ЗАМЕТКИ В ПУТИ - 4

 

24 января.

 

Начну с Лешки. Он пришел ко мне уже в одиннадцатом часу, принес с собой маленькую бутылочку муската. Я не ожидал ничего подобного и попросту растерялся.

Выпили за его службу в армии и за мою поездку, и Лешка ушел. Ушел мой старый школьный друг.

Мама выглядит растерянной. Говорит спокойно, но спокойствие это напускное. Провожает меня до трамвая. Идем, перекидываясь незначительными словами. Ох, как я не люблю прощаться!

Голос у нее какой-то глухой, - видно от сдерживаемых слез. Мне становится жалко ее.

Трамвай подбегает. Неловко отвернувшись, лезу в вагон. Одиссея начинается.

У вокзала не сразу ухожу с остановки. На всякий случай пережидаю пять трамваев, вдруг мама решит последовать за мною до поезда.

Нет, все спокойно!

У вагонов уже толпы. Старушка с двумя чемоданами бежит вдоль поезда, выкрикивая на ходу:

- Ох помогите кто-нибудь!..

Толстый дядька подхватил ее чемоданы, и она сейчас же ринулась вперед, бессвязно крича о детях, за которыми ей нужно сходить.

Шестой вагон. В купе темно. Там уже сидят два моих попутчика: немолодая разговорчивая женщина и молчаливый старик с огромным носом, покрытым красными бугорками.

Жарко. Сижу, не раздеваясь. Появляется громогласный упитанный дядя. Он начинает складывать под сиденье чемоданы, сумки и поверх них нежную белую шубку. Ага, значит едет не он!

В проходе слышны два женских голоса. Один принадлежит даме, другой - девушке. Девушка, судя по голосу, строптива. Ей дают деньги, но ей мало, - вот она и выкидывает коленца.

Зажигают свет, и мне вдруг представляется, что нахожусь в зрительном зале перед началом спектакля.

Поезд дергается, и это служит началом спектакля. Затем поезд переступает с ноги на ногу, топчется на месте и со вздохом отправляется в путь. С богом!

Сидим, молчим. Старик безразлично, женщина - выжидательно, я - робко, а девушка - не знаю как. У нее короткое платье, мы сидим рядом, и я без зазренья совести любуюсь ее круглыми коленями.

Проводник приходит, отбирает билеты.

Опять сидим, теперь ждем, когда принесут постели. Приносят одну для девушки. Идем за другими. У проводницы авария: замерзла трубка подачи воды. Проводница тряпкой собирает воду и сливает в ведро. Ей не до нас.

Решаем ночевать без постелей.

Лежу с открытыми глазами. Порой такое ощущение, будто летишь куда-то вниз. По потолку пробегают отражения фонарей. Женщина посвистывает носом…

Просыпаюсь поздно. Женщина и девушка уже вышли. За окном тянется длинная деревня, - она совсем спряталась в овраге, видны только крыши. Кажется, что огромный зверь притаился внизу и выжидает удобный момент для нападения.

Белизна… Белизна… Мысли не за что зацепиться, поэтому глядеть из окна быстро становится скучно. Лучше займусь письмом.

 

 

Что за дурацкие истории сопровождают меня! В Новгород ездил - насмотрелся на скандалы - сейчас опять. Проводница шла, сделала в соседнем купе замечание, что, мол, насорили и т. п. Люди - существа с гонором, как известно. И вскипела свара. В купе ехало целое семейство. О как оно накинулось на проводницу! Та растерялась и начала отвечать тем же, правда помягче. Ее резкость была оправдана - не обладая быстрым умом, она защищалась тем же оружием, с которым на нее нападали. А семейство упоенно поливало ее отборной грязью. Перед ее носом захлопнули дверь и при этом так ударили дверью, что она едва не упала. Бедная чуть не расплакалась. Она попыталась снова открыть дверь, а за нею оказался ребенок. Ну тут уж и вовсе пожар заполыхал. Бригадир, мент, всеобщий хай!

Я хотел вмешаться и встать на ее сторону, но потом подумал, что я желаю быть литератором, то есть, летописцем, и поэтому должен быть беспристрастным.

 

 

Я еду, словно в первый день творенья

Могучей окруженный чернотой,

И вижу за окном стихотворенья,

Пленяющие мудрой простотой.

 

Проводница рассказывала моим соседям по купе о том, какая она гордая. Она была напарницей той, которую вчера ударили дверью.

- Ну уж чего-чего, а мужского удара я никогда не стерпела бы! Бей того, кто сильнее тебя, а бить женщину - как же это можно!

Вот у меня, помню, был такой случай. Я тогда обслуживала общий вагон. Народу - тьма. А тут еще мужик какой-то без билета лезет. Я было его останавливаю, а он мне - раз! - пощечину влепил.

Я наверху стояла, а он - на нижней ступеньке. И вот я ему ногой в лицо как дала, - он прямо головой назад и опрокинулся. Лежит и не шевелится.

Во мне все замерло. “Неужто убила?”

А тут кто-то закричал вдруг, что проводницу избили.

Гляжу, бежит мент.

- Кого избили? - спрашивает.

- Меня! - отвечаю.

- А где он?

- Да вон лежит!.. - говорю.

Ну тут мент безо всяких лишних дознаний схватил того обормота и поволок в каталажку.

 

 

25 января

 

Опоздали в Одессу на целый час. Прибыли уже в девять утра. Дал телеграмму, спросил о билете на Кишинев и пошел искать гостиницу.

Странное ощущение неуверенности порой охватывает меня, когда в первый раз приезжаю в тот или иной город. Люди кажутся недобрыми, заранее готовыми оттолкнуть, и нужно несколько часов, чтобы придти в себя.

Одесский вокзал - старинное здание. Перед вокзалом лужи и бугры обледеневшего снега. Мокро, но никак не холодно. А я, как белая ворона, в своей тяжелой шубе.

Приземистые красные трамвайчики призывно звенят, но я иду пешком. На улицах очень много деревьев. С Питером сравнивать трудно. Дома невысокие и, в общем-то, однообразные. Нижние этажи некоторых домов буквально ушли под землю, свет в них поступает через гранитные мешки, прикрытые к тому же сетками. Там, за окнами, навалена всякая рухлядь вперемешку со снегом, а кое-где я даже видел консервы, кастрюли и т. п.. И видел, как старуха через окно доставала кастрюлю чем-то вроде противня, которым достают щи из русской печи.

Вообще-то, улицы кажутся чересчур узкими. Снег навален под деревьями широким и высоким валом. Он черный, прохудившийся, - такой в Петербурге лежит поздней весной. Кое-где остается узкая ледяная тропинка для пешеходов.

Улицы тоже не чистые. Правда, это для Одессы явление необычное. Я видел школьников, вышедших на уборку улиц, видел жителей домов и рабочих предприятий.

В книжных магазинах и в магазинах дисков продукция хуже, чем у нас.

Ездить после пятнадцати часов - это в Одессе искусство. Подходит троллейбус, все бегут за ним, пока он тормозит, а потом - помоги боже! Одесситы к этому, видать, привыкли.

Вышел на Дерибасовскую. Вот она - знаменитая, историческая, единственная в своем роде! “На Дерибасовской открылася пивная…”

Многие улицы наклонены к морю. Город словно глядится в него. А море сейчас неподвижное, неживое.

Милые, теплые украинские слова! Во сколько раз приятнее прочитать над магазином - “Черевички”, “Идальня”, нежели “Обувь”, “Столовая”.

Много я поколесил, но ничего в голове не осталось от этакого наезда-наскока. Завернул и на Приморский бульвар, постоял на Потемкинской лестнице. Сквозь серую вечернюю пелену вырисовывались контуры кораблей на рейде…

Присел слева от знаменитой лестницы, на самом краю горы. Внизу на фоне раскисшего снега четко рисуются контуры деревьев. Впереди - Одесский порт. Море и небо - одинакового грустного цвета, на горизонте их разделяет узкая и яркая полоска.

На рейде исполинские белые красавцы. У причалов швартуется шведский пароход. Я долго наблюдаю, как он медленно вращается на месте и неуклюже пытается прилипнуть к стенке.

Портальные краны, изогнув шеи, гордо разглядывают, что там творится у ног их. Плавучий кран, словно щенок за хозяином, тянется за буксиром. Пароходы перекликаются мягкими дружескими голосами. Дует холодный ветер. Люди мешают мне писать, и я ухожу…

 

 

26 января

 

Приехал в Кишинев, чтобы отпустить письмо домой. На это ушло несколько минут.

Теперь надо “перезимовать” до утра и на ближайшем поезде укатить в Одессу. Вокзал неудобный. Стульев мало, и все заняты. У буфета толпа. Делать нечего, и я в нее встал. Выпил бутылку лимонада, скушал пирожок и пошел искать пристанище. Ходил, ходил и наткнулся на три тележки, на которых носильщики развозят багаж. Две заняты, третья - свободна. Я попросил разрешения присесть и начал изображать свойского парня. На двух тележках сидели пожилая женщина и пожилой мужчина. Они было замолкли при моем появлении, но мы быстро познакомились, и потекла беседа. Выяснили, кто куда едет, кто откуда родом, и все прочее, полагающееся в подобных случаях. Дал мужчине книжку, женщине - карту Крыма, очаровал их любезным обхождением и пошел погулять на привокзальную площадь.

Посредине площади фонтан, состоящий из большого центрального и двух маленьких фонтанчиков. При выходе из вокзала - два фонаря характерной формы.

Ночь сырая с мелким снегом. По площади с громким лаем бегает свора собак.

Вернулся в вокзал. Шляются подозрительные подростки. Редко-редко промелькнет мент.

Мы с мужчиной углубились в книжки, а женщина легла подремать прямо на тележке.

Скоро покой наш был нарушен. Служители вокзала объявили, что будет производиться уборка, и прогнали всех на второй этаж. Присесть там было совсем уж негде. Нашли один стул и отдали его старичку - у него нога больная.

На втором этаже интересно. Зал ожидания забит битком. На скамьях спят в живописнейших позах. Спят и на полу. Спят, свернувшись калачиком или раскинувшись вольно, словно запорожцы, спят безбоязненно или сторожко, открывая мутные глаза, если прозвучат близкие шаги. Большинство спящих - мальчишки и девчонки в форменных ватниках. Видимо, какое-то училище куда-то перебирается. Спят птенцы, а те, кому нет места, бродят, будто лунатики.

Так и мы бродим, изредка спускаясь вниз подышать свежим воздухом. Всего, о чем мы переговорили, я, конечно, не помню. Да и вряд ли беседа была содержательной.

Потом уборка кончилась, но тележки наши были уже заняты, и мы приткнулись возле гардероба. Заговорили о воспитании. Тут только я уяснил, что передо мной муж и жена. У них двое детей: мальчик пятнадцати лет и девочка-восьмилетка.

Говорили, в основном, о мальчишке. Не знаю, почему, но эта женщина-мать мне доверилась и открыла то, что ее волновало. Мальчишка становится грубым, начинает врать, отходит от матери. Учебу забросил, и никакими силами не пробудить интереса к ней. Но между тем, он не пьет, к сестре относится хорошо. В общем-то, она поведала мне достаточно обычную историю переходного возраста мальчика - возраста, в котором я сам был, можно сказать, вчера.

Я слушал, поддакивал, пытался давать советы, и договорились мы до того, что она попросила меня завязать переписку с ее сыном. Не знаю, решусь ли на это, и получится ли из этого что-то. Но попытаться, конечно же, надо…

 

В Одессе рядом с вокзалом рынок - «Привоз”. Когда я подходил к нему, какая-то девушка поскользнулась, съехала ногой в лужу, но не упала - только окатила водой мои брюки. Она посмотрела на меня. Я уже приготовился произнести:

- Ничего-ничего!.. - в ответ на извинения, но ничего кроме ехидства не увидел в зеленых глазах…

Привоз занимает большую площадь, но вытянут он преимущественно в длину. У входа стоит зеленая палатка цирка шапито. Вокруг, словно муравьи, снуют люди. Бурно торгуют многочисленные лавочки и магазинчики. Привоз можно было бы назвать «Что угодно для души”, ибо здесь есть все, что для нее, родимой, угодно. Хотел было я приобрести огромную бутыль, оплетенную соломой, - литров этак на пятнадцать, - да потом подумал, пустят ли меня с нею домой? А она уж очень «южно” выглядела!

Одежда, обувь, одеяла, фруктовые ряды - чудная, неповторимая смесь! Пока прошел весь рынок, даже приустал. Вышел на другом конце, в совершенно незнакомом мне месте.

 

Одесский зоосад. Звери в открытых клетках, окруженные слякотью, выглядят жалко. В обезьяннике от ужасного запаха меня едва не стошнило, но скоро я о нем забыл. Кроме меня здесь была еще старуха - не человек, а обломок человека. Она была без ног и тяжело шаркала по полу своими культяпками. Ее одежда - в сущности не очень затасканная - так нелепо торчала на ней, что казалась нищенским тряпьем. На ее красном лице окаменело непередаваемое словами безразличие. Глаза слезились. Пряди полуседых волос неряшливо падали на лоб.

Она разговаривала с обезьянами, ласково называла их по кличкам, журила их - и обезьяны прислушивались к ее словам. Она приходила к зверям потому, что мир людей отверг ее, - обезьяны были ее миром, ее ближними, ее семьей. В ее прошлом наверняка была драма. Я почти уверен, что детей ее поглотила какая-нибудь из войн.

Я смотрел на нее с изумлением, потом с ужасом и состраданием, - вот она, жизнь, разве можно познать ее, не выходя из теплой комнатки!

Ее карманы были наполнены конфетами. Нечто похожее на радость появлялось на ее лице, когда обезьянка довольно хрустела сладкой подачкой…

 

 

Автобус привез меня в Ильичевку. Это что-то вроде небольшого морского залива. Я вылез из автобуса и подошел к воде. Легкий чистый ветер наполнил меня. Я закрыл глаза и без усилий представил себя тугим парусом, летящим к сказочным зеленым островам. Ветер внутри меня был моим разумом. Он заражал меня беспокойством, желанием стремиться все дальше и дальше.

Маленький катерок торопился к берегу. Волны напрасно пытались догнать друг дружку. Это была вечная и вместе с тем мимолетная картина, так вечна и мимолетна сама жизнь.

 

 

27 января

 

Снега становится все меньше и меньше. Ближе к Симферополю он почти совсем исчез. Несколько километров вдоль пути тянулась зеленая трава, и мой изголодавшийся взор жадно скользил по ней.

Симферополь встретил ярким солнцем. Крикливая толпа таксистов бросилась на пассажиров.

- Кому в Ялту?

- В Севастополь кому?..

Город живет курортами, он сам есть ежеминутное напоминание о курортах. Пишу это возле вокзала, сейчас пойду гулять.

Почти все дома светлых тонов. Чересчур много ярких плакатов. Дома в большинстве своем новой архитектуры, но встречаются среди них островки милых хатенок. На некоторых домах - каменные беседки. Пирамидальные тополя похожи на рисовальные кисточки. Ближе к концу города начинаются холмы, которые потом переходят в небольшие горы. Когда издалека глядишь на них, исчезает чувство перспективы, и домики деревень кажутся нарисованными на боках гигантского бокала.

Какое-то озеро синеет между гор. В нем торчат три головы. Постеснялся спросить у кондуктора, как оно называется, так как она, кондукторша, была уж слишком молоденькая.

Вообще, городу и не надо быть слишком красивым. Для большинства людей он - последняя ступень перед Черным морем, перед отдыхом. И, естественно, они не очень-то занимаются его обликом.

На многих деревьях висят сухие листья или толстые черные стручки. У домов на окраинах видны деревянные клетки, обвитые виноградом. Летом они превращаются в прелестные тенистые уголки.

По улицам бегут быстрые ручьи. Когда трамвай или троллейбус останавливается, слышно их журчание.

 

 

28 января

 

Еду в Севастополь на автобусе. Едва тронулись, водитель выключил внутренний свет, так что теперь очень удобно глядеть из окна. Исчезли последние домики Симферополя. По обеим сторонам дороги – горные склоны, поднимающиеся под углом примерно в 45 градусов. Мы словно едем по дну гигантской канавы. Мотор однообразно рычит и нагоняет сон, но прислониться к борту нельзя, - голова сразу задрожит, и мозги встанут на дыбы от возмущения. Пирамидальные тополя, закрашенные инеем, белыми привидениями проносятся за окном. Сквозь полудрему представляется, что мы едем сквозь диковинный трехмерный негатив - иллюзия полная…

 

 

В Севастополь прибыли в двенадцатом часу ночи. Автовокзал оказался закрытым, или я просто не нашел входа. Я стоял в растерянности. Мимо проходил парень - последний из пассажиров нашего автобуса.

- Ты чего тут стоишь? - спросил он у меня.

Я сказал, что не знаю, где переночевать. Он тут же пригласил меня с собою в общежитие. Я тут же согласился. Мы долго бежали за седьмым троллейбусом. Я уже задыхался, но мы его все-таки догнали. Вскочили через переднюю дверь. Рюкзак висел на руке, она неестественно изогнулась под давлением окружающих тел. У меня не было сил долго оставаться в таком положении. А тут еще на каждой остановке приходилось выходить и потом забираться обратно.

Парень настойчиво толкал меня в троллейбус впереди себя. Был он хмурый и гнусавый. Пальто его до половины покрывала корка засохшей грязи.

Во мне под влиянием этих наблюдений стали просыпаться страхи. Черт его знает, куда он меня завезет! Может, в то самое общежитие, где рано или поздно окажутся души всех людей!

На очередной остановке я выскочил и нарочито зло сказал:

- А ну к черту! Мне это надоело!..

- Ну как хочешь! - торопливо ответил он и вскочил на ступеньки.

Моя нерешительность тут же поколебалась. Я уже готов был последовать за ним, но тут он оглянулся, и я остался. В его глазах был жадный интерес. Я испугался, я просто струсил, поймав его взгляд…

Теперь никогда не узнаю, - избежал ли я несчастья или просто уютного ночлега!

 

Севастопольский вокзал. На перроне пусто. Внутри вокзала вижу маленькую кучку людей, спящую на диванчиках в зале ожидания. Толкаюсь в дверь - закрыта! В другую - заперто! И так далее!

Вокзал законсервирован на ночь. Что делать? Выясняю: надо, чтобы мент проверил документы. Тогда только Сезам откроется. Но ментом поблизости и не пахнет.

Иду к дежурной по вокзалу, она снисходит, звонит куда-то, и мне отпирают.

Народу в зале ожидания мало. На стенах картинки, славящие город-герой.

Спал плохо, свет люстры забирался даже под закрытые веки. А утром - о радость! - освободилось одно место в гостинице. Оно мое! Поем в ресторане и пойду отсыпаться.

Метет метель. Погодка явно не для экскурсий, но я проехался на троллейбусе из конца в конец. Севастополь - орлиное гнездо, и душа у его людей должна быть орлиная. Домишки лепятся чуть ли друг не на друге, и я напрасно ломал себе голову над вопросом, как же это люди ходят между ними?

Видел красивые морские суда, полоска воды зеленого цвета резко выделяется среди одноцветности метели.

Наткнулся на паровоз бронепоезда “Железняков”, с уважением постоял возле него.

 

Пока дождался севастопольского автобуса, от души поразвлекся. Я не стал сидеть в зале ожидания, а вышел на скамеечку на свежий воздух. Откровенный грохот дня превращался в неясный сдержанный гул. Автобусы, горя гневными глазами, переваливались, вертелись и сердито тявкали сиренами. Люди, думая и говоря о своем, быстро ходили туда и сюда.

Началось с двух мальчишек. Они прошли мимо, повернулись, и один из них направился ко мне.

- Пожрать нет ли чего?

- Вот кусок шоколада остался! Если хочешь!

- А, не!.. - он досадливо махнул рукой и отошел.

Ну хорошо, сижу дальше. Какая-то бабка приблизилась, постояла, спросила, не до Одессы ли я еду. Я разуверил ее.

После нее явился приятный молодой человек и попросил расческу. Я дал, он удивился ее величине - завязалась беседа. Он военнослужащий, служить осталось месяц, хочет поступать в Академию. Я ему рассказал все, что знаю, о неудачных попытках наших ребят. Потом заговорили о путешествиях, и тут я оказался в своей тарелке. Похоже, он позавидовал моему способу бродяжничества. Так мы с ним скоротали весело час-другой. Затем он уехал.

Люди продолжали ходить мимо. Потом из их среды выделилась личность. Она была одета в зеленое демисезонное пальто и шапку, похожую на папаху, надетую вдоль головы, - она называется, кажется, бояркой.

Личность подошла ко мне и потребовала:

- Купи носки за полтинник!

- А зачем? - философски возразил я.

- Они же шерстяные! - пояснила личность.

Я с нескрываемым интересом ее разглядывал. Интеллигентный на вид мужик, а поди ж ты!

- Да я же просто выпить хочу! - признался он.

- На полтинник? Чего нальют-то? Воды из лужи?..

- А ты тогда просто дай мне его! - было мне предложено развеселым голосом.

Я послал его торговать в зал ожидания к старушкам.

- Меня там все знают! - отмахнулся он и растворился в своей матери-тьме.

После него мимо продефилировала толпа подростков, которая искоса взглянула на меня, толкуя о чьем-то избиении. Мне стало неуютно. Но тут, к счастью, подошло время посадки в автобус.

А происшествия на этом не кончились. Последнее ожидало меня в образе маленького оборванного мальчика.

- Помоги копейкой! - безразлично сказал он.

- Чего? - изумленно пропел я. Очень уж неожиданно прозвучала эта фраза в его устах.

Он отошел, ничего не получив, к военному, который дал ему какую-то монетку. Тут откуда-то вынырнула юркая старушонка и увела мальчика.

Я сел в автобус.

 

Ходил рассматривать “рыбные богатства Черного моря” в аквариум. Меня это здорово увлекло. В первой зале, в центре, круглый бассейн, в котором носятся морские львы. От воды слегка попахивает гнилью. Черные тела взмахивают плавниками и парят в своей стихии, а ты испытываешь подлинное наслаждение, наблюдая красоту, дающуюся без усилий.

На секунду из воды поднимается усатая голова и ждет, а затем, разочарованно фыркнув, бежит от обманщиков.

В стенах - гигантские окна-аквариумы. Возле каждого табличка с названиями и значением рыб.

Прислоняюсь к стеклу первого. Ленивые глупые рыбы медленно порхают, наводя лень и на меня. Из трубы вылетает струя мельчайших пузырьков воздуха, похожая на дым.

Иду и выписываю названия рыб. Пухлые бычки лежат без движения, а один примостился прямо под воздушной струей, - вот пьянчуга!

Два толстых дядьки ожесточенно разоспорились по поводу морского налима - щука это или нет.

Толстая тетка рядом с ними причмокивает:

- Да, хорошая рыбка! Вкусная!..

Чудные рыбы - ласточки! Красное тело и ярко-желтые бугры на нем. У них вид фарфоровых японских игрушек.

Скаты красивы и похожи на людей, когда встанут на дыбы. На брюхе у них что-то вроде глазок, а ниже две маленькие, смешно шевелящиеся ножки. Их полет - это материальное, конкретное воплощение морской волны.

Любопытные рыбы! Любопытные люди! Не знаешь, за кем из них следить.

Морская черепаха за стеклом. Большие умные глаза и лапа-весло с безнадежным упорством царапающая дно.

Может и мы сидим на Земле, как в аквариуме, - подумалось мне, - а какие-то сверхсущности развлекаются, разглядывая нас…

Интересно наблюдать и за крабами. Они почти в каждом аквариуме. Бегают, суетятся, шевелят усами, сталкиваются. Когда вышел на улицу и увидал суетящуюся толпу, то понял, на кого крабы похожи…

 

Шел по улице, услышал невдалеке шум прибоя и побежал к нему. Открылось море. Оно злилось. Ветер срывал пену с волн. Буйки отчаянно качались. Крылья ветра часто взмахивали и перьями своими мягко били по лицу.

У берега вода зеленая, а подальше уже подлинного стального цвета. Волны в бешенстве летят ко мне, но я стою слишком далеко - им не достать. Ветер летит с моря, ветер сильный и упорный. Он не дает дышать, он крыльями своими залепливает рот и нос. Но я стою, задыхаясь, и восторженное желание собственного полета меня переполняет.

Потом поворачиваюсь и ухожу, и ветер подгоняет, а я смеюсь:

- Зачем ты гонишь меня, море? Все равно ты навеки мое, а я - навеки твой!..

А море злится…

В Севастополе нет ни одной ровной улицы без уклона. Сегодня снег валит с утра. Машины идут с лязгом - на колесах цепи. Троллейбусы тормозят задолго до остановки, но все равно катятся и катятся вниз или буксуют, когда карабкаются кверху. Заднее колесо в таком случае отчаянно вертится, издавая гул, похожий на танковый. Троллейбус еле движется. И вдруг - выходит из “мертвой зоны” и ретиво бросается вперед, и гул стихает как по волшебству. Такое превращение вызывает улыбку.

 

Взобрался на Малахов курган. Недолго полюбовался панорамой города - пурга мешала.

Лепота, даже намека на которую не передать словом…

Памятник героям-летчикам. Маленький самолетик летит и летит вверх - отважное напоминание…

Пинии и еще что-то зеленое в пояс кланяются сугробам.

 

 

Ходил смотреть панораму “Оборона Севастополя”. Грандиозное зрелище, но, как ни странно, после него почти ничего не осталось в памяти. Только рассказ экскурсовода о создании картины, о спасении ее во время войны и реставрации. Да еще отдельные фрагменты помню: матрос Кошка, Дарья Севастопольская, черниговцы, Нахимов и подземная война.

Какие-то неясные мысли о великом, - что, мол, это такое, и так далее, но ничего определенного.

Бродил по городу до тьмы и клялся посещать музеи только в виде исключения.

 

 

29 января.

 

Херсонес Таврический. Изящные колонны. Старый храм с вырезанными в стенах крестами. И улицы, улицы - квадраты бывших домов.

По берегу моря ходят собиратели монет - после шторма у них бывает богатая добыча. Поискал и я, но безуспешно.

Сейчас стою у помещения, похожего на летние клетки зверей в зоопарке. Внутри - огромные глиняные сосуды, склеенные из черепков. Глядя на них, представляешь себе жителей Херсонеса титанами, способными одним глотком осушить такой вот сосудище…

 

Самое яркое впечатление дня - дорога от Севастополя до Ялты. Уже какой-то мифически малый элемент опасности, уже то, что женщина, севшая рядом со мной, вздохнула: “Ну, господи пронеси!” - подготовило меня к чему-то необыденному. И понеслась змея-дорога. То вверх, то вниз, то вертится чуть ли не на месте, - она похожа на скакалку, которую озорная девчонка, наигравшись вволю, небрежно бросила на землю. Извивы, петли, пересечения. А надо всем этим отвесные, отшлифованные временем, гордые скалы. Порою кажется, что не едешь, а летишь на самолете. Деревья внизу малюсенькие такие и воспринимаются не как настоящие, а будто какие декорации. Земля на склонах кое-где мокрая, по стенам струятся ручейки. Сосны сверху похожи на людей, вспоминается копия диорамы “Штурм Сапун-горы”, которую я видел в киоске сувениров.

Сверху среди гор вдруг увидели маленький храм-дворец, он был похож на видение из сказки. Возле него сделали остановку.

Площадка, обнесенная перилами. Внизу - пятисотметровый обрыв. Воздух изумительно чистый. С двух сторон - пирамиды, подпирающие небо. Внизу прозрачная синь моря и игрушечные кораблики. Беленькие домики санаториев.

Посмотрели на дорогу, по которой мы съехали, и ужаснулись. Мужики пошли выпивать в буфет. Закат пронизывал небо и море. Взгляд не в силах был охватить, вобрать величие панорамы.

Поехали дальше. Несколько раз замирало сердце на особенно крутых поворотах. Красоты, красоты - голова заболела от них, но шея механически вертела голову снова и снова, туда и сюда.

Великолепный сосновый лес среди камней. Камни - каждый в своей позе - похожи на толпу заговорщиков.

На утесе вдруг белая стройная фигура девушки с рюкзаком за спиной. Памятник альпинистам или что-то в этом роде. На остром пике сосна, крона которой разрослась в строго горизонтальной плоскости. Женщина рядом - видать, старожил, - поясняет, что это называется букет моей бабушки.

Симеиз. Санатории - Форос и другие. Сбитые столбики вдоль дороги - видать, следы недавней аварии. Внизу - на дне ямы - наконец-то открывается Ялта. Вовремя, а то уж смертельно надоело пялить глаза.

 

 

30 января.

 

Ялта. Как только автобус остановился, пассажиры толпой ринулись в здание автовокзала - искать гостиницу. Я поплелся следом.

На четвертом этаже пальмочки в кадках, кресла вдоль стен, работающий телевизор и шеренга спин у регистрационного столика. Мужчины беззлобно переругиваются, хохочут, приглашают дежурную ночевать с собой, - и она довольно улыбается. Неужели взрослость и заключается в такой вот примитивной пошлости! Блаженны ребятишки в таком случае!

Приезжие разбиваются по шесть, по три человека - кто в какие хочет номера - и отдают паспорта. Трехместные номера быстро кончаются. И вот возникает комедия. Еще в автобусе я заметил, что все эти мужики связаны между собой общей целью поездки. И вот сейчас они хорохорятся друг перед другом, изъявляют преувеличенно громкое нежелание ночевать в шестиместных комнатах. Молодой татарин, хитро поблескивая глазами, ходит следом за дежурной и ласково ломает ее сопротивление. Остальные ждут. И когда татарину откуда-то из-под полы достается заветный трехкомнатный номер, они разражаются бурей одобрения.

Долгонько мне пришлось стоять, пережидая беспокойную компанию. Ожидание меня накалило. На вопрос о комнате я так громко гаркнул: “В самую дешевую!” , что сразу остыл.

Два старичка сидят на кроватях. Впечатление от них - как от пергаментных мумий.

Поздоровался, сложил вещички и побежал просить щетку и утюг, ибо на брюках моих морщин было больше, чем на соседях-старичках. Соседи заохали, увидев утюг, и поведали грустную повесть о своей астме, которая не дает им спать. Я покорно ушел гладить в умывалку. Надев еще дымящиеся брюки, хотел было идти в столовую, но вспомнил, какой я грязный, и решил помыться под душем. Дежурная завелась было - мол, не успел приехать, а уже подавай ему и утюг, и душ, - но я не стал возражать, и она быстро увяла.

О этот душ! Он в ряду прекраснейших впечатлений моей поездки! Вода тыкает в тело чистыми пальчиками и, запачкавшись, убегает вниз. Отмытое тело поскрипывает под рукою, и ощущение собственной силы и молодости хмелем наполняет голову. Что за чудо!..

Переоделся в чистое белье - и марш-марш! На очереди - успокоение желудка. В этой поездке я открыл в себе влечение к ресторанам, стремление шикануть, направо и налево помусорить деньгами. А происходит оно все оттуда же - от внутренней робости и страха перед насмешками.

В номер я вернулся поздно и едва улегся, один из старичков - хохол в зеленой лыжной куртке - стал рассказывать о себе. Он - участник всех войн, начиная с японской. Был достопримечательностью при всех властях.

Дальше я ничего не слышал, ибо погрузился в блаженство первого сна…

 

Ялта. Рядом с автовокзалом в каменном коридоре шумит речка, скорее не речка, а плоская водяная лента. Автовокзал выстроен так мастерски, что когда спускаешься сверху по лестнице, кажется, что ты - в центре панорамы, и горы глядят на тебя: такой же ли ты суетливый и бессмысленный, как большинство приезжающих.

Да, горы, я такой же, и вам я не товарищ!..

Передний план - живой, его воспринимаешь в трех измерениях, а задний - сами горы - это вертикальная застывшая синева, на которой пасутся кудряшки облаков; это словно застывший кадр черно-белого кино, где резкость предельно обострена, и все красоты специально выделены, подчеркнуты.

Впрочем, чувствую, что с описанием у меня ничего не получается…

Никитский ботанический сад. Даже зимой юг давит своей пышностью, надменностью. Листья пальм похожи на ресницы модниц, а их стволы - на волосы старух. Кипарисы заставляют вспоминать Лермонтова и вскипать на минуту пеной южной страсти. Их тут несколько видов. Кипарис гвадалупский - железное дерево.

Очень красив замляничник мелкоплодный. У него ствол кажется нагим и слегка припорошенным кирпичной пылью или же украдкой освещенным солнцем. Красноватый цвет ствола гармонирует с сочной листвой. У дерева веселое молодое выражение “ лица”.

Прошли через бамбуковую рощу. Вот ведь интересно, я думал, он и растет таким желтым, а увидел сочные темно-зеленые стволы, похожие на окольцованные лапки птичек. Трудно писать про эти растения, потому что приходится пользоваться одними и теми же превосходными степенями сравнения: прекрасный, изящный и так далее.

Видели двух белок.

Превосходные декоративные уголки: куча камней, сложенная с небрежностью, требующей большого искусства, а за ней беседка, которую охраняет кольцо кипарисов. Готовый фон для любовной сцены.

Лавровишни, маслины внешностью не оправдывают своей громкой известности.

Иногда встречаются пруды. Сейчас они пустые, а летом в них цветут лотосы, кувшинки… В прудах гуляют золотые рыбки.

Кедр ливанский, пробковый дуб - перечислять все нет смысла. В любом ботаническом справочнике можно найти, например, описание дзелькве. Главное - это соприкосновение с красотой, которое никогда не должно становиться обыденным делом.

Две березки здесь явно не к месту. Они среди пышности выглядят ненатурально белыми, словно бы их подштукатурили.

 

Гурзуф - романтический городок возле Ялты. Прохаживаясь по его улочкам, вспоминаешь Александра Грина.

Проходы между домами узки. Не балконы, а целые застекленные веранды нависают над ними. Порою глаз отказывается воспринимать отдельные детали в хаосе крыш, стен и прочих конструкций. Возле моря жилые дома уступают место санаториям. Улицы соединяются лестницами, иногда довольно крутыми. Пока идешь, не видя моря, впечатление тесноты преследует тебя. Я с утра ничего не ел и поэтому обрадовался, наткнувшись на кафешку. Заказал обед и подсел за стол к маленькому мальчику. Быстро разговорились, почувствовав доверие друг к другу. Он мне рассказал о своей жизни и о собаках, которые были у его дедушки. Мне было приятно слушать его, потому что только с детьми я теперь чувствую себя свободно, только с детьми не думаю о том, как на меня посмотрят, не засмеются ли надо мной и т. д. Но пришел его папа и увел его, а я отправился бродить по городу. Вскоре я наткнулся на маленькую, но быструю речку, впадающую в море. Ее вода была желтого цвета, и там, где она вливалась в море, расплылась бесформенная желтая клякса. Целый полк чаек копошился на этой желтизне. Подошли курортники и начали бросать хлеб. Чайки взлетели. В воздухе завертелась белая крикливая карусель. Хлебные крошки подхватывались прямо на лету, и птицы шли на новый круг.

Вдали показалась другая стая чаек, и тогда наши иждивенки вдруг все вместе бросились прочь и вернулись только отогнав чужаков. Я долго следил за ними ибо никогда еще не видел так близко этих симпатичных птиц. Некоторые пролетали буквально на расстоянии вытянутой руки, и я сто раз пожалел, что не взял фотоаппарата.

 

В Ялту из Гурзуфа вернулся часов в пять вечера и только тогда вспомнил, что так и не посмотрел домика Чехова. Что было делать? Решил взять такси. Шофер сначала посмотрел на меня недовольно, но потом все-таки согласился отвезти, - видно до музея было не близко. Понеслись. Я развалился в кресле этаким гоголем и время от времени с отвращением поглядывал на счетчик. Ехали слишком быстро, и поэтому город не особенно-то можно было разглядывать.

Домик Чехова был закрыт. Разочарование. Я велел шоферу не выключать счетчик и обошел вокруг домика. Не многое увидел во тьме. Убедился только, что внешне он совершенно похож на фотографии, виденные мной ранее. Деревья ревниво заслоняли его. Надрывалась собака. А я, как воришка, бродил за стеной.

Улочка была слишком узкой, машина не могла развернуться. Разогнались, влезли на крутой склон и пока катились назад, шофер успел развернуть машину.

Колесили по улочкам таким узким, что машина едва пролезала. Остановились на набережной. Она была не освещена. Три траулера копошились в море. Волна доносила до берега отблески их света. Постояли, послушали море и поехали к автовокзалу, довольные: шофер - хорошим пассажиром, а я - хорошей прогулкой.

 

Сейчас я на верхней площадке Пушкинского грота. Я - в сердце Крыма, и Крым в сердце моем. Ветер выдувает слезы и тотчас же сушит их, или это я сам плачу? Как описать окружающее? Для этого необходимо быть беспристрастным и бесстрастным. А я - не могу!

Ветер тормошит страницу и шепчет на ухо:

- Не глупи-и ты! Лучше смотри-и, пока есть время!..

Каменные стены грота кое-где покрыты надписями, - это ребятишки прощались с Артеком. Я старюсь быть протоколистом, но, видит бог, как это трудно!

Впереди меня море - равнодушная вечность. У берега оно театрально-синее, будто подкрашенное медным купоросом. Одинокое судно стоит на якоре. На нем не видно жизни, и оно кажется просто причудливым островком. Голова слегка кружится, хочется броситься вниз, - не верится, что разобьюсь. Думается, подхватит меня море и, ласково ругая, понесет куда-то к горизонту.

Слева от меня каменный медведь жадно присосался к воде. Вдоль его бока бежит белая полоска пены. Это Аюдаг. Клочья тумана зацепились за его вершину. Корпуса Артека поднимаются на цыпочки и из-за кипарисов глядят на Аюдаг и море. Позади меня - стройная важность вечнозеленых деревьев и горы. Горы покрыты прожилками снега. Они кажутся нарисованными белой краской на черном стекле. Справа - совсем рядом - скала Шаляпина. Когда-то на ней, говорят, был ресторан. Теперь на ней - только низенькие деревья, жмущиеся к камню. Напротив Шаляпинской в море скалы Ай-Долары, то есть, Близнецы. Если вставить вторую “л” в их название, - оно тогда зазвучит совсем по-современному: Ай-Доллары…

Вершины Близнецов изрезаны зубцами и напоминают башни заколдованного замка.

Вот и все!

Нет, это не все! Это только упоминание обо всем! Шум моря, треск моторной лодки, птичий крик, сведенные холодом пальцы и еще тысячи проявлений жизни остаются за строчками. А мне уже пора уходить. Темнеет…

 

Вот и Крым позади… На стекле появились ледяшки.

Холод тонкой змеей проникает в уютный вагон.

И прошедшие дни - будто старых конфеток бумажки.

И не жизнь, и не смерть, а всего только радостный сон…

 

Когда выезжал из Ялты в Никитский сад, видел ДТП. В каменный столб воткнулся пустой грузовичок, а рядом с ним стояла груженная кирпичом машина с прицепом. Радиатор ее был разворочен…

По дороге смотрел на страшный и скучный обрыв и вдруг - увидел на нем четкую фигурку оленя. Она была так неожиданная и прекрасна, что я поначалу не поверил своим глазам и всё ждал, когда видение рассеется. Но она стояла, упругая, полная жизни, и все-таки неживая. Статуя. Статуэтка… Точно вышел олень на обрыв, увидел море внизу и окаменел от восхищения.

Остаться бы и мне здесь! Но автобус торопится. Почему человек не властен над собой, а всегда во власти обстоятельств? Ведь бывают такие моменты, когда знаешь - остановись ты сейчас и будешь счастлив навек, до конца.

 

Наивен я еще и глуп, как “мелкий”. Ишь, ставил себе в заслугу, что не скучаю по дому! А вернулся в Симферополь, узнал, что мой поезд не в шесть утра, а в тринадцать дня - и сразу сник, и даже зареветь захотелось. Ходил, как неприкаян-ный, не знал, куда себя деть, поездка сразу потеряла всю свою прелесть. Сразу помчались мысли о маме: как она одна там волнуется, плохо кушает, ждет меня, - и захотелось сейчас же, в сей же момент быть возле нее и радовать, радовать ее своим послушанием. Почему же дома так хочется в дорогу, а в дороге так хочется домой?..

 

И снова за окном белым-бело.

Но красотой пресыщенному взгляду

Не доставляет снег такую радость,

Как юга животворное тепло…

 

 

31 января

 

Из Ялты выехали рано утром. Гор не было видно из-за тумана. Пустовало больше половины мест. Проплыли мимо курортов, Никитского сада, Гурзуфа - мест теперь знакомых. Но вот на повороте я увидел Аюдаг и припал к стеклу. В горле появился комок, мешающий дышать. Что-то хорошее, теплое шевелилось в сердце и увлажняло глаза.

Видно было прекрасно. Артек лежал внизу россыпью электрических звездочек. Он еще спал. Аюдаг выглядел грустным, - или мне просто хотелось его таким видеть. Два братца - Айдолары - молча смотрели мне вслед. Там я был вчера! Так недолго, но эти считанные часы стоят месяцев петербургской жизни!

Дорога повернула от моря, и Аюдаг исчез. Я вздохнул с сожалением, трудно было прощаться с ним. Но на повороте снова показались знакомые очертания, и еще много раз он исчезал и появлялся снова, - так друг, проводив друга, уходит и вдруг оборачивается, не в силах остаться один.

Воздух понемногу густел, туман поднимался снизу. Водитель включил фары, но не убавил скорость. Я смотрел вперед и ничего не видел. Впереди вдруг показывались две белые точки, и мимо проносилась машина. Ну и люди шофера! По запаху что ли они находят дорогу?

Попутчики, вернее попутчицы, попались веселые. Две девушки, сидевшие позади меня, все время хохотали, болтали, а потом одна из них запела. Голосок у нее был чистый и не слабый, только репертуар бедноват. Но выносливостью она обладала поистине солдатской. Не всякий сможет петь от Ялты до Симферополя почти без перерывов.

В Симферополе к автобусу подошла продавщица пирожков. Я дал ей пятисотку, но у нее не было сдачи.

- Давайте я разменяю! - сказал какой-то мужчина, выхватил купюру и проворно скрылся в здании автовокзала. Я постоял было минуту в автобусе, но не выдержал и ринулся за ним. Слава богу, он оказался честным человеком, и деньги благополучно вернулись ко мне.

И снова мы ехали, останавливались, ели бутерброды в буфетах, - и конца края этому не было видно. Ощущение того, что едешь по Крыму, быстро исчезло. За окном тянулась плоская белизна, утыканная продрогшими палками деревьев. Пассажиры менялись. Исчезла девушка-певунья. Я остался в числе немногих ветеранов, трясущихся от самой Ялты.

Иногда представали интересные картины. К примеру, живописен был автобус, съехавший в овраг, видно для того, чтобы избежать столкновения. Его пассажиры стояли в снегу и махали руками - просили взять их. Но наш шофер не остановился, - видимо, было некогда.

В Феодосии возле автовокзала стоит красивая церковь с миниатюрными легкими куполами. После Феодосии дорога долго бежала рядом с морем, и я вволю налюбовался пустотой пляжей и невозмутимостью волн.

Недалеко от Керчи остановились, чтобы взять группу школьников. Все наперебой приглашали их садиться, мальчишек усадили силой, а девочки так и остались стоять в проходе. Вышли они в какой-то деревушке, не заметил ее названия.

Наконец, притащились в Керчь, и я пошел разыскивать дорогу к железнодорожному вокзалу.

 

Керчь. Уже вечер. Я ищу место, откуда можно подняться на Митридат. Язык довел меня до широкой лестницы.

Пусто. Никого нет. Лестница кончается. Начинается новая. Жуть пробирает от звука собственных шагов. Ползу и ползу вверх. Уже устал. Встретил женщину с ребенком. По ее словам, идти еще долго.

Широкая лестница сменяется узкой. Зачем я лезу туда в такую темень? Турист, видите ли, во что бы то ни стало!

Но вот она вершина! Верчусь кругом. Бог ты мой! Площадка с обелиском еще видна, но вокруг нее непробиваемый туман. Сам обелиск с его тремя пушками выглядит до неприличного скучно.

Где-то далеко впереди и выше в тумане горит костер. Свет его пульсирует: то исчезает, то распускается ярким комком. Наблюдать за его молчаливой игрой можно так же, как за бегом волн. Но я спешу к лестнице…

Удивительный это был спуск. Я шел, будто слепой, а внизу ворочался, ворчал, пронзительно вскрикивал город. Фонари висели во мгле, будто диковинные плоды.

Я едва не свалился с лестницы в обрыв. Шел и вдруг замер, потому что испытал неясное ощущение: то ли опасности, то ли чьего-то постороннего присутствия.

Туман словно бы шелохнулся, словно бы разредился, и я увидел или все-таки скорее только почувствовал, что стою на краю обрыва. Сделай еще полшага - и полетишь вниз камнем.

Холодок по спине прозмеился, и я отступил от бездны. Отступил, но то странное чувство, которое испытал в сантиметре от возможной гибели, - запомнил…

 

 

Вылеплен из пыли я. –

Разве я один?

Жалкое бессилие

Чувствую в груди.

 

Море монотонно

Тыкается в твердь…

 

Вместо жизни сонной

Лучше - смерть!

 

Сейчас в своих поездках я забочусь не о качестве, а лишь о количестве впечатлений. Быстрая смена картин удовлетворяет меня и дает гораздо больше, чем одна-две сверхнеобычайные картины. Уже то обыденное, будничное, что я вижу в чужом городе, - увлекательно и ново. Приключение - это единоборство со случаем. Но чтобы с ним побороться, его еще предварительно надо поймать, что, возможно, является самым трудным. Не сидеть дома, уходить в мир - наилучший способ для мальчика стать мужчиной.

 

Я стоял на берегу и смотрел на море. Волны, - бесчисленные загадки, рожденные ветром, - тяжело вздыхали, вспоминая путь, пройденный над бездонными пучинами. Я внимательно наблюдал за ними. Металлическая горка спокойно катилась и вдруг одевалась снежной шапкой и с тихим шипением ложилась на песок. Пена всплывала откуда-то изнутри волны. Пена была похожа на язык, который волна показывала берегу и тут же умирала в наказание за свою дерзость. Прежде чем исчезнуть, рассыпаться, волна изменяла форму. Верхушка ее изгибалась подобно лебединой шее. Именно верхушка первая пронизывалась пеной и, накрывая остальную часть волны, убивала ее.

Эх море, море! Ты постоянно умираешь, но живешь вечно. Мне бы так!

 

Город, посещаемый впервые,

Так похож на золотые сны:

Здесь дома и даже мостовые

Прелести особенной полны.

 

Каждое движенье великана

Отдается радостью в груди.

А потом он, будто из тумана,

На тебя из прошлого глядит.

 

А потом любой пустяк ничтожный

Долго-долго в памяти дрожит.

И встает вопрос

предельно сложный:

Почему так интересно жить?..

 

В Одессе вечером на карнизах вокзала необыкновенно громко кричат птицы. Это не привычные петербургские голуби, а какие-то незнакомые, которых я и разглядеть-то как следует не сумел. Их гомон перекликается с многоголосым людским гомоном внизу. Никто не обращает на них внимания, - никому они тут не нужны. А мне - северянину - диковинно в разгар зимы слушать летние трели.

 

У родного очага,

Там, где нет тревоги,

И пылинка дорога

С пройденной дороги.

 

Голова полным-полна

Бесконечной высью…

Мысль дорогой рождена,

А дорога - мыслью…

 

Я смотрел издалека, но, кажется, все заметил верно. Чайка, прежде чем сесть на воду, держит лапки свободно, не поджимая их под себя. А когда тело ее касается воды, крылья еще трепещут в воздухе. Так - полулететь, полуплыть - она может довольно долго, видимо устраиваясь поудобнее. Потом она аккуратно складывает крылья и начинает заниматься своим промыслом.

Я видел, как чайка ныряла. Плыла, плыла, качалась спокойно, и вдруг - юркнула под воду, даже и кругов на поверхности не оставив. А ждал я ее так долго, что даже глаза устали. Жалко, по часам не заметил.

Наконец выскочила, мерзавка, метров этак за десять-пятнадцать от места погружения. Зависть меня тут разобрала: вот ведь тварь неразумная, а она и в воздухе, и на воде, и под водой вон как ловка! А я, живя на земле, и слаб, и неуклюж. Разум? Большинство людей, взрослея, приучаются жить без разума - одними привычками. Разум - это проклятие, которое человек сам навлек на свою голову.

 

Взять бы, да на высоту

Шестого этажа

Вылезть из окна, во рту

Смелый крик держа.

 

Ухватиться за трубу,

Спрыгнуть на карниз -

И не трогать пот на лбу,

Не коситься вниз.

 

Сделать несколько шагов

По неровной сцене,

Пробудить в себе любовь

К жизни без волнений.

 

И вернуться в тот уют,

Где так тошно было…

И считать судьбу свою

За большую милость…

 

 

В Севастополе, забежав в комнаты отдыха, узнал, что есть одно свободное место. От радости прямо поглупел. Отдал паспорт и деньги за ночь, посмотрел на свою кровать и отправился бродить. Обезумевший мокрый снег носился над городом, прижимался к любому прохожему, влипал в него.

Часа на четыре моего исследовательского “энтузазизма” едва хватило. Вернулся мокрый, словно щенок, выловленный из проруби.

В комнате сидел длинный, небрежно одетый парень, один глаз у которого не то чтобы косил, но как-то странно глядел в сторону. Говорил он чисто, но напряженно, - будто скрывал усилия, затрачиваемые на произнесение слов. Это видно для таких, как он, придумали определение - “божий человечек” . Зато с людьми он сходился вмиг. Со мной сразу заговорил так покровительственно-панибратски, что я невольно отдал в его руки бразды разговора. Зовут его Саша. Он не красноречив, но берет свое энергичностью. Время на раздумия не теряет. Ко мне он через несколько минут беседы потерял всякий интерес. Я к нему тоже. Записав кое-что в дневничок, я поехал смотреть панораму.

Приехав назад, застал целую компанию. Несколько мужиков сидели за столом и дулись в карты. Я писал о панораме и краем уха слушал пошлые реплики и шуточки игроков. Им нужно было убить время, и вот они снова и снова начинали одну и ту же игру, уже не скрывая своей скуки. Все они были командированными, даже Саша. Я познакомился с одним дядькой, который был без ума от панорамы и диорамы. Он, как и я, вел дневник в записной книжке. Специальность его - холодильники. В Севастополь он приехал из-за того, что на каких-то судах что-то там произошло с холодильниками его завода. Он мне долго рассказывал о той ответственности, которую должен будет взять на себя, - но я так ничего и не понял. Перед сном все сходили в ресторан. Наконец, угомонились, легли. Моя кровать была рядом с поклонником панорамы. Часы свои и мобильники мы положили в тумбочку, которая стояла между кроватями. Подошел Саша и, бормоча, что ищет что-то, открыл тумбочку, повилял глазами и отправился восвояси.

- Ты лучше всё спрячь под подушку! - сказал мне дядька. - Это ведь такой парень, мало ли что!..

А я вспомнил, как весело он шутил с Сашей и как уважительно слушал его бред всего несколько минут назад. Вспомнил - и удивился про себя…

 

* * *

Мертвеющая полоса

Почти сгоревшего заката

Не вписывалась в небеса,

Как инородная заплата.

 

В час умирания

любой

С тревогою, томящей мудро,

Мечтал увидеть над собой

Разгорячившееся утро…

 

СТАРИЧКИ

Пережитки глупеющей древности,

Свои лысины округлив,

Называют пыхтением ревности

Океанского чувства прилив.

 

Поработав. Столпами прослывшие,

Ощущают в кишечнике зуд

И жену, от тоски изменившую,

Не ревнуя, обедать зовут…

 

* * *

Снег равнодушный вьется и вьется.

Люди уходят - снег остается.

 

Люди бывают лучше и хуже.

Снег после них превращается в лужи.

 

Лужи в молчании глупом немеют,

Лужи прозрачными стать не умеют.

 

Не было б сажи людской, - и весь век

Чистый, сухой серебрился бы снег…

 

* * *

Сегодня ли я подохну,

Завтра ли я умру, -

Никто не придет под окна

Позвать меня поутру.

 

Сердце устало взорвется.

Солнце замрет позади…

Слишком уж плохо живется

Тому, кто совсем один…

 

* * *

У костра вечерами

Собирались мы летней порой

И смотрели на пламя,

Любовались бездумной игрой…

 

Годы сели на плечи.

Мы теперь недоступно мудры.

И не помним под вечер,

Что где-то мерцают костры…

 

* * *

Занимайся, занимайся

Обязательным трудом,

Чтобы много было мяса,

Чтобы не был беден дом!

 

Крепко вбей своим ребяткам

В головы мечты

О Нетрудном и о Сладком,

Чей поклонник ты!

 

И умри, - довольный, сытый,

Не роняя слез,

Вспоминая век, прожитый

Тихо

Среди гроз!..

 

* * *

Солнце с небес убежало прочь, -

Солнце в поэта влезло.

И сразу все исчезло -

Так наступила ночь!

 

Поэт был безумно-безумно рад,

Однако молчал про это, -

И долго из-за поэта

Не было в мире утра.

 

Но не вечно же спать светилу!

Оно жадную грудь прожгло, -

Рухнул поэт тяжело,

А Солнце над миром поплыло…

 

 

2 февраля

 

До Петербурга - два часа езды! Как их вынести? Лежу, дремлю, вдруг вскакиваю и лихорадочно впиваюсь взглядом в циферблат. Я один в купе. Сходил в вагон-ресторан, полистал книгу, - ничего не делается, ни о чем не думается. Домой! Домой! А дома, уверен, уже через неделю заскучаю.

А поезд-негодник еле тащится!..