Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга первая: "ХРАБР ВАСИЛЁК"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 6

Горячее и влажное мазнуло по щеке... По другой... Чужой быстрый дых пахнул в ухо, в ноздри... Кто-то зевнул со стоном и взвывом...
“Зверь!..” Василек протянул руки. Вцепился в шерсть.
— Пусти, блажной! — сказал молодой басок. — Не то кушу!..
Василек открыл глаза... Волчонок... Маленький, тощенький, лобастый... Висит и смотрит... Шерсть на брюхе топорщится... Что пух...
— Чего дышишь в ухо? — спросил Василек, отпуская. — Голодный что ли?..
— Отец-волк приказал!
— Отец-волк? — Василек приподнял голову, сел, оглянулся встревожено.
— Нет его. Увел стаю. Думали напиться. А ты наше место занял.
— Домой хочу! И ты беги!..
Василек на мост глянул... Лежит поперек звездного неба... Как тот брус на воротах...
— Отец-волк тебя понюхал. Сказал, ты надежный. Велел послужить.
— Да какая от тебя служба! Дохлятина!
— Я тоже понюхал тебя. И ничего не понял...
— Беги. А мне наверх надо, на мост.
— Сам полезешь?..
Василек, не отвечая, встал. Нащупал уступчик. Вцепился в куст, руки-ноги были как не свои — дрожали бессильно.
Забыться бы снова... Песок такой мягкий... Что теперь исправишь. ..
Василек оглянулся. Волчонка не было. Как он быстро исчез... Есть у него дед?..
Или только отец?..

Чистый берег... Река вроде бы не движется... Но тихий шепот от нее... Усыпляющий... Спокойный...
Почему она Луну не отражает?.. Василек думал об этом, выискивая, куда ступить, за что схватиться... Может потому, что она-тоже молодая? Вбирает все в себя. Держит в себе, не выпускает. Пока насытишься, поймешь... Пока заматереешь...
Ох, какие длинные кусты... Перепутались, переплелись... Будто нечесаные волосы... А он, как малая букашка, ползет и ползет...
Что знал дед? Что понял? Ради чего пошел на битву?.. А что знает он, Василек? День прожитый помнит. А что было до того? Ни следа, ни намека в памяти...
Почему люди боятся? Почему о храбрах — тайком?.. Недовольны? И молчат?..
Недовольны — чем?.. Сыты, одеты, в тепле... Вокруг лес, многолик и многоцветен...
Может, собой недовольны? Не любят лес? Не верят змеюнам? Или любят? Или верят?.. Василек заплутал в своих вопросах. Не хотел их больше. Пробовал, тряся головой, отгонять. Но они опять выскакивали. Опять жалили-кусали...
“На чужой сторонушке рад родной воронушке...” Дед присказывал так. И батюшка с матушкой про чужбину поминали.
Куда они стремились, родичи? Разве знали сами об этом? Как попали сюда? Где их родина? Почему забыли свой путь? Какая болезнь-лихоманка поразила их память? И его память, Василька,-тоже?..
Дед говорил, что храбром быть — страшно. Василек видел ночной бой на мосту — Василек понял деда. Храбр — как жертва богам. Он обречен на боль, на лишения. И на одиночество?.. Он знает, что умрет. Остальные знают, что будут жить вечно — в тепле и сытости.
Но какому богу отдают храбра? Кого хотят умилостивить?

И почему — так? Почему самых лучших — в жертву? Дед умер — зачем? ради чего?.. Ему словно знак подали. Собрался. Попрощался. Ушел. Радостный, довольный. Как на праздник...
Что такое смерть? Возвращение — как называл дед? Переход в иной мир — другие порядки, другие люди, другие реки и деревья?..
Васильку против сердца и то, и это. Возвращаться ему некуда. В иной мир его не тянет — свой не надоел...
Он поднялся на мост и увидел смерть совсем близко. Дед лежал, спокойный и строгий. Лицо было как изба, чьи ставни закрыты, и дверь заколочена.
Василька поразило сходство дедова лица с черной рекой внизу, — сходство начала жизни и конца. Река тоже все вбирала в себя и не отражала звезд и Луны. Василек принял это за признак жадной молодости. Но, может быть, не так? Может быть, и она мертва? Но она движется. Возможно ли мертвое движение тут. Василек услышал дедовы слова о бесконечном повторении одного дня. И понял, что мертвая подвижность — может быть. А вдруг черная река внизу — это и есть их мертвое время?..
Две противоположные мысли пришли к нему: про молодость реки и про ее мертвость. И та, и другая похожи на правду. И в ту, и в другую можно верить. Значит, есть две правды? И человек сам выбирает, которая по душе? А если есть две, то может быть и третья? И десятая? Так что ли?.. Может, правда — не снаружи человека, а внутри? Каков сам, то и выбирает. Каков человек — такова его правда...
— Что встал, как дубина? — сказал чей-то голос, и Василек подпрыгнул. Почудилось ему — дед ожил.
Но дедово лицо — не шевелится, и дедово тело все так же страшно распахано мечом...
— Торопиться надо! — сказал тот же голос.
Василек оглянулся и увидел, что сзади, возле перилец мостовых, сидит волчонок.
— Ты откуда? — удивился Василек.
— Предлагал тебя перенести, — проворчал волчонок. — Один прыжок — и тут. Не хочешь — сам ползай.
— Как быть-то? За своими, что ли бежать? За батюшкой?..
— А тело бросишь? Ну, как потопчут?
— Правда, твоя. Куда положим-то?
— Укажу... Волчонок потрусил впереди. Василек прижмурил глаза, подхватил дедово тело — легкое-то какое! — и пошагал следом.
Зашли в ворота. Свернули вправо, вдоль частокола. Возле одинокой сосны положили деда на подушку из хвои да брусничных листьев.
— Теперь поспешим! — сказал волчонок. — Садись на меня!
— Раздавлю ведь...
— Погоди молвить...
Волчонок лязгнул зубами, будто муху поймал. Воздух вокруг него шевельнулся-затуманился. Туман загустел, очертился резкой границей... Перед Васильком стоял огромный черный волк и смотрел насмешливо.
— Так ты не малыш? Зачем притворяешься?
— Я младший сын отца-волка. Маленький детеныш. Если нужно, беру стайку минут из будущего. Стайку сильных минут. А будущему отдаю нынешние, слабые минуты.
— Значит, из-за меня в будущем тебе страдать?
— Отец-волк приказал. Садись! Не продлевай время зря! Василек бросил взгляд на деда — удобно ли ему — и вскочил волку на спину. Руками вцепился в длинные жесткие пряди, босые ноги зарылись в шерсть.
Волк оглянулся, шагом дошел до ворот и — скакнул через реку. Свистнул ветер, ударил по Васильку и вниз упал. Звезды вздрогнули и перемешались. Луна отскочила назад.
Дальний берег надвинулся, явил свои картины — свои деревья, полянки да болота. И вдруг их сдернул, унес новый удар ветра. Это волк скакнул другой раз.
Иное выплыло — иные деревья, пригорки. Увиделись на миг. И пропали. Волк скакнул третий раз.
Василек закрыл глаза. Муторно было от внезапных перемен. Естественный и приятный порядок: движешься, а лес вокруг тебя хороводит. Ближние деревья назад уходят, дальние вроде бы вперед забегают. Чуть побыстрее, и мелькание солнца между стволами — как веселый разговор: душе от него легко, и на лице улыбка.
Но так быстро, как сейчас! Так резко меняя картины!.. Глазам больно, и в животе холод.
— Что притих? Спишь, али томишься?
— Маюсь! — буркнул Василек. — Чего не скачешь?
— Слазь!..
Волк, встряхнулся, подбросил ездока, снова принял его на себя и подшлепнул-подтолкнул упругим боком. Заорал Василек, вылупил глаза, руками-ногами задергал — да не удержишься! Покатился по мокрой блестящей траве, оставляя темный след. Запищали под ним травинки по мышиному, и чудно было Васильку впервые слышать голос травы. Восторг его обуял, влился в него вместе с пряным травяным запахом. Останавливаться не хотелось, даже и невозможно было, и Василек, ошалев, метался туда-сюда. То полз на четвереньках, задыхаясь, то снова катился. Так нужно было, так требовали голоса травы, Василек понимал это без слов и раздумий, ослушаться невозможно. Мир леса был для него более внятным, чем людской мир...
Надышался и накатался он не скоро. Лежал на спине и, повернув голову, разглядывал былинки. Все они одинаковы, как сестрички-близняшки: из толстенькой крученой ножки три длинных зеленых лезвия, а между ними на голом стебле белый цветок о пяти лепестках, покрытых густыми волосинками. Травинки виделись черными при лунном свете, но умом Василек понимал, что они зелены.
Что-то вдруг нарушило его безмятежность — он вспомнил про деда. Вскочил, оглянулся. Неподалеку дергалась-волновалась трава. Там волчонок — снова маленький, жалкий, лобастый — катался, покряхтывал, путался в стеблях.
— Зачем сюда привез? — выкрикнул Василек, впадая в гнев
— С Тугарином заодно?..
Волчонок фыркнул, подымаясь. Отряхнулся, ушами пряданул, глянул вроде бы виновато.
— Это белун-трава! — сказал примирительно. — Покатался по ней — теперь тебе внятен язык живого, и живому внятен твой язык...
— Тебя я и без этого понимал! Зачем сюда привез?..
— Глянь в тень! — волчонок обиделся, морду отвернул. — Иди к бабке, проси воду мертвую...
Луна светила слева, и левая сторона поляны была в тени. В темноте притаилась избенка — прилипла, прижалась к лесу. Чем ближе Василек подходил, тем лучше видел ее. Кособокая, сложенная из трухлявых бревен, она стояла на двух столбах. Кора со столбов не была снята, и Васильку помнилось на миг, что изба — на куриных ногах. Вспомнил, как утром торчал среди куриц на своем дворе. Как озоровали с дедом. Вздохнул...
— Я тут буду ждать! — шепнул волчонок. Он крался рядом и был в темноте невидим... Вместо лестницы-крыльца к двери вел корявый ствол с обрубками веток. Он в землю врос — давно тут лежал... Василек вскарабкался, стукнул кулаком в дверь.
— Кого бесы носят? — спросил хриплый голос изнутри.
— Пусти прохожего, бабушка!
— Ежли пущу, так съем! Не боишься?..
Хозяйка открыла дверь и встала в проходе. Было от чего испугаться, и Василек отшатнулся. Но сказал смело:
— Авось не съешь!..
Белые патлатые волосы торчали у бабки во все стороны. Будто нещадно драла их ногтями, да тут её и прервали. Длинное лицо лепилось как-то сзаду наперед и загибалось крючком. Верхняя губа была непомерно велика, и два острых клыка торчали из-под нее. Кончик бугристого носа был расплющен, будто на него наступили. Пучки белых волос висели из ноздрей. Узкие глазки смотрели с натугой. Другая ночь была в них — беззвездная и безлунная, похожая на тягучую воду под мостом. По лбу и по щекам были разбросаны большие бородавки-шишки. Они жили своей жизнью, отдельной от жизни лица. Медленно — все разом — опадали и так же медленно — все разом — вздувались; красные, мясистые,-того и гляди лопнут. Словно танцевали некий танец...
— Русинич? — спросила бабка, дав себя рассмотреть. — Как же ты от змеюнов-то оторвался? Видно, кто-то из лесу помог?.. Она глянула мимо Василька — тьма во тьму; повела головой раз и другой.
И носом засопела-забулькала, будто внезапно простыла. Василек испугался за волчонка, затаил дыхание, напрягся, не смел обернуться.
— Входи, гостюшка! — пригласила бабка и улыбнулась, бородавки встопорщила. Кинула еще взгляд на полянку. Да исчезла в избе...
— Фу-у!.. — Василек дух перевел. Оглянулся на пороге — никого не видать. И вошел, прикрыв за собой дверь.
В избе было тепло и просторно. Огонь горел в печи. На лавке лежал черный кот, спал. В углу, на полочке, столбиком торчал филин, часто двигал горлышком, желтел глазами.
Бабка металась между печью и столом, напоминая Васильку то, что видел днесь у Торопки и других мужиков. Металась и приговаривала, и голос был мягкий, домашний.
— Вишь, дровишки-то, славно занялись. Кривы, корявы, залегли, как павы; а как стали горячи — облизали кирпичи. Соколик явился, порадовал старую. А я, бабушка Языга, не такая и злая, как бают. Бают ведь, молви? Нет, лучше молчи — не то осержусь... Встал-то пошто?

Садись да углядывай, что в рот просится. Всякая птица своим носом сыта. Клюй, коли уж объявился. С блинчиков начни. Блин не клин: брюха не расколет. А вот загадка тебе. Слыхал ли такую? “Капнешь на плешь, плешь обдерешь — и на стол принесешь”. Молчишь? Недогадлив. А недогадлив — так и не повадлив... Про блины загадка. Ешь, ешь. Сечка сечет, деревяшка везет, кувшин-мувшин поворачивает. Это я про нож говорю, про ложку, что в рот несет, да про язык, что помогает жевать. Ведал, как бабка разошлась? Аи да бабка Язы-га — что ни слово, то коврига! На сто лет решила наговориться! Хотя какие там сто? Лето здесь одно-одинешенько. Такое же горемычное, какш... А что скушать обещала — плюнь и забудь! Это я снаружи злая — места своего ради. Тугарин сказал отпугивать — значит, надо! Снаружи скажешь, ветры ему передадут, он и доволен. Он меня посадил сюда — он и прогонит, ежели прогневаю. А я не жажду отсюда! Была кикимора болотная, а стала бабка Языга. Шутка ли!.. Ты ешь, ешь, наворачивай. Я не змеюн. Без колдовства еду готовлю, сама. Управляться у печи — душевная услада. “Мать толста, дочь красна, отец горбоватый, сын кудреватый”. Ну-ка молви, что это? Да прожуй, прожуй сначала, не давись! Как же ты не ведаешь! Это печка да огонь, да кочерга, да дым... Давно я живого люду не видела, давно живого духу не слышала. Никого да никого. С тех пор, как Рус был... Ой, да что это я не об том! Голова дырявая, руки-недержухи. Забредет молодец — хоть со стыда сгори. Каждый его шажок потом перешагнешь, каждое словечко вдругорядь шепнешь, каждое кушанье, что ему давала, с аппетитом сведаешь. Молодцы вы молодцы, перевелись вы нынче, Тугарин вас повывел. И ведь без меча, без крови, — сильно могучий кудесник!..
Бабка погрустнела, присела напротив Василька, подперла голову руками и стала глядеть, как он таскает деревянной ложкой кашу из горшка. Глядела-глядела, да и позевывать стала.
— Четыре четырнушки, пятый карандушка. Волокли они кривуленку через тын да уленку, — пробормотала сонно и невнятно. Руки сложились, голова на них упала, сон одолел, и бабка Языга захрапела раскатисто.
Василек доел кашу, облизал ложку, квасом запил, встал да поклонился бабке спящей.
— Благодарю, что угостила, что словом добрым приветила! А теперь, не обессудь, возьму я у тебя водички мертвой — деду моему на пользу. Где она, сам не ведаю, тебя сморило, — на товарища моего надежа! А ждать невмочь, извини!..
Василек шагнул к двери, взялся уж, было за ручку, да визг его оглушил. Василек обернулся — и вовремя.
Бабка Языга и не думала спать. Стояла — легкая, косматая — и швыряла в него всем, что было на столе. За корчагой летела сулея, за поставцом — баклага,..
Василек ловил да кидал под ноги. Или уклонялся... Грохот и визг были неимоверные. Тут ещё филин подбавил шуму — заухал, захохотал. А черный кот и не шевельнулся — дрых себе на лавке по-прежнему.. .
Обман! Грабеж! Лихоимство! — визжала бабка Языга и брызгала слюной. — Не испросив! Не отслужив! Тайком! С товарищем тайным!..
Отслужу! — сказал Василек. — Думал, ты спишь!..
Вот это правильно! Это по-людски! — бабка заворковала как ни в чем ни бывало, и обычный ее голос после визга слышался как шепот. — Добрый ты молодец! Прекрасный ты витязь!..
Какую службу-то задашь?
Службишку, а не службу!.. Тебе же все равно за живой водой надо... Отольешь мне капельку живой-то водички?.. Ладно?..
И только? Зачем тебе?
Экий ты... недоверчивый!.. Не родит у меня огород... Отольешь водички живой — возьмешь моей водички... Мёртвенькой... Ты уж отслужи! Ты уж не забудь!..

— Прощай, бабка Языга!..
Василек открыл дверь, спустился на поляну.
— Прощаю, касатик! — бабка стояла на пороге, щурилась, моргала,
— Иди в избу-то! Замерзнешь, простынешь...
— Да уж зови волка своего! Давно его чую! И тебя бы давно сожрала! Кабы не был ты нашим, лесным! Свой ты — хоть и русинич! Родич нам!.. Что остолбенел? Хороша загадка? Мастерица я загадывать ! Умелица!..
Бабка захохотала, и нотки недавнего визга зазвучали в ее голосе. Далеко было слышно...

Глава 7

Тугарин спешился у парадного крыльца. Бросил поводья зевающему змеюну. Тот мешковато засеменил в сторону конюшни.
Спали терема. Темными горами высились. Дремала — в обнимку с копьями — стража на каждой из трех стен вокруг Городища.
Было спокойно. Так было, как им заведено навеки. И все-таки что-то изменилось. Дед Иван вылез на поединок. Зачем ему это? Погибнуть возмечтал? Сдвинуть равновесие? К мести воззвать?..
Забыл, старый дуралей, с кем имеет дело. Забыл, что ничего не стоит оживить его вонючий труп и выставить на посмешище. Будь снова и благодари!..
И чего ему надо было? Неизменность притягательна и совершенна. Неизменность равна вечности. Каждый человек жаждет сытой и теплой неизменности...
Он ли, Тугарин, не велик! Он превратил то, что ему угрожало, в то, что держало его! Он сделал русиничей опорой своего правления!
Если бы они знали, что живут на роли пугал огородных! Если бы вспомнили, как сильна их стать! Если бы вспомнили, кем были!
Свое, отдельное, они потеряли. А общее — нет. Живет подспудно то, что их объединяет.
Общее выводить надо по-другому. Но как?
Нужно, чтобы думали только о нем! Надеялись только на него! Верили только в него! Ох, как это нужно!
Тогда будут как овечки. А он — пастух. Навеки. Потому что если не навеки завоевывать власть — зачем ее вообще завоевывать!..
А ему власть нужна дважды. Он от рожденья обделен ею. Захват власти — его вызов судьбе. Его борьба... Ведь предсказано было, что он умрет от русиничей, от их семени.
Разве глупый старик исполнил предсказание? Разве мог исполнить? Разве безумный наскок на мосту — сигнал тревоги?
Да и стоит ли так верить предсказанию! Кто был провидец? Человек, лишенный свободы им, Тугарином. Не сумел удержать свободу — значит, не достоин он. Значит, его суровые слова — выкрик досады и ничего больше. А ведь в этих словах его, Тугарина, предсмертный хрип. Его, Тугарина...
Что он сумел противопоставить? Он истребил русиничей. Испепелил их землю огнем, залил водой. Необузданный он тогда был, молодой. Впервые познал вкус повелевать. Ибо овладел волховством и чародейством и прибрал к рукам тайные силы.
Перестарался тогда, конечно. Увлекся уничтожением. Как он метался, опьянев! Как топтал землю русиничей! Сколько лишнего шума и грома наделал! И чуть не выпустил из виду быстрые ладьи... Птицами помчались они от гибнущего берега...
Он, Тугарин, оглянулся тогда на землю русиничей — не мог от неё оторваться... И увидел, как жадно дожирает вода всё, что не успел огонь...
Полетел за лодьями. Невидимый, грозный... За свое бессмертие... Против своей гибели...
Эти жалкие соринки держались кучно. Шторм не успел их ещё разметать...
Он, Тугарин, усмирил шторм. И обвел скорлупки магическим тройным кругом, разорвать который могла только его воля...
Он, Тугарин, к этому времени всего лишился. Дружину отдал. Сына любимого оттолкнул. Жену потерял. Друга заточил...
Но взамен обрел могущество. Овладел островом. Одно другого стоило... Вроде бы, стоило... Конечно, стоило...
Только вот сын... Сына бы вернуть... Не его ли надеялся сыскать в свое нынешнее отсутствие?..
Тугарин вздохнул, будто пробудился. Глянул вокруг — никого. Масляная плошка тускло светит... Запах печеного теста... Разленились!.. Блаженствуют!..
Заскрипели доски под его тяжелыми шагами. Лестницы да переходы метнулись навстречу.
Ворвался в любимую горницу, переступив через храпящего змеюна. Тот вздымался над порогом, словно туча над окоемом.
Печь была истоплена. Ласковое тепло обволокло. Три свечи горе ли на столе. Тени шевельнулись, как он вошел. Да тараканы зашелестели.. .
Тугарин поморгал, чтобы дремоту прогнать. Хлопнул себя по щеке. Достал рисунок острова, развернул. Поставил свечи по краям. Затаив дыхание, повел по рисунку пальцем.
Пещеры были подо всем островом. Одна на одной, как пчелиные соты. На сколько они уходили вглубь — неизвестно. На чем держался остров — непонятно. Столько царств, перенасыщенных жизнью! Подчиненных Тугарину! Его силе — его колдовству!.. И все — неизвестно на чем держатся. На тоненьких подпорках... На перемычках между пещерами...
Только он знает про это... Лишь ему по плечу тяжелая тайна... Главное — в обитателях пещер. В том, что они прятались, не являлись по зову...
Тугарин сложил рисунок. Спрятал обратно в стол. Поморгал. Хлопнул себя по щеке. Спать хотелось.
Власть не даёт покоя. Натешиться можешь. Возвысить главу. Кого-то казнить. Кого-то помиловать... Но покоя и свободы не жди...
Гнев подкрался неслышно, будто пардус. Ударил когтистой лапой по спине. Тугарин вздрогнул. Метнулся к стене, где висели мечи да палицы. Руки-ноги дрожали. Голова тряслась. Нет, не успеет... Задохнется от гнева...
Тугарин подбежал к двери. Отворил. И ну давай острыми своими сапогами пинать спящего змеюна в мясистые бока.
Сапоги словно в тесто входили. Тугарин хакал, взмахивал руками, выкрикивал обиженно:
— Пироги пекут!.. Разленились!.. Блаженствуют!.. И снова повторял то же самое...
Змеюн открыл глаза, поморгал очумело, попытался отпихнуть сапоги.
Тугарин ударил в голову. Голова качнулась, что-то в ней булькнуло, и змеюн проснулся окончательно. Вскочил, вытянулся, в маленьких глазках промелькнули страх, обида и преданность.
Слушаю, хозяин!.. Чего изволишь?.. — запричитал, вклиниваясь между выкликами Тугарина.
Бессона зови!.. Живо!..
Змеюн крутанулся, взвихрил воздух, исчез. Легко было исчезнуть в полутемных переходах Детинца...
Тугарин, взбодренный гневом, шагал по горнице, ожидая. Обитатели пещер прятались, ускользали. Не слушались и не вступали в переговоры.
Значит, кто-то ими управлял? Ведь не могла же у них быть своя воля! У них — осколков его желаний. У них — случайно живущих...
Значит, бунт возможен оттуда — из-под земли? Значит, нужно снова отправ ляться туда? И возможно, не одному?.. Какие царства ему помогут? Оборотни — те конечно... Те почти свои... Злыдни да бесы — не откажут. Он их надежно перессорил... Звери — может быть... Кикиморы да ведьмы — поддержат... Водяники — поди, угадай, что им в голову притечет... Лесовик — лучше не думать. Непонятный и неприятный. Что ему надо? Кто ему по сердцу? Как его прибрать к рукам? Вроде бы слушает, но думает о своем. Вроде бы подчиняется, но, не сгибаясь, — всегда оставаясь равным. А равными быть невозможно. Всегда кто-то сильнее — в мыслях, в желаниях, в поступках... Неприятно даже быть рядом с ним. К поклонению привык Тугарин. Кто не признает его величия, — тот опасен. Лесовик на сегодня — самый опасный...
— Звал, хозяин?..
Это Бессон. Ишь, как свободно держится. Но поклонился глубоко. Знает свое место. Что пригожий да статный — не отнимешь. Что верный да услужливый-тоже, правда. Нет в нем червоточинки, которая в любом русиниче сидит. Почему такой? Может, потому, что нет в нем воспоминаний? Потому, что здесь он родился, в лесу? Потому, что побочный... Нет, не думать об этом!.. Другой бы предал воелителя, занесся бы! Ведь оставался наместником! Но этот не предаст. По нему видно.
— Здравствуй, Бессон! Жениться-то не успел без меня?
— Шутишь, хозяин? Что ж! Хоть шуткой, хоть смехом, да шло бы дело с успехом. Моя невеста — служилое место. Моя семья — ты, хозяин, да я...
Складен да ладен, племянничек дядин. Матушку-то видел?
Нет, хозяин. Из-за меня, ее бабы изгрызли, ведаешь. Из-за того, что родился.
Служить стал тебе... А теперь вдвойне грызут...
— Что так?
— Братец появился. Василек. Вскоре после твоего отъезда.
— У тебя? Брат? Что ж ты молчишь?
— Да разве эта новость первая!
— Что ж первей-то, Бессонушка?
— Мужики в лес бегают, за ограду. Брагу хлещут, змеюнов споить норовят. Грызутся между собой. Завистливы да жадны. Воруют. Ни во что не верят...
— Детей хотят?
— Что ты, хозяин! Дети им не нужны! У них даже ругательство такое...
— Ну, что замялся? О тебе, что ли ругань?
— Они говорят: “Чтоб тебе второго Бессона родить!..”
— А ты не обижайся! Ведь и в самом деле их предал!..
— Не так, хозяин!
— А как же тебя понимать?
— Они всем тебе обязаны. Ты — бог живой! Они обязаны тебе служить! И не понимают!.. Поэтому я отказался от них...
— Но ведь любишь их?..
— Матушку и деда...
— Дед погиб только что. Напал на меня. Я его убил.
— Оживи его, хозяин! Он глуп, как ребенок. Я его вразумлю!
— Пойди и возьми тело на мосту. Попробую оживить!..
— Будь славен, хозяин!.. Бессон поклонился в пояс и выбежал... Предан и не очень умен. Сам пришел. Змеюнов наслушался. Может, зря это, чтобы дети не рождались? Может, они все, как Бессон, прибегут на службу? Но ведь явлено в предсказании: Тугарина ждет гибель от семени русиничей. То есть, от потомков. Лучше поверить в это, чем на своей шкуре проверить...
Познакомиться надо завтра же с этим... Васильком. Выяснить, каков он. Выяснить, как посмела его матушка снова... Ах, как она хороша, его матушка Василиса!
Если Василек умен... Если предан и умен... То что?.. Два пути возможны. Отстранить Бессона и поставить наместником Василька. Или поставить Василька вторым наместником...
Что будет, если убрать Бессона? Это встряхнет русиничей, создаст видимость перемен. Будут ждать чего-то нового. Хорошо ли это? Увидят, что новый наместник оставил все по-старому, и станут недовольничать. И недовольство может быть сильнее, чем теперь. Получится новая волна недовольства. Зачем она нужна!
А если будет второй наместник? Да еще брат первого? Что тогда? Четыре глаза лучше двух — приглядки больше. И за русиничами будут глядеть, и друг за другом... Преподнести “второго” можно будет пышно. Рожденные в лесу Тугарина любят! В Тугарина верят! Идут к Тугарину!..
Не побегут ли другие женщины в лес — детей зачинать? Не побегут. Не захотят. Матушку Бессона язвят, но сами давно решили, что дети — морока и мука. Зачем им двигаться, если вокруг все неподвижно. Зачем отдавать, если привыкли только брать.
Решено — надо пестовать второго наместника. Надо привечать его и приучать к себе. Надо змеюнов подтолкнуть — пусть жужжат ему в оба уха. Надо вести к тому, чтобы он тоже отказался от семьи, от родных. Надо его сделать более рьяным, чем Бессон...
Где сейчас этот мальчишка, этот Василек? Спит, небось, в избе, и нет ему дела ни до чего. Можно подождать до утра. Но лучше проверить. ..
Потому что, с одной стороны, он — брат Бессона. А с другой стороны, он — семя русиничей...
От этой мысли Тугарина передернуло. Что за участь ему выпала! Ему, чадолюбивому в сердце своем. Ему, семьянину...
Бояться детей! Своих и чужих! Без разбора!..
Давнее предсказание ударило метко и поразило больно. Если бы верный сын был рядом! Которого можно не бояться! С которым можно поделиться тайнами!..
Тугарин достал из сундука, что стоял возле стола, в углу горницы, золотое блюдо и посмотрел в него. Чуть заметные синие тени шевелились на гладко отполированной поверхности.
Тугарин положил блюдо на стол. Вынул из того же сундука золотой кувшинчик. Снял крышку. Встряхнул кувшинчик, и из него посыпалась тонкая струйка белого порошка.
Змейку нарисовал белый порошок. Она проползла — по кругу — от края к центру блюда.
Тугарин закрыл кувшинчик. Бережно убрал в сундук. Склонился над блюдом.
— Василий, сын Василисы-матери! Зову тебя!.. Порошок затрещал, загорелся. Язычки пламени, словно волоконца веревки, свились-переплелись в единый факел. Тугарин отшатнулся.
В огненном кольце, в огненной петле-удавке появилось темное пятно. В том пятне был виден юный человек, скачущий на волке.
— Василий, сын Василисы-матери! Заключаю тебя в кольцо и пентаграмму! Не таись от меня! Дай побыть рядом!..
Говоря, Тугарин чертил руками невидмиые фигуры. Когда закон чил, опустил руки, — стали слышны посвист ветра и упругий волчий скок...

Глава 8

Бессон был озадачен. Хозяин явился. Хозяин сердитый. Хозяин ничего не спросил о живой воде.
Он, Бессон, из кожи вон лез, употреблял все влияние наместника, — лишь бы выведать хоть что-то. Рассылал змеюнов — сначала по трое, затем по пятеро. Многие до сих пор не вернулись... Дал приказ домашним змеюнам — выспрашивать, вынюхивать. Шустую... Даже ворожить пробовал, подражая хозяину. И ничего не получилось...
Призвать бы птиц! Послать бы на розыск! Птицы наверняка видели, где она, неуловимая живая вода. Заставить бы их! Но это лишь хозяину под силу.
Быть бы самому птицей! Уж он бы вызнал, что надо, ничего бы не пропустил!..
Бессон вспомнил, как рассказывал хозяину про мужиков. Про то, какими противными стали. Гадливость шевельнулась... Презрение...
И вдруг простой вопрос поразил. Если бы не пришел он к хозяину, каким был бы сейчас?.. Таким же, как эти?.. Неужели таким?..
Кто мог вознести?.. Матушка с ее вечными разговорами о детях и только, о детях? Батюшка, погруженный в мысли о боге да в записи на берестах? Ершистый дедуня, втихомолку тоскующий о прошлом? Или бабуня — кумушка любой чистой и нечистой силы?..
Только Тугарин был велик сам и мог возвеличить. Мудрый и простой. Сильный и справедливый. Перед ним хочется склониться, приятно согнуть спину... Если бы заумь батюшку не одолела, он бы тоже в нем бога нашел, в Тугарине...
Если бы грозно и зримо стоять над этими, что пьют и жрут в своих избах! Если бы каждого, кто ступит за частокол, делать холодным трупом! Тогда бы страха было больше! И порядка!..
Тугарин добр, и это необъяснимо. К чему ведет доброта кроме распущенности и безнаказанности?..
Когда родился Василек, Бессон был потрясен. Уже второй раз у матушки ребенок.
У нее, единственной... Может, она сильнее Тугарина? Или хитрее?..
Так хотелось домой забежать — посмотреть на братика. Так хотелось глазами своими, руками своими увериться, что чудо произошло!
Но Бессон отказался от родичей — Бессон не мог появляться дома. Он отдал себя Тугарину — свой дух, свои помыслы... Обратного пути нет...
Вот и частокол... Бессон оглянулся. Два змеюна брели сзади, сонно моргали, посвистывали носами. Лунный свет превращал их туши в бесплотные тени.
Если бы сделать частокол сплошным... Без ворот... Удержало бы это русиничей?.. В муравьев бы они тогда превратились. Щёлочки прогрызали бы...
Мост перед ним — прямой, длинный и чистый. Прямой — да! Длинный — да! Но чистым он быть не должен... Труп деда на мосту — где он? Тугарин ясно сказал: пойди и возьми на мосту!..
Тревоги за деда не было у Бессона. Пока шел сюда, про деда почти не думал. Ну, набедокурил, нашалил. Тугарин простит и поправит. ..
Но теперь появилась тревога. Что-то было не так. Не по словам Тугарина...
Бессон щелкнул пальцами, вытянул правую руку вперед.
— На ту сторону! Быстро! Не лежит ли там кто?..
— Кто? — рявкнули змеюны в один голос.
— Тело! Труп! Человек! Русинич Иван!..
Бессон заорал и стал противен самому себе. Но не потому стал противен, что заорал — показал несдержанность. А потому, что хотел добавить к выкрикам: “Дед мой!..” И не добавил...
Змеюны — плюх, плюх, — пошлепали, покатились, поструились по мосту. Чем дальше они становились, тем быстрее двигались.
Бессон потер глаза рукой и отвернулся. Лучше не смотреть на змеюнов. Что-то непонятное и неприятное есть в их перемещении.
Он сошел с моста. Вернулся к воротам. Осмотрел скобы. Поискал поперечный брус. Нашел... Поднял...
И тут увидел деда... Не поверил глазам... Снова их потер... Бросился к воротам. И заорал, заплясал на месте, замахал рукой. Пускай возвращаются...
Дед лежал на подушке из хвои да брусничных листьев. Бессон посмотрел на распоротое плечо, на разломанную кольчугу. Вздохнул.
Чего старикам надо? Чего не сидят спокойно? Зачем лезут вперед?.,
Безумные дряхлые мальчишки! Какая от них польза! Какие подвиги! Молодых пристыдить хотят! Посрамить своей трясучей удалью!..
Какие вообще подвиги, если все налажено и обеспечено! Подвиг нужен там, где бессилие перед своим делом. Где нет надежды на совесть, умелые руки да сметливую голову...
Выскочил дед на дорогу, как ночной тать. Помахал мечом. И лежит теперь, изуродованный...
Как будет смотреть, когда оживет? Что будет чувствовать?..
Бессон помнил его шершавые руки. Кругляки мозолей, натертых веслами. Беспомощные рассказы, которые часто спотыкались и замирали. Какая-то большая беда над землей... Большое горе... Не трогало это Бессона. Слишком вяло рассказывал дед. Слишком неуверенно. ..
Что было в его глазах, когда Бессон ушел? Когда отказался от родичей?.. Почему сейчас об этом подумалось? Почему раньше такие мысли отпихивал?..
Как матушка отнеслась? Наверное, постаралась понять. И поняла?.. Батюшка - тот давно в себе носил что-то неспрошенное. Мучился. Будто предвидел, что Бессон уйдет... А бабуня, думается, вовсе не страдала. Перетерпела, перемолчала. Она в семье самая сильная...
Змеюны показались в воротах. Назад не торопились, ползли, как улитки...
Наклонился Бессон. Протянул руки, чтобы деда поднять. И увидел, как земля под мертвым телом сжалась, отпрянула. Словно не захотела отдать того, кто на ней лежал...
Распрямился. Отступил. И земля расслабилась, приподняла тело. Позвал:
— Поднимите его! И несите к Тугарину!.. Ткнул повелительно пальцем в сторону деда. Змеюны приблизились. Один стал в голове, другой — в ногах. Потянулись к телу... И тут — быстрый треск, и быстрый гул — большая ветка упала на покатые спины.
Упала больно, хлестанула одну спину иглами, другую-толстым комлем.
Змеюны ткнулись в тело. Завыли, извиваясь...
Ветка хлестанула по спинам ещё раз, подпрыгнула и воткнулась в землю между змеюнами.
Kopoткий и сильный шелест послышался. Бессон поднял голову. Со всех сосен, что были вокруг, вниз летели шишки... Словно проливные дожди... Словно птичьи стаи... Словно пчелиные рои...
С ближних сосен — просто падали. С отдаленных — скользили по невидимым горкам...
Они подлетали к ветке и замирали, налепливались одна на другую. Ветка, словно костяк, приняла на себя груз, объединила шишки, позволила им составить некое подобие человеческой фигуры.
Трава вылезала из земли, мелькала голубыми стрелками и перевязывала шишки там, где должны были сгибаться руки-ноги уродливого чучела.
Два белых цветка, — вращаясь, порхая, — заняли место глаз... Бессон, окаменев, наблюдал, как складывалось, напухало тело, как округлялась голова, как — завершающий миг! — маленькие шишечки встали во рту вместо зубов.
— Прочь отсюда! — сказало чучело скрипучим голосом и ткнуло в спину одному и другому змеюну. Змеюны задрожали и посмотрели на Бессона.
— Останьтесь и возьмите труп! — сказал Бессон.
— Ты кто?.. — чучело выплюнуло шишку и угодило Бессону в лоб. Кожу на лбу стало саднить — видно шишка сорвала кусочек.
— Я Бессон, Тугаринов наместник! А, ты кто?..
— Лесовик!
— Владыка лесной?
— Ты сказал правду!
— Но Тугарин выше тебя! — выкрикнул Бессон, досадуя, что повеличал противника.
— Не трогай тело! Уходи!
— Это мой дед! Тугарин оживит его!
— Иван не хотел! Просил, чтоб я похоронил!
— Не отдам деда!..
Бессон выхватил меч, висевший на левом бедре.
— Руби!.. — Лесовик подзадорил и хохотнул насмешливо — словно шишки внутри себя пересыпал. Бессон замахнулся и с плеча, не жалеючи, обрушил меч.
— А-ах!..
И повалился на спину, ослепленный и оглушенный. Потому что посла его удара Лесовик рассыпался. И все шишки, сколько их, было, пробарабанили по Бессону. Каждая ударила, царапнула, скребанула.
А еще ветка хлестанула резко по лицу и комлем разбила нос. Кровь потекла горячо и быстро. Бессон поднялся. Слизнул раз, другой, — бесполезно. Он плотно сомкнул губы, позволил крови течь и капать с подбородка. Обернулся.
И снова поднял меч. Ударил.
— А-ах!..
И снова упал, ослепленный и оглушенный градом ответных ударов. И снова ветка хлестанула по ободранному лицу. Вскочил. Повернулся. Поднял меч.
— А-ах!..
Ответный град. И боль. И кровь. Что-то зазвенело в голове. Земля сдвинулась и поплыла из-под ног. Падая, он выставил меч. И когда ветка хлестанула, она попала по мечу, а не по лицу. Верхушка ветки отвалилась. Иглы посыпались, втыкаясь в Бессона.
Он поднялся, полу-человек — полу-ёж. Обернулся. И поднял меч... И тут началось невообразимое.
Ягодные кусты начали его щипать за ноги. Травинки вонзали в него свои пики. Земля колебалась, не давая стоять. Сосны гудели и кидали новые шишки, новые ветки.
Звон в голове усилился. Все кружилось перед глазами. Где Лесовик? С кем сражаться?..
— Тугарин, ты велик, помоги мне! — позвал Бессон, падая и продолжая бестолково махать мечом.
— Не быть тебе живым! — сказал голос Лесовика.
— Держись! Доспехи надеваю! — прорвался сквозь гул и звон Тугаринов голос, прошелестел в ушах.
Бессон перевернулся на живот и пополз прочь от деда. И ветки, колючие, безжалостные, — стали давить ему на спину, вжимать его лицо в мягкую духовитую землю.
— Погибаю, Тугарин! — прохрипел Бессон, задыхаясь.
— На коня сажусь! — ответил далекий голос...
Почудилось Бессону, что Луна стала девой-смертяницей. Будто парит над его спиной страшная дева и смотрит внимательно. Ждет, когда он повернется, чтобы вытянуть его дух через глаза.
Покрылся Бессон холодным и тяжелым потом. Словно липкую лягушачью
кожу натянул. И никогда уже не вылезти из этой кожи... Нашел силы на последний рывок. Сел. Глянул на Луну-смертяницу.
— Кончаюсь, Тугарин! — скорее подумал, чем прошептал.
И услышал громкое:
— Лечу к тебе!..
Что-то лопнуло в нем. Из руки выпал меч. Гаснущими глазами успел заметить, как выползли из-под земли черные узловатые корни, осторожно обвили деда и втянули его в свой мир, где дороги — самые далекие, самые безвозвратные...
После этого не было ничего...

Глава 9

Василек устал. Спать хотелось. Досыта наелся у бабки Языги, а зачем? Чтобы растрястись между небом и землей, на волчьей спине?
Мерещилось ему, что лунный свет висит, как паутина, и не пускает их; что они, скакнув с одного места и взлетев ниже облака, выше леса, падают на то же место. Опять и опять... Снова и снова...
Обрывки лунной паутины цепляются за них, свиваются кольцами. То ли на змей похожи. То ли на разбитую кольчугу...
Кемарил Василек. Упирался лбом в косматую шею и начинал соскальзывать вбок. Вскидывал голову и взглядывал натужно. Снова клонился в теплую шерсть...
Волк молча терпел рывки. Иногда поворачивал башку и несильно прикусывал Василькову руку. Василек тогда садился совсем прямо и на добрый скачок его хватало...
Ни о чем не думалось Васильку, только виделось разное. Виделось, как дед озорничает в то — первое — утро. Взбирается на крышу по венцам бревен. Вокруг пояса обвязана веревка. Дед снизу кажется маленьким, щуплым. Добирается до конька — встает во весь рост. Снимает с пояса веревку и начинает ее выбирать. Не шелохнется, не качнется. На лице безразличие, словно и не видит никого. Ни батюшку, который, сидя на бревнах возле баньки, думает о чем-то. Ни матушку, которая ничем не может заниматься долго, — надо ей как бы случайно подойти к Васильку и прикоснуться к нему... Ни бабуню, которая, сидя возле батюшки, вынимает из короба травы и раскладывает кучками на полотне, расстеленном перед ней... Ни змеюна, который лежит на спине посреди двора и спит беззаботно...
Никого дед не видит. Выбирает веревку. А на другом её конце болтается курица — лапы крепко замотаны, голова запрокинута, крылья топорщатся. То кудахтает она, то молчит. Ничего ей, глупой, непонятно...

Дед ее поднимает к себе, снимает веревку, кидает вниз. Курицу небрежно сует под мышку и неторопливо бредет по коньку к трубе. Встанет возле трубы, оглянется на четыре стороны, ухмыльнется чуть заметно. Только Василек видит его ухмылку.
Схватит дед курицу за лапы — и в трубу её. Повозит-повозит, пополощет-пополощет в трубе. Вынимает измазанную, черную. Оглядывает с удовольствием.
— Теперь ты здешняя, местная! — говорит ехидно. Смотрит во двор и присвистывает — словно удивляется, что там кто-то есть.
— Эй, змеюн! Держи змеюрицу! — кричит.
И кидает курицу вниз. Та летит, кувыркаясь, роняя перья, отчаянно трепыхая крыльями, кудахтая на разные голоса. Приземляется благополучно — на лапы — и бежит в крапиву к петуху и подружкам — жаловаться...
Змеюн спит себе, не шевелится. А дед заливисто хохочет, запрокинув голову. У Василька в те минуты холодок под сердцем — не свалился бы дед. И засмеяться тянет — разделить забаву...
Дед спускается и начинает азартно ловить новую курицу — еще, но чумазую. Тут уж Василек не выдерживает — помогает. Помощь его принимается без протестов...
Очнулся Василек, проглянул из-под тяжелых век. Туманом окутан мир. Темные дымки — дыхание спящей жизни — возносятся к небесам, колеблясь и искривляясь...
Привиделось Васильку, как дед — в то же утро — зовет батюшку, что-то шепчет ему в ухо. Батюшка кивает. Они подсаживаются к змеюну с двух сторон. Тот прислонился к стене дома, зажмурился, — нежится на солнышке. На его усатой физиономии блаженство и нежелание вникать, во что бы то не было...
— Тугарин, по-твоему, всемогущ? — спрашивает дед слева.
Он все может, по-твоему? — переспрашивает справа батюшка. Змеюн подпрыгивает на месте, фыркает возмущенно. Вертит головой туда-сюда. Не может выбрать, кому отвечать.
— Конеш-ш-шно!.. — от усердия он шипит и порывается вскочить. Но ему давят на плечи с двух сторон — принуждают сидеть.
— Значит, силы у него, на что угодно хватит? — спрашивает дед.
— На любое чудо что ли? — сомневается батюшка.
— Конеш-ш-шно! На любое! — змеюн отвечает по очереди — одному и другому. Он приосанился — словно бы распух на глазах.
— А сможет он камень сделать-наколдовать?
— Большой-пребольшой!..
— Пфу-у!.. Конеш-ш-шно!..
— А такой большой сможет, который сам не подымет?
— Такой, чтобы поднять не осилил!.. Змеюн свистнул резко. Сказал неожиданным басом.
— Думаете, не всесилен? Не всемогущ? Есть у него такой камень! За пазухой лежит!.. Поднялся и побрел в избу. Дед и батюшка переглянулись — конфуз на лицах у обоих...
Привиделось это Васильку и унеслось ветром, скакнуло назад. Побледнел месяц в небе, воздух похолодал. Деревья стали оживать — взлопочут, затихнут, сны доглядывают...
Иное перед глазами явилось, поднялось из прошлого. Как забрел к ним во двор Веселяй, и они вдвоем отправились шататься — от избы к избе — по селищу и трезвонить про дедовы забавы. Веселяй по уши налит брагой — слыхать, как она булькает внутри. Небось, давно бы валялся в пыли, не будь у него опоры...
До Шибалкиной избы заминок не было. Веселяй чесал языком, Василек похохатывал да подставлял плечо. Шибалка их встретил настороженно. Поздоровались. Веселяй начал про деда — Шибалка прервал:
— Одарить вас хочу!..
Пошел по избе, кряжистый, большерукий, — изба затрещала.

Некрасив Шибалка: нос — как пень, лицо рябое, мышьи глазки, хомяковы щеки. А жена у него — что былинка на заре. Стоит у печи, смотрит на мужа большими глазами.
Достает Шибалка из одного сундука узорчатые ткани — кусок за куском. Веселяй кланяется да принимает, не перечит. У самого бесики прыгают в глазах, вмиг протрезвелых.
Достает Шибалка из другого сундука чаши да кубки — огнем они полыхают, каменья искрятся. Веселяй принимает, не перечит.
Из третьего сундука достает Шибалка расписное блюдо-диковинку. Странные люди на нем — раскосые, в широких одеждах, с косицами. Избы с гнутыми крышами стоят одна на одной — до самого неба...
Веселяй берет блюдо, кланяется молча. Подарки грудами на полу у ног его. Подарками оттянуты руки Василька...
— Что ещё отдать? — говорит Шибалка мрачно. — Может, избу мою возьмешь?
— Что же, коли будет на то твоя воля! — Веселяй кладет блюдо к ногам, освобождает руки. Готовится принять избу?
Василек сбоку видит, как мелко дрожит у него уголок рта — смех рвется изнутри.
— Да что это за гости такие! — кричит Шибалка. — Ни слова поперек!
— Мы — как ты захочешь!..
— А я драться хочу! Нарочно все отдавал! Думал, перечить будете!.. Эй, змеюны!..
Он стаскивает с печки два черных могучих тела. Выбрасывает их в окно — одно за другим. Два гневных вопля слышны со двора.
Шибалка и сам прыгает в окно. Жаркая потасовка закипает — слышны удары, кряхтенье, крики. Шмяк! шмяк! — молотят Шибалкины кулаки...
— Не сердись, Милонега! Не сердись, голубонька! — просит Веселяй; голос у него звонкий да светлый, как родничок.
— На кого сердиться... Как расплели мою косу, так стала я тиха и послушна...
— Положи назад в сундуки подарки эти. Увидел тебя — будто росой умылся!
— Хорошо, положу!.. — Милонега опускает глаза и краснеет. Василек дергает Веселяя за рукав. Не туда уставился — на драку погляди!..
Веселяй щелк его по носу, скок на подоконник. И вот уже вплелся в клубок воюющих, вопит, порыкивает. Удары у него послышнее, чем у Шибалки... Потом они идут прочь со двора, и Веселяй смеется, — дерзкий, трезвый, счастливый, — облапив за плечи Василька...
Василек очнулся, — в глаза брызнул солнечный луч. Янтарная сабелька проклюнулась впереди, чуть приподнялась над бесконечным лесом. Волк опустился на землю, и нет его, краешка солнца,-только подошвы редких облаков покраснели, натертые в ночных дорогах...
Волк снова прыгнул, и снова солнце брызнуло, поздоровалось, напомнило про Веселяя. Волк снова упал в ночь и холод. И вспомнился Васильку другой мужик — Ядрейка...
У него гладкое красивое лицо. Старое дородное тело. Борода растет, курчавясь.
И все же видится в нем что-то бабье. В белой одежке не покажется. Все рубахи расшиты, изузорены. И на портках тоже — цветочки да птички.
Любит жаловаться на телесную немощь. Расписывает встречным-поперечным свои мнимые хворобы. Прикрывается ими, как щитом, от любой просьбы.
Злословит с удовольствием. Старательно перемывает косточки родичам, друзьям и знакомым. Единственный, кого язык Ядрейки не обслюнивал, — Тугарин...
Ядрейка слушал Веселяя. Поглаживал бороду. Словно вмазывал, впрятывал в нее то, что услышал. На пальце пузатился золотой перстень. На шее, прихваченный цепочкой, корячился золотой зверь...
— Сломите вы головы! — сказал Ядрейка, выслушав. — И дед Иван, и ты! Змеюны нам на благо поставлены. Что мы без них? Стадо! Распустились на харчах дармовых! Разбаловались! Палками нас да плетками! Построже с нами! Прижми нас! Шелковые будем! А воля-то лишняя — к чему? Разленимся да разбредемся. Стадо мы, стадо! Один в браге тонет, захлебнется, глядишь. Другой жену за юбку держит — и ни на шаг. Боится, что в лес побежит, как чья-то мамка... Скоты и есть! Нас бы дрючить, скоблить, обтесывать! Мы, вишь, уговоры не слышим, яства сахарные нам приелись, питьица медовые припились. Кулаком бы нам в морду! Тьфу, бы на нас! То-то поняли бы, кто мы есть!..
Сказал Ядрейка и глазами зашарил — искал чего-то в гостях. Не нашел и сник. Опечалился? Рассердился?..
Не понял его тогда Василвк. И сейчас не понимал. Но вспоминалось разное — не зря. Голова менялась, перестраивалась, проясня лась. Василек слышал, как там, внутри, — венец к вшцу, — поднимаются жилища для новых мыслей...
— Привез я тебя! — встал волк крепко, земля взрыхлилась у передних лап. Морду повернул, глянул насмешливо и исчез. Волчонком сделался.
Василек упал в траву, покатился по пригорку. Вскочил. Рассвело совсем. Солнце вспучилось на кромке леса, как пузырь на луже. Источало спокойный свет, на который не нужно было щуриться.
Росы на травах впитывали в себя остатки ночного тумана — были матово-голубыми, сероватыми, пепельными. В радужной низинке пробивался из-под земли ключ. Там было озерцо. И ручеек делал шажок-петельку да исчезал в траве. Василек подошел, встал на колени. Вода была почти невидима. Словно ее вовсе не было. Словно воздух чуть сгустился и поплескивал, прозрачный.

Юркие песчинки плясали на дне, колеблемые струйками. Цветы вокруг, — желтые, красные, голубые, — вымахали выше Василька.
Озерцо и цветы — словно глаз и пушистый ресницы... Василек нагляделся, потом наклонился, зажмурился, потянулся губами.
— Зачем ты здесь? — громко спросили сверху. Василек повернул голову, шею напряг, неудобно глянул. Над ним, в желтеющем небе, стояла фигура женщины. Огромной женщины. Василек перед ней был меньше муравья.
Стремительной она виделась, готовой взлететь. И в то же время — плотной, земной. Каменные складки белой одежды вставали из травы в шаге от Василька. Цветы прорастали сквозь них, высовывали свои веселые головки. Ни один цветок не пригнулся, не сломался. Василька это отвлекало, Василек не мог этого понять.
— Что тебе надо? — спросила женщина.
— Вода живая... — Василек осторожно разогнулся; дальше говорил, стоя на коленях. — Дед погиб... Люблю его... Оживить хочу...
— В твоих словах — правда. Пей и бери воду. Но запомни: она только добрым и только для добра!..
— А ты кто? Почему на матушку похожа?
— Я Светозарыня... Храню эту воду...
Женщина подняла правую руку. Василек увидел, что в ней — меч. Тут же вспомнилось явление дедова меча в избе. Ночь и день слились в нём — чернота и синь просверкивали. Что-то от молнии и от речной стремнины... рука опустилась — меч спрятался.
— Всё матери хранят живую воду, — сказала женщина. — И все они похожи.., Солнечный свет пронизал ее, ударил Васильку в глаза. Василек зажмурился, проморгался.
И никого не увидел.
Озерцо и ручеёк... Цветы и солнце... И все?.. Волчонок съехал по росистому пригорку, ткнулся в бок.
— Торопись!.. Вот тебе!..
Раскрыл пасть, выронил перед Васильком желтый-прежелтый гриб, крутобокий да круглоголовый.
— Зачем он? — удивился Василек.
— Это сухояд. Сколько воды вберет — столько и увезем... Василек взял гриб, — легкий, как пригоршня пыли, — опустил в воду. Крошечные пузырьки густо облепили его. Цепочки пузырьков побежали наверх и с тихим треском лопались. Гриб в руке заметно потяжелел.
Вынимай! — сказал волчонок. — Сухояд быстр...
И снова мчался Василек верхом. Гриб-сухояд был у волка в пасти...
Солнце висело низко, но торопилось подыматься. Собралась дымка и прилипла к солнечным бокам, словно клочья неряшливой шерсти.
Лес голубел, освеженный долгим сном. Василек во все глаза глядел, беспричинно улыбался, ерзал и подпрыгивал. Живая вода, испитая из родничка, бродила по жилам, как ветер-верховей бродит по деревьям. Василек слышал в себе гудение, звон, переполох. Слышал, как из сумятицы, неразберихи рождается внутри новый звук, новая песня — песня невиданной силы...
— Не возись — холку натрешь! — буркнул волк, и Василек притих. Он вбирал в себя картины леса и думал о том, как тепло, как любовно перекликаются слова “родник” и “родные”, “родня”... Ему виделся в добром согласии слов знак того, что он, Василек, поступает правильно; что дед будет жить, и ничто не изменится в их родственном мире...
Скок... Длинный полет... Земля... Вернее, болотная кочка, поросшая длинной осокой. Волк уместился на нее всеми четырьмя лапами. Шорохи, вздохи, бульканье... Гадкий запах гниенья... Вода, цветущая нездоровой яркой зеленью... А посреди болота — две группы медно-красных безлиственных стволов. Прямые, нездешние, чужаки...
Те, что подальше, стоят гордо. Те, что поближе, упали друг на друга, обнимаются.

Это две группы воинов — несомненно. Какая напасть их сюда привела? Какая великая битва?..
Если подольше вглядеться, Василек всё про них поймет. Не зря он покатался-повалялся по белун-траве. Но некогда, некогда...
Скок... Длинный полет... Земля... Вернее, каменистый склон. Лес наверху — как стена крепостная. Черно-зелёный, сплошной. Ни прогалинки...
А над ними, над волком и наездником, — сосна. Росла на краю, на уступе. Да выветрилась из-под корней земля, распалась на пыль и камушки. Вздернулись корни, как испуганные руки. Выгнулся ствол — к верху, от обрыва, от паденья. А рядом — сосненыш-сынок. Рванулся к матери. Прижался, обвил ветвями. Не пускает умирать...
Скок... Длинный полет... Мысли Василька отвлеклись от наблюдений, вернулись к родному селищу, к мужикам-соседям.
Почему другие змеюнам перечат, а Первуша — тихий, спокойный, неловкий — не перечит никогда? Все у него валится из рук. Изба выглядит ветхой и неухоженной. А ему и горя мало. “Не нашего ума дело!..” “Значит, так надо!..” И ещё... “Моя изба с краю!..”
А взять Перемяку — ни за что не смолчит; сказанет, что дума ет. Хоть обижайся, хоть плачь. Никого Перемяка не пожалеет ради правды...
Но живёт-то ведь он — как все. И делает — как все. Быть может, его правда в глаза — просто личина? А за ней — равнодушие, как у Первуши?..
Почему раньше об этом не думалось? Дед с батюшкой говорили: ищи работу для себя, нарочно придумывай — иначе загниёшь. “Ищи де ла, как хлеба!..”
Многого, но было раньше — потому и не думалось. Дед не сражался и не падал, разрубленный... Не ездил Василек на волке... Язык живых тварей не понимал... Не видел Светозарыни... Её воды не пил... Самый честный сосед — Зевуля.
Он, как змеюны, лишний раз не двинется. То лежит на печке, то греется на солнышке. Ни злобы, ни зависти, ни печали. Как облачко в безветренном небо... Только жена — ворчливая Лепвтоха — может заставить его подняться и что-то совершить...
Скок... Длинный полет... Земля... Ба, места-то знакомые. Вот она, избушечка на столбах. Но так уж и мала, как ночью привиделось...
— Баба Языга! Выйди! — закричал Василек, соскочив с волка и взяв у него
гриб-сухояд. Дверь отворилась.
— Ты лучше сам войди, молодец! — позвал приветливый голос. Василек забрался по лесине, сунув гриб за опояску. Вошёл. И ахнул. За столом сидела и улыбалась красная девица. Такая тоненькая, такая ненаглядная, такая желанная... Василек понял, что через миг-другой погибнет, и это неотвратимо. Чья-то грубая лапа забралась в него и мяла-тискала сердце — хотела раздавить.
— Что ты, Василек? Что с тобой? — испугалась вдруг девица.
И сквозь юные прекрасные черты, ставшие зыбкими, нереальными, проступила настоящая бабка Языга.
— Экие вы, молодцы, слабые на девиц! — басом сказала бабка. — Лови вас, как мух, — вам и радость!..
Лапа убралась, оставила сердце, и оно, освобожденное, радостно затрепетало. Василек дух перевел, поклонился бабке.
— Не сердись на меня! — сказала бабка. — Свой-то облик у меня по ночам только! А днем — что позавлекательней!..
— Эх ты!.. — обидно стало Васильку.
— Чего “эх ты”! — вдруг обиделась и бабка. — Приманку я тебе сделала, интерес жизненный показала! Думаешь, нет такой девицы? Есть она! Не обернуться в того, кого нет!..
— Значит, можно искать?
— Ищи на здоровье!..
Бабка разозлилась, — на него? или на себя?.. С грохотом доставала из печи горшки, с грохотом ставила на стол. Села. Знакомо подперлась руками.
— Поешь, сердешный! — предложила сухо.
— Дай мне лучше воды своей! Да поеду я!
— Хлебом-солью брезгуешь?
— Тебя боюсь! Опять швыряться будешь!
— Боишься — но гордишься! Боишься — нам уважение! А то уж больно вы заносчивы, люди! Всего-то две ходули, два махала, два смотрела, одно кивало. А гордости, посмотришь, — на семерых кикимор!..
— Наговорились — как меду напились. Дай мертвой воды, бабка!
— Не учи, на какую ногу хромать — на обе умею!.. Светозарыню видел?
— Видел.
— Дала тебе воду?
— А как же! Напился и с собой взял!
— Жаль тебя, да не как себя.
— Гнилое слово от гнила сердца. Пошто жалеешь?
— Шуми, дубровушка, к погодушке!.. Храбром тебе быть, коли напился!
— Ну и что? Всяк молодец на свой образец!
— Вот-вот! Обычай у тебя бычий, а ум телячий! Храбру одна судьба — гибель!
— Это еще ты, бабка, надвое сказала!
— Вольному воля, ходячему путь! Отлей водички-то! Обещал ведь бабке Языге!
— Дай посудинку малую!.. Бабка Языга сняла с полочки серебряную мисочку, обтерла полотенцем, поставила перед гостем.
Василек взял гриб-сухояд в руку, сжал слегка, и быстрая струйка потекла-зазвенела.
— Бери, да с добрыми мыслями и для добрых дел.
— Сказал, как узлом завязал. А я думала, ты прост, как дуга... Бабка взяла мисочку, накрыла чистой тряпицей, осторожно подняла на полку.
— Подсоблю тебе, Василек! Ноги мять не заставлю! Тут мертвая вода, в избе!..
Она схватила ковшик с печи, присела, залезла рукой в голбец, плесканула громко. Вытащила ковшик полный.
— Тут у меня две кадушки. Одна с простой водой, с колодезной. Другая — с мертвенькой...
Василек принял ковшик. Вода как вода. Тени лежат на ней, будто паутинки. Так, небось, выйдешь на свет, — и теней не будет...
— Не обмануть ли хочешь? — спросил Василек.
— Ох, и послала б я тебя! Задком, кувырком, да под горку!.. Василек шагнул к выходу, — бабка остановила.
— Ковшик-то не увози! В хозяйство пригодится!
— А воду в чем везти? В горсти?
— Дай-ка!..
Бабка подскочила, вырвала ковшик, дунула в него и вывалила в руку Васильку белый кругляш.
— Ишь ты! Лед, а не холодит!.. Василек сунул кругляш за опояску.
— Славно подоткнулся! С той да с этой стороны! Прощай, бабка!
— Запомни слова: “Раздайся ледок, пролейся вода, пропади моя беда!” Как их молвишь, лед растает...
Снова мчался Василек верхом на волке. Недалеко уж осталось... Думал о бабке Языге. Дважды смутила его. Когда девицей представилась. И когда гибель предрекла.
Значит, есть такая девица? Где ж её искать? Какой грустный, какой светлый след в сердце...
То, что храбром он станет? Готов и рад! Он и раньше себя знал сильным. Но та сила была для себя, для дома. Она уживалась внутри, но спорила с умом и желаниями.
А эта — новая — бунтовала, буянила. Звала расплескаться, раздариться. Помочь любому немощному, вступиться за любого слабого.
Такая сила и впрямь означала гибель. Потому что была горением, ревущим огнем. Или бурей — ветровым отчаянным буйством. Или потопом — необузданным, всесокрушающим...
Она должна была погубить своего носителя — чтобы вернуться в пир. К ветрам, огням и водам...
Никто, но подсказал... Никто не предупредил... Светозарыня смолчала... Он мог бы подумать, решить...
И что? Отступил бы? Дрогнул?..
Был бы выбор... Но теперь она внутри... Не выплюнешь, не выльешь из себя...
Несчастье ли это — погибнуть? Дед к этому стремился. Шел на гибель, как на праздник.
Если ты в мертвом времени, гибель — движение, выход. Победа и торжество...
Разве мог он подумать так еще вчера — до того, как пошли с дедом на бой?.. Если, но оживлять деда? Что тогда? Оставить его мертвым? Похоронить?..
Невозможно! Все протестует против такой мысли. Жизнь превыше рассуждений. Можно продлить, — продлевай! Можно вернуть, — возвращай!
Как перепутаны концы и начала!.. Как редка ясность для того, кто начал думать!..
Последний прыжок... Бревенчатый частокол виден издалека... Приближается, растет...
Волк встал перед закрытыми воротами.
— Перепрыгни! — попросил Василек.
— Не могу!.. Зов слышу... В лес надо...
Глянул виновато на спешенного наездника. Скакнул через перила. Туда, вниз, к темной воде.
К тропинке, по которой волк-отец водил на водопой...
Василек остался один и, не медля, полез на ворота. На верху сел передохнуть, свесил ноги, глянул вниз...
Там, на подушке из хвои да брусничных листьев, лежал не дед. Не его тело... Там лежал статный молодец, румяный, пригожий. Большая сосновая ветка была поперек его груди.
Василек скатился с ворот, отбросил ветку, прижался ухом к тому месту, где должно было биться сердце. Оно не билось... Василек сунул руку за опояску, выдернул ледышку.
— “Раздайся ледок, пролейся вода, пропади моя беда!..” Ледышка вмиг стала водой. Василек едва успел подставить ладони ковшичком. Слил с ладоней на посинелые губы. Сбрызнул на лицо и на тело.
Подождал. Человек был похож на спящего.
Василек снова приложился ухом. Сердце не билось...
Тогда он вытащил гриб-сухояд, сжал. И тонкая струйка полилась в чуть приоткрытые посинелые губы. Миг-другой ничто не менялось. Потом человек сглотнул и приоткрыл губы пошире. И порозовел на глазах. И задышал. Грудь стала вздыматься и опадать. Ухо можно было не прикладывать. Ясно было, что сердце бьется. Вдруг открылись глаза. Человек лежал и смотрел на Василька.
— Я — Бессон... — сказал слабым голосом. — Твой родной...
Тут конь заржал за спиной. Василек вскочил, обернулся.

Тугарин! В тех же доспехах! На том же коне! Откуда он так тихо? Как посмел подкрасться?..
— Василек, здравствуй! — сказал Тугарин ласково. — Бессон, я примчался!
— Где мой дед? — закричал Василек и толкнул коня. Конь пошатнулся и упал бы, если бы не ударился о сосну.
Град шишек забарабанил по всаднику.
Тугарин не шевелился. Сидел, как влитой, да глядел на Василька изумленно и недоверчиво.
— Дед в земле, — сказал Бессон. — Его похоронили...
— Кто посмел? — возмутился Тугарин. — Теперь его не оживишь!
— Лесовик меня убил. Василек вернул меня!.. — Бессон попытался подняться. Тугарин соскочил с коня и поддерживал Бессона, обняв за плечи.
— Он твой брат родной! — сказал Тугарин. — Хочу, чтобы вы — ты, Василек, и ты, Бессон, — вместе правили своим народом! Будьте наместниками оба! Творите добро моим именем!..
— Ты велик! — сказал Бессон. — А мы благодарны!.. Подпираемый с двух сторон, он разместился на конском крупо. Тугарин, тяжело опершись о стремя, поднялся в седло.
— Хочешь сюда? — Тугарин хлопнул коня по шее. — Он выдержит. И в Детинец!..
— Нет... Я потом... Домой надо...
— А живой воды не осталось? — Тугарин спросил небрежно, не глядя на Василька.
— Нет... Все выдавил... Василек протянул гриб-сухояд.
Тугарин взял, потискал, понюхал. Припал губами, пососал... Отбросил гриб в сторону. Тронул коня с места.
— Приходи! Когда захочешь! Тебя пропустят!..
Голос его был приветлив. Бессон обнял его сзади за пояс...

Глава 10

— Зачем он это сделал? Зачем? — Батюшка метался по избе. — На что надеялся?
— Жить устал, — сказала бабуня.
Она сидела боком на лавке у окна, смотрела во двор, говорила, не оборачиваясь.
— Жизнь бесконечна, её нельзя прекратить! — батюшка рад, что нет молчания, что ему отвечают.
— Ее можно прервать — здесь! — бабуня глянула и снова уставилась в окно, губы упрямо поджаты.
— Можно разорвать кольцо, выскочить!
— И попасть в новое кольцо, пошире? Нет уж! Не в безумных поступках сила! Но в самоистреблении!
— Сила — в храбрах! — сказал вдруг Василек. И застыдился, краска бросилась в лицо.
Матушка оторвалась от шитья, загляделась на сына. Она сидела в простенке, вышивала дубовые листья на рубахе Василька.
Василек рассердился, что она так любуется. И забыл, сердитый, о своем смущении.
— Храбры могут за собой других повести! И все переменить, что плохо! — выкрикнул запальчиво.
— А что плохо? — прицепился батюшка к его словам. — Что, по твоему, плохо? Что может видеться плохим тебе, рожденному здесь?
— Не трожь дитя! — мягко вступилась матушка.
Я не дитя! — Василек осердился вконец, глаза сверкали, щеки пылали.
Ничего ты не сможешь изменить, хоть и не дитя! — сказал батюшка. — Не знаешь ничего!
— А ты научи!..
Батюшкино лицо потеплело — Василек понял, что угодил своими словами.
— Научу, коль захочешь!
— А Бессон что, не хотел?..
Неприятная тишина повисла. Матушка помрачнела, замкнулась. Бабуня прошептала что-то — быстро и неразборчиво. Батюшка молчал, будто себя перебарывал.
— Я же тебя попросил, не говори о нем!.. Я же тебе пояснил, что он от нас отказался! Ушел! Сам!..
Снова долгое молчание. Вот так же оно повисло, — непреодолимое, тяжелое, — когда Василек поведал о встрече с Бессоном...
— Так что, по-твоему, плохо? — вернулся батюшка к разговору.
— Детей нет!
— И впрямь, плохо... Но этому не поможешь...
— Почему?
— Здесь тайна... Не рождаются дети...
— Я разгадаю тайну!.. Все тайны!.. Потому что...
— Ну!..
— Потому что люблю этот лес!.. Эту землю!.. Научи, как жить, батюшка!..
Василек подбежал, на колени грянулся. Батюшка прижал его голову к себе. Гладил шершавой ладонью.
— Мой ты, мой! — приговаривал...
Краем глаза Василек видел, как матушка, подхватив рубаху, на цыпочках пробирается к двери. Бабуня — следом за ней... Василек шевельнулся.
— Что ты? Что?.. — батюшка крепче прижал его голову. Потом очнулся. Отстранил сына.
— Сядем да поговорим...
Прошел в угол, вытащил из-под лавки бересты, отбросил деревяшки, между которыми бересты лежали-пылились. Присел к столу и Васильку рядом указал.
— Мы не знаем, кто мы и откуда... Не помним... — Его рука легла на бересты, и те вздохнули -хрустнули, будто пробудились. — Но в каждом есть хоть крупица памяти. Я собрал эти крупицы. — Батюшка погладил бересты. — Мы жили на своей земле. Кормились рыбой да зверьем. Да хлебом своим. Смеялись над нашим храбром Русом. Считали его ненужным. Прогоняли... Детей было много в наших избах. Да...
А потом пришла напасть. Земля тряслась. Горы дышали огнем. Море бросалось на берег. Русиничи гибли. Да... Спаслись только те, кто к людям успели.
— А отчего та напасть? Боги наслали?
— Боги? — Батюшка усмехнулся. — Прошли те года, когда богов были полны огорода. Теперь чесноку и луку не кланяются.
— О чем ты, батюшка? Вразуми!
— Бог один, сынок! И не где-то он, а в человеке!
— И во мне?
— В любом. У каждого есть чувство бога. Но по-разному его величают. Кто говорит: правду в себе ношу. Кто силу слышит в себе. Кто справедливость... А все это — бог...
— Рассказывай, батюшка!
Васильку захотелось на колени примоститься к родному. Да застыдился — велик больно.
— По порядку надо, сынок. О русиничах доскажу... Не стало для них земли. Что горше на свете! Да... Но беды в одиночку не ходят. Не успело море успокоиться, как налетел на ладьи статный змей. Огнем стал палить, хвостом хлестать. Мы, кто жив был, взмолились богам слезно. И я взмолился. Не ведал тогда, что бог — один...
— А дальше, дальше что?
— А дальше вот что... Появился Тугарин и победил змея. Великий и могучий избавитель. И нас повел за собой...
— Но ведь он и сам — змей! Я же тебе рассказывал! — Василек вспомнил бой на мосту. Непонятно и неприятно прерывистый всадник... Миг, сидит, блистая... Миг — распростерся вдоль коня длинным туловом...
— Он сюда нас привел! Он — благодетель!..
— Он Бессона отнял! И деда убил! Хочу с ним биться!..
— Утка крякнула, берега звякнули, море взболталось, вода всколыхалась. ..
— Во мне сила большая, батюшка! Я живую воду пил!..
— Пил — так помалкивай. Больше силы — меньше слов...
— Я и тебя побороть могу! И Тугарина!..
— А ну-ка!..
Батюшка осторожно отодвинул бересты от края стола, встал, перешагнул скамейку, вышел на середину избы. Ждал, потирая ладонь о ладонь. “Что со мной? — подумал Василек. — Чего я бросаюсь на батюшку?..”
Вскочил. И бросился.
Цепкие батюшкины руки его встретили, подняли, перевернули в воздухе и припечатали спиной к полу.
— Пусти!.. Я не успел ухватиться!..
— Тугарину так же молвишь? — батюшка улыбнулся и отпустил.
— Если ты храбр, почему дома сидишь? — спросил Василек, подымаясь.
— Пойдем на место! — батюшка уселся на лавку, сына увлек и снова пододвинул бересты. — Быть храбром — ничего не знать, кроме дозоров да боев. А я память хочу сохранить. Остатки памяти...
И еще — семью люблю. Матушку твою. И вас...
— Меня и Бессона? — догадался-ахнул Василек.
— Да. Не могу оторваться... Семья для храбра — слабость. Родина — сила... Вот послушай!.. — Батюшка перебрал бересты, вытащил одну. Говорил, не глядя в нее. — У Руса, храбра нашего, был отец-родитель. Звали его Синицей. Рус долго жил среди нас, много поколений сменилось при нем. А Синицу не видел никто из нас. Но помним его. Жил он тогда, когда солнца еще не было. Царили тьма и холод. Люди быстро мерли — голодали, замерзали. Они просили Синицу помочь.

Он отправился странствовать. Бился с бурями да метелями. Искал причину зла. И нашел на горе высочайшей темь-дракона, глотавшего свет. Сразился с ним. Одолел в тяжелом бою. Зашвырнул его тушу на небо. Хотел сбить стрелой звезду, чтоб зажечь от неё тушу драконью. Но звезда попросила: “Не тронь меня! Других губя, вечный костер не зажигают! Соедини свою жизнь и смерть — будет огонь неугасимый!..” Подумал Сииица, подумал, — и понял, что надо сделать. Прыгнул в небо, обнял поверженного дракона, как брат брата. Смерть и жизнь соединились, добро и зло. И от их встречи вспыхнул огонь, осветил и обогрел землю. Солнышко появилось... А дух Синицы вселился в маленькую птичку. Она только там живет, где русиничи. Только рядом с нами...
Батюшка положил выбранную бересту к остальным, погладил кончиками пальцев.
— Мне храбром не быть, сынок!
— Из-за твоего бога? — догадался Василек.
— Время говорить о нем. Он сильнее любого храбра. И нужнее для нас...
Батюшка прикрыл глаза, и голос его стал другим — приглушенным, беззащитным. Он отдавал себя в руки сыну. Василек, — чтобы наравне быть, чтобы не смутить батюшку случайно,-тоже смежил веки. Сидел, окруженный желто-серым туманом. Боялся шелохнуться...
— Бога еще нет, — говорил батюшка. — Был и есть творящий дух. Он создавал моря и земли слепо, бездумно, пока не появился человек. Затем он вошел в каждого из нас. В каждом — частица творящего духа. Только все вместе, все вместе, несут в себе творящий дух целостный.
Но люди не вечны. Со смертью каждого частица творящего духа высвобождается. И стремится к новым воплощениям.
Люди, все вместе, поддерживают движение творящего духа, круговорот, изменение. Человек духу творящему добывает правду о нем самом, ибо творящий дух слепил человека для образа своего.
А бог — появится. Появится, когда — через людей — творящий дух все узнает о мире и о себе. Тогда люди — отдельные, слабые — перестанут быть нужны. Они сольются в творящем духе. И дух этот превратится в бога...
Я вижу бога, как всемогущее всезнающее облако. Оно летает в небе, — от звезды к звезде, — уничтожает зло, исправляет ошибки прошлых, — слепых, — сотворений.
Добро и справедливость победят, когда появится такой бог... Батюшка смолк. Стал перебирать бересты.
И в этот миг Василек с ужасом понял, что батюшкина открытость не сблизила их, а — наоборот — отодвинула друг от друга. Мысли Василька были о храбрах, мысли батюшки — о боге. Они думали о разном, они шли разными дорогами...
— Но люди! — сказал Василек в отчаянной надежде поправить дело. — Неужели не могут они справиться со злом? Хотя бы в себе самих!.. Батюшка медленно покачал головой, — нет, не могут...

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 11