ЗАМЕТКИ В ПУТИ - 5

 

24 января.

 

“В дороге люди сходятся легко!” вот утверждение, замусоленное до дыр и, тем не менее, верное.

Но в этой дороге я решил опираться только на себя. Что возьму - возьму сам. Что пропущу - пропущу сам. Не на кого будет обижаться.

 

Еду, не разработав маршрута, наспех собравшись. Так получилось, - я боялся поверить в отъезд и не брал билеты заранее. Думал, останусь дома. Но все сложилось, вопреки ожиданиям, хорошо. И, воодушевленный, я взял билет до Симферополя.

 

Шел из дому почему-то с неохотой. Жалко было оставлять маму. Такой она выглядит несчастной, когда я собираюсь в путь. К тому же беспокоюсь за ее здоровье…

Дело дошло до того, что чуть не остался. Но все-таки решил в последний миг, что отступать - поздно и стыдно. Сейчас, когда первые километры позади, моя неуверенность незаметно растворяется. Наступает время деловых соображений. Ибо я снова ненадолго отрекся от существования улитки.

 

Пускаться бродяжить - словно вылезать из старой, привычной одежды, ставшей вторым телом, и натягивать новую блестящую кожуру, которая пугает уже видом своим.

 

И сразу приключение. Веселые ребята-философы увидели, что я пишу в блокнот, и подсели с разговором. Скрасили мне время. Долго и невнятно что-то говорили о массе и скорости, о свечении Солнца, а я слушал, и становилось мне уютно и радостно - думают, черти! Ах как много молодых голов думают сегодня! Думают не о деньгах, не о пошлой корысти, - о Вселенной!

И что за прелесть - хотя бы на минуту соприкоснуться с неусмиренной головой, дерзко блуждающей в зарослях мудрости!

 

 

25 января

 

Особая атмосфера вагона. Особое настроение вагона… Атмосфера - душная, настроение - скучное. Спутники - молчуны вроде меня самого. Весь день за окном мелькали разорванные полотнища дыма. Седая земля потихоньку лысела. Я читал, пил лимонад, а вагон натужно кряхтел и громко выстукивал свой несложный мотив. Всю дорогу мое - да и не только мое - внимание привлекала двухгодовалая пассажирка Таня. У нее была игрушка - обезьяна. Обезьяну звали Яшей. Таня путала себя с обезьяной. Все смеялись над ней, и она доверчиво глядела на взрослых и сама улыбалась. Очень уж приятное создание! Мать явно гордилась ей. И мать можно было понять…

Подошел какой-то дядька. И так он ласково и естественно принялся разговаривать с девчуркой, что я покраснел и задохнулся от зависти и досады.

Чтобы хоть чем-то его кольнуть, я рассказал, что еду в Симферополь получать наследство от умершей тетки. Она, якобы, видела меня трехмесячным младенцем, вот и все наши контакты. Умирая, она вздумала завещать мне коллекцию редчайших книг стоимостью около миллиона евро.

Но дядьку моя история задела мало, хотя несколько вопросов он все же задал.

Я разочарованно замолк.

После Харькова состав пассажиров совершенно переменился. Напихалось до фига всяких баб со всякими узлами и неусмиримыми языками. Я совершенно сник, потерялся. И сидел столбом, завистливо косясь на старух, потягивающих кока-колу из бутылок.

Ночью - странно! - быстро заснул. И ничего не видел во сне. Или бег световых пятен по потолку мне пригрезился?

Утомил меня день в поезде. А под вечер удалось разговориться с бабушкой, которая в войну жила под Курском, и она долго рассказывала, как погибли пять ее сыновей, как она отсиживалась в подвале, когда по деревне били “катюши”, как заглянули в подвал фашисты и почему-то не бросили гранату. Ее рассказы меня освежили. Я припоминал их, лежа на полке. И картины рассказов незаметно стали картинами сновидений.

 

 

26 января

 

Поезд пришел в пять часов утра. До шести я проторчал на вокзале. А потом пошел в город. Час шел туда, час - обратно.

В утреннем городе чувствуется какая-то вольность и даже неряшливость. Дома спят в старых засаленных халатах. Автобусы проплывают бесшумные и будто невесомые. Четко чернеют тени пирамидальных тополей. И людей на остановках похожи на тени маленьких тополей. Освещенные витрины притягивают взгляды. Жажда потребительства вспыхивает в душе. А что, собственно, в ней плохого? И надо ли стесняться ее, прятать от себя и людей? Если я хочу иметь книгу, что же - такова моя потребность. Если я одеваюсь красиво и ищу модную одежду, что же - такова потребность времени и моя тоже.

Два часа погулял с рюкзаком, и у меня заболели плечи. Хлипок, братец, хлипок! Увидел вокзал и обрадовался так, словно увидел дом родной…

 

День солнечный. Позабытое тепло ободряюще ласкает. Проснувшийся город кажется стройным и легким. Купил билет на троллейбусную экскурсию до Алушты. Экскурсовод - интеллигентный дядька - мычит что-то жизнерадостное. Но я его не слышу. За спиной, как на беду, устроилась не менее жизнерадостная компания подростков. Они-то все слышат и на любое слово отвешивают полкило острот. И каждый смеется своей шуточке и уверен, что соседи гогочут в ответ на его слова. Вот оно, пресловутое самоутверждение, самовыражение, самомнение, самолюбование. Шумят, бедолаги, и даже не подозревают, как они типичны. Они и смешат, и раздражают, и умиляют. Я прошу их помолчать, и они довольно вежливо советуют пересесть поближе к экскурсоводу. Ну что же, совет хорош! Теперь я хоть слышу приказы, в какую сторону поворачивать голову. Безликий туман города начинают прорезать отдельные четкие контуры. Становится интересно, и я усиленно таращу глаза. Под-ростки не унимаются. То один, то другой экскурсант ругают их. И вдруг вспыхивают все пассажиры. Словно батарея “катюш” дала залп.

Подростки ошарашены, они молчат удивленно, они просто не ожидали такой активности. Да, не ты, оказывается, пуп земной! Нужно еще кое с кем считаться!..

Спокойный бег троллейбуса… Спокойные комментарии… Спокойные памятные места…

Никак не могу представить, что великие люди были живыми. Они словно герои хороших сказок, словно яркие мечтания народные. Неужели и они ели, спали, ходили по магазинам? Мысль моя спешит разместить великих как звезды над головой и наслаждаться их загадочным блеском. Великие - всегда учителя и очень редко - друзья. А кто без почтения, сохраненного с детских лет, смотрит на учителя!

Розовые плантации - поля красноватых прутьев - вызывают чувство острой досады. Летом бы сюда! Воображение отказывается воссоздать всю прелесть, всю роскошь цветения таких полей!

Царственные цветы! Никогда еще не видел толпу царей!..

Леса потянулись. Родилась дорогая со школьных лет (благодаря рассказам деда) партизанская тема. Памятнику партизанам Крыма я мысленно отсалютовал попионерски…

Эх взрослые, взрослые! И что вы так боитесь детских черточек в себе! Озарение, вдохновение, талантливость, гениальность говорят “спасибо” детству, питающему их.

Взрослы - неприятное слово. Я его расшифровываю так: В-ечно З-анятые Р-аботой ОСЛЫ. Нелегко, но до чего же славно и в зрелости уметь быть ребенком!..

Троллейбус остановился в Алуште, тяжело дыша. Первый вопрос, первый банальный и ликующий вопрос: “В какой стороне море?”

Чуть не бегу к нему и уже издалека его слышу и здороваюсь без слов, одними глазами, и теплая радость обливает сердце.

И море спешит мне навстречу, ярко-зеленое. Есть в этой зелени задорный рыжеватый оттенок.

Ветер гудит растревожено,

Словно мохнатый шмель.

Ветру буянить положено,

Буря - благая цель!..

 

Море меня молодит, будоражит, вливает энергию, заставляет смеяться. Я долго стоял над ним и слушал отеческие наставления. Другого отца у меня нет. Да и разве не все мы - его дети?..

По Алуште я пробежался мимоходом. В домик Сергеева-Ценского и заходить не стал, ибо до сих пор не знаю этого писателя, хотя он и есть в моем списке обязательных авторов.

Удивил меня и заинтересовал памятник правительству Тавриды.

Вот она, познавательная ценность путешествий! О памятнике и людях, которым он поставлен, я до сих пор ничего не знал. О Тавриде знал очень мало. А теперь другое дело. Теперь я даже на вопрос могу ответить.

Зашел на почту и написал письмо Олегу. Пусть, мол, поглядит на штемпель моего письма и позавидует моей свободе…

Море изменилось за время моего отсутствия. На берегу заработал экскаватор, и его шум нахально спорил с плеском волн. Вода напротив черпака была невыразительно-мутной. В скрипе стальной громады мне послышался женский крик. Настроиться лирически не хватило сил, и я бежал, побежденный техникой.

Возле автобусной станции углубился в созерцание города, и Алушта показалась мне церковью, а кипарисы - благодарственными свечками.

 

 

27 января.

 

Опять в троллейбусе. Цель моего набега - Ялта. Вероятно, у каждого есть города, имена которых - будто заголовки поэм, сказок, романов. Кириллово, Родионовка - произнес и забыл. А для чьей-то головы эти имена - огоньки, поднесенные к пороху. И вспыхивает фейерверк картин, и возвращаются полузабытые чувства, и молодость оживает в глазах.

Что касается моих волшебных заветных словечек - это Кострома и Ялта.

До Ялты два с лишним часа езды. День худой. Солнце заспалось. Облака с двух сторон катятся к дороге пышными волнами. Легко представить, что плывешь на корабле. Туман, всюду туман. Люди его обожают, но не явно. Подпустить тумана в ясные мысли и дела - любимое занятие многих. Туман служит средством, с помощью которого умные люди укрывают изъяны и грешки своей натуры, а неразумные - укрывают свои достоинства и добродетели.

Серая мгла. Словно облако пыли поднялось из глубокой долины и расплылось над горами. Очертания зыбкие. Предметы сказочно выросли. Капризный туман! То плотный, как дым, в котором едва намечаются края дороги; то игриво прозрачный, сквозь который проплывают знакомые места.

Впереди по столбам вижу предстоящий путь. Столбы стоят в задумчивых позах и, не отвлекаясь от мыслей, небрежно передают троллейбус с рук на руки. Иногда, взглянув вверх, вижу цепочку пройденных столбов, и поражаюсь головоломности дороги. Едешь-едешь полчаса, а потом оглянешься - батюшки-светы! Да по прямой быстрее пешим дойдешь!

А горы молчат. Они вольно раскинули мохнатые тела и то ли грезят наяву, то ли наслаждаются безмятежной ленью.

А может, они попросту мертвы? Но бывает ли красота мертвой?.. Красота появляется лишь тогда, когда мы одушевляем то, что красотой считаем. Мы отдаем красоте частицу души, а в душе поселяем частицу красоты. Так красота становится одушевленной, а душа - красивой.

Пятнистые горы похожи и на географическую карту, и на шкуру диковинного зверя. Плантации, поля, сады - словно огоньки цветового сопровождения грустных зимних напевов.

Крым плывет за окном - ухоженный, чистенький. Люди преданно заботятся о своей любимой игрушке.

После Алушты начинается незнакомый путь. Слева - стена вниз, справа - стена вверх. Вполне можно испугаться. Троллейбус представляется букашкой, ползущей по острию ножа. Стоит ветру дунуть посильнее, и - прощай мама!

Кстати о маме! Так она и не знает ни про одно из моих путешествий. И не дай Бог, чтобы узнала! Я, конечно, бессовестный обманщик, но как заманчиво хоть на пару недель представить себя вольным бродягой, который в выборе пути подчиняется только прихоти своего настроения! Но зато, вернувшись домой, приходится вешать на рот большой амбарный замок. Дневник - лучший друг и приятнейший собеседник. В этом я неоднократно убеждался.

Туман разжижается удручающе медленно. Моря - хоть убей - не видно. Я все гадал, когда оно появится, - и лишь по отражению одной скалы понял, что давно еду над ним.

И вдруг - Аю-Даг! Я вздрогнул от неожиданности и припал к нему глазами. Облака нависли над ним, словно живые медведи, уговаривающие каменного собрата оторваться от воды. Он медленно поворачивается, окидывает меня хитрым взглядом, и я ловлю в нем искорку приветливости.

Ах дьявол, он узнал меня, но не хочет подавать виду! И я смеюсь понимающе и подмигиваю лукавому Медведю.

Открывается одноцветный сизый Артек. Сентиментальное настроение охватывает меня. Хочется кому-нибудь говорить нежные слова. Хотя бы первому встречному столбу…

Гурзуф - куча коробок из-под обуви. Это лучшее в мире место! Как я хотел бы жить здесь!

Я думаю, для некоторых людей существует прямая зависимость между широтой характера, широтой замыслов и интересов - и географической широтой. Попробуй пожить в нескольких местах и, если ты не раззява, то заметишь, - в одном месте ты вял и скучен, а в другом - словно просыпаешься. Мысли переполняют голову, и все хорошие добротные мысли. Душа неспособна к печали и злобе. Приятная готовность улыбаться чувствуется в твоих жестах…

В Гурзуфе я очень много мог бы сделать за жизнь. А вне его я, вероятно, буду собираться да собираться, пока не придет пора собираться в другие миры…

Роскошь появления Ялты ни с чем не сравнить. Вот она - живая мозаика в долинах. Похожа на полуоткрытую книгу, поставленную торчком.

И солнце выглянуло, словно спохватилось. И весело стало. И усмешливо-задорно промелькнуло в мозгу: “Я люблю тебя, жизнь!..”

 

Солнце может быть хмельным, оно может звучать, - и кто хочет подкараулить симфонии солнца, пусть приезжает в Ялту в конце зимы. Минута жизни - минута радости. Иного счета нет. Небо свободно-необъятное и необъятно-свободное. Не засыпающая природа глядит с веселым прищуром. Кипарисы восхищенно жмурятся. Силы земли, солнца и моря переполняют всех сущих.

Ялта - большой муравейник. С какой радостью превращаешься в сопричастного его движению муравья!

Шагаю, бормоча стихи. Нашел кафе на открытом воздухе и с наслаждением позавтракал.

Меня ведет к морю маленькая говорливая речушка. Приглядываюсь, что идет в кинотеатрах, что пишут в газетах. Город как-то сразу стал своим. Надеюсь, и он не чувствует во мне чужого.

Набережная. Пальмы и маленькие магазинчики. Летом наверняка много тентов. Так и только так и можно себе представить типичную южную набережную.

Иду к воде, а море пляшет, словно напоказ. Брось ему монетку, и оно, сияя, успокоится.

Чайки, сколько чаек! Маленькая девочка кормит их хлебом. Она крошит буханку, подбрасывает вверх крошки и восторженно смеется. Чайки кружатся над нею и подхватывают хлеб на лету или пикируют за ним почти до самой воды. Если взять кряканье обыкновенной утки и воспроизвести его чуть более высоким и длинным, получится крик чайки. Он музыкален, но еще проскальзывают в нем грубые утиные нотки.

Чайка непередаваемо хороша в полете - особенно если видишь ее вблизи. Элегантный вид, спортивная быстрота… Быстро вертится алчное кольцо над девочкой. Пока хлеб не в воздухе, птицы молчат. Но стоит юной кормилице взмахнуть рукой, раздаются пронзительные вопли, гортанные проклятия и оскорбления. Птицы, почти не двигая крыльями, резко меняют направление полета, мечутся в стороны, вверх и вниз.

Разыгрывается пропитательная лотерея. Если тяжелый кусок падает в воду, на него бросается сразу несколько воинственных подружек. Вспыхивает злобная коммунальная склока, пока самая ловкая не кинется в сторону с хлебом в клюве. Она летит низко, лавируя зигзагами. Околпаченные товарки бросаются было за ней, но скоро возвращаются. С тихим шелестом кружится карусель крыльев и клювов.

Кончается хлеб. Неблагодарные пернатые сейчас же отлетают на середину бухты и садятся отдыхать на волны.

Я разговариваю с девочкой. Она каждый день приходит кормить чаек. Спросил про домик Чехова. Говорит, рядом, только билеты дорогие.

- Вот! - говорит милая проводница, и я, едва сдерживая смех, ее благодарю. Глупенькая, она привела меня к театру, оклеенному афишами чеховских спектаклей.

Начинаю расспросы про дом-музей. Шатаюсь по улицам, пью газировку. Не скоро нахожу нужный автобус и влезаю в него. Доехал, но мне, как всегда, везет, - сегодня музей выходной. Узнал, что где-то недалеко есть “поляна сказок” и решил отыскать ее…

 

Горд кончился. Последние деревянные домики притаились где-то внизу, под дорогой.

Я долго стоял над ними, ломая голову, - как бы к ним с дороги спуститься.

Или жители их крылаты

И порхают, как мотыльки?..

Иль они колдуны?.. Но тогда ты,

Земноногий, умрешь с тоски!..

Внизу, среди оголенных садиков, ребята играют, стирает женщина, а я посматриваю сверху и все-таки чувствую себя не возвышенным, а лишним.

О как хочется быть красивым,

Люди милые, для того,

Чтоб с улыбкою принести вам

И отдать вам себя самого!..

Иду между стеной сверху и стеной снизу - как между молотом и наковальней. Проследишь взглядом от вершины до низу, - и голова кружится. Словно катился ты камнем по отвесному склону и чудом задержался, зацепившись за дорогу. Внизу река - зеленой лентой. Камни, словно перепившиеся комары с раздутыми животами, валяются вдоль берегов. Склон порос празднично-пышными соснами.

И все вокруг было праздником. И день был праздником. И я веселился на празднике собственного бытия.

Романтически-приподнятое настроение. Природа полна ритмами, песнями, стихами. Ритм гор, песни воды, стихи ветра.

Сквозь кроны сосен гляжу на воду. Я индеец, я полон холодной мудрости и ненависти к бледнолицым.

Беспечный охотник-траппер, прыгая с камня на камень, спешит к воде. Оглянулся, мельком глянул вверх, - но какой взгляд пробьет тяжелую зелень!

Встал на корточки, положил ружье рядом. Я целюсь чуть ниже подбородка и мягко нажимаю на курок.

Бледнолицый, пораженный насмерть, прянул вверх, раскинул руки и тяжело свалился в воду. И губы его, иссушенные жаждой, наверное еще сделали два-три ненужных глотка. А наверху тихо. Сосны и не шелохнулись…

Ах черт возьми! Я и не подозревал, что так кровожаден!

Панорама гор. Видишь далеко-далеко, словно орел ненадолго одолжил свои глаза.

Шоссе белой ниткой. Шум моторов до того фальшив среди гор, что когда его заметишь, не можешь не поморщиться брезгливо.

Внизу, похожая на глупую шутку, асфальтированная площадка со столбами от фонарей и старый растерзанный трамвайный вагончик. Мусор небрежными кучами.

Идти неудобно. Слякоть на дороге. Мост каменный, а рядом настелены досочки на канатах. Досочки норовят сбросить тебя. Обязательно покачался бы на них, если бы сзади не было людей!

Поляна сказок. Хочется вобрать в себя всю ее сразу. Глаза разбегаются.

Как много надо ласки!

Как много надо света

И уваженья к сказке,

Чтобы создать все это!..

Улыбка на лице. Улыбка воспоминания. В ней печаль, нежность и усилие. Усилие оживить позабытое.

А вокруг чудеса. То леший выглядывает из кустов, то встречаешь плутовской взгляд русалки.

Правда, иные образы воспринимаются лишь эстетически. Умом, но не сердцем. Таковы Бульба, Пан. В других местах любуешься всей душой и радуешься теплоте мастерства: Колобок, лисица и ворона…

А баба Яга меня поразила.

Баба Яга меня испугала.

Это шедевр! Мощная сила!

Тут что ни скажешь, все бледно и вяло!..

Воплощение зла, гадость нелицемерная, искренняя и недовольная тем, что мало смердит.

Что у нее за взгляд! Леденеешь, поймав его! Черные ненавидящие ядовитые глаза. И вечные… Капля усталости примешивается к потоку грязи, исходящей из них.

Будь со мной куча друзей, я бы мигом со всеми перессорился, побыв под взглядом гадины в ступе. Чувствую, нельзя на нее глядеть, но все тянет и тянет к пакостной мерзости.

Вот, оказывается, как оживают абстрактные идеи!

Нахальный дядька попросил у женщины, работавшей за перегородкой, вызвать создателя “поляны”. Тот скоро вышел - старичок в потертом пальто. Фамилия - Безруков. Всем бы “безруковым” да такие вот золотые руки!

Он долго рассказывал о своей поляне. Мне запомнилось, что покровителем его был еще Ворошилов, что одно время его очень ругали за то, что он, мол, не создает украинских типов.

Я запомнил запись, которую сделал Гагарин в книге почетных посетителей: “Сказкам мы обязаны добрым в душе, и для фантазии нам сказка необходима.”…

Долго я бродил среди деревянных грез, но все-таки, в конце концов, их покинул.

Горы напустили на себя строгость. Как раздраженные пенсионеры, они нахлобучили на свои головы шляпы тумана. Воздух стал холодным. То ли горная речка превратилась в ветер, то ли ветер превратился в горную речку.

Дыхание вытягивалось изо рта призрачным белым языком. Я словно дразнил туман, и тот методично обрывал мои нахальные языки.

Постоянная переоценка ценностей. Утром горы - шатры царя, изумруды; вечером - искрошенные зубы, злобные ледышки. Утром автобус - вонючая трясучка, душегубка; вечером - семейный очаг, радость жизни, маяк во тьме…

Пока ехал до автовокзала, так разнежился, что едва не потек сахарным сиропом…

 

А на месте не сидится.

Читать? Нет уж, извините, это слишком по-взрослому, а ведь я еще мальчишкой себя чувствую и робок среди усатых сверстников, потому что они кажутся мудрыми суперменами.

На ребятишек смотрю как на друзей, но дурацкое слово «дядя”, которым они меня почему-то обозначают, встало стеной между нами.

Вот почему я один. Девушки меня не понимают. Иногда просто физически ощущаю, как досадно девушке, что ею интересуются только как подругой.

Мой симптомокомплекс - это наглядное раскрытие слова «инфантилизм”.

Ну и что, ну и подумаешь! А зачем, вообще-то, взрослеть и тем более искусственно ускорять неприятный процесс?

По мне, живи таким, каков есть, а время тебя доделает. Но уж ты не давай ему увлекаться!..

Нет, читать в незнакомом городе я не в состоянии…

Ходить, глядеть, размахивать руками -

И услыхать, пьянея без вина,

Что одному тебе расскажут камни,

Споет волна, и проскрипит сосна!..

____________________________

 

 

Ночная Ялта. Домики висят во тьме гирляндами елочных фонарей. Невдалеке светится неоновое слово «Шалаш”. Я крадусь к нему, раздвигая тьму грудью.

Стилизованный шалаш из досок и бревен. Внутри - деревянные скамьи и березовые чурбаки в роли стульев. Я слишком поздно понял, что это ресторан. Официантка так хищно смотрела на меня, что отступить не хватило силы. Конечно, это была кулинарная сказка, но и цена оказалась не менее сказочной.

На свежем воздухе я пришел в себя и начал терзаться. Не слишком ли часто чужие люди навязывают нам поступки, противные нашим помыслам? Не слишком ли часто чужое мнение кладет на лопатки твою волю? Не слишком ли часто боязнь косого взгляда оборачивается боязнью сделать прямой шаг?

Не слишком ли часто?..

Подсчитай-ка, сколько часов в день бываешь ты самим собой?..

 

 

28 января.

 

Только во второй раз приехав в Ялту, я увидел домик Чехова.

Почему многих так тянет в места, где жили великие люди? Пока что я не могу понять этого. Может быть, уважение к личности инстинктивно переносится на место, видевшее эту личность?

Может быть. Но лично я ничего подобного не испытывал. Ну музей, ну красиво, ну жил здесь великий, - я его очень люблю. Но вздыхать: “Ах, здесь он жил!” –

к чему это?.. Наедине с собой чувствительные восторги смешны и нелепы.

А может, люди ищут отпечатки выдающихся личностей на их не выдающихся вещах? Или ищут истоки величия души в величии местности? Или, может быть, просто подменяют встречу с человеком встречей с местом?

Односложно не объяснить этого всемирного “паломничества к великим”. А если все-таки попытаться, то, вероятно, можно объяснить так: люди стремятся понять, чего они достигли, будучи запечатленными и проявленными в великих личностях;

Стремятся облагородить память свою и через память облагородить себя.

 

Набережная. Море беззаботно расшумелось, разгулялось. Босоногие волны в драных рубахах лезут на берег и орут что-то задиристое, но не злое. Волны многолики. Наблюдать их - все равно, что сидеть в театре.

Вот из воды высунулась чья-то косматая макушка, хитрые глаза глядят вокруг - не подсматривает ли кто. Никого не заметило толстое чудовище и, тяжело притопывая, пустилось в пляс.

А рядом выходит на берег надменная принцесса, окутанная белым покрывалом, и, увидев, что никто не встречает ее, падает в обморок от оскорбления…

А за принцессой тащится робкий старичок (видно, отец ее), который, глянув на гранит, съеживается от страха, прячется в воду и жалобно хныкает из укрытия…

И еще много-много образов, много-много масок появляется передо мной, пока я, утомленный разнообразием, не отворачиваюсь от них.

Море сердится, теряя зрителя. В отместку за невнимание оно обливает неосторожного наблюдателя. То бишь, меня.

Чайки то ссорятся, то смеются над чем-то своим, только им понятным. Слева чернеет гора - наверно, злится от холода. По ее груди старательно и безрезультатно ползают малярные кисти облаков, с которых капает белая краска.

 

Вечером сижу в ресторане с дедом-гипертоником, моим соседом по номеру. У него красивая дочка. Имея сей факт в виду, я вежливо с ним беседую.

Затем иду смотреть на ночное море.

Но моря не видно. Вспыхивает красная точка маяка. Свет ее повторяется, дробится в тяжелой черноте, которая и называется ночным морем.

 

 

29 января

 

Никитский ботанический сад - моя добрая вотчина. Еду сюда уверенно, заранее наполненный приветливым семейным уютом. Все тут - или, вернее, очень многое - уже знакомо. Вспоминаю названия - словно приветствую старых друзей.

Решил пройтись вниз, к морю. Асфальтированная дорога кружится, как винтовая лестница. В кустах кто-то шуршит. Шумят невидимые водопадики. Трава отчаянно сочная. В разгар зимы приятно увидеть такую траву, присесть на нее, срывать веселые травинки и нюхать их.

Берег пуст. Причал спит. Волны здесь не такие, как в городе. Они выше и сильнее. Не сдерживаемые набережными и прочими портовыми камнями, плывут размашистые, удалые и уверенно неторопливые гривы. По песку они раскатываются густой угрюмой пеной.

Волны похожи на взмахи крыльев. Морю хочется взлететь птицей, и не скоро оно потеряет надежду. Море чисто по-людски завидует тому, чего лишено.

Дождик - своенравный ребенок - прибежал и затопал ножками. Он принес множество запахов. Теперь я знаю: красивые запахи копятся в тучах…

На обратном пути в автобусе наблюдал за курортниками, приезжавшими на экскурсию. Они еще в саду не понравились мне: были настроены легкомысленно-пошло, говорили, едва не перебивая экскурсовода.

Я никак не мог их понять. Потом решил, что разница в их и моем подходе к экскурсии вытекает из разницы целей. Ведь им попросту нужно было убить время - вот и все. В автобусе они были такими же, как в саду, - громкими и пошлыми.

 

 

Через день пребывания в Ялте я уже отлично знал все ее книжные магазины. Беготня по книжным магазинам - занятие, полное драматизма. Только Шекспиру под силу передать, что испытывает книголюб, когда из-под его носа уводят редкую книгу. И только Марк Твен способен описать радость приобретения хорошей книги.

Почти каждый день на дно моего рюкзака оседает новый томик. К концу пути я превращаюсь во вьючного осла, таскающего на спине приличную библиотечку. О как приятно быть таким ослом!

 

Видел в гостинице мальчишек-путешественников, подобных мне, но изнывающих от безделья. Сидит такой “орел”, уткнувшись в телевизор, и за каждую минуту теряет по килограмму удовольствия. А я спешу мимо. И собственная уверенность, освоенность полна блаженства.

 

Вечером совершаю традиционную прогулку к морю. Свежий холодящий ветер подслеповато шарит во тьме руками, - словно что-то потерял. Смутная плоскость причала кажется застывшим твердым куском ночи. Граненые профили кораблей - единственное, что реально и ясно в мировой неопределенности.

Иду вдоль набережной и вдруг выхожу на ярко освещенную площадь. И сразу мысли о том, что хорошая книга подобна такой вот яркой площади среди тьмы, что писать - значит, светить и освещать, что чем талантливее писатель, тем больше он похож на солнце. Солнце с небес льет свет для тела; писатель - солнце, дающее свет человеческим сердцам…

Впрочем, все это уже сказано, уже было! С какой горечью убеждаешься, что мысли твои - просто пережевывание пройденного! Так хочется найти что-то, незамеченное людьми, и отдать им на веки вечные!

 

 

30 января.

 

В Ялте метель. Уж не сказка ли рождается на глазах? Сварливые струи снега и пренебрежительно спокойная вечная зелень.

Еду в Гурзуф. Не отрываюсь от окна. Снега все меньше.

Подъезд к городу - сплошное удовольствие. Автобус вальсирует, вертится по своенравной дорожке, сталкивая задними колесами камни туда, куда он вполне может отправиться следом за ними. Меня терзает желание повизгивать от щенячьего восторга.

Солнышко проснулось и светит вовсю. Милый сердцу романтичный маленький Гурзуф! Твои лесенки, улочки меня завораживают, приводят в молитвенный экстаз. Я брожу, забыв обо всем, и для меня перестают существовать огромный мир и бесконечное время…

Пол-дня я провел в Гурзуфском парке. Ходил, на о чем не думая, как островок молчания среди шумных водопадов зелени. Примазался к экскурсии, посмотрел бюсты литераторов и великолепные фонтаны - произведения большого искусства.

В скалы у моря вглядывался пристально, хотел найти в них что-то живое и мудрое. Но любви с первого взгляда не получилось. Не захотели говорить со мной скалы.

Вдоль набережной стоят скамейки. Садись и созерцай море, изнемогая от благоговения или просто от желания уснуть.

На волнах чайки с задорно поднятыми хвостами. Они такие же созерцатели, как и ты. А море думает вслух, никого не стесняясь и ни с кем не желая советоваться.

 

Пельменная… Столы на улице…

Поставил тарелку с хлебом и, едва отошел, в ней уже сидели нахальные воробьи, звонко смеялись надо мной и щурили от удовольствия хитрые глаза.

Я их спугнул, и они исчезли, презрительно выругав меня напоследок…

 

Позвонил маме в Петербург и сразу стал в три раза довольнее жизнью.

Где-то в районе Артека сел на траву, потом лег, задремал и проснулся… таким молодым, что даже испугался. Пропали заботы, сомнения, печали, ошибки. Я запрыгал по траве и, не будь рядом обрыва, с удовольствием покувыркался бы…

Облазал все подступы к Артеку. Нашел тоннель в горе. Выход его был огорожен стальными перилами. Море лежало плоское, исчерканное волнами, далеко внизу.

Голова вдруг стала легкой, и я отшатнулся, чтобы не перепрыгнуть через перила. Подошли еще два дядьки. Один другому стал рассказывать, как на днях с этой горы свалился молодой инженер и разбился насмерть. Я, как услышал, сразу вспомнил, что пора уходить.

 

Шел по улице. Напротив милиции меня остановил старшина.

- Зайдите, пожалуйста, на минутку!

Я оглянулся. Сзади никого не было. Оглядел одежду. Вроде, все в порядке…

- За что? - хотел спросить.

Но старшина предупредил:

- Нам нужен свидетель!..

В отделении, бормоча что-то нечленораздельное, сидел пьяный мужик в кирзовых сапогах, грязных брюках и грязном пиджаке. Привели еще одного свидетеля. Милиционер приказал пьяному выкладывать деньги. Тот потянул из карманов пачку за пачкой. Похоже было, что его тело состоит из этих пачек, плотно упрессованных, и сейчас он, по просьбе старшины, отколупывает, отшелушивает эти самые пачки…

Я на мужика глядел все с большим удивлением и не без некоторого почтения, надо признаться. Может, это какой-то воровской пахан после очередного ограбления.

- И это все? - нарочито удивился старшина. - Не дури! Снимай сапоги!..

- Да что вы, гражданин начальник! - обиделся пьяный. - И так уже вам сколько отдал! Нету больше!

Однако сапоги начал стаскивать. Старшина потряс один, потом другой, и из каждого вылетело и звучно шмякнулось по толстой пачке стобаксовых бумажек. Наверное, они жутко натирали мужику ноги…

Лицо пьяного выразило крайнюю степень изумления: как, мол, они туда попали?..

Деньги дважды пересчитали. Показали свидетелям, где расписаться, спросили адреса и отпустили. Пьяный завистливо посмотрел нам вслед…

 

 

31 января.

 

Прекрасное начало дня. (Пока ты молод, у дня твоего почти всегда прекрасное начало).

Солнечный свет реет победоносным флагом или же невиданной птицей. Все заполнено им, все подчинено ослепительному ритму его движения.

Артек… Встретился маршировавший детский отряд. Ребята все в одинаковых зимних формах, и у всех какие-то особенные веселые огоньки в глазах.

Сбоку, из-за кустов, донеслась “Катюша”. Звонкие голоса пели ее задорно, словно отливая из серебра каждое слово…

Я пошел к “Пушкинскому гроту”. Смотреть отсюда - мучительное наслаждение, потому что любое наслаждение выше известного предела вызывает боль.

Бухта справа - царство камней. Между крупными камнями копошится бестолковая каменная мелюзга.

Горизонт в дымке. Так и хочется произнести заклинание, чтобы вынырнуло оттуда ужасное чудо-юдо морское.

Позади толпятся горы - снежные, сине-черные, серые. Горы - иллюстрация того, как мало значит - быть высоким, как мало в этом поводов для гордости…

Суровая вечная зелень хмурится даже под солнцем. Конечно, нелегкий удел - вечное однообразие.

Налево - пустые пляжи. Там синяя вода чуть светлее, чем внизу, подо мной.

Аю-Даг похож то на медведицу, вползшую в море, то на медведицу, выползающую из него.

По крутому откосу я спустился к самой воде. Смотрю снизу на горный склон. Он гол - ни единой травинки - и оригинально красив. Вмятины, выпуклости, трещины - будто много раз неудачно пытались начать скульптуру. А чуть повыше - мгновенный резкий переход к вечной зелени.

Карабкаюсь вверх по склону. Тропинок нет, но я упрямо поднимаюсь и воображаю себя шпионом. Забавная игра…

Стена преграждает путь. Низкая, на мое счастье.

Сигаю через нее, предварительно десять раз оглянувшись. Кружусь по дорогам, разглядываю корпуса-спальни, игровые площадки.

Наткнулся на дом, где в 32 году отдыхала Крупская. Недалеко от него нашел настоящие истребитель и вертолет.

И спортплощадки, спортплощадки. Их очень много в Артеке.

Скала Шаляпина. Здесь он давал концерт друзьям, а внизу, на лодках с зажженными факелами слушали рыбаки…

Опять стою на площадке грота и не могу уйти. Все вокруг знакомое, дорогое, нужное.

Вижу - идет отряд. Кучка взрослых встретилась на его пути. Девушка-вожатая скомандовала:

- Отряд, внимание!

И все ребята выдохнули радостно:

- Добрый день!..

Я засмеялся и еще раз подосадовал, что не пришлось мне приобщиться к великому братству артековцев.

Новый отряд с озорными речевками прошел мимо грота.

Как ни сжился я со своим наблюдательным пунктом, но все-таки пора уходить.

Счастливых вам дорог, артековцы! Спасибо вам за ту радость, которую доставляет даже мимолетный взгляд на вас!..

 

Непрозрачность моря - притворство. Сквозь гребень волны у берега или во впадинках между волнами видно, как оно прозрачно.

Лукавишь, Черное?

Камни у берега. Набегает волна, и у каждого вырастает чубчик. Вокруг камней - пенные водовороты…

Море подкрадывается спокойно и вдруг не выдерживает и бросается, оскалив зубы.

 

Для неодушевленных предметов существовать - значит, быть в восприятии. Для одушевленных “су щ ествовать” - значит воспринимать.

 

Несколько часов меня преследовала мысль о том, что кипарис похож на крысу, вставшую на хвост. Я отчаянно пытался рифмовать: «Кипарисы - крысы… Неспроста на хвостах…»

Получалось негармонично, и я стал ругать крыс. Тоже акробатки выискались! Ног им мало, видите ли! На хвостах захотели бегать!

Выругал крыс и успокоился. А кипарисы глядели на меня и, благовоспитанно сдерживая смех, еле заметно дрожали.

 

 

1 февраля.

 

Еду в Москву. Глухое раздражение теребит нервы. Устал. Впервые чувствую это. Как жутко хоть на миг перепрыгнуть в старость свою! Чтобы не стареть в молодости, нужно находить новое в каждом дне и делиться с людьми тем, что находишь.

Ах, как все просто на словах!..

 

 

2 февраля.

 

По Москве бродил, пропитываясь непонятным самому себе недовольством. Мысли о встрече с Олегом почти не вызывали энтузиазма. А ведь костромской билет уже на руках. До вечера гулял, не зная, куда же все-таки поеду. В магазинах нашел несколько нужных книг. Купил, и потраченные деньги решили вопрос. В Кострому все равно было ехать почти не с чем. Еще подумалось мне, что Олег уже взрослый и живет своей жизнью, наполненной своими людьми. А для меня, чем дольше длилась разлука, тем меньше оставалось в его жизни места.

Пусть он останется для меня навсегда моим маленьким братишкой, моим Маленьким Принцем. Лучше этот образ, наполовину придуманный мной, наполовину истинный, чем нынешний грубеющий и почти совсем непонятный мне парень.

Тяжело было решить так. Я вышел на перрон проводить костромской поезд, и до последней минуты что-то мучительно ворочалось в душе. Может, сомнение. Может, сожаление…

Поезд отошел так медленно, так печально, что слезы навернулись на глаза. И если б можно было теперь оказаться внутри вагона, с каким спокойствием лег бы я на жесткую полку.

Но исчезли красные воспаленные глаза на последнем вагоне, а я остался…

Все! Слышишь, Олежек! Я сдался! Ты волен забыть меня!..

 

 

3 февраля.

 

Уже к вечеру поздоровался с домом. Выгрузил из рюкзака столько книг, что удивился, откуда их столько набралось?

Выгрузил и нырнул в них с головой, не желая ничего переосмысливать, не желая ничего вспоминать, не желая больше никогда и никуда ездить…