ЗАМЕТКИ В ПУТИ - 3

 

24 января.

 

Таясь, ругаясь и кряхтя,

Меня встречала не шутя

Москва-красавица морозом…

А дальше в стихах не получается. Радио мешает. В московском поезде спалось плохо. Переживал радость отъезда. Представить невозможно, какое блаженство - вырваться из тухлой квартирной атмосферы на целых четырнадцать дней!

В Москве, пока дождался поезда, замерз зверски. Стоял и весь трясся и не мог сдержать дрожи. Теперь блаженствую в купе тбилисского поезда. За окном мягко улыбаются снега.

 

Весь день провалялся на полке. Питался бутербродами и булочками, взятыми из дому. Когда-нибудь перечитаю это и подумаю: «Боже мой, какой я был счастливый! Весь день валялся на полке! И приглушенный стук колес навевал сладкую полудрему, и картины за окном были так знакомы, но почему-то тревожили ум, и читаемая книга, целый день открытая на одной странице, казалась живым существом. Это ли не предел желаний!»

 

Остановка - Скуратово. Бегают закутанные женщины с красными лицами. Куда-то тянется вереница ребят. Они оглядываются на поезд. Окна ресторана заросли инеем. Подползает встречный поезд. Мы дергаемся. В окнах встречного нечеткие силуэты. Чье-то расплющенное лицо прилипло к стеклу. В воздухе катаются клубы дыма, словно белые котята, сцепившиеся в веселой игре.

 

Кто не любит ездить, - тот не любит жить.

 

Предки, предки, ваша колесница,

Бешено бичующая пыль,

Никому сегодня не приснится,

Не поскачет из музея - в быль!..

_______________________

 

Орел встретил нас мокрой курицей.

 

В Курске на перроне полным-полно народа. И всё молодежь. И всё с какими-то сетками, баулами.

Мне вдруг захотелось пирожного. Видно сказывается влияние магнитной аномалии.

 

Сразу после отхода от перрона все высыпали в коридор. Примерно к часу дня разошлись спать. После семнадцати опять постепенный прилив. После двадцати расходятся на ночь. Тишину тревожат эпизодические прохожие.

 

Включили настольную лампу, и стало ужасно уютно. Лежу, читаю, мечтаю. Никак не могу закончить письмо к Лешке. Полки со свежим постельным бельем, тихий шепоток радио, занавешенное окно, - все настраивает на лирический лад. Но это лирика настроения. В слова она не воплощается.

 

Везу с собой Олежкину фотографию. Сейчас она лежит на подушке, и в полусвете братишка смотрит на меня так живо, что мне, ей богу, становится не по себе.

Скоро мы встретимся. Он наверно нисколько мне не думал…

 

 

25 января.

 

Снег исчез. Коричневая земля, вроде бы, покрыта зеленоватым налетом. Пробегают белостенные хатки с закрытыми ставнями, окруженные садами. Появились пирамидальные тополя. Я люблю зимнюю четкую контрастную наготу деревьев, когда виден каждый прутик, и по его изгибу можно почувствовать его настроение, понять его характер. Над деревьями синяя дымка. Выше - быстро тускнеющая оранжевато-желтая полоса. Крупная птица плавными крыльями гонит себя прочь от земли. Я хочу писать о них, о деревьях и птицах, и не хочу писать о границах между людьми. Слишком их много, этих границ, и слишком старательно люди их возводят между собой.

 

В пути человек, если хочет, перерастает себя. Становится мягче. Становится зорче. Видит каждую красивую деталь и радуется ей и сохраняет ее в себе для подсветки будущих тусклых дней.

 

Появились горы. Поезд ныряет в туннель за туннелем. Гармония неровных линий. Несимметричная симметрия. Бахрома деревьев четко очерчивает границы склонов. Ближние горы - светло-коричневые, а дальние одеты молочно-голубой дымкой. Прерывистый слой снега - словно прожилки в драгоценных камнях. Панорама медленно вращается, словно театральная сцена. Горы пятятся, расползаются, как дрессированные медведи, открываются долины. Вай-вай, как хорошо!..

 

Море! Я вижу море! Поезд идет над обрывом, и волны прямо под нами. Ветер срывает пену с их гребней. Говорят, море нынче - двоечник. То есть, волнение два балла.

Недалеко от берега качаются белые яйцевидные островки пены, не добежавшей до земли. Волны желтые, но сверху на них плавает розовый отблеск. А дальше неподражаемый, с ума сводящий зеленый цвет, темный под облаками.

Море, как всегда, расслабляющее подействовало на меня.

 

Взгляд задумчивый случайный

Вам напомнит об одном:

Жизнь игрой, загадкой, тайной

Пробегает за окном…

 

 

26 января.

 

В Тбилиси падает снежная пыль. На жесткой южной зелени рассыпчатые белые шапки.

Проводил взглядом свой поезд и загрустил. Погулял возле вокзала. В темноте мне все нравится.

 

Вот он, Тбилиси. Улицы, будто пьяные, шатаются туда-сюда. Лед, идти трудно. Того и гляди, носом пахать начнешь. Возле Мтацминды улицы узенькие. Одна машина едва протиснется. Меня насмешили проезд Бесики и улица Бесики. Шел и бормотал: «Тросики, бесики, хвостики, гвоздики…»

Заглядывал во дворы. Там кружева лестниц, деревянные террасы и струны веревок, на которых летом определенно что-то зеленеет.

Грузин встречал два сорта. Во-первых, расплывающиеся в душевной улыбке и готовые тебе рассказать историю Грузии с древнейших дней. (От одного такого услышал, что Бесики, оказывается, был исторической личностью).

Во-вторых, расплывающиеся в фальшивой улыбке жулики, готовые на все, чтобы твои деньги перестали быть твоими…

На проспекте Руставели я зашел в действующую церковь. Полюбовался таинственностью полусвета. Постоял перед иконами. Краем глаза понаблюдал за верующими. Когда вышел, маленькая девочка появилась передо мной. Жалкое созданье. Худа, бледна, взгляд испуганного зверька, лицо покрыто болячками.

Попросила подаяния. Протянутая рука дрожала. Я высыпал в нее все, что было в кошельке. Женщина, стоявшая в стороне, запричитала: «Дай вам Бог здоровья!” и т. п.. Я поскорей смылся.

Тбилиси - город контрастов. Переходы на улицах не обозначены, или я их попросту не разглядел. Полисмены командуют этим делом. В движении больше свободы, больше анархии, чем в Петербурге. Но зато как мне понравились сиропы для газированной воды - просто прелесть! Тут и сливовый, и мятный, и розовый, и шоколадный. Я пил по стакану каждого и сам не знаю, почему не лопнул.

Катался на трамвае и докатился до окраин. Там стало неинтересно и холодно. Снег сунул мокрые пальцы за шиворот. Транспорт долго не подъезжал, и я взял такси. Шофер попался жулик. «Лед, - говорит, - лед, не спеши, дорогой!”

Ехали медленно. Подсадили еще пару местных. Шофер начал с ними шпарить по-грузински. Вертелись мы по городу, вертелись, - столько всего повидали, что я даже благодарен стал естественному желанию человека подзаработать. Мне врезался в память монумент Вахтангу Гургасали - основателю Тбилиси. Даже не сам монумент, а скала, на которой он стоял.

Шофер несколько раз останавливал машину и, не выключая счетчика, преспокойно исчезал в магазинах. Я негодовал на каналью и радовался, что так интересно покатался по городу. Из машины выбрался с облегчением…

 

Гора Мтацминда. Пантеон. Здесь - сердце Грузии, здесь - гордость Грузии. Памятники припорошены снегом, но от этого делаются как-то живее. Мне знакомы только Чавчавадзе и Важа Пшавела. Мрамор холоден и торжественен. На стенах держится плющ. Зеленые листья контрастируют со снегом и дают прекрасную картину. Отовсюду слышен переливчатый голос воды. В стене - ниша, из трубы течет говорливая вода, и рядом табличка: “Высота над уровнем моря 591 метр”. Маленькая белая церквушка и совсем игрушечная часовенка. Церковь открыта для посещения. Так сказала старушка. Она прилепила к стене две тоненькие свечечки и зажгла их.

Могила матери Сталина. Черный мрамор, белый кувшин и ниспадающий складки материи. Склон горы изумительно красив. Он похож на негатив, ибо зелень воспринимается как черный цвет.

Слоистая гора. Бороды сосулек свешиваются с ее откосов. Сверху виден весь город. Море белых крыш и морозная дымка над ними. Ребятишки королями сидят на санках.

 

Украдкой наблюдал за человеком, который с изменившимся от волнения лицом перекрестился на церковь, а потом, обходя ее, целовал каждый ее угол. Меня поразила впервые встреченная столь страстная вера.

 

Оставил свои часы на “нашем” времени. Так и живу, на час сзади тбилисцев. В Петербурге пять часов, здесь - шесть. Мне это нравится. Кажется, выигрываю лишний час для жизни.

 

Могила Грибоедова вызвала трепет. Стоял и трепетал.

__________________________________________________________________

 

 

27 января.

 

Поезд в Гори. Целый час до отправления я бродил из вагона в вагон. Наконец, поехали. Ничего не видать, как своих ушей.

Лег на скамейку, руки сунул в карманы и стал отчаянно дремать. Скамья жадостливо покачивалась, или, припомнив что-то неприятное, начинала мелко трястись от злости. Тогда слова у меня в голове разбивались на буквы, а буквы творили все, что им хотелось, не обращая на меня внимания. Холод ползал по вагону китайским драконом. Лампочки закатывали глаза в любовном экстазе и подмигивали с фальшивым дружелюбием. Я даже заснул, но ненадолго. Ввалилась шумная компания ужасно южного народа. Они все по очереди кричали что-то маленькой девочке. Она хохотала, и взрослые вторили ей. Я крепился, потом вскочил, в сердцах чертыхнулся и… улыбнулся, увидев забавную детскую мордашку…

В другом вагоне было в два раза холоднее и в два раза меньше народа. Я спокойно погрузился в оцепенение, похожее на анбиоз, и очнулся уже в Гори.

 

Ночевал я в Гори в комнате отдыха. Дежурила толстая старуха-грузинка. У нее было строгое лицо и могуче исковерканный русский язык. Она дотошно обо всем расспросила: откуда, зачем и даже где учусь. Все это легло грузинской криптограммой на узкую полоску бумаги. Мне досталась кровать у печки. Она была такая уютная, что я умилился. От нее пахло чистотой. Я лег, и печка положила мне на лоб теплую руку. Вскоре я почувствовал, что начинаю вживаться в роль термоэлемента: с одного бока мерзну, а с другого накаляюсь. Но усталость была сильнее всяких предрассудков. Сквозь сон я слышал, как тяжело бродила старуха, вздыхая словно долго не кормленный динозавр.

Часов с пяти утра начались громкие разговоры, безоглядный смех и громкое хлопанье дверьми. Но все-таки мне было хорошо…

 

Зашел в столовку напротив вокзала. Сказали, что ничего нет, кроме гуляша. Я попросил дать.

- Вон им давал! Говорят, он воняет! - дядька-буфетчик махнул рукой на двух сиротливых клиентов. Я взял бутылку лимонада, кусок хлеба и с наслаждением позавтракал.

 

Парадокс: мне нужно иметь много денег, чтобы нищенски прожить две недели.

 

 

“Здесь родился 21 декабря 1879 года и провел свое детство до 1883 года И. В. Сталин.”

Гори… Интереснейшее место. Не оно ли подтолкнуло к развитию противоречивейшую натуру Сталина?.. Хотя это, конечно, наивно и смешно - говорить о натуре че6тырехлетнего мальчугана. Домик, сложенный из плоских длинных кирпичей, прикрыт мавзолеем. Старый домик смущенно прячется за желтым мрамором. Мальчика-Сталина окружала бедность быта и роскошь природы. Величие гор не могло не оставить в нем следа. Три деревянные ступеньки, деревянная терраса перед окнами, рассохшиеся деревянные перила, покрытые ржавым налетом. Домик был закрыт, но я через окна все ясно разглядел внутри. Тахта с двумя короткими валиками, подушка из грубой дерюжки, обеденный стол, покрытый белой скатертью. На нем стеклянный стакан с ручкой, глиняный кувшин и керосиновая лампа. Три табуретки. У стены - хозяйственный стол. Старенькая скатерть выглядит бронзовой. Самовар с поставленным на нем чайничком и два подсвечника.

Другая комната совсем голая. Только стол со стулом у стены. Видно, рабочий. Да фотографии Ленина и Сталина по стенам. Вниз ведет узкая лесенка. Там, наверное, был погреб.

Прибежала куча туристов. Глянули краем глаза, пощелкали фотоаппаратами цифровыми и умчались к автобусам. Только меня с толку сбили, не дали дописать. Ну стоит ли ездить вот так, в куче?.. Ни подумать, ни прочувствовать нет времени. Разве что потом, дома, по фотографиям разобраться в ощущениях…

Но по мне, лучше моего способа поездок - не найти…

 

Под вечер пришел в ту же столовку, что утром. Съел суп, попросил второе. Дядька, будто не слыша, опять поставил на стол полную тарелку супа. Я начал закипать и вступил в объяснения, слегка повысив голос. Он было уперся, но все-таки благополучно поставил на стол второе, убрав суп. О чем-то по-грузински переговариваясь с поварами, он радостно хохотал.

Старик из-за соседнего столика подошел расплачиваться. Они с буфетчиком не сошлись в цене и бешено заспорили. Старик орал:

- Русских тоже за людей считать надо! Я же все понимаю! Ты смеялся вон над ним! - он указал на меня.

Я покраснел. Сердце заторопилось. Задрожала ложка. Но челюсти продолжали двигаться неторопливо.

Грузин-буфетчик преувеличенно возмущался. Когда я подошел расплачиваться, почувствовал, как противно от него пахло: он, наверно, часто ел и редко чистил зубы.

 

Сутки мои делятся на две фазы. Утро и день - период познания и радости, период любовного лицезрения природы, период мышления и гордости.

Вечер и ночь - период ожидания и езды, период сомнений и пессимизма, безволия и тупости.

 

Видел развалины крепости на скале. Поистине, она была неприступна. Сейчас, в зале ожидания на вокзале, мальчишка поет грузинскую песню. Потом говорит что-то, и все смеются.

 

Гори - горе-город! Здесь меня столько раз обманули за день по малу, что к концу дня, наверно, набежало уже немало. Причем, обманули с удивительным самообладанием, я бы даже сказал с равнодушием насчет того, пойму ли я обман.

 

 

28 января.

 

Батуми. Берег Черного моря. Причал для катеров - помост на сваях, вынесенный за линию прибоя. Волны, пробегая под сваями, колотятся об них боками, и помост трясется. Прибой непримиримый и тупо яростный. И гневно красивый. Он разбивается о камни и, топоча ногами, взлетает вверх прозрачным белым кустом. Кажется, он грозит берегу растопыренной пятерней.

Берег - из пузатеньких влажных камней. Волна, налетев, превращается в бешено клубящийся дым и, поиграв камнями, словно кастаньетами, и прихватив с собою парочку-другую, бросается навстречу следующей волне. Они сшибаются, и рождается хаос. Волна до столкновения состоит из параллельных струй, из прядей. Она как бы причесана.

Над морем - розовые облака, а между облаками и морем висят розовые корабли, словно сказочные гордые фламинго.

 

Секвойя словно аршин проглотила. При пожарах не горит, лишь обугливается снаружи. Получила имя в честь индейского вождя, изобретшего для своего народа письменность.

Лавр - лесной хамелеон, ибо легко поддается декоративной обработке. Его листья сушат в темноте.

Красное дерево - ствол неопределенного цвета, листья резные, как у рябины, только тоньше.

Кипарис лузитанский - ствол почти гладкий с неглубокими трещинами, покрыт либо сплошным слоем, либо островками зеленого мха. Крона - как у сосны.

Среди деревьев летает солнце. С веток валятся комочки снега, и одновременно капает разноцветная капель. Зима и весна мирно сосуществуют.

Честное слово, на голову свалилась живая роза. Она была хилой, но источала слабый аромат. Я ее поднял и как-то незаметно потерял. А на дереве, откуда она свалилась, как назло, не было таблички.

Заботливо подвязанная Вашингтония мощная чем-то напоминает спрута.

Кордилина южная - стройная, кончается шариком из острых пик. Похожа на современную девчонку.

На кончике листа у мушмулы японской висит капля. Подошел, потрогал, а капля-то замерзшая. Январь - это, в моем представлении, мертвый холод.

А здесь фанерно-желтые кусты гортензии уже осенили себя знаменами развертывающихся листьев.

То тут, то там - отвесные склоны, и внизу, между деревьями, вяло шатающаяся светло-зеленая морская вода. Видна береговая линия, хвосты пены, полки деревьев и кубики-дома.

Я ухожу, и меня провожают птицы и тяжелые расшаркивания моря.

 

 

Увидел бамбуковые перила, бамбуковую беседку, лесенку, искусно построенную из корней одного дерева, - и стало жалко уходить. Загрустил. Как совершенна естественная красота, как она неуловимо проста! Милое бедное слово, как ты бесцветно!

 

В природе есть три чуда, созерцание которых делает человека умнее и добрее: это море, горы и ночь!

 

Волна бессильно любит берег. Она то грудью бьется о него: ”Пробудись, олух!”, то швыряет ему пригоршнями золото солнца, пытаясь купить любовь, то как бы невзначай вытягивает из-под платья уголок ослепительно нежных кружев.

Но берег, подставив плечи тяжелому городу, гордо молчит. Ему не до любви. Он - опора жизни.

 

Бродил по городу. Долго стоял в порту, шпионил за водой и кораблями. Впрочем, они и не заметили.

Начало накрапывать. Зарядил снегодождь. И вот уже почти два часа я торчу в парадной. Прочел газету от корки до корки, а стихия все никак не унимается.

 

Купил и прочел книгу о Чекмареве. Не выдержал, предался сомнениям. Зачем я езжу? Мне казалось, для того, чтобы становиться внутренне богаче. А в книге - противоположное: “Охота к перемене мест - показатель внутренней пустоты”. Какая фигура - Чекмарев! Какие интересные фигуры появлялись в так ругаемое сейчас советское время! Какие монолитные, несгибаемые фигуры! Я завидую и пессимистически проклинаю свою судьбу. Думал, путешествуя, я ее кую, - ан нет! В каждой моей дороге бывает кризисный момент, момент разочарования в своих планах, попросту - момент, когда поныть охота. В этом пути он пришелся на сегодняшний вечер. Едва я чуточку начну уважать самого себя и считать себя достойным уважения людей, - какой-нибудь умный человек, которому нельзя не верить, лишает меня этой иллюзии. Видно для уверенности в том, что и ты - личность, да притом самобытная, нужно совершенно перестать читать и спокойно самоуважительно хлопать ушами, превратившись в этакого развесистого лопуха.

 

Подсел к трем русским. Две - говорливые бабки, одна - молодая женщина. Мы разговорились. Посетовали на дороговизну и погоду, женщина рассказала содержание двух кинофильмов, я дал ей почитать детектив. Пощебетали и замолкли.

К одной из “моих” бабок наклонился старик-грузин. «Это твой сынок что ли? А это его жена?» Бабка поспешно подтвердила. Так я стал женатым.

Грузин изложил нам мрачную историю, как сынок просил у папаши денег на машину, а тот не давал. И тогда сынок с сестрой и внуком повесили старика, и никто их не опознал. А у старика едва наскреблась тысчонка рублей. Сынок сбежал в другой город и оттуда - для отмазки - прислал письмо отцу: мол, как ты, папочка, поживаешь, как здоровье, я тут учусь, наживаю ума-разума. В это время сынок роман крутил с одной женщиной и через год ей признался, что убил отца. Она же сообщила в полицию. И сынок загремел под фанфары…

У какой-то старушки не открывалась автоматическая камера хранения. Она позвала дежурного, он открыл ключом. Зазвенел звонок тревоги и замолк. Старушке выдали сумку, предварительно допросив, что внутри.

Я дрожал от холода.

Женщина попросила помочь ей вынести вещи, схватила сетку и чемодан и была такова. Я взял второй чемодан, но рядом стоял и третий. Возле сидящие люди сказали, что это - не их. Я потащил было и его, но тут мужик с хитрой мордой поймал меня на месте преступления. Это был его чемодан. Я стал оправдываться, а вокруг заулыбались. Я догнал женщину, и пока не было поезда, она рассказала о своей тяжелой жизни и насовала в карман мандаринов. «Все из-за денег! - говорила она. - Они уходят только на еду! Сходить в кино лишний раз - роскошь! Муж перебивается на случайных работах, я же одна бьюсь, как рыба об лед, и все из-за денег! А детишки растут! Тяжела жизнь!»

Я проводил ее до вагона и подал вещи. Она меня растрогала.

 

 

29 января

 

Что вы спите, люди?

Ходят рядом воры.

Никого не будят,

Щупают запоры.

 

Словно привиденья,

Носятся по дому…

Зря вы с наслажденьем

Кушаете дрему.

 

Протирайте глазки,

Отпирайте двери

И меняйте краски,

Глядя на потери!..

 

* * *

Что делать на вокзалах?

Да всякой чепухи

Понапихать в стихи

Пинками слов усталых…

 

Что на вокзалах делать?

Скучать ли? Спать ли? Есть?..

Свод черных или белых

Деяний перечесть?..

 

Иль подарить кому-то

Улыбку во весь рот?..

Иль подмести весь мусор,

Что набросал народ?..

 

Что делать на вокзалах?..

 

* * *

На море шторм. Осатанели волны.

Хвостами пены машут. К черту строй!

С улыбкой хулиганскою довольной

Они свободной тешатся игрой.

 

* * *

Из Гагры послал открытку Ленке.

“Лена! Я настолько храбрый

(Или, может быть, простой),

Что пишу тебе из Гагры

По июльски золотой.

 

Безмятежно дремлют горы.

Стройно пальмы шелестят.

Волны тыкаются в город

Стаями слепых котят.

 

Распахнув глазищи-блюдца,

Я по городу бегу -

И мечтаю окунуться

В Петербургскую пургу!..

 

* * *

Она меня ошеломила, она утопила меня в потоке темных слов. И не успел я опомниться, как сидел на скамейке, протянув правую руку цыганке. Она вложила в нее серебряную коробочку, вырвала у меня волос. Она сказала что-то о братишке, отгадала, на какую букву начинается мое имя. Я повторил за нею заклинания, потом подошла ее подружка, и все началось сначала. Я растерялся, ударился в панику под этим натиском и только тревожно следил за своими деньгами. Что-то я опять повторял, дул на деньги, плевал, обещал богатые подарки, если жизнь моя устроиться. Она перекрестила то место под курткой, на которое проецировался мой мужской орган, и заставила сказать что-то вроде: “Пусть эти деньги пропадут, лишь бы я не пропал!”

Кулак ее был пуст. Деньги исчезли. Я разъярился и струсил одновременно. Начал грозить полицией. Тут две цыганки затараторили, как две сороки. Я отступился. Одна вытащила бородавчатую грудь и нажала на нее. Ударили три струйки.

Обе фурии зашагали прочь, а я, как побитый, поплелся в другую сторону…

 

Сухумский ботанический сад. «Здесь представляешь змей золотоглазых,

Мерцающих застенчиво в траве.

Здесь - тишина. И здесь невольно сразу

Становится спокойно голове…»

Пальмы шевелят листьями, будто натягивают зеленые перчаточки. Криптомерия элегантная - в форме двугорбого верблюда - спесиво глядит на людей. Декоративная каменная горка. На ней кактусы, похожие на пальмы, и маленькие пальмы, похожие на кактусы.

Маслина европейская. Листья сухие, будто припорошенные пылью. И откуда только в ней масло берется?

Китайский чай. Хотел сорвать и пожевать, да вспомнил, что и без того уже был сегодня один раз ослом.

Юкка желобчатая. Листья - словно индейские пироги.

Юкка прекрасная малость подзасохла и называется так, видно, за прошлые заслуги.

Бамбуковая аллея. Бамбук держится по-дворянски, гордо выпятив живот.

Араукария черепитчатая похожа на гигантски увеличенную веточку елки.

Бутоны роз, прекрасные, как взрыв, чего-то ждут, объятия раскрыв.

Пальмы стоят строем, выставив из-под шотландских юбочек сильные мохнатые ноги.

Бирючина блестящая. Ха-ха, нашел подругу! Я ведь тоже бирючина, только не блестящий.

Финик канарский строен по-царски.

Юбея замечательная. Толстющий серый, будто асфальтовый, ствол покрыт то ли концентрическими, то ли спиральными бороздками. Между листьев висят сардельки, заостренные на концах. Видно, плоды.

Липа кавказская - чудовище. Раскинулась на целую поляну, и корни кажутся когтями.

Золотой японский бересклет - франт. Соревнуется с солнцем - кто ярче.

Сосна Гамильтона - фигура бойца, кожа чешуйчатая. Похожа на панцирь черепахи.

Секвойя вечнозеленая - теплый, изрубленный морщинами ствол и водопад зелени.

Я находил много приятных интимных уголков и с удовольствием задерживался в каждом…

 

От голода слегка кружится голова. Еще ни одного дня пути я не был сыт. В общем-то, так и надо. Но после сегодняшней истории с цыганкой я отношусь к себе особенно критически. Я, оказывается, труслив и суеверен. Неприятно! Надо быть более мужчиной, не нюнить! Надо сделать так, чтобы каждый при взгляде на тебя понимал: «Здесь территория заповедная! Вторжение на нее - опасно!»

 

Был в обезьяньем царстве. Обезьяна бывшая - в гости к обезьянам нынешним.

Проводница наша, видно, обезьян очень любит. Знает всех по именам. Рассказывая, наделяет чуть ли не человеческой психикой. Объясняет иерархию каждой семьи.

Милы малыши. Взгляд такой же, как у людёнышей.

Вожаки - деспоты. Чуть неосторожный жест - бросаются на защиту самок, бешено трясут сетку, но зато едят все первыми.

Впрочем, вожаки есть всякие. В одной клетке две самки по утрам ежедневно избивают “отца семейства” - для профилактики.

Показали нам и открытый вольер, где обезьяны почти на свободе. Самки с детенышами на спине или на груди греются на солнышке. Вожак наводит порядок. Камни, мертвые деревья, журчание воды…

 

Абхазский государственный музей. Карты, чучела, гербарии. Гигантские срезы пицундской сосны (диаметр - сто три сантиметра), кавказской пихты и других.

Великолепно оформленные чучела птиц. Мне очень нравятся залы в виде уголков природы, где в естественных позах стоят те или иные животные.

Погребальная урна. Саркофаг - то бишь, дедушка современной ванны.

Наивное старинное оружие и приятные изящные предметы обихода. Да, Абхазия - жемчужина, и ее теперь славно отделали…

 

Акуаскьа - четырехугольный дощатый дом на столбах до одного метра, отапливается камином.

Амхара - домик для новобрачных, древняя форма плетеного круглого жилища с конусообразной крышей и открытым очагом в центре.

Пацха - четырехугольный плетеный дом, покрывавшийся папоротником. Открытый очаг - главный элемент жилья - в центре помещения. Впереди - дверь. Слева - тумба - подобие стола. На ней блюда, решето. В углу - разномастные кувшины. На стенах развешаны орудия труда. Над очагом - через всю хижину - бревно. На нем - крючья, цепи, на которых подвешиваются котлы и котелки.

 

Гагра. Комната отдыха. «В моем бесплатном распоряжении

(что встречается не всегда)

налитая в графин с уважением

водопроводная вода.»

Решил, в основном, питаться только ею. Сегодня за день съел сухую булочку да выпил стакан газированной воды. Но долго на одной духовной пище, конечно, не продержусь. С досадой, захлебываясь слюной, припоминаю студень, которым мама угощала перед отъездом, а я - отказывался. Вот остолоп! Сейчас бы мне хоть хлебца!

 

Этаким обалдевшим вором,

Забыв любых впечатлений хлам,

Прогуливаюсь мысленным взором

По прошлым обеденным столам.

Братишки, чего только там не найдешь!

А мне бы сейчас - хоть вареную вошь!..

 

Электричка на Гагру. Ни шиша не объявляют, и я сижу как на иголках. Нашел проводницу - симпатичную девушку. Она обещала сказать, когда слазить. В вагоне в трех местах дуются в карты. В силу моей изнеженной впечатлительности мне все кажется, что какие-то злыдни нагло жрут меня глазами. Вот сволочи, хоть бы кусочек оставили!

Нагрянул контроль и схватил одного мужика. И такой поднялся лай, что хоть уши затыкай! Победил мужик. Контроль удалился с носом.

 

 

30 января.

 

Рай небесный и земной предстает передо мной. Гагра - длиннющий город, подставивший один бочок морю, другой - горам.

Снега ни на грош! Солнце припекает ощутимо - как у нас в мае. Гагра хороша природой. И вся эта природа - гармонична, целесообразна. Находится именно на том месте, где ей и положено быть.

У входа в приморский парк - фонтан: какая-то птичка, взмахнув крылышками, уселась на шар.

Вдоль моря - аллея фонарей. За ней - аллея пальм. На свободе растет бамбук. Я пробовал отломить стволик, да силенок не хватило.

Ленивый прибой дышит негой (как написали бы в 19-м веке). Берег захламлен камнями. Ходят кучки людей - самодовольно фотографируются под пальмами. Декоративные озера прячутся в зелени. В них стоят разные статуи. В одном - я видел живых лебедей. Они позировали - плавали в двух шагах от людей. Вблизи лебедь кажется сделанным из сахарного инея, покрывающего в морозные дни петербургские деревья.

 

Здесь на свободе черные лебеди, аист, пеликан, павлин.

Черные лебеди выпрашивают хлеб. Аист стучит клювом, и получается не то дробь, не то крик. Пеликан младенчески розов, лишь под клювом желтый мешок. Павлин вне конкуренции. Ходит, важничает. У него грузинское выражение лица.

 

Дорога на Пицунду. Мохнатые телята ростом с добрую собаку разбегаются от автобуса. Свиньи держат себя независимо и под колеса не суются. Мотор натужно дребезжит, а когда едем вниз - умолкает. Горы отступили к горизонту. Земля обросла самой настоящей естественной травой. На остановках я даже слышу ее свежий запах. Строй кипарисов каменно неподвижен. Порой проезжаем сквозь зеленые тоннели, образованные ветками деревьев. Тогда солнце дробится на тысячи лучей и торопится уколоть глаз.

 

Пицундская роща реликтовой сосны. Смотрю благоговейно. Такие же гиганты росли в третичном периоде. Легко представить себя первобытным человеком. Гляжу на гуляющих куриц и испытываю кровожадные чувства. Мощные стволы растут под разными углами к земле. Некоторые покрыты зелеными листьями вроде плюща, иные обросли мхом. Между деревьями висит синеватый дымок. Что-то древнее, неуловимо усталое чудится в их облике. В глубине рощи таится тайна. Туда смотришь с повышенным уважением.

 

Пицундский храм. Фотоснимки храмов и пещер. Черепки, сосуды, знакомые мне по экспедиции. В отдельной комнате - древние иконы. Смотрят мудрые и печальные старцы. Распятия, которые, видно, выносили во время крестных ходов. Округлые личики младенца Христа. Аскетические женские лица.

По щелевидной винтовой лестнице поднялся в пустое верхнее помещение с двумя окнами-бойницами, загаженное современными надписями.

Пицундский храм сооружен в конце десятого - начале одиннадцатого веков. Изнутри он был расписан, но теперь осталось только кое-что. На куполе цветное изображение Христа, а между боковыми окнами - изображения апостолов. Еще роспись сохранилась в комнате-келье, слева от входа. Это “погребальная”. Там круглый мраморный столик и четырехугольные выемки, похожие на каменные гробы - в полу и в стенах.

Храм обнесен крепостной стеной. Ее построили местные жители, когда храму угрожала опасность, разрушив для этого один из своих городов. В каком веке это было, не помню.

 

Какой же я дурак, что зашел в парикмахерскую здесь, в Гагре. Мастера все - грузины. Обратился к одному, он послал ко второму, второй послал к третьему. Третий побрил паршиво и запросил явно завышенную цену. Пока брил, они все трое по-своему, по-грузински, насмехались надо мной. Понял по тому, что они повторяли мои слова, какие я говорил по-русски. Мне стоило немалого труда сидеть спокойно. Не так ли вот и засеваются зернышки ксенофобии?..

 

Надо все-таки взять Гагру на заметку. Когда стану толстым и лысым, когда стану размышлять лишь о зарплате и интригах сослуживцев, - тогда обязательно приеду сюда отдыхать летом и буду со всеми разговаривать, снисходя…

 

Читаю. Поднял голову от книги. Передо мной дворец-вокзал. Потолки за тридевять земель. Люстры как в музеях. Нарядные диванчики в залах отдыха.

Засмеялся даже - до чего хорошо. А снаружи - густое неюо и черная синусоида гор. Жизнь сейчас прямо и непосредственно воздействует на меня.

Мой метод поездок - наилучший, ибо он дозирован, дорога не приедается. Я получаю порцию ощущений, картин, мыслей, и их, как правило, мне хватает на год.

К концу года я снова невыносимо скучаю, кисну, - и поездка, словно клапан, впускает в меня горячий свежий пар.

 

 

31 января.

 

Сочи. Мест в гостиницах нет. Ночую на вокзале. Сижу на скамейке, дремлю, встряхиваюсь - и снова по кругу…

Вокруг людская толчея. Милиционеры спать не разрешают. Взял колбасы и булки. Потребляю потихоньку. Завтра буду киселем…

 

В природе - странное явление. Луна окружена двумя кольцами. Одно - обычное морозное кольцо. Второе - огромадных размеров сфера, тускло светящаяся и при ярком электросвете становящаяся невидимой. Я это второе кольцо изучал так пристально, что глаза заболели.

 

Подозрительные мальчики ходят, щупают глазами спящих и поспешно отводят взгляды, когда натыкаются на вопрошающие ответные глаза.

Хотел спать, но выпил холодного кофе из фляги, и охота прошла. Мне здорово все это нравится: и бессонница, и даже тоска по дому, и чувство постоянной настороженности, и честная радость при встречах с добрыми людьми. Хочу ездить по свету! Путешествовать и переживать путешествия - значит, жить!

 

Еще когда ходил искать места в гостиницах, встретил двух парней, ездящих вместе почти как я. Это одна из первых поездок, и они были заметно растеряны перспективой остаться на ночь без приюта. Поболтал с ними малость и расстался.

Вот тебе и псих-одиночка! А я-то думал, что подобных себе оболтусов не найду. Пожалуйста!..

 

В шесть утра мент расталкивает последних, которые спят. За ним бредет какой-то дядя и весело, как мне показалось, переругивается.

МЕНТ: Ну, я тебя сейчас дубинкой учить начну!

ДЯДЯ: Да уж я ученый на этот счет!

МЕНТ: Ну и отвали! Пока я здесь, у тебя работы не будет, понял?

- Порядок! - согласился дядя и отчалил в сторону. Я понял, что это вор.

Мент разбудил щетинистого старика и принялся дотошно расспрашивать: кто такой, куда едет и т. п. Попросил документ и билет. Переспрашивал фамилию, сверяя с документом. Потом сказал: “Иди за мной!” - и увел.

Я заинтересованно таращил глаза, липкие от недолгой дремы.

Пришла уборщица и стала поливать пол каким-то пахучим раствором. Делала она это специальным насосом. И сия картина мне внове.

 

Устроился в комнаты отдыха при вокзале. И вовремя. Сейчас идет дождь. А я сижу под крышей. Могу и лечь. А дождь пускай ходит.

Вокзал грандиозен. Здание в духе дворца с мраморными колоннами и рядом башня с часами, на которых нанесены знаки Зодиака. На подходах к вокзалу я уже ориентируюсь так же свободно, как на Невском.

 

Кондуктор автобуса встречает меня, как знакомого:

- Опять ты, мальчик, катаешься?..

Я радостно агакаю. Доволен, что назвали мальчиком. Ведь внутреннее самоощущение мое - это самоощущение старца. Поэтому мальчиком в чьих-то глазах представиться - неожиданный подарок. И даже про дремучий лес на щеках временно позабыл…

 

Хоть Сочи и прекрасное место, но тепла здесь меньше, чем в Гаграх. Солнца не видно. Ветер холодный. Тучи долго висели, надув губы и наморщив щеки, - и, наконец, решили-таки расплакаться.

Природа Сочи тоже не так впечатляюща. Гагры - полюс тепла моей поездки.

 

Поглядел на Старую Мацесту и мельком на Среднюю и Новую. Центральное ванное здание чем-то напоминает Казанский собор. Без путевок и талонов не пускают. А жаль!

Всюду в Мацесте чувствуется запах сероводорода. Из-под маленьких ванных домиков тянутся струйки молочного дыма. Мне быстро надоел сладковатый гнилостный запах, и я умчался обратно в Сочи.

 

На море пятибальный шторм. Корабли в порту качаются на волнах, переваливаются с боку на бок. Дерзкие волны взбунтовались. Где их мелодичный строй, где их немецкий порядок? Каждая волна самостоятельна, у каждой свой характер. Вот что получается, когда подбирается коллектив сплошь из ярких индивидуальностей. Сахарные петли пены не успевают угасать от волны до волны. Волны, как ошалелые, носятся в разных направлениях, грызутся, шлепают друг дружку по щекам, и каждая несет над собой рассыпчатое знамя пены. Чайки толпятся в воздухе и орут благим матом. Пляж покрыт водой. Она бурлит у стенки набережной. Внизу стоят несколько подростков в резиновых сапогах. Они высматривают монеты, которые выносят волны. Если вода прихлынет особенно яростно, подростки повисают на стене. У них красные лица и руки. Монеты они находят довольно часто. Один при мне нашел две пятирублевых. Море играет с ними и часто заставляет спасаться, повисая.

Я не ушел, пока не продрог до костей. Волны перепрыгивали на набережную. Очки мои покрылись слоем воды. Но было весело.

 

Поневоле из-за погоды сижу в комнате. Наблюдаю дрянненького человечишку. Он говорит, что мотал срок. Матом сыплет так, что едва не тошнит. В каждом слове - гнусная гниль. Поет уродливые песни. Соседи по комнате к нему подлаживаются. Выхлестал поллитра водки и завалился на кровать. Мерзкая тварь!

 

 

1 февраля.

 

Утром взял билет до Костромы и написал письмо какому-то пенсионеру из Ташкента по его просьбе.

 

Дендрарий. От входа - аллея магнолий.

Объятый желанной зеленой неволей,

Шагал я замедленно, будто во сне, -

И мысли цветные ласкались ко мне…

 

Магнолия, кипарис, бамбук, - до чего же славно - гордо и свободно - называются южные растения! Городскому жителю трудно оставаться среди них сосредоточенным и трезвым. Вот граб и глициния. Они переплелись, словно в смертной борьбе. Стволы закручены так, что кажется, будто это живые змеи. Живописнейший перепутанный клубок стволов и ветвей.

Взгляду внимательного наблюдателя никогда и нигде не сделается скучно. Природа оптимистична. И только тот бывает злобен, спесив и циничен, кто отрывается от нее, о ней забывает.

Какая силища! В нескольких местах вдоль дорожки асфальт лопнул, и корни вылезли на поверхность. В прудах с мутозеленой водой жалуются друг другу на что-то черные лебеди и утки.

На двуногих на землян

Плавный лебедь-уголь

Смотрит, шеей шевеля

Царственно-упруго…

 

Заставляю себя насильно все запоминать, ибо сегодня я отъезжаю обратно в зиму.

 

Я уезжаю, и дожди,

Весь город облепив,

Чуть слышно шепчут: «Подожди!

Поспи еще! Поспи!»

 

Хожу по Сочи и грущу. Грусть неподдельна. Домой не хочется. Чувствую, были бы деньги, - ездил бы еще с радостью хоть месяц.

У южных улиц какой-то свое лицо, общее для всех черноморских городов. То ли их роднит местная зелень (пальмы), то ли не столь строгое, как на севере, расположение домов.

Какие славные дни прошли! Все! Юг - воспоминание!

Теперь я еду в Кострому

К братишке своему!..

 

 

3 февраля.

 

Москва. Ярославский вокзал. Целый день ждать костромского поезда.

С утра съездил на автобусную экскурсию по городу. В Москве все показное. Питерская красота и строже, и свободнее.

Холодно, и холод после юга поначалу переживается ужасно. К тому же снег валит, - носа не высунешь на улицу.

Я запомнил церквушку, где служил молебен перед походом Дмитрий Донской.

Красная площадь, Спасская башня, могила Неизвестного солдата, конечно, не могут оставить равнодушным. Посмотрел вблизи останкинскую башню. Как изящна! Как невесома!

Впереди еще море времени! Кислая штука это ожидание!..

 

Новодевичий монастырь Кладбище. Какие дорогие имена - Чехов, Гоголь, Языков, Качалов, Денис Давыдов, Дунаевский, Фадеев - всех не назовешь! Я пришел в экстаз и бродил в мраморе, благоговейно выкатив глаза. Потом я их закатил обратно и поехал в новую автобусную экскурсию. Посмотрел на Воробьевы горы и с Воробьевых гор. Посмотрел и Кремль с одной стороны и с другой стороны (то есть, изнутри). За Москву надо взяться серьезно. На ее поверхностную вспашку требуется по меньшей мере пять дней.

 

Пошел в вокзальный ресторан и со скуки проел почти все деньги. Не знаю даже, хватит ли до Петербурга.

Скучать надо тоже уметь. Скучать, ничего не делая, - признак стальной воли или стальной тупости. А мне скука дорого дается.

 

В поезде хорошо разговорился с простоватыми костромскими женщинами. Пообсуждали Москву и стали готовиться ко сну…

 

Девушка-проводница разносит постели. Спрашивает у меня:

- А вы почему не берете?

Я отвечаю:

- Денег нет, девушка!..

Через пару минут она пришла и грубовато велела взять комплект.

- Ну чего ж тебе так лежать!..

Под одеялом было славно, и я благословил ее доброе сердце.

Уходя из вагона, оставил на сложенном одеяле книгу с такой надписью:

“Спасибо вам за вашу доброту!

Когда я через много лет случайно

Дневник своих скитаний перечту,

Я вспомню вас и пожалею тайно,

Что нужных слов тогда найти не смог.

Ведь сердце - бог. Оно не в нашей власти:

Хотим любить - на нем висит замок.

Хотим рычать - оно открыто настежь…

Так пусть вам жизнь волшебника пошлет!

Сто вам удач и ни одной потери!

(Ассоль! Все это сбудется вот-вот!

Но только надо очень крепко верить!)

 

* * *

Поезда, родные поезда!

Вы, когда обложит будней вата,

Хлынете, как талая вода,

И умчите весело куда-то!..

 

 

4 февраля

 

Кострома. Напрягая липкие глаза, выхожу из поезда. Шелковый снег размашисто кружится в вихре вальса. Синий свет сонно глядит сквозь снег. Беззвучно толпятся расплывчатые контуры людей. Презрительно пофыркивая, подбегает автобус. Приподнятое настроение не позволяет мне замечать никаких неудобств. В автобусе такая сплоченность рядов, что, покинув его, ощущаешь себя выжатым лимончиком. Пока дошел до гостиницы, разбух от сырости. К рюкзаку прилипло килограммов пять снега. Толпа людей с чемоданами встретила меня насмешливыми взглядами. “Обошли на повороте!” - подумал я. Барометр настроения показал “пасмурно”.

Три господина решили двинуть в другую гостиницу. Я пристал к ним хвостиком.

Там нас обрекли было на двухчасовое ожидание, но дежурную удалось рассмешить, и она, растаяв, оформила нас через 20 минут.

 

Я отправился погулять. Зашел в столовую, сам себя обслужил - да так основательно, что вставать было лень. Снег все танцевал. Ребятишки шли в школу. Я с легким замиранием в груди вглядывался в каждого мальчишку, - ждал, что увижу Олега. Но не увидел. Съездил на вокзал, постоял час в очереди и купил билет на московский поезд в 21. 30. Вернулся в гостиницу. Нужно было почиститься и погладиться, ибо предыдущие дни наложили на меня свои беспорядочные следы. Достал из рюкзака рубашку, куртку, галстук, взял электроутюг и начал омолаживать вещи, - стирать с них морщины. Ах, если бы и с людьми можно было сделать то же самое!

Вернувшись в комнату, увидел молодого мужика, читающего Бальзака. Все чистое развесил в комнате и плюхнулся на постель - отдохнуть до трех часов, когда кончаются уроки.

Сосед завел разговор. Он был остролицый, с желтой смешинкой в глазах. Мне почему-то казалось, что он говорит с еле уловимым акцентом. Он, видно, изголодался по собеседнику и радостно накинулся на меня. После общей вступительной части, когда я упомянул, что ехал поездом “Москва-Ереван”, он начал рассказывать о своей армейской службе. А служил он как раз в Армении, так что мое упоминание про поезд дало ему повод. Рассказывал он долго и много. А когда он выговорился, мы задремали на соседних койках…

 

Настало три часа. С ювелирной осторожностью я надел все наглаженное чистое. И вмиг почувствовал себя светским денди.

Доехал до вокзала, спрятал рюкзак в автоматическую камеру и отправился в парикмахерскую. Там парикмахерша начала ласкать меня и почти совсем загипнотизировала своими торжественными прикосновениями. Политый лучшими духами, я вышел на улицу.

 

Четвертый этаж. Квартира сорок восемь. За дверью тихо. Плитки, которыми выложена лестничная площадка, трещат под ногами.

Стукнул в дверь негромко. Тотчас же сварливо залаяла какая-то Моська. Пожилая женщина открыла: никого нет дома, тетя Нина приходит в пять, а Олег только в семь, - он учится во вторую смену. Мне вдруг показалось, что я очень устал. Тяжелые ноги бессильно надавливали клавиши ступенек. Ну что за жизнь такая, когда с родным братишкой встретиться так сложно!..

На улице я встрепенулся, решил сбегать на вокзал и дежурить в парадной.

 

Вернулся около шести. Решил вторую попытку вторжения сделать в полседьмого. Встал у окна. Внизу бегут ребята-школьники. Может, Олег и его друзья? Нет, мимо!

Видна часть улицы. Школа где-то рядом. А вдруг его отпустят на час пораньше? Учитель заболел, или мало ли что еще… Подумал и уже верю, всматриваюсь в фигурки внизу, слушаю шаги в парадной. Маленький мальчуган прошел мимо меня. Видно испугался неподвижно темнеющей фигуры и пустился по лестнице бегом. Может быть, у него тоже есть старший брат, с которым - из-за родительских неувязок - он должен жить порознь…

Я не обращаю внимания на проходящих. Стемнело так, что внизу уже не отличишь детскую фигуру от взрослой.

Почти полседьмого. Я иду…

 

На стук в комнату никто не отвечает. Потом молодая женщина появляется в коридоре.

- Сережа! - удивленно произносит она. И я сразу узнаю тетю и неловко целую в ухо и багрово стыжусь своей неловкости. Мне она почему-то казалась более старой.

Она в простом халатике и говорит все, что полагается в таких случаях.

- Ну проходи, как я рада! Олежка-то наш совсем от учебы отбился! Сейчас он придет! Ты посиди, я скоро!..

Исчезла. Осматриваюсь. Беру томик Зощенко, рассеянно мусолю.

Снова входит тетя Нина. Рассказываю, каким образом я в Костроме. Ахает, что ненадолго, суетится, переодевается и убегает в магазин. А я - странное дело - становлюсь ужасающе спокойным. А минуты, как резиновые, растягиваются, лопаются и снова тянутся. Скоро ли?!

Чу! Хлопнула дверь.

Я скакнул за шкаф и замер.

А черт! Это тетя Нина вернулась из магазина. Принесла большой торт и коробку какого-то дорогого чая. Рассмеялась, увидев меня за шкафом. Ушла на кухню.

Ожидание стало меня раздражать…

И вдруг - Олежкин голос. И вот уже - его солнечные глаза, его коротенький столбняк и крепкие долгие объятия.

Мы садимся на диван и начинаем тараторить. Я обнял его за худенькие плечики и рассматриваю. Уже не тот, каким был при последней встрече. Личико вытянулось, стало благородно-овальным. Глаза будто бы потемнели и глядят как-то пронзительно. Четче выделяются брови на лице. Неуловимо присутствует в нем что-то приятно-мужское. А силы еще нет, щупленький, на стебелек травяной похож.

Удивительные у него глазищи. Чистые, теплые, лучистые, прозрачные, огромные, требовательные, осененные шелковыми ресничками. Таким глазам не солжешь!

Его улыбка - движение его прекрасной и доброй души - заставляет и мою душу быть доброй и прекрасной. За его улыбку я бы умер, ни секунды не раздумывая. Только чтобы она осталась!..

Я, как его обнял при встрече, растворился в таком горячем счастье, что все на свете забыл, кроме этого мгновения. Сидел, говорил, слушал его, посмеивался, а самому хотелось сию же минуту драться, прыгать, бежать куда-то. В общем, буйствовать, чтобы выпустить бушующую внутри энергию.

Тетя Нина накрыла стол, позвала нас. Олег сидел нетерпеливо; видно прибежал голодный. Стали кушать. Разговаривали только мы с тетей, потому что любую попытку Олега вставить слово, тетя перебивала бесцеремонно.

Я исподтишка смотрел на братишку, и мне вдруг показалось, что ему до нас нет никакого дела. После этого тетин голос стал невыносимым. И когда она замолкла, я живенько вскочил и бросился к Олежке. Предложил провести психологический опыт. Он было испугался, но я успокоил и разжег любопытство. Велел ему крепко сжать в правой руке бумажку, где я заранее написал: “Курица, яблоко, нос, Пушкин”. Он громко считал вслух: “один, два, три” и т. д., а я прерывал его вопросами, быстро ответив на которые, он продолжал считать.

- Назови домашнюю птицу!

- Курица!

- Фрукт!

- Яблоко!

- Часть лица!

- Нос!

- Великий русский поэт!

- Пушкин!..

Все совпало, и я объяснил “публике”, в чем тут дело.

Потом доели торт и допили чай. Тетя Нина ушла на кухню мыть посуду. А мы с Олежкой “впали в детство”. Мы с ним любим побеситься при встречах. Глаза его в такие моменты мечут молнии, тело похоже на тугой лук, а сам он весь - на маленького барса. Меня и самого охватывает азарт, и я плюю на годы, на солидность, на ум, на правила поведения - в общем, на все культурные оковы. Так славно чувствовать себя комком напряженных мускулов, тугим мячиком, свободно прыгающим над землей!..

Разгорячились, вспотели, устали, но смеемся, - не хотим возвращаться к тягомотным взрослым беседам. Олежка раскрылся, стал ближе, напрочь отбросил скорлупу отчужденности. Самые лучшие минуты!..

Тетя Нина вернулась, присела за стол и повела рассказ о том, как пыталась однажды гнать самогон. Мы снова хохочем. Олежка прямо-таки заходится, стонет, упав на кровать, сотрясается в конвульсиях, в пароксизмах веселья…

Спохватываемся, когда до отхода поезда - полчаса. Я начинаю собираться. Грустно. Медлю…

Вышли с Олежкой на улицу. Поглядел на часы и ахнул - до старта 15 минут. Решили бежать к вокзалу. Олег повел меня напрямик - через какой-то парк. Я ритмично дышал, но моего ритма хватило ненадолго. Бежал только на самолюбии.

Холодная полутьма, пронизанная тусклым светом, обволакивала нас. Педантично-строгие деревья стояли в назидательных позах. Снег покорно рассыпался под кроссовками. Один раз я свалился. Олег оглянулся и ничего не сказал. Я поднялся и побежал за ним, не отряхиваясь.

На вокзале выхватил из автоматической камеры хранения рюкзак и заторопился вслед за братишкой вдоль поезда. К своему вагону подошел за три минуты до отправления. Эти минуты прожиты как в лихорадочном сне. Присел на корточки, развязал рюкзак, вытащил книгу, отдал фотографию, наказав сделать надпись. Вспомнил про пакет с фейерверком и суетливо сунул его Олегу. Торопливо поцеловал дорогого моего человечка. Он вдруг сказал: «А учиться я обязательно буду хорошо!»

Потный, красный, запыхавшийся, я вошел в вагон. Олег сразу исчез с перрона. Меня это огорчило, даже почувствовал обиду. Но потом подумал, что он - маленький. Может, хулиганов боится, время-то позднее.

От отчаяния хотелось кричать. Я дышал часто и, тупо оцепенев, не вытирал градом катившийся пот.

Поехали. Я стал глядеть в окошко, нарочно заставляя себя не думать о Костроме. Снял галстук, расстегнул рубашку и равнодушно скользнул взглядом по попутчикам. До них ли было!..

 

 

5 февраля

 

Холодно в Москве, продувает насквозь. Нашел на вокзале уголок потемнее, сел, подремал. Увидел вдруг Олежкины глаза, и до того обидно стало, что, отвернувшись к стене, поплакал немного. После слез пришло расслабленное облегчение, и я снова задремал.

Очнулся около шести и побежал на Петербургский вокзал. Кассы были еще закрыты. Пришлось, подрагивая, ждать на морозе. Обледенелый, негнущийся, втиснулся в очередь, когда отворили двери. Получив билет и приободрился, и растерялся, поскучнел. Ах Олежка, Олежка, братишка мой ненаглядный!..

 

Питерский поезд запоздал. Я, пока ждал его, положительно заболел. Голова пропиталась едким сухим туманом, из носа лилось, как с крыш весною, я дрожал мучительно-откровенно и не мог сдержать дрожи.

С наслаждением занял свое место, смакуя теплоту вагона. До того она казалась благотворной, что не стал раздеваться, а наоборот - поверх куртки натянул еще свитер, надел перчатки и погрузился в дрему. Спал младенчески сладко, а разбудил меня контролер, постучав по плечу.

Продырявил билет и сбил мое сонное настроение. Я поглядел в окно.

Очертания снежной пелены ежесекундно менялись. Чудилось, что это висит не туго натянутое белое полотно, колеблемое ветром…

Чересчур резкие, самоуверенные линии кустов и деревьев быстро утомляют глаза. Люди, деревеньки, городки бегут своей дорогой, а я бегу - своей.

Напротив сидят старик со старухой, которые вначале вызвали во мне симпатию простодушной наивностью, а чуть позже - снисходительное презрение своими глупыми придирками к проводнице.

Вечереет. Вагон заполняется тяжелой морской водой. Ряд лампочек истекает желтой кровью. Приглушенно звучат разговоры. В последние часы дороги среди людей медленно нарастает напряжение. Голоса становятся более нервными, отрывистыми. А может, это только мое впечатление…

Ничего, кроме тупого безразличия, при виде Петербурга не испытал. Кокетливо кружилась метель. Я вскинул на плечо рюкзак и крепко выругался, почувствовав сырость на щеках и на шее…

 

Самое трудное - втягиваться обратно в тот круговорот, из которого вырвался. Первые дни по возвращении вокруг тебя странная пустота: как будто бы и делать нечего, и ткнуться некуда, а если и есть дело, то невыносимо скучно взяться за него. В груди неудовлетворенность и собой, и миром, какая-то досада и вялость. Не думаешь, не пишешь, не читаешь, обходишь стороной компьютер, - только оглядываешься, тоскливо примеряя на себя пространство, снова сузившееся до размеров квартиры.

Тени вчерашних дней долетают будто из неизмеримой дали. Они теплы, они волнуют, они не дают спать воображению, - но перебирать их, едва приехав, почему-то не хочется. И в первые дни после дороги голова постыдно пуста…

 

* * *

Братишку Олега зову я Олежкой.

Зову “олененком” родного мальца.

К нему обращаюсь я с доброй насмешкой

И с доброй любовью на гранях лица.

 

Братишка Олежка - олень по натуре.

Он рожки наклонит и рвется в бои.

Глаза его - две удивленные бури -

Озоном врываются в мысли мои.

 

Братишка Олежка согреет в ненастье

И смех мой подхватит, когда хорошо.

Он нужен, как воздух…

Ну разве не счастье,

Что я вот такого братишку нашел!..