МОРЕ

 

Море. Тёплая вода ласкает мягкий, золотой песок. Словно под тёплым покрывалом  спит в синей глубине подводный мир. Вон, на горизонте виден алый шарик солнца, медленно опускающийся за море, словно собирается принять ванну, отпустить всё накопившееся за день, всё, что было увидено с небес. Где-то в розовом небе, как бегающие дети, летают потоки тёплого, молодого воздуха. Мягкий ветер обдувает лицо. А блестящие песчинки, будто маленькие архитекторы, запечатлели отпечаток моей ноги. Но тут же волна, как мама, убирающая за детьми игрушки, быстро скользнула и стёрла мой автограф. «Не бойся, я не украду твоих детишек». Где-то вдали кричат чайки, напавшие на тучу килек под водой, а я стою по щиколотку в море и смотрю на догорающий, кровавый закат.

 

 

ВОТ, О ЧЕМ Я МЕЧТАЮ

 

Вот и пришла весна. И я безумна рада. Любовь, любовь и только любовь летает вокруг меня, щекочет моё сердце изнутри. Неужели всё опять хорошо? Неужели я проснулась от зимней спячки? Вот я иду по обычному, каменному Невскому проспекту. Он такой же, как и всегда. Не могу понять, что же изменилось... На лицах светящихся прохожих - улыбки. Глаза их блестят, словно маленькие звёзды. Это всё лучи тёплого солнца зимнюю, ледяную линзу. Блестит всё вокруг. Блестит грязная, засохшая соль, которую так добро, медленно и тягуче убивают струйки, бегущие лентами из блестящих труб. Чуть-чуть совсем осталось от моего холодного тела. Сейчас уже чувствую, как будто смешиваюсь со сладким весенним воздухом. Сейчас умру этой медовой смертью. Да я и не против раствориться в этой весне. Виду я - на любимом Невском стоит толстый дядя и продаёт шарики, уверяет, что купив их, я улечу в небо. Он, наверное, видит меня маленькой, наивной девочкой, а кто я есть? Покупаю. Да. Я на самом деле лечу. Чувствую, как там, сзади, мои лопатки превращаются в большие, тёплые крылья. Главное- не упасть с этой высоты! Здорово. 

Случайные улыбки, поцелуи, любовь - весна всё это называется. И ты. Я тебя очень люблю. Нам бы отрастить одно общее крыло и лететь вместе с моими любимыми белыми чайками над сверкающей Невой, которую весело щекочет волшебное, завораживающее солнце. Вот, о чём я мечтаю. И наши друзья. Они тоже будут с нами летать. Друзья, которых я так люблю. И мы сядем на гранитный закуток у набережной, о котором знаем только мы. Такой уютный, всегда тёплый. Я бы там построила наше желище. Вот, о чём я мечтаю. И всё, что бы я в тот момент чувствовала - это твоё лицо. Грудь, что то больше, то меньше, иногда чаще, иногда реже сокращается. Мы бы смотрели на солнце, на диких белых птиц, на сверкающих, мелькающих рыб - миражей, на смеющуюся воду Невы, на танцующую вату в небесах. Вот, о чём я мечтаю. А потом бы наступили белые ночи, такие любимые, родные, как ты. Я, наши друзья и ты, мы бы летали с утра до ночи по Невскому, до ангельской Дворцовой. Потом бы мы смотрели на крылья Дворцового моста - нашего отца. И спали бы на  песке Петропавловки, на мягком граните Невы. Вот, о чём я мечтаю.

 

 

ВОРОБЕЙ

 

Я шёл домой из школы. Была зима. Гигантские сугроба снега засыпали улицы. Холодно- прехолодно! Мой нос тёк, а ушей я уже и подавно не чувствовал. Было так холодно, что, наверное, даже птицы замерзали на лету. Но вот, наконец-то, из-за силуэтов людей показался знакомый поворот. Ещё чуть-чуть! Вот-вот! Ещё пара шажочков и я поверну на улочку, где живу. Ну-ну! Скоро я буду дома, в тепле, есть мамины пельмени и пить чай. Кто-нибудь наденет на меня шерстяные носки и разрешит не идти завтра в школу. И... Ура! Осталось метров пять до парадной! Шаг мой всё шире, поскальзываюсь на льду, ой! даже упал. Проклятые морозы. Натягиваю шапку обратно. Ура! Наконец- то я в парадной!

А вот я уже и в тёплой квартире. Мама надела мне шерстяные носки и стала варить пельмени. Я люблю пельмени. 

А что это за скрежет такой непонятный за окном? Смотрю. Бедный воробушек! Сидит, замёрз, на окошке. Только и успевает тяжёлые хлопья снега с крыльев своих смахивать. Мысли о вкусном чае тут же улетучились из головы. Птенец весь нахохлился, растопырил перья и втянул голову в себя. Я непременно решил помочь ему. Тут же я открыл окно, что, вообще то, мама не разрешала делать, но не бросать же птичку! Я взял коченеющего воробья в руки и подышал на него. Он даже не сопротивлялся, я уже, было, подумал, что воробушек не живец. Посажу ка его на стол. Мокрый, холодный комок зашевелился и наследил мне в тетради по русскому. Подлец, я же спасаю тебя, и это твоя благодарность?! Тут ещё, как на зло, в комнату зашла мама.

- О Господи! Ты что, украл воробья?! -  восклицала она. 

- Ну, во-первых, не украл, а во-вторых, он сам прилетел ко мне на окошко! - почему- то стал защищать я воробья. Тот сидел на моей работе и блестящими глазами смотрел на меня. Вот плут! Ещё и глаза несчастные сделал! Мало жалости тебе?! Ну, ладно, иди ко мне на ручки - взял я воробья и прижал к сердцу. Мама долгое время молча смотрела. Её молчание было для меня страшнее всего. Это как ждать приговора. Гадать - бесполезно. Она либо сжалится, либо порвёт меня вместе с воробушком. К счастью, мама выбрала первое. Похоже, ей самой понравился мой новый друг. Мы нашли коробку, положили туда перину и насыпали пшена. Вскоре, вдоволь наевшись, маленький воробей заснул. Я уже и забыл про домашнее задание, про пельмени, я просто сидел около коробки и смотрел на воробьишку. Тот тихо спал и во сне изредка дёргал головой. Что это было тогда со мной - так и не знаю. Я просто хотел так сидеть у коробки  всю жизнь. Сидеть и смотреть на этот спящий комок перьев. Мне было всё равно на оценки, которые я завтра получу. Было всё равно на крики мамы, чью стряпню я не ел целый день. Мне просто хотелось оставить у нас дома эту маленькую птичку навсегда. Хотелось превратиться в маленького и спать в коробке рядом с тёплым воробьём.

 

 

ЛЕТАТЬ

 

Стрелки часов всё движутся и движутся. Не останавливаются. А я что делаю в это время?- я одеваю крылья птицы и лечу. Не знаю куда. Теряю время попусту- скажете вы, а нет, мне нравится. Я люблю так летать, люблю мечтать и быть свободной, и больше ничего. Вот я лечу над железными крышами своего города и смотрю на бегающих ещё ниже людей. Такие смешные. С какими- то своими проблемами. А мне всё равно. Я лечу и лечу. Они там суетятся и мучаются. Зачем? Разве не проще лететь? Вот я вижу угол моего дома, из окна которого смотрит моя мама. Она всё печалится о чём-то. Злится даже иногда.  Не знаю почему. Мне вся её суета кажется ненужной. Мама, смотри на меня.  Я лечу. И ты тоже лети. Это можно. Можно не суетиться. Можно улететь куда-нибудь, как ты любишь, куда-нибудь, где море, песок, солнце и чайки. Те места полны красок. Сочных и живых, как ты любишь. Тебя вечно всё пугает. Я тебя пугаю, моё стеклянное будущее, мои полёты. Ты говоришь, у меня ветер в голове, говоришь, это плохо. А я думаю, что это хорошо. Я летаю на этом ветре. Я им живу. Не обрезайте мне крылья. Можно я буду вечно молодой. Вечно маленькой. Я думаю, что маленькие - самые сильные. Можно? Взрослые тоже сильные. И кажутся чистыми и красивыми. Но нет. Вы говорите мне, что умеете летать, как маленькой, наивной девочке, но я-то знаю, что вы все уже давно упали. Я бы хотела вечно жить полётами. И живу. Думаете, это по-детски? Думаете, плохо? - я полагаю нет. 

Страница моей книги изрисованы птицами. Летящими. Солнцем и весной. Чайки, орлы, синицы, голуби, вороны, ласточки. Они летают, и я летаю. И не собираюсь складывать крылья.

 

 

ЧАЙКИ

 

Небо было серое, какое оно обычно бывает осенью. Но сейчас было лето. Я чувствовала, как уже где- то высоко тяжёлые капли движутся к земле. Чувствовала, как духота медленно обволакивает мой любимый город, Санкт- Петербург. Чувствовала я, как запахи земли, пыли и пыльцы смешиваются и бьют мне в нос. Странное и одновременно приятное чувство, будто небеса сейчас обрушатся. Рядом со мной тихо лежала Нева, словно мягкая лента, украшающая город. Она тоже чувствовала давление серых облаков сверху. Такиих серых, как выглядит хлопок в дождливую погоду. Под моими ногами, по каменной плите в панике разбегались муравьи, пытаясь найти укрытие от водяных пуль в любой щёлке. Пушинки одуванчиков, росших у набережной старательно пытались взлететь, но не получалось. Словно к ним был привязан камень, они падали вниз вдоль тёплого гранита, прямо в плотное течение Невы. Засыпали там. 

Тут мои глаза остановились на стайке белых объектов. Они были, словно белые шрамы на фоне серого города. Мне казалось, они не замечают ни темноты на небе, ни суеты всей органики на земле. Они просто кружились над водой, время от времени задевая острыми крыльями гладкое зеркало воды. Они летали с невероятной скоростью. Штук десять или пятнадцать. Мне казалось, они были ещё страшнее, чем туча на небе, только вторая не удержалась и заплакала. Птицы ни разу не сталкивались во всей этой суматохе. Даже не задевали друг друга своими длинными крыльями. Людям бы так. Казалось, они управляемы одним разумом. Будто существует не каждая по отдельности, а все они вместе- одна большая, белая стая, полная энергии и света. Чайки. 

И вот перо одной из них стало медленно падать вниз. Я успела его поймать, спасти от тяжёлого течения Невы. Белое и нежное, я ещё не видела в жизни ничего подобного. У меня на ладони лежал настоящий кусочек неба. Я ещё долго смотрела на белое перо, затем на прячущихся от дождя под мостом, белых птиц. Мне было всё равно, что пошёл дождь. Всё равно на то, что весь мир стал белым за сильной стеной ливня. Я просто смотрела на последних улетающих птиц, на их мелькающие острые крылья. И мне было все равно. Я просто хотела стать птицей. Просто белой птицей. И летать вместе с этой белой тучей над зеркальной гладью Невы. Резать её острыми крыльями и быть свободной.

 

 

СУХИЕ ФИКУСЫ

 

Декабрь

Становится холоднее и холоднее, а батареи всё не греют. Я каждый день спрашиваю у мамы, когда они заработают, а она отвечает, что скоро. Бедные фиалки на моём окне совсем превратились в сухари. Я ничего не могу с ними поделать. Я поливаю их каждый день, но они, кажется, только больше умирают. Я спрашиваю у мамы, правильно ли я поливаю, а она грустно кивает в ответ. А ещё я недавно поняла, что я волшебница! Я подношу свою ладошку к холодному стеклу окна, и оно начинает запотевать! Маме это почему то не нравится. Каждый раз, когда я так делаю, она отталкивает меня от окна и прячет за сухими листьями фикусов. Я под ними живу. Под ними у меня домик.

 

Январь

Мне очень страшно. Я постоянно дрожу, и это не от холода или голода, я ведь уже привыкла к этому. Это от страха, - говорит мама. Я никогда в жизни не слышала звука страшнее того, что услышала сегодня. Мама говорит это называется сирена - такое страшное завывание и ещё очень громкое. Я думала, у меня уши отвалятся. Был час ночи, когда включили сирену. Я обычно с трудом встаю, но этот страшный, острый звук изгнал сон из меня, словно беса. Никогда я не знала столько ужаса и страха. Помню, как впервые увидела большого кузнечика и испугалась, помню как увидела паука на потолке и тоже испугалась, но вскоре привыкла. Он оттуда никуда не уползал. Я помню, как я его даже снимала руками! и хоронила в одном из фикусных горшков. Но эта ночь была всего страшнее. Какое-то грохотание было сначала, потом мама схватила меня за руку, в миг одела, и мы понеслись куда-то прочь из дома. И тогда я неожиданно вспомнила про фикусы. Я с трудом вырвалась из маминых холодных рук (она заставляла меня оставить цветы дома) и побежала обратно в квартиру. Три горшка были, наверное, больше меня самой. Но я их не могла оставить. Тогда окно неожиданно разбилось, и теперь мой нос и руки в царапинах. Ещё я упала на лестнице и разбила подбородок. Сейчас я плачу, потому что там же, на лестнице, когда упала, я нечаянно разбила один из фикусов. Голубой.. Мой любимый. На улице было около -40, но кровь так быстро бегала по жилам во мне, что казалось, +40 было на улице. Над нами летали самолёты, будто большие, чёрные птицы. Низко- низко. А как они шумели... Они сбрасывали что- то на землю. одна такая попала прямо на крышу нашего дома и взорвалась. Я почти не слышала криков мамы, которая всё металась вокруг своей оси. Я видела, как из дома выбегали оставшиеся люди. Вот наша соседка с двумя малышами на руках. Все они плакали и кричали. Чёрные птицы улетали дальше, а мы, люди в таких же чёрных одеждах, не разбирая дороги, медленно, словно муравьи, строящие муравейник (я летом видела, как они это делают) следили за тусклым фонарём, который держал дядя впереди всей этой нашей своры. Мы спотыкались, поскальзывались, падали на других людей. На меня тоже упал толстый дядя. А я бережно несла фикусы. Я не выдержу, если ещё один из них разобьётся. 

Так, несколько человек добрели до ближайшего бомбоубежища - гардероба в школе 199. Там было тепло и светло. Странно, что мы раньше не перебрались туда. У многих на руках были бедные лампадки, вокруг которых сталпливались кучки людей. Молчание. Слышен только периодический плач детей, мамино 'щ-щ-щ' и постукивание часов. Казалось, что с каждой такой секундой всё в мире становилось только трагичней. А мы с мамой просто сидели и смотрели на два оставшиеся фикуса- алый и белый. Я, право, уже не помню какой из них какой, но ничего, они скоро оживут и распустятся. 

 

Февраль

А мы всё сидим в бомбоубежище. Люди тут не особо разговорчивые. Я подружилась только с дедушкой, который сидел в углу и играл разные песенки на губной гормошке. А так, все тут любят молчать, думать о чём- то своём. Иногда люди тут даже плачут. Я не знаю почему они так. Одних людей отсюда выносят, другие, с паникой на лице, какая была у нас, когда мы впервые пришли сюда, приходят. Я давно не видела неба. Не знаю, как там, снаружи, наверное, уже наступило лето. Мама каждый день выходит отсюда и приносит хлеб. Надо у неё сегодня спросить, как там, тепло на улице? Правда она пока что не вернулась, опаздывает. Наверное, очередь большая за хлебом. Уже пора ложиться спать, но я дождусь маму. Надо же мне поесть перед сном.

 

Март

Вот, я проснулась. Женщина, которая сидит рядом со мной,  её зовут Зульфия (армянка), как и обычно, даёт мне кусочек хлеба. Я, как обычно, отказываюсь, ведь скоро придёт мама с нашим собственным хлебом. Я каждое утро говорю так Зульфие, а она, почему- то плачет и всё равно даёт хлеб. Ну, я не могу отказаться. Кажется, кишки в моём животе уже завернулись в узелок от голода. Так же, как и я не отпускаю рук от горшков с фикусами, (наверное, они уже присохли друг к другу) из своих вечно холодных рук армянка не выпускает фотографию девочки, ужасно похожей на неё саму. Думаю, это её дочка. Я бы хотела с ней познакомиться. Но сейчас о другом. Я до конца не понимаю, как это воспринимать. Я плачу и, похоже, знаю теперь, почему многие вокруг плачут. Зульфия мне кое-что сказала сегодня, о чём мне сложно писать. Когда я отказалась от хлеба и сказала, что жду маму, армянка, как ей было привычно, заплакала, но ещё добавила дрожащим голосом: «Да не придёт твоя мама. Умерла она». Как- то раз мама поздно забрала меня из садика, и тогда я плакала. И сейчас я тоже плачу. Кто же мне теперь объяснит, как в этом мире всё устроено? Как же я одна во всём разберусь? 

Может, хотя бы фикусы быстрее распустятся от моих тёплых слёз. 

Не знаю... Но мне грустно и непонятно...

 

Апрель

Сегодня я впервые вышла на улицу, оторвала руки от глиняных горшков с фикусами. Нас попросили вокруг здания собрать металлолом - это такое ненужное никому железо. Я сильно удивилась. Раньше я жила совсем в другом городе. Это не Ленинград... Нет.. Нет. Все дома были разрушены. Я даже отчётливо видела здание театра, который находился напротив школы, хотя раньше его полностью закрывала густая крона деревьев на площади Искусств (это прямо между школой и театром). И, кажется, я начала понимать, что происходит вокруг. Война. А я, глупышка, жила в неведение всё это время... Зульфия совсем истощала, но всё же сколько силы в ней было... И я любила её, как родную мать.

 

Май

Кажется,  всё не так уже и страшно. Но я до сих пор не могу поверить в случившееся, пусть оно длилось так долго. Я всё никак не могу наесться. А Зульфия, по-моему, стала плакать ещё больше. Иногда хочется вернуться обратно в тёмное бомбоубежище и не знать, что случилось. Мы шли по Невскому в сторону Дворцового моста и держались за руки с армянкой. Пальцы её были худые и холодные. Раньше я держалась за руку только с мамой. Она была нежная и тёплая. Я спрашивала, когда включат батареи, а она отвечала, что скоро. Что ж, вот и наступило «скоро». Люди вокруг нас обнимались, целовались. Старики, юноши, девушки, дети, собаки, всё вокруг ликовало, пело и танцевало. Недавно во всех квартирах зажглись огни, людям, словно снился одинаковый сон. Ни у кого в тот день, казалось, не могло быть плохого настроения. Даже мне и Зульфие было приятно. Просто приятно смотреть на счастье вокруг. Я не могла сдержать улыбку, слёзы и смех. И Зульфия тоже улыбалась мне и сквозь слёзы смеялась. Неважно было, кто знаком, а кто нет. Обнимались абсолютно все. Даже к нам подбежали молодые военные, обняли и поцеловали в щёку. Мы посмеялись, и нехотя наша грусть куда- то пропала. Это было здорово! Наверное, не знала я в жизни своей дня счастливее этого.  Как будто вся чернота войны вывернулась наизнанку, на белую изнанку, полную радости, молодости и безудержного смеха. 

Мы долго гуляли по Невскому, но с вечером становилось всё холоднее, и мы вернулись обратно в бомбоубежище, которое уже стало нашим домом. Я  не могла поверить своим глазам. Это был точно сон. Посреди впервые почти пустого, страшного и холодного бомбоубежища сидел человек в военной форме и что-то ковырял в моих фикусах. Он поднял голову. Папа. Из наших влажных глаз одновременно брызнули слёзы. Я больше ни о чём не думала. Я впилась в него своими короткими ручонками так крепко, как могла. Из всех сил, которые у меня были. И он тоже тепло обнимал меня. Мы долго просто сидели в объятиях друг друга и ничего не говорили, как потом папа медленно отпустил меня и, не отирая влажных глаз, сказал: «Смотри, фикусы ожили».

Сквозь холодную, чёрную землю и старые, сухие листья виднелись молодые зеленоватые ростки. Я не понимала, как это возможно. Я же так долго их не поливала. Это было чудо. Просто чудо. Тогда я вспомнила про Зульфию. В помещении её не было. Я выбежала на улицу. На ступеньках школы сидела красивая, худая темнокожая армянка с кучерявыми волосами и со слезами на глазах что-то читала. 

Как оказалось, её муж погиб. И мать её погибла. Она осталась совсем одна. В руке она по-прежнему сжимала промокшую холодным потом и потрёпанную, но такую дорогую, фотографию дочери, о которой пока что было ничего неизвестно. Зульфия закрыла глаза и стала медленно сжимать тусклую глянцевую бумажку, пока не услышала прямо из-за угла школы родной звонкий крик: «Мама!».

 

 

НОВОГОДНЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ЮЛИ

 

Однажды - «Спокойной ночи, Юля!» - сказала мама, укрывая дочку одеялом. «Спокойной ночи, Ульяша!» сказала мама, целуя еще одну дочку. Ульяшей звали младшую сестру Юли. Мама вышла из комнаты и закрыла за собой дверь, еще раз пожелав девочкам спокойной ночи. «А я не хочу спать»,- сказала Ульяша, зевнула и тут же засопела. Юля лежала в темноте, ей было никак не уснуть. «Вот бы не спать, как елка!», - подумала девочка. «Она не спит всю ночь!» Вдруг перед Юлей появилась звездочка. Сначала одна, потом другая, потом третья. Звездочек появилось так много, что они стали кружиться вокруг Юли и образовали светящийся звездный шар. Юля сначала пыталась их поймать, но они каждый раз отлетали. Юля никак не успевала их схватить.

Вдруг звездочки стали исчезать. Сначала одна, потом другая… Юля оказалась в полной темноте. «Где это я?» испугалась она, сделала шаг вперед и… увидела горы и пустыни. Приглядевшись немного, Юля узнала в горах - свои тапочки, а в пустыне – простыню. Вокруг все было какое-то колючее и неприятное. «Ой!» - воскликнула Юля. «Я попала на елку!» Она испугалась. «Что же мне делать?» - заплакала девочка. «Я хочу к маме, я больше не хочу не спать всю ночь!» Но плачь не плачь - слезами горю не поможешь.

Юля стала двигаться по ветке. Вдруг она заметила большой красивый золотой шар. Он напоминал солнце.

- Здравствуй, девочка, - сказал Шар спокойным голосом.

- Здравствуйте!

- Ты кто? - спросил Шар.

- Я Юля.

- Как ты здесь оказалась, Юля? Я не встречал тебя раньше!

Юля рассказала Шару обо всем.

- Да… занятная история. Сколько тебе пришлось пережить! – сказал Шар. - Ты хочешь вернуться домой?

- Очень хочу! - сказала Юля.

- Тебе надо идти к Звезде. Она исполнит любое твое желание.

- Как это здорово! - Девочка захлопала в ладоши.

- Только я сейчас подумаю, как бы тебя туда доставить, - продолжил Шар. Он задумался.

- Не слушай его, - вдруг раздался сзади голос. Юля обернулась и увидела Снегиря, любимчика Ульяны, ее младшей сестры. - Не слушай его! - повторил Снегирь. - Шары все такие умные, они только и знают, что болтать! А пользы от них никакой нет!

- Позвольте, позвольте! - сказал Шар, который уже закончил думать. - Если приличный господин хочет подумать, а какая-то ворчливая птица не хочет думать, а хочет лениться, то она значит порядочная, а джентльмен, который хочет подумать, он значит глупый ….

- Именно так, - сказал Снегирь.

- У меня в роду никогда никого глупого не было. У меня были дедушка и бабушка…

Тут Снегирь заткнул уши:

Вот видишь, что я же тебя предупреждал: они всегда будут только говорить, говорить без толку!

- Ты прав, - вздохнула Юля.

- Садись лучше на меня, - сказал Снегирь, - я знаю, что тебе надо к Звезде, я довезу тебя!

Юля села на Снегиря, и тот рванулся вверх…

Но не пролетели они и половины елки, как Снегирь вдруг затормозил и сел на ветку.

- Я устал, - капризным голосом сказал он, - Я с тобой тут заболтался. Мне перышки почистить надо. Я на этой елке на разрыв: чуть что – все: Снегирь да Снегирь. Дай совет да дай совет. Так что у меня сейчас пресс-конференция. - Бывай! - сказал он и улетел.

- До чего же он вредный, - подумала Юля, - а теперь я осталась совсем одна…

- Не одна... Раздался тоненький голос. – Хи-хи.

- Где ты? Кто ты? - удивленно спросила Юля.

- Я тут. Хи-хи-хи, – раздался голос. Юля обернулась, прислушалась. Потом повернула голову сначала направо, потом налево, но никого не увидела.

- Хи-хи-хи. – Снова раздалось где-то рядом.

Снова Юля обернулась, но опять никого не увидела.

- Хи-хи-хи.

Так девочка вертелась до тех пор, пока, наконец, не догадалась поднять голову вверх. Только тогда она увидела ...

- Это Клубничка! - воскликнула Юля.

Она узнала клубничку. В детстве Ульяша принимала ее за настоящую, и поэтому все время хотела съесть. Игрушку стали вешать на верхние ветки, чтобы девочка не могла дотянуться. Но теперь Ульяша подросла, и клубничку повесили на старое место - пониже.

- Не догонишь, - пищала Клубничка.

- Догоню, - Юлю стал сердить назойливый писк, и она пыталась схватить игрушку.

- Не догонишь, - все пищала Клубничка, ловко уворачиваясь от Юлиных рук. - Не догонишь! - И тут она крутанулась на ветке так ловко, что сбила девочку с ног. Но Юля не сдалась и снова и снова пыталась схватить назойливое создание. Наконец, ей удалось поймать самый кончик клубничного наряда. Игрушка закряхтела, закрутилась вокруг себя – все быстрее и быстрее – и крутилась до тех пор, пока не вырвалась из цепких юлиных пальцев. С разгону она перескочила на другую ветку.

- Что это ты делаешь соседка? – раздался еще один тоненький голосок откуда-то сбоку.

– Вот еще с тобой разговаривать, - пропыхтела слегка помятая Клубничка.

- Ты вообще-то должна быть не здесь, а пониже. - Раздался снова тоненький голосок.

Юля выглянула из-за веток и увидела Малинку.

Когда Ульяша была маленькая, как ни странно, Малинку она не трогала. И из года в год эта ягодка висела на одном и том же месте посередине елки.

-Уйди с дороги! - рассержено пропищала Клубничка.

- Вот еще! Сама уйди! - ответила Малинка.

- Ах, ты так! – припищала Клубничка и вцепилась Малинке в косичку.

- Ах, ты так! – припищала Малинка и тоже схватила Клубничку за хвост.

Соседки стали драться.

- Ах, ты так! – пищала Клубничка, пытаясь схватить Малинку за руку.

- Ах, ты так! – вторила ей Малинка массируя Клубничкин нос.

Юле надоело смотреть на все это безобразие. Она перепрыгнула на другую ветку, и решила идти пешком дальше. «Какие-то ненормальные соседки, - подумала она, - только дерутся. Какой от них толк!». Но едва она сделала несколько шагов, как тут же во что-то уперлась. Это «что-то» издало такой громкий звук, что Юля заткнула уши. Отпрянув, она увидела, кто это. Крикуном оказался петушок Петя.

- Петя, привет! – улыбнулась девочка. Она думала, что это лучшая игрушка на елке и что он ей сейчас обязательно поможет. Но она ошиблась.

- Пррривет! Ку-ку-ре-ку! Я славный рыцарь Донкихот, а не Пет-т-тя!

Юля сделала непонимающее выражение лица.

- Не веришь? Сейчас докажу. - Он вытащил из-за пазухи красное ведерко. Девочка тут же узнала в нем шапочку снеговика Динго.

- Ты украл ведерочко у бедного Динго?

- Я отобрал его у злого-презлого Великаа-нааа, - ответил Петушок и одел ведро на голову. Затем он стал носиться по ветке и громко кричать: «Я спасу тебя, прекрасная дее-воч-каа!». Он все бегал и кричал, пока с разбегу не уткнулся в ствол дерева и чуть не упал с ветки. Юля схватила его за крыло. Но Петушок продолжал размахивать свободным крылом и кричать: «Где ты, злой великан? А ну, отпусти меня!» Юле вдруг стало все это так неинтересно… Она поднапряглась, втащила Петушка на ветку и пошла дальше.

Вскоре через густые ветки стал проглядывать ствол елки. Дойдя до ствола, Юля вскарабкалась по нему на ветку повыше, отдышалась и хотела лезть еще выше, но ее нога соскользнула с упора и наступила на что-то большое и круглое. Это оказался еще один Шар, только голубой. Он напоминал луну; на носу у него были очки – такие же круглые, как и он сам.

- Здравствуйте! – сказал новый знакомый.

- Здравствуйте, - как всегда вежливо ответила Юля. Я уже виделась сегодня с Вашим другом. – И девочка хотела продолжить свой путь, ведь она уже знала, что от шаров мало толку. Но круглые бока перегородили ей дорогу:

- Я самый умный шар на этой елке. Я просто очень-очень умный, - он расхваливал себя очень долго. Юля слушала вполуха и думала, как бы его обойти. Но, оборвав на полуслове, на всякий случай спросила:

- Извините, Вы не подскажете, далеко ли до Звезды?

Шар обиженно попыхтел на то, что его перебили, пошевелил боками, но потом ответил:

- Сейчас мы поднимемся к ней, потом спустимся и тогда я точно скажу, сколько сантиметров.

- Но зачем же мы спустимся? Мне совсем не надо обратно!

- Зато для науки это важно, дитя мое. - Он подпрыгнул вверх и стал мерять линейкой пройденное расстояние. – Так, 5 оборотов, то есть сантиметров, сюда… 3 оборота, то есть сантиметра сюда… Куда же ты? Я еще не окончил счет! – возмущенно прокричал Шар, но Юля уже была далеко.

- Ой, - воскликнула Юля, когда она уже отошла подальше от прежнего заумного знакомого. - Ой-ой-ой! Бах! Что-то стукнуло ее по голове, а потом еще и еще раз. Прикрывшись хвоей от ветки, как щитом, Юля, наконец, смогла взглянуть вверх. Она увидела белку, которая кидала в нее орехи.

-Что Вы делаете? Зачем Вы кидаете в меня орехами? – возмущенно спросила Юля.

- Кто я? – удивилась Белка. – И не думаю, милая девочка. (Чпок – и еще один орех пребольно стукнул Юлю по носу).

- Хоть Вы и так нелюбезны, но, может, Вы сможете мне помочь? Вы не подскажете, далеко ли до Звезды?

- Конечно, подскажу. Примерно, 5 миллиардов лет.

- Сколько?!!!

- Да-да-да. Ты что, не читала энциклопедий?

- Да нет, - Юля облегченно выдохнула, - до Звезды, которая находится наверху этой елки.

- Какой елки?

- Елки, на которой мы с вами разговариваем, - Юля начинала сердиться.

- Ах, да, елки. И что ты хотела спросить про елку? – белка ни на минуту не переставала грызть орехи, и Юля только-только успевала уворачиваться от скорлупок.

- Да не про елку, а про Звезду. Далеко ли до Звезды?

- До звезды, до звезды… Не помню. То ли 5 миллиардов лет, то ли 18 дней.

- Горе мне с тобой! – махнула рукой Юля и поскорей покинула забывчивую Белку.

Она все шла и шла по зеленой колючей дорожке, перепрыгивала с ветки на ветку. Юля уже старалась не вступать в разговоры с другими елочными игрушками. А их на елке было великое множество! Что делать, если все равно никто никак не мог или не хотел ей помочь! Наконец, силы стали покидать ее, она несколько приуныла и присела на небольшое розовое сердечко из войлока – отдохнуть…

- Что ты грустишь в такую волшебную ночь, - зазвенел вдруг хрустальный голосок. Почему ты печальна?

Юля подняла голову и увидела прекрасную Снегурочку с сияющими голубыми глазами и длинной русой косой. Девочка тут же все-все ей рассказала. И как не хотела слушаться маму и засыпать, и про звездочки, и про долгое-долгое путешествие, и как никто не хотел ей помочь.

- Бедная девочка! Снегурочка ласково погладила Юлю по голове. – Сегодня волшебная новогодняя ночь, поэтому и сбылось твое желание – не спать. Однако непослушание обернулось для тебя такой длинной дорогой! Ну да ладно. Я уж точно смогу тебе помочь. У моего дедушки Мороза есть волшебные сани, они домчат тебя на самый верх елки. И там ты сможешь загадать свое самое заветное желание. Оно обязательно сбудется. Ведь волшебная ночь еще не кончилась! – Снегурочка хлопнула в ладоши три раза. Тотчас сверху стали падать красивые прозрачные снежинки, которые незаметно сплелись между собой в чудной узор и превратились в прекрасные серебряные сани.

- Спасибо тебе, Снегурочка! - Только и успела прокричать Юля, как сани взмыли в воздух. Они летели так быстро, что захватывало дух. И вмиг девочка оказалась на самом верху елки, откуда исходило волшебное яркое сияние. Вот она – Звезда! Юля замерла, ни в силах сдвинуться с места. Но потом зажмурилась и произнесла: «Хочу вернуться домой!».

Вдруг перед Юлей появилась звездочка. Как и в первый раз - сначала одна, потом другая, потом третья. Звездочек стало много, они кружились вокруг Юли, создавая светящийся звездный шар. Когда круговерть рассеялась, девочка увидела, что уже утро. Что радостная Ульяша скачет по комнате с новой куклой, которую она нашла под елкой, и что сама Юля лежит в своей кровати, и что мама ласково шепчет ей что-то на ушко.

- Юляша, вставай! Загляни и ты скорее под елку, - наконец, разобрала она. Юля выскочила из-под одеяла, прошлепала к елке и потянулась к коробке. «Какая замечательная волшебная ночь», - подумала она, развязывая бант. И словно вторя ее мыслям, на самом верху елки три раза мигнула яркая серебристая звезда.

 

 

* * *

 

Сырость и грязь вокруг утомляют, и даже ярко светящее вечернее солнце неспособно развеять ту серую марь, что царит в Рифтене. Город нищих, город воды, город воров – всё это характеризует его так же верно, как и постоянная слякотная мерзость на деревянных мостах и запах тухлой рыбы. Пожалуй, сложно найти в стране хотя бы ещё одно такое место, которое раздражало меня с такой же силой.. Разве что, быть может, место для казней в Солитьюде, «прекрасной» столице Скайрима, но и то – оно меня злит и всё время напоминает о том случае, когда я не успела, не спасла, оказалась неспособной на что-то, но не раздражает, нет. А Рифтен же, что за проклятый город! Он всё время навязчиво ко мне подбирается, заставляя появляться здесь снова и снова: по делам ли, или в качестве места ночлега, когда я проездом останавливаюсь в этом Богами забытом месте, и каждый раз Рифтен представляется моему взору с самой своей невзрачной стороны. Этот запах, эта мерзостная вонь, эти вечные лужи и грязь под ногами, крики усталых сонных торговцев по утрам, этот вопросительный и одновременно зазывающий взгляд Бриньольфа, скользящий и оценивающий, и умоляющие взоры жалких попрошаек – за что же этот город любить, скажите мне?

Однако бывать мне тут приходится, и даже довольно часто. Хотя бы потому что именно в этом городе, а точнее под ним, в канализации, в соседстве с крысами и всякой другой пакостью, разместился штаб Гильдии Воров, которая ещё недавно едва сводила концы с концами и почти не имела никаких средств. А теперь она процветает и берёт всё больше власти в свои руки. Не без моей, конечно, помощи... И всё же, даже сейчас, когда у них всё вроде бы стало налаживаться, на лице бедняги Делвина, теперешнего практического главы, стала появляться редкая улыбка, и даже Мавен, кажется, теперь не так зла и раздражена всем вокруг, даже в пору их расцвета меня всё равно убеждают в том, что моё участие необходимо. Это ложь, это выдумки абсолютно не нуждающихся во мне людей, и всё же каждый раз, после того как гонец передаёт мне письмо, запечатанное знаком Ноктюрнал, я мысленно отодвигаю все свои иные планы на будущее и из всех дорог выбираю ту, что ведёт в Рифтен. Город прогнившего дерева, грязных денег и лжи. И, однако, город, фактически ставший моим вторым домом.

А ещё это город моей любви.

…Он стоит, облокотившись на резные перила маленького мостика входа в «Пчелу и Жало». Это место, где он ждёт меня, место, столь любимое им, потому что, по его словам, отсюда видно и слышно очень многое: и калитку у храма Мары, из двора которого ведёт ход в Гильдию, и ворота дворца ярла, где я тоже порой бываю. Но мне приятнее верить в то, что он стоит здесь лишь потому, что именно тут, на этом шатком гнилом мостике мы встретились в первый раз. Вроде бы он и не произвёл на меня тогда никакого особого впечатления: скорченный, склонившийся над перилами, в грязной мантии, ранее бывшей, судя по всему, блёкло-жёлтого цвета, греющий руки слабым магическим огоньком. Сумка, еле держащаяся на опущенных плечах, совсем пуста. Я тогда не заметила, но сейчас мне кажется, что он улыбался, чуть-чуть, уголками губ, смотря на своё волшебное маленькое пламя, танцующее в руках и видя там что-то своё, личное. Он был для меня никем, однако мне кажется, что я влюбилась в него уже тогда, сразу. И люблю до сих пор.

Он улыбается мне сейчас, спуская с головы тёмно-коричневый капюшон, отороченный красновато-золотистым мехом, и щурится от яркого утреннего солнца, залившего весь Рифт, превратившего эти земли в янтарный рай. Эти места очень красивы при закате или восходе, когда всё приобретает бронзовый оттенок и площадь, выложенная маленькими разноцветными камешками, начинает переливаться янтарным золотом. На улицах ещё ни души, только сонная Мьол со своим вечным спутником отирается возле другого входа в «Пчелу», да дремлет унылый стражник возле ворот в крепость. И ещё Марк, конечно же, мой Марк.

Его янтарные глаза горят миллионами маленьких искорок, хотя они и темны так же, как застывшая смола, и ярки, как мёд. В них я вижу своё собственное солнце, и порой мне кажется, что именно это светило реальнее, нужнее мне, чем то, что горит и алеет в небе. Именно это солнце в его глазах, эта нежность, эта улыбка, его ласковые прикосновения и тихий шепот заставляет меня просыпаться каждый новый день и греет меня. Вот что светит мне, а отнюдь не та жаркая звезда, что взирает на нас с высоты своего трона.

«Это ужасно, – думала я когда-то, – посвятить свою жизнь чему-то одному, чему-то тихому, спокойному, единому, не заметному со стороны, и уж тем более бесполезно пытаться найти успокоение в ком-то, никакая близость не заменит крови на тёмном металле и собственных яростных криков». И как же сейчас я хочу, чтобы жизнь моя была наполнена им одним, чтобы не было ничего вокруг и чтобы я ничего и никому не была должна, чтобы можно было просто жить вместе, не остерегаясь каждой тени и имея место, где можно провести более одной ночи без страха. Он такой живой, человек, ставший моим солнцем, и я теперь хочу просто жить.

– Ты долго сегодня, – замечает он, когда я подхожу совсем близко.

– Давно ждёшь меня? Ну, извини, ты же понимаешь, в подобных делах никогда не знаешь наверняка...

– Ничего, – улыбнись мне ещё раз вот так, это словно... – Просто я беспокоюсь. «Подобные дела» порой бывают опасны, любовь моя, и нечего хрупкой эльфийке лазать по сточным канавам, когда это может сделать кто-то другой.

– ...Вот только не надо опять.

Он смеётся, мой Марк, словно этот разговор уже не стал нашей почти каждодневной традицией, бессмысленной, но довольно приятной и до сих пор искренней. Он и правда волнуется каждый раз, когда я прихожу позже назначенного времени или в плохом настроении, потому что прекрасно знает, чем я занимаюсь, а я каждый раз спешу на эту встречу изо всех сил, порой даже забывая саму себя, и всегда боюсь, что он будет злиться, что в его взгляде не будет тепла и неги, что я разрушу этим что-то настолько мне дорогое. Возможно ли, что вся моя жизнь теперь - лишь путь к этим прекрасным янтарным глазам?..

Он обнимает меня за плечи и притягивает к себе, заставляя опереться на перила моста и положить голову ему на плечо, легко потеревшись щекой о жёсткую тёмную ткань его мантии. Его губы касаются моего затылка, он носом зарывается в мои волосы, и его горячее дыхание ласкает мне шею, как настоящее прикосновение. Я ненавижу себя за то, что у меня нет прекрасных красивых волос, мягкой кожи и женственных черт лица каждый раз, когда он прикасается ко мне после разлуки. Мне кажется, что это отнюдь не должно быть приятно – касаться меня. Я данмерка, в конце концов, и этого не изменить: мои глаза всегда налиты кровью, волосы жестки и редки, а кожа груба. Мое тело предназначено только для боя, не для любви. А я не хочу драться, я хочу именно что любить.

Когда он кладёт руку мне на плечо, я ловлю её своими перстами и переплетаю их с его пальцами. Невинный, романтичный жест на грани любви и простой привязанности, одновременно значащий так много, и не говорящий толком ни о чём, и всё-таки мне кажется, что он безумно важен для нас двоих, это касание, эта мимолётная близость.

– Как думаешь, церковь уже открыта? – спрашиваю я в конце концов ему в шею шёпотом, вздыхая и морщась от первых криков с главной площади и тяжёлого взгляда Бриньольфа, который я чувствую почти что физически. Однако вскоре это неприятное ощущение холода на затылке пропадает, и остаётся только оживающий Рифтен... А ведь мёртвый он куда лучше.

– Думаю, что даже если нет, Марамал пустит нас с заднего двора. – Он целует меня в затылок, как целуют маленьких детей, а я только сильнее прижимаюсь к нему и прикрываю глаза, позволяя себе маленькую, крошечную слабость – расслабиться всего на полминуты. Это так нужно иногда, я знаю: ты часто твердишь мне это, как заклинание и как напутствие. И одновременно говоришь: «будь осторожней», а я каждый раз злюсь, потому что это, разве, не одно и то же? Быть готовой ко всему, не быть расслабленной и мягкой и быть осторожной?..

– Да, наверное... Бедный Марамал.

В грязной зеленоватой и затянутой илом воде внизу что-то плещется, а вся поверхность искрится в солнечных лучах, заставляя играть яркие пятна света по стенам нижних домов. Это действительно в некотором роде красиво: весь этот свет, сияние, искры - если не думать о том, что за всем этим скрыто, что этот мерзкий город маскирует под ложным отражённым блеском Солнца. Давящая нищета, невозможность выбраться из низов хоть куда-нибудь, обречённость на такую жизнь до самого конца, если не выпадет редкий счастливый шанс; грязь, сырость и сточные воды. Как часто жители роскошных верхних домов смотрят туда, вниз, и замечают хотя бы десятую долю того, что там есть? Воры проходят всё это, от начала до конца, с самых верхов до низа и обратно, видя всё и одновременно не принадлежа ничему; бедняги снизу вынуждены держаться за то, что имеют, не имея просто никакого выбора, хотя общество, город, в них, безусловно, нуждается, и берёт всё, что они могут дать - там ведь и алхимическая лавка, и рыбаки, всё там; а Ярл и его ближайшее окружение демонстративно закрывают глаза ладонями, как будто ничего плохого вокруг и нет, будто всё правильно и происходит так, как и должно быть. Так, по сути, наверное, в каждом городе этой проклятой страны, но тут всё видно ярче обычного.

Я ненавижу Рифтен.

Марк отстраняется от меня и улыбается в ответ на мой тревожный и чуть обиженный взгляд. Я уже успела пригреться на его плече, как пригреваются коты в тёплой соломе, и стук его сердца под моей ладошкой стал будто частью меня – я могла бы стоять так вечно, разглядывая гладь воды и слушая любимое горячее дыхание. Но нет, он ещё крепче переплетает свои пальцы с моими и легко утягивает куда-то, пользуясь тем, что я не могу оторвать глаз от глубины его янтарной радужки. Это его магия – сводить меня с ума одним взглядом.

– И, правда, пойдём. Тут становится шумно, ты не находишь, любовь моя? – его улыбка широка и искренна, и я, сама того не замечая, легко улыбаюсь в ответ.

– Пойдём.

Пока мы идём с ним, держась за руки, вдоль перил на другой стороне от площади, Бриньольф всё время ведёт меня своим скользким взглядом. Марк этого будто бы не замечает, улыбаясь и поглаживая большим пальцем по моему запястью. Прости, Брин, я всё-таки имею право на счастье.

 

В храме всё как всегда залито ровным тусклым светом множества маленьких свечей, и лик Мары от этого кажется ещё таинственнее, ещё прекраснее. Маленькая фигурка на алтаре никак не может затмить огромной статуи Богини с печальными глазами, олицетворяющей любовь и нежность, и потому, стоя там, в момент венчания или просто, как сейчас, зайдя для молитвы, я всегда смотрю именно в лицо Маре, а не на святилище. Прикрывая то и дело глаза, давая волю воспоминаниям о лучшем, иногда касаясь тёплой руки любимого, переплетая пальцы или подчиняясь рукам любимого, обхватывающим запястье, и шепча беззвучно слова признаний и благодарности – только так я и умею молиться, только это для меня хоть что-нибудь стоит. А Марк напротив, всегда знает, что делать, и шепчет всегда одни и те же слова, которые мне не разобрать, и смотрит он всегда именно на маленький символ внизу, а не вперёд, и никогда не позволяет себе отвлекаться. Зато, когда Марк заканчивает, он сразу притягивает меня к себе, крепко и ласково обнимает, так же мягко целует, мимолётно и робко, улыбается мне, перебирая пальцами мои распущенные короткие волосы.

Мы стоим так ещё долго, держась друг за друга и шепча какие-то милые глупости, которые обычно говорят влюблённые парочки под луной:

– Солнце моё...

– Каким местом я похожа на Солнце, а, Марк?

– Никаким. Ты лучше, любовь моя, – он вновь целует меня в лоб и смеётся, тихо, но звонко.

– ...И я тоже люблю тебя, мой Марк.

– Твой.

Мы молчим ещё с минуту, а потом он тихо шепчет мне на ухо, склонившись надо мной и поглаживая плечо:

– Мы будем лунами. Ты Секундой, а я – Мессером. Так лучше, любовь моя?

Я ничего не отвечаю на это, только улыбаюсь, легко и счастливо, так непривычно. Он, конечно, подумал, что я имею в виду цвет кожи, действительно более подходящий для лун, а не для золотистого Солнца – серо-синий, тёмный и неяркий, как и почти у всех данмеров. Но на самом деле я просто подумала в тот момент, что ведь Солнце – это он, мой Марк, а не я, точно не я. Но он и не луна, ведь его медово-янтарные глаза сияют куда ярче приглушённого света двух ночных светил, и он весь такой горячий, точно как солнечные лучи, а не обжигающе холоден, как лунная дорожка на побережье океана, и улыбка у него светлая, мягкая, так не улыбаются луны.

Мой милый Маркурио...

Целую его куда-то за ухо, перебирая пальцами тонкую верёвочку, которой он собирает волосы в хвост, уже довольно длинный и густой по сравнению с тем, что был, когда мы встретились. А потом и вовсе срываю её оттуда, с удовольствием слыша его смех, и зарываюсь рукой в его русые волосы, тоже отливающие сейчас золотом, как и глаза. Отблески от свечей танцуют в его прядках, и они кажутся мне на столько прекрасными, что я не могу избавиться от искушения и тяну за них, заставляя Марка склониться к моему лицу, и коротко целую его в улыбающиеся губы, прикрыв глаза на секунду. А он только притягивает меня к себе ещё сильнее, не отпуская, и целует дольше, глубже, больше, так, что его горячий язык сводит меня с ума. Увидь это сейчас Марамал, он бы, наверное, сказал бы, что это святотатство – целоваться в храме так, настолько плотски.

В стороне главного входа щёлкает засов – Марамал открывает ключом двери храма для всех желающих, и мы как раз успеваем оторваться друг от друга, когда он направляется к нам, зажигая по дороге успевшие погаснуть свечи и проверяя длинные деревянные лавки. Марк со вздохом забирает у меня из рук свою ленту и вновь кое-как завязывает хвост на затылке, собирая спутанные мною волосы, а я убираю со своего лица счастливую улыбку и отхожу от долгого поцелуя, чувствуя себя при этом как после того случая в виндхельмском дворце, когда нам удалось уединиться прямо за углом от покоев Ульфрика. Никто ничего и не скажет, конечно, но как-то нехорошо вышло бы, если что–то вдруг пошло не так. Но Марамал молчит, и я, облизав губы, кидаю ему:

– Ну, мы пойдём, наверное. Спасибо, что пустил, как всегда.

– Пожалуйста, Довакин, – отвечает он тихо и, уже когда мы почти выходим за дверь, быстро благословляет нас от имени Мары. Обернувшись, выпустив Марка вперёд, я вижу выходящую из своей комнаты Динию, поправляющую пояс на своём светло-оранжевом грязноватом одеянии и улыбающуюся стоящему у алтаря Марамалу. И пусть меня сожрёт дракон, если это не была такая же улыбка, какой улыбалась я минуту назад.

А когда мы переходим мостик до ближайшего входа в «Пчелу и жало», Бриньольф со своего места опять смотрит на меня, и когда я, не выдержав в конце концов, оборачиваюсь к нему, он криво улыбается, желая, кажется, просто успокоить тоже смотрящего на него Маркурио, и кивает головой, подзывая меня.

Марк резко переплетает наши пальцы, и, я чувствую, весь напрягается. Нет, Брин, сегодня Гильдия просуществует без меня – муж не пускает. Да и я не горю желанием сегодня куда-либо идти, нам и так есть чем заняться вдали от любопытных глаз.

Солнце по-прежнему пляшет своими лучами на мутной застоявшейся воде канала внизу, дерево, из которого сделаны лавочки на площади, поутру приобретши от тёплого света медноватый оттенок, уже совсем не кажется таким прогнившим и гадким, маленькие камушки мостовой играют яркими красками только зарождающегося дня. И, несмотря на всю мою ненависть к этому городу, хочется улыбнуться.

Счастье – материя куда более сложная, чем нам всем хочется думать. Только в такие моменты жизни, самые обычные на первый взгляд, но такие яркие на самом деле, когда внезапно словно просыпаешься от странного сна, и кажется, что всю прошлую жизнь ты провёл словно с закрытыми глазами, и видишь, что, по сути, это счастье строится из ничего. Из улыбки самого родного человека, из пробежавшего по воде солнечного луча и из осознания того, что перед тобой – целый мир. Стоит только уметь всё это видеть.