ПРЕДАНИЕ

 

То не Дажьбог на колеснице едет, то не струится река бурная, то купола под солнцем блестят да люд течет по улицам города дивного да богатого, города Светлого Киева. А и стоит светлый Киев на земле славянской крепко да ровно. А и правит во городе том князь Владимир Святославич. Правит славно да исправно: богатых хвалит, бедным помогает да все пирует со своею дружиною старейшей.

Ой, то не птица хищная летит, то не туча черная надвигается – то дурная весть свои сети плетет, народ честной опутывает. Дошла весть и до свет-Владимира Святославича, будто кто от веры отходит, противится Перуну великому!

Ой, да разгневался во те поры княже, ибо всего более боялся он божьей немилости во походах славных да на полях хлебородных.

Ой, да повелел он поставить на Горе деревянных идолов так, чтоб всем видно было. Ой, да приказал он семье своей и дружине своей, и всем-всем всякий день приходить да молить о прощении светлых Перуна, Хоре, Дажьбога, Стрибога, Симаргла да Макошь.

Потекли люди со всех концов Киева, рыдая да молясь, у ног Перуна повалилися, день-деньской не ели, не пили - все причитали да прощенья вымаливали.

Сколько времени прошло - не ведаю, да только сказывали мудрецы князю, что, мол, де смиловались боги над славянами и простили их за отступничество злодейское. И, де, могут теперь люди по домам расходиться и жить себе спокойно да припеваючи. Послушался князь мудрецов и распустил народ весь по домам.

И с тех пор долго еще года выдавались урожайные и люди лиха никакого не ведали.

 

* * *

Жила некогда семья крестьянская. Жила в довольстве и в радости, ибо хорошие работники были во семье той. Мужик уходил во поле утром, а жена его - Лукерья – ждала любого своего дотемна, по дому убиралась да стряпала.

Были овцы у них белые, а одна ярочка - позолоченная. Молока давала она вдвое больше белой овцы, а ела вчетверо меньше. Молоко ее было золоченое и силу имело неслыханную: кто выпивал его хоть каплю - не хворал год целый! Соседи поговаривали, что эта ярочка - подарок светлого Дажьбога Лукерье за работу хорошую, но никто не держал черной зависти на нее за богатство такое неслыханное, а все потому, что была Лукерья щедра душой и молоком тем золоченым делилася она со всею деревнею.

Был у Лукерьи сынок. Сынок долгожданный, любимый, мальчик резвый, веселый да ласковый. Ранним утром уходил он во поля овец пасти. Придет,овец белых распустит,а свою ярочку позолоченную все на веревочке ведет. А то охота станет ему на свирельке играть, так он ярочку к осинке привяжет, сам присядет да играет себе, поигрывает.

Вот и осень пришла, и хворь жестокая напала на сына любимого. Невесел он стал, из дому не выходит, а сидит все на лавке, ручку к серденьку прижав, да твердит, на Лукерью печально глядючи: «Больно мне, маменька, больно!»

А и видит Лукерья печаль сына своего единственного, сына любимого.А и так разрывает боль сыновья сердце ей. А и так рыдает Лукерья: не берет ничто хворь - ни молоко золоченое, ни травы заморские. Все хуже сыну делается.

Зима прошла, весна расцвела пышным цветом, да только не радует ничто мальчика. Хворает он пуще прежнего, уж и не встает-то с лавки, все лежит, на матушку поглядывает. Не ест, не пьет, и не говорит уж, и даже не стонет.

Мало-помалу все шептаться стали, что недолго осталось ему мучиться, что загубит ужо его хворь, задушит, поганая, вскорости.Не хотела Лукерья верить словам их дерзким, пророческим, да сама видела, что чахнет и тает сынок ее любимый, единственный.

Раз ночью проснулась Лукерья от стона тяжкого, стона жалобного. Поглядела на лавку, где лежал сынок её миленький, да только видит, что нет уж его на лавке, и что лежит он на полу, корчится и плачет, на неё глядючи.

А и заломила Лукерья руки белые, а и залилась слезами горючими. Накинаула она платок белый, схватила сыночка своего любезного на руки, да как выскочит из избы-то своей, да как пустится бежать-то через всю деревню, прямёхонько на Гору.

На Горе-то стояли боги, да глядели грозно вкруг себя на сон пречистый народа киевского. И была средь них та, что глядела ласковей. Ласковей всех прочих. То была Макошь светлая, Макошь мудрая, любезная. Издавна защищала она женщин русских от болезней гиблых, от мужей ретивых.

К ней-то и прибежала серной дикою Лукерья, да положила у ног её сыночка почти бездыханного. А положивши, заговорила так:

- Ахти, свет, Макошь-матушка, Макошь родимая! Жила я, горя не знаючи, пила и ела, сколько желала. Работала исправно, хозяйство держала богатое. Никто не упрекнул меня ни разу, что нечестным путём заработала я хлеба кусок, что выпила я каплю чужой водицы. Светлый Дажьбог одарил меня сполна: дал он мне ярочку позолоченную из стада своего дивного. И кормила я её, и поила, и любила, как дитя своё родное. Так за что же вы , силы небесные, послали болезнь лютую на сыночка моего любимого? За что мучаете вы плоть его, да сердце моё материнское? За что разрываете душу мне криками его жалобными? Чем заслужила я проклятье эдакое? Неужто всё за работу мою прилежную? Неужто за послушание дитяти моего милого? Укажи хоть знаком, Макошь, родная, на проступок мой непростительный! Всё я сделаю, только отпустите сыночка моего родимого, верните его резвость да ласковость! Взамен отдам вам всё добро моё. Забирайте овец моих белых, забирайте и ярочку позолоченную. Забирайте избу, поля, утварь всякую, забирайте жизнь мою молодую. Ничего уж не пожалею я, ибо пуще всего на свете люблю я сыночка моего единственного. Спаси! Спаси, Макошь, родная, от напасти лютой, напасти лютой, незаслуженной!

Рыдает Лукерья горемычная, наземь упав рядом с сыночком своим милым. И бьётся головою своей оземь, и орошает слезами горькими ноги Макоши, и целует сии стопы спасительны, и не смеет она глаза поднять, да взглянуть в лица богам грозным, мудрым, неколебимым.

Да только чудится ей грохот сильный, да будто ветер подул тёплый. Подняла она глаза свои заплаканны и глядит, что за чудо над ней совершается: разверзлось небо тёмное, пошло трещинами, да по всем сторонам, померкли звёзды ясные, пошёл - покатился месяц бледный, да за дерево высокое спрятался. Откуда ни возьмись, языки пламени вырываются, пламени неземного – розового. Смотрит Лукерья по сторонам, дивуется. И слышит, будто голос зовёт её сверху - тихий, благозвучный да ласковый.

Испужалася Лукерья во те поры, головы поднять не смеет. Да только голос-то зовёт всё настойчивей, настойчивей да ласковей.

Чувствует Лукерья, что сила какая-то голову её подымает да глаза раскрывает. Как ни противилась она силе той невиданной, а только увидала всё же, чего не хотела видеть-то. Увидала, и тут же потупилась, ибо Макошь стояла там светлая, будто из луча солнечного сотканная. Посмотрела она на Лукерью несчастную. Посмотревши, улыбнулася и вымолвила таковы слова:

- Ахти ты, Лукерья горемычная! Не нужны мне овцы твои белые, не нужна и ярочка позолоченная. Не нужны мне богатства земные. Не мы покарали сыночка твоего любимого. Не карал его светлый Дажьбог, не карал и грозный Перун, не таскал его чёрный Симаргл в царство своё подземное. Не нам и выручать его. Но помочь я всё же помогу тебе, Лукерья ты сердобольная, не дам навеки сгинуть сыночку твоему ненаглядному. Сделаю я так, что будет он резов и здоров, да только узнать ты его должна в новом обличии.

Как услышала Лукерья те слова, задрожала вся, залилась слезами счастливыми:

- Ахти, Макошь, Макошь-спасительница! Не знала я, не ведала, кто помочь мне сумеет в горе моём, горюшке. Одна ты осталась у меня надеждою. А и как спасёшь ты моего сыночка родимого, а и чем отблагодарить мне, бедной, тебя за услугу твою несказанную.

Засмеялась Макошь, ответила:

- Ой, Лукерья, Лукерья родимая! Ничего от тебя мне не надобно! Заслужила ты помощь работою, работой своею исправною. Ступай с миром, живи себе, радуйся. Да смотри, береги свою ярочку, свою ярочку позолоченную. Непростая теперь эта ярочка, как дитя теперь будет она тебе…

С тем исчезла Макошь-спасительница. И осталась Лукерья счастливая дожидаться исцеления чудного своего сыночка любимого.

Вот второй раз разверзлось тут небо, засияло светом ослепительным. Белый луч стал спускаться н а землю. А спустившись, ударил в грудь мальчику, растёкся по телу всему его. Мальчик стал в свете ярком на ножки, изошёл криком нечеловеческим, протянул к маме руки свои белые и упал наземь подбитым соколиком. Поглотил луч света мальчика и увлёк за собой в поднебесие. В то же время как будто ярочка вдалеке где-то слабо заблеяла. Пропал свет и опять ночь сгустилася, только не было на земле уже мальчика…

И не взвидела света Лукерья! Возопила она страшным голосом, разлетелся вопль по всему Киеву. Упала она на то место, где лежал сынок её родненький.

И рыдает ,и причитает она, и скребёт ногтями землю русскую. Оборвалось в ней сердце материнское, помрачился, потемнел её разум. Поколебалась в ней вера славянская, закралась в сознание мысль мятежная:

- Ой, ты, ветер ночной, ветер тихий, – заговорила она дрожащим голосом, - ты летаешь, где только захочешь. Сам ты видел сие преступление, сам расскажешь о нём всему миру. Как у матери бедной, несчастной обманом забрали сыночка любимого.Заманили его в луч света и убили там страшным образом на глазах у его же матери. Ой, я бедная, горемычная, одною надеждой гонимая, побежала я ночью на Гору просить помощи у светлой Макоши. Так я думала: одно у меня спасение. Да не спасение это, а ловушка поганая. Обманула меня Макошь подлая, обманула змея подколодная! Сладки речи мне в уши напеваючи, завязала мне руки колдовством черным, застлала глаза мои пеленой непроглядною, отобрала у меня сыночка любимого да убила его светом губительным. Где теперь я найду его, милого? Аль на небо взлететь мне птицей белою? Аль под землю спуститься дождевою каплею? Коль могла б, то полетела бы! Коль могла б, то просочилась бы! Кто ж ты, Макошь, на самом деле-то? Али сила злая, нечистая? Кто вы все, деревянные идолы? Вы не боги уж после этого! На глазах ваших обман совершился, да не пришли вы на помощь к матери, не повернули и головы своей, так и остались недвижимы! И не правы значит люди славянские, раз дереву бездушному поклоняются, раз приносят ему дары богатые, да сжигают во имя него лучший скот. Да самих вас пора сжечь на том огне! Чтоб сгорели дотла тела ваши прогнившие! Всё равно не поможете вы людям живущим, так и будете стоять во веки веков, свысока на нас поглядывая. Нет нам пользы от вас, нет и помощи. И есть значит сила другая - сила другая, высшая. Покарает она вас когда-нибудь, покарает и не смилуется, когда будете просить о помиловании, как я сына у вас вымаливала.

Так сказал Лукерья нсчастная, плюнула на ноги Макоши да поплелась к себе в землянку, рыдая и руки заламывая.

Подошла она к своему дому, ярочка навстречу ей выбежала, ярочка непростая – позолоченная. Скачет вокруг Лукерьи, в глаза ей заглядывает. Посмотрела на неё Лукерья, и показалось ей, что глаза у ярочки человеческие и глядят на неё так ласково. Пригляделась Лукерья – и правда: глазки ярочки смотрят умнёхонько и уж больно похожи на глазки любимые – глазки сыночка потерянного.

Перестала рыдать тут Лукерья. Поднялась в ней ненависть жгучая:

- Ах, ты, скотина проклятая! Что глядишь на меня глазами сыновьими? Что теперь мне в тебе, позолоченной? Некого поить молоком твоим чудотворным! Не спасло оно сына единственного. Не спасёт и тебя теперь от участи, тебе уготованной!

И схватила Лукерья ярочку, ярочку непростую, позолоченную. Занесла над ней нож вострый. Заблеяла жалобно ярочка, от Лукерьи со страху попятилась. Но вонзился ей нож прямо в горлышко, полилась кровь невинная струйкой алою, подкосилися ножки резвые, ножки резвые, позолоченные. Наземь упала ярочка, застонав как ребёнок маленький. Говорит человеческим голосом, свою кровь невольно глотаючи:

- Ой, ты, маменька, маменька родная! За что же меня ты изранила? За что ножом вострым искалечила? Что я сделал дурного, маменька? Аль обидел тебя чем-то нечаянно? Ты прости меня, милая маменька, прости сыночка своего единственного! Не со зла же я сделал то, милая, ведь люблю тебя больше света белого! Так скажи, за что умираю я, рукою твоей поражённый?..

Ослабел, обессилел ягнёночек, склонил головку к земле окровавленной. И тут вспомнила мать горемычная, что сказала ей матушка на Горе, что узнать ей должно сыночка в новом теле, в новом обличии. Поняла она ошибку ужасную, испустила она вопль отчаянный, кинулась к сыночку-ягнёночку, только мёртв уж он был и холоден…

Не рыдала Лукерья, не плакала, ибо выплакала слёзы все уже. Поцеловала она сына на прощание, его лобик мёртвый, позолоченный, и пошла, куда - сама не ведая.

Пришла к речке холодной, оттаявшей, на мостки осторожно ступила, посмотрелася в воду чёрную, распустила косыньку русую и пошла прямо в воду по брёвнышкам.

Только чудо: сама не сама идёт, ноги сами ведут на смерть лютую. Захотела она воротиться, да не может уж - ноги не слушают. Камень сам на шею привязывается, голову её к воде клонит. Закричала Лукерья, испугалася, да только быстрее в воде очутилася. Захотела выплыть – не может уж: руки сами за спиной лентой связалися, ноги в тине речной запуталися.

Посмотрела наверх Лукерья. – над водою утро разливается, солнце встаёт красное, освещает землю славянскую.

Тут ей в уши, в рот вода заливается, и слышит она голос Макоши:

- Не смогла ты сберечь сына милого, не смогла оценить мою помощь ты! И погиб он не от света живительного, а от руки твоей, кровью запятнанной! На руках, на губах твоих – кровь его, кровь молодая, невинная. Захлебнёшься ты ею, неверная, так и сгинешь, никем не найдённая. Вздохнула Лукерья, закашлялась, пошли пузыри по поверхности, потом и они прекратилися… Только речка, журча, пузырилася, водою своею чёрною…

 

* * *

В те поры спустился с небес утренних светлый Дажьбог прямо к своей ярочке, что лежала на земле неподвижная - неподвижная, окровавленная. Подобрал он бедную ярочку, оживил её тёплым дыханием и погнал опять в своё стадо. В своё стадо позолоченное.

 

Так Боян вещий мне сказывал, так и я рассказала эту историю…

 

 

РАССКАЗ О САМСОНЕ ВЫРИНЕ ОТ ЛИЦА ГУСАРА МИНСКОГО

 

Довелось мне ехать зимним вечером мимо станции ХХХ-ской губернии. Тройка моих лошадей устала, требовались новые. К тому же я так продрог, что пришлось укутаться шалью.

Вхожу я в комнату, требую лошадей, отвечает мне смотритель, что лошади все в разгоне, вот врет же, не краснеет.

Я повысил голос, и хотел было ударить смотрителя, как выбежала девонька молодых лет. При виде её я стих и замолчал: настолько красива завораживающе была она. Девушка обратилась ко мне с вопросом: «Не угодно ли будет Вам чего-нибудь покушать?»

Я тут же согласился ждать лошадей и заказал ужин.

Раздевшись, я стал весело разговаривать и со смотрителем, и с его дочкой, как оказалось с Дуней. Подали ужин. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тотчас запрягли их в мою кибитку. Мне сталось на душе плохо. Не хотелось расставаться так быстро с полюбившейся мне Дуней. Как ни было мне стыдно, я не хотел так проститься с дочкой смотрителя, а потому притворился больным.

Старик уступил мне свою кровать, и мы решились, что, если ещё хуже мне станется, то на завтра лекаря вызовем. Я продолжал притворство и на следующий день. Вызвали немецкого лекаря.

Мне пришлось щедро ему заплатить, да и к тому же накормить обедом за его молчание о моей фальшивой болезни. Одна радость – Дуня во время болезни моей сидела все время рядом.

И только на третье утро я решил, что пора возвращаться в столицу. Но мне совсем не хотелось прощаться с прекрасной девой. У меня даже была мысль забрать её с собой. На том и порешил.

То было воскресное утро. Дуня собиралась к обедне. Я вызвался её везти до церкви, и Авдотья согласилась только после уговоров отца.

Дуня села в мою кибитку, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул, и лошади поскакали.

Проехав пару минут, я аккуратно взял девушку за руку. Она не отняла ладонь. Я чувствовал удачу на своей стороне. Чувствовал взаимные чувства Дуни.

– Авдотья, не согласитесь ли вы со мной вернуться в Петербург? – прямо сказал я.

– А как же батюшка? – виновато спросила она.

– Я думаю, отец ваш будет только рад за ваше счастье. Я люблю вас! Всем сердцем и душой.

Авдотья Самсоновна смутилась, зарумянилась. Приятны ей были мои слова.

– Так согласны ли вы уехать со мной?

Дуня лишь молча со скромной улыбкой, кивнула головой.

Я с великой радостью на душе, приказал ямщику не заезжать в церковь.

Пришлось мне заплатить ямщику смотрителя, чтоб тот Дуню без вопросов отпустил.

 

Прошла неделя где-то и наконец, пришел смотритель. Я ожидал, что он придет за Дуней.

– Что, брат, тебе надобно?

– Ваше высокоблагородие!.. сделайте такую Божескую милость!..

Я схватил его за руку, повёл в кабинет и запер за собою дверь.

– Ваше высокоблагородие! – продолжал старик. – Что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Вы ведь натешились ею; не погубите ж её понапрасну.

– Что сделано, того не воротишь, – отвечаю я, – виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе её? Она меня любит: она отвыкла от прежнего своего состояния; ни ты, ни она – вы не забудете того, что случилось.

Я сунул в рукав ему денег, отворил дверь, и слуги проводили смотрителя на улицу.

Мне казалось, что смотритель, наконец, успокоился, но спустя два дня случилось то, чего я ожидать не мог.

Наслаждались мы с Дуней друг другом. В тишине сидели, как вдруг нарушает молчание Дунин голос.

– Кто там? – спрашивает она, не поднимая голову.

Не получив ответа, она взглянула на чужака и тут же с криком упала наземь.

Я, испуганный, принялся её поднимать, но, увидев, кто стоит в дверях, всё внутри меня залилось гневом.

– Что тебе надобно? – крикнул я на смотрителя, – что ты за мною всюду крадешься, как разбойник? Или хочешь меня зарезать? Пошел вон! – и, сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.

Как же Дуне было плохо потом! Как же мне стыдно было, что я так поступил со стариком!

Прошли года…

Попросила как-то Дуня меня отпустить её с детьми к старику. Отпустил.

Вернулась она вся заплаканная, в слезах. Сказала, что умер её батюшка. Грустно сталось мне на душе, ведь нормально я со смотрителем так и не попрощался.

 

Афоризмы

* * *

Нельзя винить судьбу в том, что тебе она сделала плохо, а ему хорошо. Если всем будет хорошо – в мире не будет равновесия.

 

* * *

Философом нарекают не за количество мыслей, а за правильность его суждений.

 

* * *

Жизнь не бывает серой – уже только своим существованием ты её украшаешь.

 

* * *

Лужа – отражение всего, что в неё глядит и мимо проходит. Следовательно, когда хочешь погулять по небу – можно просто побегать по большой прозрачной луже.

 

* * *

К сожалению, я трезво мыслю, понимаю всю суть истины и создаю впечатляющую фантазию только ночью. А утром я понимаю, что ночью была не трезва, ибо всё это чушь.

 

* * *

Ищи парня не в местном клубе, а в армии и на войне.

 

* * *

Когда кто-то упорно пытается доказать мне свою любовь – я чувствую себя героиней дешёвой драмы.

 

* * *

Меня всегда притягивали океан и небо – с ними я забываю о существовании времени.

 

* * *

Моя музыка души написана нотами любви, фантазий и мечты

 

* * *

– Расскажи, какая ты в душе?

– Загляни в мой плей-лист. Там всё есть.

 

* * *

Настоящая любовь, как многогранный алмаз – отливается разными оттенками радуги и разбить невозможно.

 

* * *

Встретились как-то старые друзья старик-долгожитель, философ, психолог и император. Рассказал император, что дочку решил выдать замуж по расчёту за принца граничащей с ними страны. Только вот дочь его на отрез отказывается выходить замуж. Попросил он друзей дать ему совета, как дочь уговорить.

Психолог сказал:

– Одари её шелками, украшениями жемчужными и сладостями заморскими. Тогда выйдет она замуж.

На что философ ответил:

– Если твоя дочь образована жизни, то она сама поймёт, что это выгодно для государства.

Выслушал старик-долгожитель своих друзей и спрашивает императора:

– Ты хочешь, чтобы твоя дочь вышла замуж?

Император горячо закивал.

– Тогда покажи дочери того, кто её взору, душе и сердцу мил.

 

* * *

Между женщинами и звёздами есть великое сходство: их слёзы исполняют желания.

 

* * *

Кто боится пауков, кто высоты, а я ночью боюсь всех вещей, которые делают косплей на человека.

 

* * *

Иногда только физическая боль может образумить человека, прячущегося за миражом ложный чувств и эмоций.

 

* * *

Не каждая звезда по нраву астроному, не каждая конфета по нраву сладкоежке, не каждый человек по нраву всему миру.

 

* * *

Я делаю добро – так же, как и ухожу: тихо, молча и никому не сказав.

 

* * *

Окунись в море прошлого, сделай глоток воздуха настоящего и вступи на берег будущего.