ЛУЧШИЙ ДРУГ

Окраина Ленинграда. Декабрь . 1941 год.
Полуразрушенное и старое здание… Здесь когда-то давно была музыкальная школа, потом детский сад... Здесь никто не живёт. Никто….Кроме чёрного, такого же дряхлого и обшарпанного, как сам дом, рояля. Всё равно инструмент был красив, несмотря на достаточно большой возраст. В молодости он был капризен: каждая смена сезона означала скорый приезд настройщика, который, постоянно ругаясь, пыхтя и что-то бормоча под нос, вновь и вновь возвращал ему прежний чистый звук.
Но многое изменилось. Блокада, будто напустив жуткую, мёртвую и холодную пелену на весь город, заморозила всё вокруг, и инструмент подстроился под этот новый ритм. Частенько этому ритму вторил метроном, который, с одной стороны подбадривал своим чётким стуком, а, с другой стороны, инструменту становилось страшно, тоскливо и тревожно: с грустью он думал, что в любую минуту разъярённый снаряд довершит начатое, разрушив окончательно старую музыкальную школу. Кирпичи надёжно скроют под собой старика, если вовсе не расколют его в щепки. Но вдруг, быстрое биение этого сердца – стук метронома – становилось медленнее, потом и вовсе его не было слышно. Это значило одно: отбой.

* * *

Вдруг раздались слабые, но уверенные шаги. Он сел на скрипящий, шатающийся стул и начал играть: тонкие пальцы, покрасневшие от холода, бегали по клавиатуре, будто
пытаясь согреть клавиши, похожие на окаменевший снег. Он играл долго и увлечённо, переместившись мысленно к водам Чёрного моря, к нежному и искушающему солнцу, в тот недавний, но уже такой далёкий, тридцать пятый год, когда он добился руки и сердца
своей возлюбленной, Ниночки Соболевой. Это была милая, круглолицая девушка, с
неотразимой улыбкой и наливными, как персики, щёчками, которая работала на швейной фабрике. Была…
Но теперь нет этой девушки. Нет улыбки и круглых щёчек… Есть несчастная, измождённая женщина, которая с трудом говорит, потому что нет сил. Но она всё равно ходит, носит воду из проруби и топит дома печку-буржуйку. И по-прежнему любит своего Фёфу – того, кто пришёл проведать старого друга, преданного ему одному.
Рояль был невероятно рад этой встрече: вот уже как целые сутки Стефан не заходил
в школу.
-Ну что, снова Вагнера?, - спросил пианист сам у себя, - Да, а что ещё делать… Сказано играть его… - печально ответил он сам себе.
И вновь зазвучала музыка, но душа рояля почему-то не пела…
Казалось таким пошлым, слышать исходящую от тебя же немецкую вражескую музыку,
и несмотря на всю её красоту, всё равно, мелодия казалась ломаной, звук безобразным и фальшивым.
-Ну давай, милый, ну пожалуйста, не упрямься! - молвил Стефан, будто чувствуя, что
старый друг совсем не в восторге от приевшихся немецких мотивов, - Мне жаль, что так выходит, правда, но… завтра мне уже на фронт.

Стефана в начале войны направили в Уфу, но в этом же году демобилизовали по здоровью. А теперь, из-за того, что нужно подкрепление, нужно идти на войну и ему. Но уже не в Уфе, а на границе родного города – Ленинграда.

Было холодно, и тонкая полоска инея покрывала часть крышки инструмента. Но вдруг, появились мелкие капельки, похожие на слезинки: белая корка таяла, будто рояль плакал…

* * *

Ночь была тревожной. Никем не смазанная деревянная дверь двухэтажного дома то и дело распахивалась настежь и хлопала с диким треском, порционно впуская дикий холод. Скрипучие половицы болезненно взвизгивали… Словно сотни мертвецов с улиц оголодавшего города поднялись с обледенелых обочин дорог, аллей, и все пришли сюда, чтобы согреться! Вновь злая вьюга вынесла со свистом дверь и в зал влетело облако снежинок…
Грустно и горько было чёрному роялю. И не оттого, что клавиши от холода и сырости разбухли до такой степени, что вот-вот вытеснят друг друга из-под крышки, и не оттого, что изо всех щелей на него летит снег, а только из-за одного: его хозяин, верный и любящий, уезжает. И кто знает, встретятся ли они ещё или судьба не даст на это милости.

Рано утром, когда было ещё темно, в зал вошёл Стефан. Он хотел попрощаться.
-Пока, дружище. Я верю, мы ещё увидимся…
Стефан замялся, опустив голову. Его губы задрожали… Воцарилась тоскливая тишина.
Её прервали тихие, почти неслышные шажки. Они ускорялись:
- Папа, папа! - зазвенел, как колокольчик, детский голос. Это был сын Стефана, Мишенька. Вслед за сыном, которому не было ещё и четырёх, вошла Нина. Теперь ей приходилось работать и на ткацкой фабрике, обеспечивая солдат шинелями и кисетами, стоя за станком ночами, но и приходить под утро в эшелон, где располагался госпиталь. Там Нина оказывала медицинскую помощь раненым войнам. Но сегодня она направилась с ночной работы не в эшелон, а сюда, в школу. С ней был и Мишенька: мальчика было не с кем оставить, и ему приходилось ночевать на ткацкой фабрике.

В руках у женщины был свёрток.
-Стёфа, к нам сегодня в эшелон мёртвого приволокли…Я снимала с него шинель, а из кармана раз- три кусочка сахара! Я один Мишке дала – он совсем у нас с тобой крошечный стал… Сегодня сказал мне :«Мама, хочу пшенной каши!», а мне и ответить-то нечего… Ладно. Я о чём: вот ещё два-то кусочка осталось… Стёфа, ты покушай, тебе нужнее, чем мне… Ты, слышишь, береги себя там…
-Нина… - только и смог он молвить в ответ…
-Папа, папочка, не уезжай! …- бился в истерике исхудавший кудрявый мальчик, которого Стефан прижал к себе.

* * *

«Ох, и надоели же мне эти зимние ночи, полные то гробовой тишины, то оглушающих взрывов!»- думало что-то внутри рояля . Это была его душа. Безусловно, в инструментах она тоже живёт, с этим не поспоришь. Опять это тёмное время суток. Опять снег. Опять холод и треск… Эх, январь…
Вдруг, раздался грохот, в окне мелькнула, как огненный шар, вспышка и в то же мгновение стёкла со звоном посыпались на заваленный битым кирпичом и досками пол.
С потолка посыпалась целыми комьями штукатурка и пыль, всё это падало на чёрную, местами ещё лакированную поверхность.
Вот и нет теперь ни одного стекла во всём здании. И то счастье: как его только раньше не выбило…

Настало утро. Оно было на удивление прекрасным: словно и не было войны… Ещё более удивительным, чем это утро, был его предвестник – зимнее яркое солнце. Оно осветило снежные сугробы около школы, наполнило зал жёлтым цветом… При свете можно было увидеть, что рояль задыхался от пыли. Она была повсюду: на полу, на последнем целом стуле, под крышкой… Белые клавиши были уже скорее грязно-коричневыми, а чёрные были больше белыми…
Старик чувствовал себя мёртвым и забытым. И на наго нахлынули воспоминания:
Вот его вносят в зал, он такой новый, чистый от него пахнет свежим лаком и деревом…
Вся комната увешана детскими рисунками, где-то в углу валяется тряпичная кукла…
Входят малыши. Все подбегают к молоденькому чёрному красавцу и без спроса начинают нажимать на клавиши хрупкими пальчиками. Вокруг смех, голоса… Вот, кто-то качается на стуле, а кто-то увидел свою забытую в углу куклу и бежит к игрушке… Наконец, распахивается дверь и входит Авдотья Николаевна – статная женщина лет сорока. Дети замолкают, она садится за рояль и хор малышек поёт задорную песенку… Среди ребят был и маленький Стёфа, который стал учиться играть уже в пять лет.

Да, было время… Теперь уже не то, что тогда. И рояль теперь совсем старый, от него пахнет сыростью и пыль сединой легла на него. Нет теперь и Авдотьи Николаевны.
А Стефан – где он теперь? Где-то есть, если ещё не поймал пулю…
В зал с восхитительно живым чириканьем залетела птичка. Как странно: всех давно уже сьели… А эта жива и более того, так беззаботна…
Какое чудо, это был милый, крохотный воробушек! Он сел на крышку рояля и стал по ней постуктвать: ну надо же, он клевал пылинки! Такой чудесный, милый воробушек!... Улетел…

Прошло ещё несколько недель. Мучительных и холодных.
Одним февральским днём на улице послышались какие-то крики. Казалось, будто целая толпа народу бежит в школу, в ту самую, где стоял рояль, скучающий по всему живому и естественному, что его окружало раньше! И действительно, не прошло и минуты – в этот забытый, старый дом вбежало около двадцати человек: там были кричащие от страха женщины, плачущие от непонимания, что происходит, дети… Послышались выстрелы. Беззащитные прижались к потрескавшимся от времени стенам. Внезапно в здание вбежали четверо советских солдат. Из двора доносилась чёткая и одновременно какая-то неродная речь: это были немцы. Фашисты окружили здание. Из коротких перекликаний наших солдат стало понятно: всех, кто был в этой школе, хотят взять в плен. Один голос был знакомым. Это был Стефан! Он стоял, около самой двери! И непонятным было, почему в него не попадали вражеские пули, которые летели в зал сквозь дверь. Вдруг он отшатнулся и с диким криком упал, держась за ногу. Ну вот, попала…
Немцы ворвались в здание. Какая-то неистовая сила подняла Стёфу с пола, и он, хромая, подошёл к роялю, и сел на родной колченогий стул.
Воцарилась тишина. Все присутствующие были словно в ожидании чего-то. И вот, Стефан открыл крышку, да так демонстративно, с таким грохотом он нарушил эту пугающую, тяжёлую тишину. Он поставил локоть прямо на клавиши и опёрся на него.
-Ну , - начал он свою речь, - что, думаете, вот так можно просто взять живого человека и лишить всего, что у него есть? Мы вам, фашистам, что кабаны, чтобы нас расстреливать, да? Нет! Нет! Ничего подобного! – внезапно Стёфа встал и вплотную, не боясь, что в него снова выстрелят, подошёл к одному из немцев.
-Да ты, весь твой разум, всё твоё сердце, если оно вообще есть, не можешь понять, что значит слово «Война»! И тебе до поры-до времени не понять, что это такое, когда тебе полбашки сносит снарядом, а ты всё равно бежишь и стреляешь, как будто тебя родина не отпускает на тот свет! Был у нас один такой, Костей парня звали…А, что тебе говорить… Смотришь, стоишь на меня, поджав свои узенькие губки да вытаращив бесцветные глазки… Ведь всё равно ничего не поймёшь…
Стефан снова подошёл к роялю. Он оголил у инструмента все струны, подняв огромную чёрную крышку. Он увидел наполовину рассохшиеся, пыльные молоточки.
Его сердце сжалось. Он так давно не играл чего-то родного, любимого…
Стефан снова посмотрел на немцев. Он глядел на них так презрительно:
- Вагнера? Опять? Нет! Довольно! Своей земле – родную музыку!
Он повернулся к клавишам и начал играть Михаила Глинку «Среди долины ровныя…». И клавиши звучали так пронзительно, так точно и звучно! Мелодия разливалась ручейками по комнате.
Когда Стефан закончил, он как-то странно посмотрел вдаль и… упал. Упал прямо под рояль: потерял много крови. Слишком.
Снова началась какая-то паника: все бегали, солдаты стреляли, доносились крики, болезненные стоны…
Стёфа очнулся, когда уже никого не было в здании. Пришёл в себя он от боли, новой. Кто-то выстрелил ему в живот. С титаническим усилием подняв голову, он расплывчато уловил знакомое, худое, грубых черт лицо. Это был тот самый немец, к которому он подходил, перед тем, как стал играть. Он схватил обессилившего Стёфу под руки и поволок куда-то. Протащив его всего около двух метров, пыхтя и отдуваясь, он бросил пианиста, и выпрямился, решив перевести дух. Фашист повернул голову к открытой крышке рояля и подошёл поближе. Он встал прямо вплотную к старику. Инструменту было противно и не по себе от одного его присутствия.
Стефан, лёжа на полу и истекая кровью, шептал:
-Не трогай инструмент… Это мой… мой рояль… , - в глазах темнело.
Фашист без всякой на то цели или причины размахнулся, и, видим на зло Стефану, ударил по сторнам внутри рояля. Но нет, этого чёрный старик уже не мог стерпеть! Да и обшарпанная тяжёлая крышка еле держалась на нём. Кто знает, может это просто от того, что петли соскочили, а может, инструмент сам решил отомстить – крышка упала прямо на голову наклонившемуся худощавому фашисту и придавила его. Винтовка выпала у него из руки и, отскочив от пола, осталась лежать в метре от раненого Стёфы. Тогда, Стефан, который уже с трудом различал предметы, нашёл в себе ещё крупицу силы, чтобы проползти чуть-чуть и достать до тяжёлого приклада. С трудом сделав это и перезарядив оружие, выпустил, не жалея, всю обойму в немца. Словно сам Господь Бог дал ему сил…
У нашпигованной пулями двери раздалось:
-Папочка, не умирай, пожалуйста!
-Стёфочка…Потерпи…

* * *

Что было дальше?
Нет, Стефан не умер. Хотя ходил первое время он с трудом. Но потом – ничего, оправился…
Сорок пятый год, весна… Он шёл с Ниной под руку к зданию школы. Женщина первый раз за последние четыре года улыбалась. На ней было белое ситцевое платье, в руке она держала букет из свежих васильков. Рядом бегал весёлый Мишенька, который то и дело подбегал к папе, брал его за руку, крепко сжимал её и вдруг – снова убегал.
Война кончилась.
Стефан шёл молча. Нет, он не был грустным, просто его томило ожидание: увидит ли он старого друга? Нет, наверное, его сожгли… А может, всё-таки уцелел?

Нина остановилась:
-Стёфа… По-моему, здесь.

Он повернул голову в сторону недавно стоявшего ещё, старого дома. Глазам представилась картина, которая до конца дней осталась в его сердце: Высотой в метров пять, непонятная , совсем некрасивая, лежала куча расколотого кирпича., каких-то веток, палок, битых стёкол, вместо деревьев валялись обугленные, ломаные стволы… Трава была выжжена.
Стефан не поверил ничему, что здесь увидел! Он бегал вокруг недавно взорванного здания и кричал. Кричал и рыдал, хватаясь за голову! Спотыкался, падал, снова поднимался – и опять бежал… Вдруг он остановился. Стефан подошёл к огромной кирпичной пыльной горе и посмотрел пустыми мокрыми глазами вперёд. «Ты же спас мне жизнь… Не твоя бы крышка – так он бы и выстрелил снова… Господи, что же ты чувствовал, когда это случилось? Осталась ли от тебя хоть щепочка?...» - шептал Стёфа.
Он опустил глаза. И вдруг он увидел, как что-то поблёскивает на выжженной траве, не так далеко от разрушенной школы. Это что-то было совсем крохотное. Стефан подошёл ближе и увидел маленькую, жёлтенькую буковку «К». Она раньше была позолоченной, но теперь почти вся позолота стёрлась. При взрыве она чудом уцелела… Это была первая буковка названия рояля, с таблички под пюпитром. Стёфа сжал её в руке и лёг прямо на землю.
-Папа, папа, что ты плачешь?
-Не трогай папу. Он потерял лучшего друга…