!

Олежка призраком возникает на пороге. С ним еще мальчишка - Костя.

Я взвиваюсь из-за стола. Два месяца братца не видел.

За эти месяцы у него над верхней губой появилась тонкая полоска чуть заметных волосков. Глаза его - по-прежнему солнечные - стали серьезнее. Ловкость борется с угловатостью.

Обнимаемся. Я говорю без удержу, впав в наигранно-веселый и ласково-насмешливый тон. Он сдержан, говорит мало. Словно приглядывается, вспоминает.

Костя смущается, молчит и только изредка улыбается, если я говорю что-нибудь дельное. А когда не заботишься о том, как бы получше сказать, - почти всегда говоришь хорошо.

Я громогласно открыл шампанское. Оно заплясало в фужерах. Ребятки серьезно выслушали мой тост. Следующим по кругу был Олежка. Он очень убедительно произнес тост за то, чтобы все были счастливы.

По глотку шампанского выпили чисто символически и тут же перешли к чаю. Я журил братишку, смешил Костю и ловил их взгляды: Костин - оценивающий и Олежкин - янтарный и полный симпатии. Ах как мне хотелось забыть про чертову мужскую сдержанность и наговорить ему кучу сентиментальных слов! Очень боюсь, что он, повзрослев, во мне разочаруется! Его пока еще не захлестнул океан своих мыслей, он не испытал страстной жажды все оценить и переоценить, он еще не горел яростным огнем юношеского максимализма.

Что будет с нашей дружбой через несколько шагов? Не отвернется ли братишка от меня, поняв, как я слаб и скучен?..

 

Мы решили обеспечить себя культурными развлечениями и отправились за билетами. Я, кажется, говорил чересчур громко, но в остальном был вполне приемлем. Ребята мне рассказывали о бандитах. По их словам, в Костроме чуть ли не диктатура бандюганская…

Завернули в театр. Спектакли незнакомые. Взяли билеты на послезавтра. Обратно шли пешком, плутали, смеялись…

 

Вечером мы с Олегом ходили в магазин за жратвой. Я был в ударе и расшутился-разболтался с девушкой-продавщицей. Олежке это явно понравилось. А я про себя подумал, что в присутствии младшего братца каждый поступок нужно прежде совершать мысленно, чтобы мысленно предугадать его реакцию…

Дома я показывал Олежке фокусы, приемы самбо, мы боролись, рассказывали истории, смотрели телевизор и, наконец, легли спать - я у стенки, братишка с краю. Я мгновенно отключился. Никогда еще не тешили меня такие легкие красивые сны, как в ту первую костромскую ночь…

 

Олежка встает трудно. Спать он горазд.

Я, как всегда, очнулся рано и долго слушал плавное дыхание мальчугана, и в голове вертелась несвязная смесь слов и образов.

Братишка то лежит спокойно, то пробормочет что-то и рывком повернется на бок. И опять уютное посапывание.

Солнце растеклось по занавескам и капало с них на пол и на стены. Синяя свежесть льнула к окнам. Хотелось пить ее.

Нина встала и возилась за спиной, громко дыша.

Моя дремота, словно фильтр, пропускала редкие, но яркие мысли. И настолько я был переполнен жизнью, что не чувствовал себя живым…

Долго-долго было так. Было так хорошо. А может, и не долго - не знаю…

Олежка вдруг открыл глаза и лягнул меня. Это он так здоровался. Я на него зарычал и спихнул его с кровати. Братишка с хохотом бросился на меня.

Время, которое только что не существовало, вдруг появилось и запрыгало вокруг нас. Начался день.

Мы свирепо боролись. Побывал на полу и я. Олежка хохотал, войдя в азарт.

Потом мы устали и лежали, обнявшись, глядя в глаза друг другу. Это большое счастье - встречать взгляд брата и не отводить глаз.

Улыбались.

Наша возня была сродни беготне солнечного зайчика или наскокам ветра на деревья…

 

Пошли мыться. Я до пояса голый. И Олежка, глядя на меня, - тоже. Он, поросенок, не привык к настоящему мытью. Плеснул два раза на лицо - и готов. Я его сунул под кран и облил с головы до пояса прохладной водой, растер мохнатым полотенцем так, что кожа покраснела, и заставил прополоскать рот и вычистить зубы. Он безропотно подчинялся. Я чувствовал, что я ему нужен, что он ко мне тянется, и это наполняло меня радостью.

 

По оврагам, через мостик над речонкой, мимо стадиона мы движемся к Волге.

Показался зеленый ребристый купол церкви.

Нина завелась. Монотонным голосом, с монотонной добросовестностью монотонные сведенья. Это ж надо так уметь! Олежка порывался что-то сказать и сердился и жалобно посматривал на меня.

Но вокруг было так хорошо, что даже ее поясненья не могли ничего испортить.

Живая синева реки раздвинула дома. Мы с Олежкой бросились к воде. Сразу стало интересно. У берега плавали нефтяные пятна, смешанные с солнечным светом. Пароходы устало спали, изредка вздрагивая во сне.

На миг, на безумно краткий миг я ощутил что-то действительно материнское в облике и движении реки. Или это просто шевельнулось в мозгу все перечитанное о ней?..

Мы пошвыряли плоские камешки и побежали вдоль берега.

Черт возьми! Как мало ценим мы настоящее! Пройдет, отступит в память неповторимая прелесть момента, и лишь потом, после, взорванные запоздавшим прозреньем, мы опомнимся, заклиная с безнадежной страстью: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!»

Мы вязли в мокром песке, карабкались по песчаным кучам, - и не было между нами ни разницы лет, ни разницы ума…

А Нина взяла и снова сходу осадила нас экскурсоводческой уздой. Я загнал поглубже зевоту и стал прилежно топтать свои взгляды. Олежка изнывал, но бунтовать не пробовал.

Пристань. Две дыры в глухом заборе. Через одну выпускают с теплохода, через другую - набирают внутрь.

Ждем недолго. Молчим. Смотрим на воду.

Потом - на вытягивающихся из-за забора людей…

На верхней палубе сидишь полуптицей. Теплоход важно разворачивается носом к противоположному берегу. Ледяной ветер жмется, пытаясь согреться. Волны вылепливаются, словно язычки пламени, полыхая гаммой темных тонов. Город расступился, раскинулся вольно, впервые показывая свою истинную позу. Другой берег делается четче, наплывает медленно, словно кадр кинокартины.

Он неинтересный. Через пару минут мы поплыли обратно. Ветер кололся небритой щекой. Я прикрыл ладошкой Олежкино ухо - чтоб не надуло…

 

Посмотрели торговые ряды. В Парке культуры и отдыха хотели покататься, да вид очереди нас отпугнул. Купили торт и пошли домой. Я молчал, а ведь наверно надо было развлекать Нину.

 

Стали играть с надувным шариком, - кто больше набьет на ножке. Братишка обыграл меня в пух и прах. Я ненатурально смеялся, а самому было ужасно неловко. Упорно казалось, что он ждал от меня большего. Когда мы начали подбрасывать шарик головой, я вошел в раж и не играл, а буквально работал, вкладывая в работу всю силу и ловкость. Олега это смешило, и он сбивал меня с толку своим заразительным хохотом. Зато я почти не уступал ему…

Шарик лопнул, мы сели на диван и заговорили о чем-то.

В комнату вошел мужчина в милицейской форме. Вбежала Нина, покраснела и радостно засуетилась.

Познакомились. Буду называть его по-Олежкиному: дядя Виталий.

Я почувствовал неловкость. У Олежки взгляд изменился: стал напряженным, равно готовым и на приветливость, и на резкость. На меня он посматривал невнимательно-рассеянно, и я поспешно взялся показывать фокусы со спичками, стараясь ничего не замечать.

Дядя Виталий молчал или ронял что-то односложное, и я никак не мог поймать себя на хорошем или плохом отношении к нему.

Сели к столу. Дядя стал шутить и неплохо. Я возревновал его к Олежке и замолк, набычившись. Но вино, хоть и легкое, развязывает языки быстрее, чем допрос третьей степени. Скоро наши языки до того развязались, что мы не знали, - где чей, и, благодаря этому, наконец-то, нашли общий язык. Говорили про милицию, про службу следователя, я изливал душу насчет Олежки (он ушел гулять). Перемыли косточки литературе и литераторам.

Дядя Виталий - положительный герой, верующий в силу своей положительности. Он до того хорошо знает жизнь, что не дает жизни познать себя. Олежка ему не нужен и безразличен. Ум - его гордость, его капитал. Он холит его, как иные холят ногти. Не чужд юмора. Остро наблюдателен. Любит чувствовать себя хозяином положения. Был бы идеальным мужчиной - гранитным и ироничным, - если бы поменьше любил себя. Отлично держится, чему можно позавидовать. Экономен в жестах и движениях лица, но эта экономия не от скупости. Всем хорош, но после беседы с ним в душе не остается к нему интереса, ибо он не заботится о том, чтоб затронуть чужую душу.

Ушел такой же четкий, как и появился, а я к приходу Олежки протрезвел от легкого вина с большим усилием.

Вечером я был печален, ибо уже тогда понял, что после отъезда я окажусь всецело в руках дяди Виталия. Он сможет сделать из меня все, что захочет. Но он, надеюсь, “честных правил” …

 

Отправились в Ипатий. Нина должна была провести экскурсию для Олежкиного класса.

Долго стояли в беседке Островского, смотрели на Волгу и ждали мальчишек. Девочки шумно играли и смеялись каким-то своим секретам. Нина перечитывала путеводитель, - как-никак это была ее первая экскурсия.

Волга казалась резиновой, и видно было, как она прогибалась под пароходами. Я не подходил к ребятам, ибо с незнакомыми детьми я, помимо воли, держусь чересчур старшим. Надо уметь посылать возраст к чертям…

Появились мальчишки - анархический элемент.

Я исподтишка наблюдал за Ниной. Начала она неуверенно и не звонким тоном. Девочки шли рядом с ней и слушали внимательно. Я сделал заинтересованное лицо. Мальчики отстали. Я слышал, как Олег повторял мои рассказы.

Пока мы дошли до пристани, даже девочки растеряли все свое любопытство.

Теплоходик побежал через реку. Я стоял рядом с братишкой и фантазировал вполголоса:

- …Плотный туман клубился над водой. Обвязанные тряпками весла бесшумно несли судно вперед. Костры на стенах монастыря бились в клетке тумана сказочными райскими птицами. Хищная остроносая тень незамеченной подкралась к ним. Бандиты сошли на берег. Появилась длинная лестница. О как дорого поплатились дозорные за свою беспечность! Один из них перед смертью успел поднять тревогу, и на головы нападающим полилась смола, полетели камни и стрелы…

Но тут мы причалили, и дальнейшая судьба монастыря так и осталась невыясненной…

Стена… Пустое пространство…

Еще стена… Направо - двор, окаймленный галереей. Оттуда, сверху, удобно стрелять в тех, кто внизу.

Собор… Фрески… Глядя на них, забываешь про окна и про день. Кажется, что каждая краска светится своим светом.

Нина ничего не разъясняет. Приходится понимать самому. Но до конца дойти не успеваешь и цепенеешь от протестующего раздражения.

Гробницы, здания, предметы - все неповторимо, обо всем можно писать яркие слова. Но впечатлений слишком много для одного раза, и они сливаются, поблескивая отдельными гранями, в нечто бесформенное, хотя и грандиозное.

Ребята отсеиваются по одному, и я им втихаря завидую. А Нина все говорит, теперь уже мне одному, и голова пухнет от проблемы, как остановить эту мельницу

Все-то мы посмотрели, ни одного экспоната не пропустили, а на кой ляд такая скрупулезность!..

Перед уходом я не выдержал и полез на галерею. И Нина потащилась следом.

Бойницы… Возле одних надо стоять, перед другими - опускаться на одно колено. Роскошную стрельбу можно из них открыть…

В автобус я еле забрался, - устал. Но ехать домой - всегда весело. Голова прояснилась.

Олежка и Нина сошли на нашей остановке, а я отправился на вокзал доставать билеты…

 

Пошли смотреть спектакль “Папашины игрушки”. Самое грандиозное в здешнем театре - буфет. Набор вин - побогаче иного ресторана.

Дядя Виталий (все такой же четкий) купил Нине и мне чуток портвейну, а мальчикам - виноградный сок. Мой интерес к нему уже остыл, и я не пытался заговаривать. Впрочем, он тоже.

Мы осмотрели театральный музей (отдельно дядя Виталий с Ниной, и отдельно - мы).

Зрительный зал маленький. Костромские “сливки” при беглом осмотре похожи, скорее, на кислое молоко.

Едва погас свет, люди зашумели, задвигались. После первых картин возмущенный мужской голос сказал:

- И за это ты заплатила деньги?..

В ответ зашипела женщина.

Пьеса напряженная, многоплановая, философская. Фигуры от первой до последней - правдивые, живые. Пьеса - как река. Ей надо отдаться, безоговорочно подчиниться, и она принесет тебя к истине. Есть напряженнейшие сцены, когда по спине пробегает холодок, глаза расширяются, и дыхание замирает. Актеры стараются, но, к сожалению, половина работает только на старании. Фальшивость, искусственность пытаешься не замечать. Но как не заметить и не улыбнуться невольно, если герой, уносящий мертвую старуху, вдруг вместе с нею грохается на сцену.

Дядя Виталий ушел после первого действия. Мы не попрощались.

Олежка задумчивый. Гаснет свет, и он всем существом своим устремляется туда, на сцену. И окаменевает, и становится недоступным для мира внешнего.

Артисты умудрились ни разу больше не опрокинуть свою скрипучую арбу, и я им благодарен за это. Публика немножко похлопотала ладонями о насыщении артистического тщеславия.

Вышли на улицу. Мальчишки отстали. Нина ругает всех и вся. Ну и что? Распинаться перед ней? Философствовать?

Года три назад я не преминул бы это сделать. Но сейчас молчу. Слова прозвучат и опадут, как лепестки, и много ли толка в их мимолетном цветении!

Нина успокаивается и начинает рассказывать про своих поклонников. Эта тема меня не трогает, и я не трогаю эту тему.

Костя прощается и исчезает. Хороший пацан, но сдержанней, скрытней, суше Олежки.

Вот и наш дом. Нина сразу ложится спать, а мы включаем телевизор. Посмотрели кино. Олежкина голова на моем плече потяжелела - он уснул.

Бужу его. Он бормочет что-то сердитое и досматривает сон, положив голову ко мне на колени. Я поглаживаю его кудри и переполняюсь нежностью к братишке.

Разбудить его решаюсь, когда сам нешуточно начинаю клевать носом. Мы забираемся под одеяло, и Олежка, котенком приткнувшись к моему боку, через пять минут уже снова сладко посапывает…

 

Утром - предотъездная неловкость. Ужасно не хочется уезжать. Изо всей силы стараюсь казаться равнодушным. Получается плохо. А братишке хоть бы хны!..

На суетливой станции целую Олежку и Нину. Бестолково говорю что-то и вижу по глазам Нины, что скука и здесь успела втиснуться между нами. С кучей пылающих углей в груди забираюсь в дернувшийся вагон.

Олег с Ниной стоят на платформе, говорят о чем-то. Потом вспоминают про меня и машут руками. Не машут, а отмахиваются.

Я, покуда возможно, цепляюсь за них глазами. Потом согнутой пружиной пролетает Волга.

Километр за километром захлопываются за спиной, как ворота, отделяющие меня от родного моего братишки…