Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга первая: "ХРАБР ВАСИЛЁК"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 11

Матушка и бабуня уходили со двора.
— Вы куда? — окликнул Василек.
— В лес! — ответили в один голос.
— Я с вами! — сказал Василек и пристроился сбоку.
Спустились под горку. Дорога-улица превратилась в тропинку, запетляла между деревьями. Тропинка пропала на высоком берегу реки, спряталась во мхах и травах. Шли вдоль берега. Молчали. Солнце постреливало сквозь листья веселыми стрелами — покалывало глаза.

Василек знал, что все кругом — живое. Ветер, деревья, кусты, река... В каждом листе и любой травинке — бессмертный дух этого листа и этой травинки. Если ты не обидишь их, твоя воля совпадет с их волей, — ты хорошо проживешь, по-доброму, и помощь получишь от духов. А если сорвёшь хоть травинку, не спросив разрешения, у её духа, — дух будет тебя преследовать, будет мешать тебе, мстить.
Вообразить духа просто. Дух листа — прозрачный лист, что живет внутри непрозрачного. Дух травинки — прозрачная травинка. Дух человека — прозрачный человек...
А батюшкин творящий дух? Он неопределенный, бесформенный. Он ни во что и ни в кого не входит целиком...
Говорливая Руя шумит внизу, ее не видно сквозь переплетение ветвей. Она так любит солнце, так много его собирает, так весело играет им. Пересыпает с ладошки на ладошку, подбрасывает, ловит, устилает им дно...
Наверное, так же вела бы себя девчонка-сверстница. Жаль, что не видно Руи... Листья, трава, мшистые стволы. Да солнечные стрелы...
А что если это одно — творящий дух и дух живого? Расплывчатый, неопределенный творящий дух входит во что-то, — в ту же тра винку, — и обретает форму, и становится духом травинки.
Так что ли?
Батюшка шажок маленький не дошел до этого...
Василек вдруг остановился. Тайны огромного мира... Тайны бездон ной памяти... Он понял батюшку. Понял его действо, его сражение посреди бездействия других...
Смелая мысль, упорная дума — та же битва не на жизнь, а на смерть...
— Что надулся, как петух? — спросила матушка. Василек мотнул головой, будто отогнал ее слова.
И пошел дальше.
Да, русиничам тепло и сытно. Почему же воюет батюшка, храня крупицы памяти, постигая единого бога? Почему дед пошел биться?

У него в семье все — воины. Дед был. Батюшка есть. И матушка — воительница. Двух сыновей отбила себе...
Бабуня — и та неспокойна. Знахарка. Ведунья... То ли сражается с тайными силами, то ли дружит...
Но с кем биться ему? И за что?.. Мысль ходит по кругу, опять и опять возвращается к этим вопросам.
Жизнь их — нынешнюю, такую вот — устроил Тугарин. Вслух да при змеюнах все довольны. Шепотком да при своих — жалуются, ропщут.
Для безопасности нужно немного. Восторгаться Тугарином. Ничего не хотеть, кроме даваемого. Не ходить за бревенчатый частокол.
Одни выполняют условия. Ни о чем не думают, ничего не замечают — счастливы... Другие хранят в себе недовольство. Живут, перемогая себя... Есть и такие, что хвалят Тугарина громко, но имеют в себе корысть. Свой интерес, непонятный для Василька...
Есть и открыто недовольные. Дед, батюшка, матушка, бабуня. Веселяй, Торопка... Других Василек не ведает. Может, боятся его? Теперь понятно — почему. Из-за Бессона!..
Но что плохого в поступке Бессона? Стал служить Верховному властителю? Ну и служил бы, на здоровье! И не отрекался бы от семьи, от родных! Навещал бы хоть изредка! Никто бы его, наверно, не осудил...
Тугарин сильный. Почти всемогущий. Мог бы жить, не замечая русиничей, не глядя на них.
Батюшка поведал, что русиничи отказались от своего храбра-защитника, и Рyc их покинул.
Может, придет время, и они откажутся от Тугарина? Нет, не придет такое время. Оно не то, что идти, — шевельнуться не может.
А Тугарин — непростой. Вроде бы, добрый. И все же... Не идет из памяти ночной бой на мосту...
Деда он убил в честном бою. Правда, дед был пеший, а Тугарин — конный...
Против оживления деда он не возражал. Наоборот, видимо, помог бы. Осердился, когда дед исчез, и Бессон чуть не погиб. Каков из себя Лесовик неведомый, насоливший Тугарину?..
Может, матушка подскажет?
Василек покосился в ее сторону и чуть не споткнулся о корень. Глаз бы от нее не отрывать! Идет красивая, гордая, сильная. Волосы на голове уложены, будто корона.
Небось, несла бы кувшин с водой до краев — ни капли бы не пролила. Вабуню придерживает под локоть. Хоть и с клюкой та, да корни вон какие узловатые...
Может быть, не виноват ни в чем Тугарин? Может быть, сами русиничи виноваты?
Почему те, кому здесь плохо, остаются на месте, не уходят? Почему не обращаются к Тугарину, не просят изменить жизнь? Почему не сражаются?..
Мир состоит из вопросов. Только из них. Ответы редки. Каждый найденный ответ — праздник.
Может быть, земля здешняя в чем-то виновата. Она тепла и щедра. Василек её любит. Но взялся искать правду, — значит, нужно подумать и про это.
Может быть, в травах и деревьях какой-то дурман? Или в воде растворен? Или в солнце ярком?
Кто может ответить-подсказать? Пожалуй, Лесовик может! Как увидел Василек поверженного Бессона, так понял, что не в одном Тугарине — сила и власть.
Но где найти Лесовика? Не где, а как найти?.. Бабуня должна знать. Надо улучшить момент и повыспросить.
И к Тугарину надо зайти в Детинец. К Тугарину — прежде всего! Прямо из капища!..
Полумрак полон хвойным запахом. Сосны сомкнулись кронами и навесили на стволах-подпорках слитную густую тучу. Иглун-дерево — привычные его горбатенькие стволики в лесу не замечались — переплело проходы между соснами.
Непосвященный уткнется в капище и не заметит. Ни тропинки, ни просвета... Тяжело ворочается тускло-зеленая крыша. Острые иглы сердито топорщатся. Жаркий дух лесного разнотравья шершавит глотку.
Речка Руя — хохотушка и озорница — недалеко. Но ее прыжки и хлопки не слышны. Рождаемый кронами верховой гул перебивает их...
Матушка, будто не заметив игл, погрузила руки в зелень, раздвинула ветви. Пропустила бабуню с ее палкой-клюкой. Василька — с его мыслями. Прошла сама.
Ветви за ее спиной упруго соединились, листья сомкнулись, иглы выставились.
Возникла новая стена — неожиданно и грозно. Василек вздрогнул, как увидел...
Она была из сосновых кольев. Каждый кол — вдвое выше Василька. Нижняя часть каждого представляла какого-то зверя. Были здесь волки, словно вставшие на задние лапы. Были грозные медведи. Лисы были, что обвивались вокруг самих себя. Были остромордые мыши, лопоухие зайцы. Были ежи, барсуки, собаки. Были козы и овцы. Были кони. Шло много птиц — курицы -петухи, сороки-вороны, гуси-лебеди, совы, кукушки, воробьи.
Верхняя часть каждого кола была заострена. И на каждом колу скалился белый звериный череп...
Матушка нашла двух совушек, на телах и крыльях, которых было вырезано множество кругов. Уперлась в совушек руками, и те — нехотя откачнулись внутрь, открывая пролаз.
Влезли — пробрались по одному, и Василек увидел идолов. Они были вырезаны из цельных вековых стволов. Стояли-высились почти вплотную друг к другу. Между ними человеку только-только пролезть.
Мрачные были, потому что жить им выпало во мраке. Одинокие — потому что каждый думал о себе, и только люди-служители могли их объединить.

Слабые были — да, слабые! — потому что нуждались в заботе...
Спокойно, величаво светился Сварог — дородный бог с умным задумчивым лицом, позолоченный с ног до головы. Крупные алмазы были в его деревянных глазницах — множество огоньков...
Даждьбог и Хорс тоже были приветливы и тоже вызолочены во весь рост. У Хорса больше морщин, у Даждьбога — длиннее чуб на голове. Их глаза-алмазы пристально глядели поверх Василька. Василек поза видовал их росту...
Перун свирепо щурился, прижав к себе щит, опираясь на копье. Он был поставлен позже других. Голову покрыли серебром, усы позолотили, тело, вырезанное из дуба, оставили как есть.
Стоит он в сторонка, ждет — признают или нет. Злится непомерно. Нельзя добрым быть — боги-соседи выживут, которые сами, когда захотят, — перуны, “ударяющие”...
Если Василек станет храбром, кому тогда молиться? У кого просить помощи в бою?..
У безобразно толстого — от силы своей — Рода? У Чура, полузарытого в землю? У трех сестер,— Яви, Прави и Нави,— завороженных видом друг дружки и не отводящих друг от дружки глаз?
У Живы, которая в образе кукушки укрылась под распяленной медвежьей шкурой? У Нии, которая под той же шкурой вечно лежит — ликом в землю?..
Нет, ратиться нужно под защитой сердитого бога, знающего толк в ударах. Перун тут, пожалуй, лучше всего. Ему и надо молиться, когда начнется, жизнь храбра. Напрасно его поставили совсем в стороне…
Богов много. Но не единый ли творящий дух в них во всех?.. А эти — просто разноликие воплощения? Или всё-таки каждый сам по себе? И каждый может что-то?..
Вот Стрибог — властитель небес, повелитель ветров. Разве не подходит он храбру больше, чем Перун? Разве храбр, не свободен, как ветер? Не может лететь в любую сторону, творя добро и наказывая зло?..
Нет, не может! У ветра нет родины. А человечья свобода? Неужели она в том, чтобы привязанным быть?..
Выходит, надо поклониться Симарглу, что хранит почву и корни растений? Взять его в покровители и помощники?..
Родина Василька здесь, в лесу. Здесь его сила...
— Странная родина! — сказал он и оглянулся.
Матушка и бабуня спустились в землянку — да слышали. Только боги-распорядители холодно смотрели поверх.
А батюшкин, какой бог, интересно? Если из этих выбирать, что здесь?..
Василек повел головой. Озорная улыбка изогнула губы. Что в батюшке главное? Он не дает угаснуть старому — хранит память. Он же рождает новое — будущего бога-”облако”. Он же соединяет новое и старое — посредством творящего духа...
Пожалуй, Мокошь-роженица лучше всего ему подходит. Василек улыбнулся Мокоши. Вечная хлопотунья-труженица... Почудилось, деревянная баба улыбнулась в ответ. Но это, верно, солнышко так блеснуло в глазах-каменьях...
Матушка вышла из землянки и перехватила взгляд сына-тоже глянула на Мокошь. В руке у матушки была метелка из птичьих перьев. Быть может, она умолила Мокошь, и та дала ей двух сыновей? Матушка бережет и насыщает богов. Не в награду ли ей дети за службу? Хотя какая там награда! Бессон от нее отказался. /Как он посмел! Как смог! А он, Василек, в храбры тянется. Для семьи храбр — отрезанный ломоть. А бабы селищенские... Василек слышал, как они шипят на матушку... Да все за спиной, все втихомолку... Не то завидуют, не то злорадствуют... Матушка подняла метелку, и вслед за ней вытянулся из землянки длинный шест. Матушка улыбнулась Васильку ободряюще — поглазей, мол! — и принялась ловко обмахивать метелкой фигуры богов. Словно переняла улыбку от Мокоши...
А боги-то, боги! Как они встрепенулись, повеселели, когда матушка стала их чистить. Тоже лад любят. “Жить в веселье да в ладу — не узнать беду...”
Василек поглядел еще немного да спустился в землянку к бабуне. В землянке было требищи — стоял длинный стол, обведенный непрерывной скамьей. Во главе стола, у стены, высилась фигура Рода — главного божества. Черным-черным, старым-старым было дерево, из которого сделана фигура. Наземное воплощение Рода было моложе и страшнее. Рядом с ней ждал-томился плоский жертвенный камень.
Он то ли спал, то ли щурился, мудрый и невероятно сильный старик. Тяжелые веки наползли на глаза. На лбу и возле глаз улеглось — паутинка на паутинку — множество морщин.
Он ведал все — любые концы и начала. Лицо говорило о знании, дышало знанием. Но уста были плотно сомкнуты.
Широченные плечи. Приземистая фигура. Толстые запястья. Вот кто был храбром из храбров...
Может, устроено так, что боги существуют отдельно, пока вершимо дело им под силу? А уж как не хватает силы, так они собираются вместе, сливаются в единый творящий дух?..
Бабуня открывала-откидывала крышки сундуков, что горбились в ряд у другой стены. Подрагивая головой, охая потихоньку, с клюкой не расставаясь, она вынимала серебряную посуду — на матушку, на себя и Василька, — расставляла на столе.
Вынимала горшочки с требой. Каждый нюхала. И шептала что-то над каждым. Вернее — губами шевелила.
Один горшочек дала Васильку, он до краев был полон коричневато-золотистым, прозрачным, пахучим, как белун-трава, медом.
Василек занес, было сверху палец, окунуть хотел. Но бабуня одернула строго.
— Не тебе! Матушке отнеси!..
И клюкой пристукнула. Получилось не больно-то грозно — вытоптанный-выметенный земляной пол проглотил звук.
Василек палец убрал, слюнку сглотнул и выскочил наружу. Матушка чистила фигуру Мокоши — последней среди богов. Самая “своя”, самая близкая, богиня женского естества могла подождать...
Остальные боги, — освеженные, умиротворенные, — глядели мило стиво, наслаждались чистой кожей... Матушка сняла метелку из перьев, кинула в траву.
— Держи крепче! — приказала Васильку.
Окунула конец шеста в мед. Вынула. Подняла шест и помазала Мокоши губы.
Так и пошли они по капищу, ублажая богов. Матушка с шестом и Василек — с горшочком меда... Особенно долго задержались возле Нии — богини смерти. Подняли ее. Лицо богини было перепачкано черной жирной землей — трава под ним не росла.
— Прости и не гневайся!.. — матушка обмазала деревянные губы особенно старательно. — Проводили мы к тебе странника, деда Ивана. Почти его, как почитаем тебя мы, прими душевно...
Они положили Нию лицом вниз, как она всегда лежала. Матушка договорила над ней.
— Мы тебя помним. Что любим — врать да буду. Но помним и ведаем, что без тебя нельзя. Виноваты мы. Оторвали от себя чуров да пращуров. Одни живем. Будто никого до нас не было. Виноваты... Живем днем единым. Прости и не гневайся!..
Матушка поклонилась низко. Пошла к землянке. Василек шел рядом, заглядывал сбоку.
— Ты красивая, матушка! — сказал у входа. — Я люблю тебя!..
— Да и ты недурен, любёнок!..
Матушка обняла, поцеловала в лоб да в щеки. Отступила на шаг и залюбовалась. Как давеча в избе...
— Быстро ты вырос... Оставался бы маленьким... Волосики белые вьются... Весь такой мягонький, тепленький, родненький... Матушка снова раскрыла руки, и Василек шагнул в объятья.
— На рябинку не могу смотреть. Bсе твои пальчики видятся. Похожа была твоя рученька на листик рябиновый... А может, братика тебе подарить?..
Матушка спросила необычным голосом — с хитрецой и жадностью. Василек невольно поморщился, но матушка не видела — запрокинула голову к небу и засмеялась.
И опять необычное что-то в ее смехе — но иное, чем в словах. Что-то волнующее, влекущее. Вечное, как солнце и луна...
— Разве ты все можешь? — спросил Василек. — Разве ты богиня, а не человек? — А разве тебя нет?.. — матушка сняла руки с плеч Василька, подбоченилась. — Эх, любенок ясный! — Любовь сильнее всех богов! Она сама — главный бог...
Матушка скрылась в землянке, а Василек замешкался. Показа лось, что боги насупились. Не по нраву им, видать, матушкины слова.
Чуть подождал Василек, но боги молчали. Он вошел в землянку. Там священно действовала бабуня. Она положила на плоский жертвенный камень веточку иглун-дерева и пучож лесных цветов, насыпала кучку зерна, поставила горшочек из-под меда, которым потчевали богов...
Она так ловко выхватила горшочек из рук Василька, что тот рот раскрыл. Куда девались ее охи да ее клюка! Бабуня двигалась у жертвенного камня плавно и красиво — словно танцевала.
Матушка стояла перед фигурой бога.
— Прими наши жертвы, великий Род! — говорила повелительно. — Не пусти к чуру нашему Ивану ни холод, ни голод, ни тьму, ни сырость, ни хворобу, ни печаль! Пусть он будет в чести у тебя! А мы не забудем чура Ивана ни молитвами, ни любовью, ни требами, ни жертвами! Мы тебя помним, чур, Иван. Мы тебя любим! Приходи к нам! Помогай нам! Ты нас оставил, и мы без тебя — сироты!
Нам плохо без тебя! Ты нам нужен!...
Трижды матушка повторила свою молитву, голос её был твёрд и печален. Бабуня, совершив священнодействие, снова взяла клюку. Стояла, опершись. Внимала.. Сели на требу. Ели маковые коржи, запивали брагой. Хмельна была брага. Дрогнули стены. Поплыли в медленном хороводе. Василёк оставил кружку. Понял: вторглась чужая сила, жаждет одолеть.
— Пойду я!... — вскочил, возвысился над столом. Что-то изнутри его погоняло, не позволяло быть побежденным. — В Детинец надо!...
— Скажи поминальное слово! — попросила матушка. — Да иди себе с богом!.. “С каким богом? — подумал Василий дерзко. — С батюшкиным? С твоим матушка? Или с моим?..”
Потупился. Выговорил, глядя в стол. (От миски с коржами к его кружке полз муравей).
— Дед не умер. Не ушёл. Я его слышу в себе. Он в меня вселился. Не мешать, не верховодить. Помогать да советовать. Думы серьёзные подсказывать. Откуда бы, иначе, они во мне? Другой я теперь. А почему другой? Дед во мне остался…
Матушка и бабуня переглянулись. Ничего не сказали..
Он бежал по лесу, будто и в самом деле должен был топиться. Бежать было легко: травы упруго подталкивали, ветви расступались.
Может, сам выбежал, может, лес вывел… Издалека светлым пятном выплыла полянка. Надвинулась. Поставила деревья в круг. Чтоб её стерегли…
Но деревья не укараулили, — понурились, поникли. Пропустили незваных гостей. Сколько цветов потоптано... Сколько ягод раздавлено...
Пятеро было на полянке: трое мужиков и две кикиморы. Василек выбежал из лесу и встал. Узнал селищенских. Шибалку, Ядрейку, Перемяку...
У мужиков плетеные коробы на спинах. Снимают их мужики, ставят к своим ногам, открывают. А в тех коробах самодельных, какой только нет еды! Коржики да пряники, пироги да пышки, каши да кисели, блины да ватрушки...
И кикиморы тоже коробы плетеные со спины тянут. Тоже, видать, мужиками деланные. Поменьше у них коробы, да груз потяжелей. Как открыли, Василек ахнул. В одном серебро да золото в самородных слитках. В другом — каменья драгоценные вперемешку. Блещут во все цвета. Словно стая птиц яркоперых...
Тут мужики Василька заметили. Потемнели бородатыми лицами. Метнулись глазами жадными с короба на короб.
— Ты чего тут, пащенок? — спросил Шибалка сурово и шагнул вперед, сжав пудовые кулаки.
— А ты чего?.. — Василек не дрогнул, голос на голос принял, подмял Шибалкину угрозу под свою дерзость.
— Нюхает! — сказал Перемяка уверенно. — Нюхает и слухает! А потом братцу перешепчет!.. Он тоже шагнул к Васильку. Деловито стал вздергивать-засучивать рукава.
— Мужики, вы потише! — сказал Ядрейка обеспокоено. — Если что, Бессон да Тугарин освирепеют!.. Он от своего короба ни на шаг не ступил. Топтался возле... Василек оглянулся. Дать что ли деру? Против двух здоровенных мужиков ему не выстоять. Против трех — тем более...
Ему показалось, что ближайшая сосна как-то странно изменилась. Длинный сук в вышине глянулся носом. Из глубины медно-красной коры всплыли два добрых коричневых глаза. Может, солнышко так нарисовало светом и тенью? Или ветер бросил горстку пыли да облепил-соединил трещинки в коре?..
Толстые нижние сучья шевельнулись. И вроде не так, как положено. Словно обрели гибкость и подвижность рук. И корни тоже дернулись. Чего пожелали? Ногами стать что ли?..
За сосной, в высокой траве, мелькнула фигурка. Шмыг — и нет ее... Волчонок?.. Эх, не успел заметить!.. А все веселей...
Мужики подошли. Встали. Кулаки сжаты, лица жесткие, злые.
— Будто и не русинича встретили! — сказал Василек. — Что ж я, недруг лютый?..
— А что ж ты, друг любезный? — передразнил Шибалка. — От вас, крапивного семени, все несчастья! — От того, что вас нет!..
— От того, что есть? Аль оттого, что нет нас? — переспросил Василек насмешливо.
— Да что с тобой гуторить! — Шибалка замахнулся. Василек отклонился-откачнулся, и кулак — огромный шмель — промчался перед носом.
— Продашь ведь?.. — Перемяка то ли вопросил, то ли утвердил тоскливо и тоже замахнулся. В этот раз Василек присел, и кулак сокрушил воздух над его головой.
— Ах ты, гнида! — заревел Шибалка.
— Ах ты падаль! — заревел Перемяка.
Мужики бросились на Василька в четыре кулака, да не успели измолотить. Василек схватил их за бороды, лбами стукнул. Звон пошел по лесу...
— Ой!.. — сказал Андрейка и присел, словно курица на яйца. Глупый вид был у него... Как отпустил Василек бороды, Шибалка упал налево, Перемяка — направо.
— Убил что ли? — испугался Василек, вопросил незнамо кого. Никто ему не ответил. Деревья возбужденно шумели да стукали сучьями. Василек подбежал к Ядрейке, поднял того, раскоряченного, за шкирку. Ноги бедного мужика болтанулись в воздухе, лапти царапнули друг о дружку. Василек отпустил. Ядрейка шлепнулся стоймя и стал съеживаться.
— Стой прямо! — сказал Василек. — Бери этих да в капище волоки! Там бабуня — вылечит!..
Я что!.. Я готов!.. — пробормотал Ядрейка.
Он выпрямился, подошел к мужикам. Замер. Видно хотел оглянуться, да боялся.
— Ну!.. — прикрикнул Василек...
Андрейка подхватил слева под мышку — Шибалку, справа — Перемяку. Поволок. Словно тряпочные куклы, болтались грузные матерые тела. Головы покачивались, будто соглашались, — так нам и надо...
— Боже, да какие они сильные! — ужаснулся Василек. — Как же я их?..
— Что ты, батюшка? — прошелестели кикиморы в один голое. — Василек забыл о них. Они о себе напомнили. Горбатые старушки. Кудлатые. В бородавках. Одетые во что-то невообразимое — из лыка, травы да корья. Босые...
— Откуда берете-то?.. — Василек на их короба кивнул.
— Дык, знаем местечки!.. Знаем, сердешный!.. — старушки угодливо захихикали.
— А здесь для чего?
— Дык, мы им — своё! Они нам — свое!
— Еду что ли? На золото и на камни?
— Дык!.. Дык!.. — закудахтали старушки.
— Голод что ли? Лес на еду оскудел?
— Дык, наломаешься-находишься...
— Дык, а тут готовенько все...
— Вы ж лесные! Не пропадете с голодухи! А богатства беречь надо! Чтобы лес не оскудел!..
— Дык, мы что...
— Дык, мы согласны...
— Забирайте всё! И еду тоже! Но больше — никакой меты!..
— Дык, мы завсегда!.. Будь здоров, батюшка!..
— Дык, мы понимаем!.. Будь могуч!..
Василек не слушал. Не смотрел на кикимор... шагал к детинцу. Нес большую свою силу...

Глава 12

Тугарин опустил поводья. Сидел и думал, прикрыв глаза. Глядеть было не на что — не любил глазеть понапрасну. Верхушки деревьев проносятся, полянки, болотца... Ну и что?..
Знакомо-перезнакомо, езжено-переезжено... Ничто не удивит...
Конь под ним покачивался упруго и равномерно — как море. Конские мышцы, как волны, вздымались, опадали. Виделась Тугарину гибнущая земля русиничей и скорлупки-суда, что пытались уйти от него, убежать... Разве можно от него уйти? Разве можно спрятаться?..
Виделось одно, думалось — другое. О живой воде думал Тугарин. Откуда она берётся? Из каких глубин, из каких истоков? В чем её сила? Почему ей изначально, даром, дано то волшебство, ради которого он готов расшибиться в лепешку? Ей не надо бороться, хитрить, обманывать, рисковать. Она такая есть, и все тут. Какая в этом несправедливость! Какая насмешка!..
Почему думается о ней, как о живом существе? Водичка ведь. Хлюп-хлюп, кап-кап. Но ведь живая и есть... Недаром так названа...
Значит, свой ум? Свои повадки? Свои хитрости?.. Ведь не увидеть ее, не найти, не наткнуться. Где прячется?..
Значит, и цели свои? Неужто скрывалась бы, не будь у нее целей тайных?
А где тайные цели — там тайная борьба. С кем ей бороться, если не с ним, с Тугарином? Но за что она борется? Против чего? Какие лелеет планы?..
Тьфу ты, бес! Так и свихнуться недолго! Нашел врага — хлюп да буль!..
Но есть хранительница, это известно точно. В ней главная опасность! Ибо в ней — недоступность живой воды. Не будь её, что бы водичка могла! Испариться? Потечь вспять? Стать ядовитой?.. Нет, шалишь! Не зря эта хранительница! Не попусту приставлена! Вода беспомощна без неё, вот в чем истина! Живая вода сама не может защититься!. .
Где же она, такая желанная, позарез необходимая? Столько народа занято поиском — и Бессон, и змеюны! Ломают головы, ломают ноги... Да и русиничи проболтались бы, кабы наткнулись. Проболтался же этот, Василек...
Почему она явилась Васильку? Почему открылась, далась? Именно ему — глупому, простодушному. Именно ему — не знающему ничего. Не приобщенному... Единственному представителю семени русиничей — нового их поколения...
Ах, как хитра его мать! Как она красива! Как притягательна! Мог ли он, Тугарин, думать, что после того случая, когда родился Бессон, она решится снова... Но с кем? Кто посмел? Кто снял заклятие? Кто превозмог чары сон-дерева?..
Как она хороша, Василиса, мать Василька! Мысли сбиваются всякий раз, когда ее вспомнишь... Верой, надеждой, любовью полнилось ее лицо, когда вела своего мужа, тащила его за руку в глубь леса...— Может, ей кто-то подсказал, что там, где нет сон-дерева... Да нет, невозможно! Это знает лишь он, Тугарин!..
Они бы все помчались... Если бы поняли... Или не все?.. Если донесениям верить, они теперь другие... Похожие на него самого...
Ничего она не поняла! Не заметила... Разве могла допустить, что в оболочке мужа... Пусть ненадолго... Но кто-то другой...
Может, живая вода только детям дается в руки? В этой догадке что-то есть... Значит, надо беречь Василька? И послать его повторно? Он, Тугарин, так ведь и решил — сделать его вторым наместником.. . Как послать его повторно? Кого для этого убить? Бессона или Никиту, батюшку Василька? Батюшку жалко — после того случая в лесу... А Бессона? И его, конечно, — свой... Но если убивать-то именно Бессона! Хоть и наполовину русинич — но русинич! Их семя! А предсказание... Нет, не надо об этом... Как все переплелось, перепуталось... Бояться Василька и Бессона — потому что это семя русиничей... Потому что предсказание... И беречь Василька — потому что единственный ребенок... Хотя какой он ребенок — этакая детина! Единственный, кто может взять живую воду!.. Без живой воды — погибель. И от семени русинского — погибель. Только живая вода может спасти... Без неё ни одно пожелание, ни одно заклятие не исполняется до конца. Любое волшебство свершается до половины. Это главная тайна его царства. Она известна только ему. Самая мучительная тайна... Он, Тугарин, вызывал страшных духов. Унижался, плакал, вымаливал. Ничего не мог понять. Почему все исполняется — но исполняется не так? Вроде бы исполняется... Не до конца... Не как приказано... Не тем боком... Почему?..
Он властелин. Но какой ценой!? Уничтожил многих. И среди них — любимейших, ближайших...
И предсказание... И смерть...
Пусть она далека, почти невозможна... Но ведь он прорывался к бессмертию... И все другие царства!.. Похоже, он сам их создал... Они как бы примешались к его заклятиям, к его желаниям... Как бы стали условиями их исполнения...
Ужасный остров! Каким он тихим был поначалу! Какое блаженство пообещал! Но оно обернулось вечной тревогой, вечным страхом... А эти пещеры... Кто в них? Или что?.. Сон-дерево не помогло разгадать. Может, живая вода подсобит?..
Если бы сразу узнать про неё! Скольких бы ошибок избежал! Если бы выследить хранительницу — Светозарыню! Дух она или человек? А может, оборотень?..
Как-то они соединяются в одно в его уме — живая вода и ее хранительница. Может быть, они и есть — одно? Может быть, хранительница — телесное воплощение духа живой воды?
Тогда выходит, что они — неразрывны? И Светозарыню нельзя увезти, упрятать, скрыть?
И к живой воде нельзя получить свободного доступа? Плохо, если так.
Тем большее значение имеет Василек. Тем больше его нужно беречь. И тем больше — опасаться. Стоит ему понять свою важность, и подчинять его будет невозможно...
Какой узел, какой запутанный клубок вокруг этой позарез необходимой живой воды! Как это кстати, что бабка Языга сумела ее получить!..
Вот ее избушка... Тугарин поосанистей уселся, выпятил грудь колесом. Конь заржал переливисто...
Где ж она? Не идет, хрычовка старая, карга каркастая! Дрыхнет, небось, перед ночными забавами!..
Тугарин воздуху в грудь набрал. На миг задержался. Не идет бабка... Свистнул он тогда по-разбойному. Тучу птиц поднял в воздух. Дождь листьев да игл обрушил...
А что гомону да писку! Что мельканья да хлопанья крыльев!..
Бабка выкатилась на порог, дверью визганула. Бородавки кровью налиты. Усики под носом топорщатся.
— Кто? — гаркнула мутно глянув.
— Гостей не видишь? — строго спросил Тугарин. Да подбоченился в седле. Ладонь левая — на рукояти меча, ладонь правая — на пояснице.
— Ой!.. — Бабка плесканула руками, на свирепом лице изобразились умиление да восторг. — Да кто же это пожаловал? Да такой ненаглядный! Да такой величавый!..
Запела, залебезила, а сама — зырк, зырк! За плечи Тугарина да по сторонам — один ли он. Тугарин это отметил.
— Подобру ли поздорову доехал, батюшка?
— Здоровый да сильный! Ни спать, ни есть нет охоты!
— А в баньку желаешь?
— Рад бы да некогда! К тебе за делом!
— Ишь ты! Ко мне! К бедной бабушке-задворенке!
— И то! Сама-то как? Живешь за рекою, а к нам ни ногою!
— Я? К тебе? Лиса лисой ты, батюшка! Так в ухо и лезешь!
— Пришла бы сама! Принесла чем богата! То-то радость!
— Шутишь, батюшка? Над бедностью моей смеешься? Али я виновата, что рубаха дыровата?
— Какова пряха, такова на ней рубаха. Неси воду живую, бабка!
— Какая вода? Живая? Путаешь ты — словно кашу в лапти обуваешь. Я мертвую храню!
— Некогда мне! Давай воду, бабка! Живую!
— Некогда — поезжай! Красна изба углами, а дорога — ездоками.
— Ты с кем говоришь, бабка? Забыла? С благодетелем своим!
— А ты, батюшка, не серчай! Хлеб с солью не бранится.
— Ишь ты, ближняя родня: на одном солнышке лапти сушили... Отдашь воду?
— Найдешь — бери! Только нету ее! Оговорил меня кто-то! Ого-вори-ил!..
— Хороша!.. — Тугарин спешился, не слушая бабкиного визга. — На язычке медок, а на сердце — ледок...
В избушке Тугарин все переглядел, перетрогал, перенюхал. Один раз. Другой. Третий... Разъярился, почернел. Шипел и сам того не замечал... Но живую воду не находил, не находил, не находил... Не находил, как ни старался...
Сел на лавку, обессиленный. Почесал в затылке.
— Тут она! Нюхом чую — недалеко! Сожгу я избу, бабка!.. Пламенем дохну, и нет её! До трех считаю. Раз... Два...
До “трех” не дошло — бабка исчезла. Оборотилась малым семечком и упала на пол. Хотела, видно, в щель между досками скользнуть...
Не растерялся Тугарин — тут же стал петухом. Гребень жаром пышет, перья в хвосте радугой горят. Навис петух над семечком -сейчас клюнет...
Подпрыгнуло семечко — взлетело коршуном. Чем выше коршун подымался, тем выше крыша в избе становилась. И стены как бы раздвигались, пропадали в синем тумане...
Сложил крылья коршун, камнем упал из поднебесья. А внизу его уже не петух ждет. Ревет внизу медведь — морду задрал, замахнулся лапой...
Превратился коршун в рыбку-ерша. Скользнул между лапами медвежьими. Да прямо в озеро... Одна из кадок, верно, озером предстала. Из тех, что были у бабки в подпечье...
А медведь обернулся щукой зубастой. И следом за ершом в озеро булькнул. Догнала щука ерша, схватила зубами острыми, держит крепко. Доплыла до берега, пожевала ерша чуток, — для острастки, наверно, — да и выплюнула...
И сразу все стало как было. Сидела на лавке бабка Языга, кряхтела да бока потирала. Стоял перед ней Тугарин, пофыркивал носом — флю, флю... Должно быть, в воде простыл...
— Отдашь? — спросил Тугарин. — Или палить избу?..
Тут он чихнул, да так, что бабка и её избушка подпрыгнули.
— А-пух-пых-пах-пчхиI..
— Горьким быть — расплюют, сладким быть — проглотят, — сказала бабка сокрушенно. — Отдам тебе, молодцу, водичку живую!
— Бабка, — растрогался Тугарин, — да я тебя поцелую! Ап-пчхи!.
— Целовал ворон курку до последнего пёрышка, — пробормотала бабка. — Отдам я, да взять непросто будет!
— Шутки шутить? — заревел Тугарин. — Чужого алчешь — свое потеряешь!
— А ты не пугай, батюшка! Была кикиморой и останусь! Где прыжком, где бочком, а где на карачках — проживу!
— Дальше в спор — больше слов. Говори, чего просишь...
— Как там говорить, где не дадут и рта отворить. Не буду ничего просить...
— Так в чем же загвоздка? — заорал Тугарин. — Визгу много, а шерсти нет!
— Сова о сове, а всяк о себе... Заклятие на живой воде. Три загадки отгадаешь — снимешь заклятие...
— Ты закляла воду?..
Бабка кивнула.
— Богатство добыла и братство забыла! Так что ли? Ах ты... —...кикимора, — подсказала бабка. — Не люби потаковщика, люби встрешника, батюшка! А я всякое коренье приму с благодареньем.
— Давай свои загадки, — сказал Тугарин устало.
— Сказано так, и перетакивать не будем... Вот тебе, батюшка, первая...
“Стоят два дуба, на дубах бочка, на бочке кочка, на кочке трава.”
— Твоя это избушка на бревнах-подпорках. Да ты в ней — кочка с травой...
Отгадал наполовину, — сосчитала бабка. — Избушка тут ни при чем. Это ноги да тулово, голова да волосы...
— Слушай, бабка, а слуги мои могут ответить? Или конь мой ретивый?
— Так и я — твоя слуга, батюшка! Что ж я — сама себе загадывать буду?.. На гнилой товар да слепой купец...
— Это я потаковщик, бабка? Не так с вами надо. Или всех грызи, или сам лежи в грязи!..
— Раньше страха испугался, батюшка. Вот тебе вторая... “Возьму пыльно, сделаю жидко, брошу в пламень, будет как камень.”
— Это, наверно, дорога после дождя. Дохнешь на нее огнем, и она твёрдая...
— Издали и так и сяк, а вблизи ни то ни сё, батюшка... Это пирог...
— А ты задай без пламени! Чтоб я на себя не сбивался...
— Изволь, батюшка! Пускай та не в счет. Вот тебе вторая... “Двое стоят, двое лежат, пятый ходит, шестой водит...”
— Дверь да притолока! — сказал Тугарин победно.
Вспоминалось ему в этот миг, как пинал ногами спящего у двери змеюна, — ночью, в детинце...
— В-третьих, тебе вот такая простецкая... — сказала бабка Языга. — “Кочет голенаст, кланяться горазд.”
“Не по зубам!” — хотел признаться Тугарин, да приметил, что бабка, помимо воли, косится куда-то. И не куда-то, а на топор, приставленный к печи.
— Топор, — сказал безразличным голосом.
И бабка вздохнула, головой покачала, — силен, мол, батюшка.
— Где вода? — спросил Тугарин нетерпеливо. — Давай сюда!..
— Не торопись, батюшка! Не то выйдет, что делал на спех, а сделал на смех. Первую-то ты не сладил...
— Наполовину...
— Остатний-то шажок самый трудный... Слушай да смекай. “Что по край леса, что по край света, что во всю землю, что без цветочков, что, без клочочков, что без кореньев? Ну-ка!..
— Да это целая куча! Да ты забыла, с кем... Ах ты старая... — у Тугарина от гнева перехватывало дыхание, не мог договорить.
— Извиняй, батюшка! — бабка Языга вроде бы напугалась, а может, и нет, кто ее разберёт. — Нё того бы хотелось, да так сделалось!..
— Какая разгадка?.. — Тугарин спросил вроде спокойно, а рука — сама по себе — ползла к мечу. Но доползти не успела. Бабка Языга шевельнула губами, и выпала из воздуха клейкая паутина. Прилипла к рукояти, обвила ее серым пушистым облачком, и капли на нем выступили — будто роса...
Тугарин тронул, и палец приклеился намертво. Дернул — и отодрал его с кусочком кожи. Бабка же Языга, будто ничего не видя, пропела неожиданно звонким голосом:
— По край леса — красно солнце, по край света — ясный месяц, во всю землю — путь-дорога, без цветочков — ковыль-травка, без клочочков — быстра речка, без кореньев — белый камень... Без отгадки — ты, Тугарин!..
И засмеялась — будто колокольчик зазвенел. И обратилась в красну девицу, неописуемо пригожую... Как выскочил из избы, как пришпорил коня, — ничего не помнил Тугарин...
Очнулся возле детинца — будто и не ездил никуда. Бросился в горницу — к блюду заветному. Проделал, что надо. И снова — в огненном кольце — увидел бабкину избу...
Бабка Языга бормотала, снимая заклятие... Вот на полке появилась миска с живой водой... Как же так?.. Ведь рядом двигал руками!.. Бабка подбежала, жадно припала губами, выпила все до капельки. Старая-престарая, гадкая-прегадкая...
Тугарин глотал вместе с бабкой. Только он глотал воздух, а она... Вот что надо сделать! Надо послать ее к Светозарыне! Сестриться, кумиться, дружиться, знакомиться... А в нужный момент... Лишь бы он наступил...
Что за жизнь такая! Хлопот полон рот, а перекусить нечего. То бишь, испить...

Глава 13

Что-то много змеюнов попадалось... Василек шел по улице, вертел головой, дивился. Обычно они сидят в своих избах — без дела не выйдут лишний раз. Какое же дело повыгоняло их нынче на дорогу?
Странные какие-то... Выглянут из ворот. Осмотрят его, не встречаясь глазами. Пройдут позади с безразличным видом. Исчезнут... А им на смену другие... Словно сопровождают Василька. Словно передают его друг другу...
Василек вертел головой, озадаченный. Может, прослышали про его драку с мужиками? Да нет, не могли так быстро... Как там бабуня? Уже успела вылечить этих, которых он лоб об лоб? Или в селище будет долечивать? Это бы хуже — разойдется слух о драке. Тогда змеюны появятся в лесу за каждым деревом. Шагу не дадут ступить...
Василек свернул с дороги. Краем глаза успел уловить, как змеюны дернулись в его сторону, как озадачились...
Но за ним не пошли. Поняли, морды усатые, что он к банька своей. Тоже увидели дымок, что курчавится, ползет из щелок да из оконцев...
В баньке батюшка держал огонь — грел-накаливал каменку. От нижних камней шел чистый сухой жар. Верхние камни чуть слышно вздыхали-попыхивали.
Ароматный смолистый дух витал в баньке. Черный дым стоял-клубился под потолком, тонкими струйками стекал к оконцам.
Василек скинул одежку в предбанничке. Взошел к батюшка и охнул невольно. Горячие шершавые лапы хлопнули по груди и по спине, провели сверху вниз. Тело покрылось прохладным, свежим потом, спряталось под ним. Пот выливался изнутри на кожу, словно там, внутри, был спрятан родничок. Иссушающий жар и остуда родничка действовали совместно. Тело наслаждалось, изнемогало...
Василек сунул руку в кадушку с горячей водой и сразу отдернул. Вода была в самую пору...
Он зачерпнул полный ковш. Медленно лил на себя жгучую струю — почти кипяток — и кряхтел, как, бывало, дед. Самому нравилось, что кряхтит вот так. Старался лить потише, продлевал удовольствие — тешил деда в себе.
Батюшка распрямился, отошел от каменки. Топить больше не нужно было. Он стал выбирать веник — из тех, что висели вдоль стены, заботливо приготовленные матушкой и бабуней.
Василий вспомнил, как батюшка поборол его в избе, и услышал себя на миг маленьким и слабым. Он посмотрел, какие бугры вздуваются при движениях на батюшкиных плечах и руках. Вздохнул почтительно. Вот это сила!..
Вылил на себя еще ковш горячей воды. Выскочил наружу. Кинулся в речку. Обнимал ее, пытался удержать, остановить, кидал горстями в лицо ее радостный холод. Хохотал. Смотрел на мир сквозь говорливые стеклянные кружева. Раскидывал руки-ноги, и на него падали беззвучные обвалы облаков...
И вдруг встал — к дороге лицом. Рот открыл непонимающе. Блестел, отражая солнышко молодой своей наготой...
Вся дорога — снизу до верху, от крайних изб до теремов близь детинца, — была усыпана змеюнами. Они стояли молча и глядели в одну сторону. Глядели на него, Василька...
Василек тоже поглядел на себя. Чистый, здоровый, руки-ноги на месте, голова на плечах... Какого тогда рожна!.. Тьфу ты, напасть!.
Он отвернулся от змеюнов, тяжело пошел к баньке. Хотелось побежать, сгорбиться...
— Нечисть! — сердито сказал, прикрыв за собой дверь. — Будто прилипли их взгляды! Не ототрешься!
— Полезай на полок! — приказал батюшка. — Я тебя рябиновым веничком! От дурного глаза да от нечистой силы — первое дело!.. Василек полез покорно — сразу на третью ступеньку. Дым уже вылетел-вытянулся, обнажив закопченные потолочные бревна.
Батюшка плеснул в бадейку горячей воды. Снял со стены свежий рябиновый веник, сунул в бадейку.
— Таким не напаришься. Но хоть нечисть отгонишь... Батюшка взял веник. Сбрызнул Васильку на спину. Легонько и щекотливо прошелся листьями вдоль хребта. Взвихрился воздух, замахиваясь. И со свистом, с оттяжкой ударил сына по плечам.
— Ой! — вскрикнул Василек, не сдержался. — Тут ведь не только листья! Тут и прутья!..
— Надо же! — батюшка дурашливо и счастливо засмеялся. — Верно, приметил!..
Веник зашлёпал, заплясал, затараторил. Весело ему было расхаживать по плечам да по спине Василька, — топтаться, кувыркаться, прыгать да елозить...
— Не по моей ты дороге пойдешь, вижу! — говорил батюшка, и Васильку чудилось, что он улыбается; лень было голову поднять — убедиться. — Но, может, оно так и лучше! Чтобы своя у тебя была доля, не заемная. Но каков твой путь? Куда тебя приведет? Ведаешь ли?..
— Изведаю! — пообещал Василек...
Батюшка сел на полок, веник положил рядом с собой. Оживление его пропало, замер в спокойной усталости.
— Попарю тебя?
— Иди... Я посижу...
Василек не настаивал. Слез, легкий, новенький. Словно не отхлестал его батюшка веником, а вылепил — из плеска воды, из блеска солнца, из лепета листьев, из дуновений ветра...
Оделся. Вышел на дорогу. Змеюны снова тащились. Опять сопровождали. С тем же безразличным видом...
— Откуда вы взялись на наши головы? — пробормотал Василек. И больше змеюнов не видел. Перестал замечать. Потому что городище надвинулось.
Диковино было идти по нему в одиночестве, без родичей. Идти, зная, что не прогонят. Идти званым, привеченным...
Неохватные бревна выставляют спины из толстых стен. Дозорные башни — как два раздутых брюха — почти соприкасаются. Один-единственный наездник может промчаться сквозь них. Если другой наездник рядом, тогда выстраивайся в цепочку...
Подтянутые строгие змеюны при входе. На каждом калантырь, у каждого — копье, короткий меч на боку.
Расступаются неохотно. Один подошел, ткнул свободной рукой в грудь, провел по бокам.
Василек стерпел, не усмотрел обиды. Сторожевые, чай. При деле, службу свою правят.
Земли в городище не видать. Мостовые деревянные так плотно пригнаны, что, и трава сквозь них не лезет.
Детинец наверху, надо всем. Как ни пойди, в него уткнешься. Мимо теремов расписных, мимо крылечек узорных... Мимо кровель чешуйчатых да шатровых... Мимо стены, что вокруг Детинца облегла...
Вот она, обитель Тугарина. Башенки. Бойницы. Резные узоры. Слюдяные оконца. Будто оперение красавца-кочета... А главная башня, как шея с головой, — свысока глядит, далеко видит...
Мимо множества дверей — длинными переходами — ведут Василька. Змеюн впереди, змеюн сзади. Василек топает ногами, его шаги далеко слышны. Топает нарочно — так ему хочется, так нужно. Змеюны движутся как бесплотные тени — еле слышно шелестят...
Из какой-то двери появился Бессон. Обнял Василька. Безмолвным жестом удалил змеюнов.
— С тобой буду! А ты — со мной! — сказал уверенно. — Братья мы! Вместе править! И Тугарин так мыслит! Об одном прошу — не перечь ему ни в чем! Слушай да соглашайся!..
Василек удивленно покосился, промолчал. Сладко было идти бок-о-бок с братом родным, видеть, как вытягиваются и каменеют встречные усатые морды.
Почему так приятны слова Бессона? Потому ли, что брат их говорит? Потому ли, что тешится Василькова спесь? Только что ее не было, и вдруг возникла-вздулась, как волдырь...
Значит, еще есть что-то в нем, о чем он не догадывается? Не перестанет ли Василек быть самим собой, все, изведав, что в нем есть?..
А что такое — быть самим собой? Принимать жизнь и себя без вопросов? Оставаться неизменным?
Такой ли ты сегодня, как вчера? Быть может, тот, вчерашний, уходит безвозвратно? Вить может, каждый не век проживает, а день? Тогда путь человечий — множество дней, проведенных множеством людей? Только память у них общая — связывает прожитые дни единой нитью...
Быть может, память — знак присутствия творящего духа? Бережешь ее, ценишь, — и творящий дух пребывает в тебе... Или же быть самим собой — значит, понять себя, придумать, найти? Сделать себя, построить, — не в этом ли, правда? А может, — переделать, перестроить?.. В таком случае, ты обязан меняться. И, возможно, меняться неузнаваемо.
Но скажешь ли ты, когда перестроишься, что стал самим собой? Возрадуешься ли? Не пожалеешь ли о том слабом и темном, которым был когда-то? Не пожелаешь ли его вернуть?..
Или быть самим собой — найти своё дело, делать его честно и не жалеть себя?..
Василек задумался и не заметил, как предстал перед Тугарином.
Бессон толкнул его в бок, и Василек очнулся...
Они стояли в большой горнице, в которой все было золотым — пол, стены, потолок. Из пола, как деревья, вырастали массивные золотые треножники. На каждом, как диковинные ветви, как ежовые шубы, стыли потушенные свечи. Если зажечь их разом, то-то сиянья, наверно! Ослепнуть можно...
Посреди горницы одиноко торчал неудобный золотой стул с высокой прямой спинкой. На стуле сидел Тугарин и строго смотрел на вошедших. За ним, вдоль стены, окаменела цепь вооруженных змеюнов, особенно высоких и пышноусых.
Бессон переломился в низком, земном, поклоне. Василек, помедлив, тоже поклонился.
Тугарин встал с неудобного стула. Медленно приблизился. Заговорил.
— Видишь, какой ты важный пришелец? Немногих так торжественно встречаю, как тебя!
— Не в коня корм! Хочу биться с тобой, Тугарин! Ты деда убил! Я был под мостом! Я видел!..
— Убил, защищаясь! Напал-то ведь он! Хотел воскресить. Но Лесовик отнял! Настоящий убийца — Лесовик!..
— И с ним повстречаюсь!
— Ты честен... Смел... Силен... Откуда твоя сила?.. Пил живую воду?..
Светозарыня позволила...
— Так ты не своей силой воевать?.. А сам-то что ж?..
— Не будет чужой силы. Только своя!
— Ну-ну... Не спеши бросаться! Подарили силушку — береги! Брату помоги править. Ему, одному, трудно...
— Правду бы найти... Отомстить за деда...
— Лесовику — отомсти! Мне — послужи! Вот тебе, правда...
— Сам сыщу...
— В храбры подаешься? Оружия-то — нету?..
— У батюшки возьму!
— Этим — с курами биться! Кони есть у бабки Языги. Меч — под стопудовым камнем. Лук и стрелы — у Солнца. Щит — у полного месяца. Кольчуга — у Водяника...
— Почему ты мне про это?..
— Никто не спрашивал — я не сказывал. Ищи!.. Не держу тебя! Василек повернулся и вышел. Торопился-бежал переходами длинными. Не терпелось начать...

Глава 14

— Хороши твои вои! — сказал Тугарин мрачно.
— Они твои, повелитель! — возразил Бессон. — Открой, чем не угодили?
— Хотел, чтобы напали на мальчишку!
— На Василька?..
— Так нужно было. Поглядеть бы, каков он в бою...
— Но ты же его... Вторым наместником...
— Плевать ему на это!
— Уж не боишься ли ты его, повелитель?
— Не знаю, Бессонушка... Ишь, как ты вскинулся!.. Не знаю, кого из вас больше бояться!..
— Василек за спиной ничего не замыслит.
— Ты его полюбил... А меня?..
— Да я за тебя...
— На смерть за меня пойдешь?
— На смерть?..
— Ну, вот и дрогнул. Вот она, твоя любовь...
— Тебе не нужна моя жизнь, повелитель?
— Мне нужно, чтоб ты умер. Чтоб тебя оживил Василек. Ему дается живая вода. Ему, а не тебе... Я выслежу, я разведаю, где она!.. Ты же не смог!..
— Виноват... Готов на все... И на смерть...
— Кисло говоришь... Без восторга... Далась бы тебе живая вода... Не умирал бы...
— Да ведь я ненадолго... Василек оживит... А ты выследишь, воду живую... Возьмёшь её…
— Теперь вижу: ты — мой!..
Тугарин шагнул к Бессону, поцеловал его в лоб.
— Ну, иди! Возьми моего коня. Скажи ему — к бабке Языге.
Передай бабке наш разговор. Надерзила она. Пусть отслужит — поможет тебе...
— Убьет?..
— Ненадолго... Сам же сказал...
— Прощай, повелитель!
— Прощай и ты меня! Ждать буду!..
Они поклонились друг другу — одинаково, в пояс, и Бессон ушел...
Конь уже ждал его, оседланный. Два змеюна-конюха держали под уздцы. Значит, ведал Тугарин, что Бессон не откажется? Значит, заранее распорядился?.. Бессон вдел в стоймя левую ногу, легко поднялся в седло. И застыл... Ни мыслей... Ни желаний... Камнем бы стать... Конь повернул голову. Переступил с ноги на ногу.
— К бабке Языге!.. — шепнул ему в ухо Бессон и закрыл глаза. Не услышат
змеюны, куда он собрался.
Будут ли они злорадствовать? Любят ли его, Бессона? Или безразличны?.. Никогда Бессон об этом не думал, а вот сейчас — подумалось. Змеюны были послушны, старательны, бестолковы. Змеюны исполняли его волю — когда не было Тугарина. Его, Бессона, воля была необременительна. Утром десятские донесли ему о прошедшем дне; о том, что творилось вчера в десятке изб, которым они ведали. Бессон им подбросил мысли, подсказал действия. Как похитрее, не впрямую, возвеличить Тугарина. Кого с кем поссорить, кого помирить. Кого ослепить блескучим барахлом. Кого в лес направить, — с приглядкой, конечно, — чтобы порастратил силу. Кому подмешать в пищу побольше листьев сон-дерева, кому — поменьше...
Сам он никогда не ел то, что готовили змеюны. Был у него огородик у внутренней стены Детинца. С того огорода и питался, держал себя в теле. Приятно было, веселья ради, там поломаться, покланяться репке, луку да чесноку, да хлебным колосьям...
Целый лес в себя не вберешь, не сделаешь своим. Огородик же — вот он, весь под рукой. Свой, знакомый. Ногами перемерянный, руками перетроганный...
Бессон берег его как святыню, как сокровенную тайну. Злился, если какого змеюна заставал рядом. А уж если бы из селища кто-то... Тогда бы не знамо что вышло...
Огородик — простой, уютный — давал Бессону независимость, защищал его. Все принадлежало Тугарину — огород принадлежал Бессону. Все зависело от Тугарина, Бессон — как едок — зависел только от огорода.
Он любил Тугарина, охотно преклонялся перед ним. И понимал без слов — как звери, нюхом, — что любовь его будет теплой, живой до тех пор, покуда не опустошит его душу, покуда останется у него что-то свое, неподвластное даже любви...
Сомнения тревожили, когда вспоминал детство — ту неделю, за которую вырос до взрослого. Ведь тогда он питался дарами змеюнов.
Не отразилось ли на нем то, что съедено в детстве? Те частички сон-дерева, что вошли в него, — что они могли наделать? До сих пор они в нем? Или распались, исчезли, вытеснены плодами его огорода?..
Он верит во второе. Но сомнение остается. Недоверие к самому.
Хорошо, что семена остались у русиничей. Были в сундуках. Пропадали без толку.
Теперь эти семена у него. Русиничам не надо сеять. Их кормит великий Тугарин...
Он, Бессон, единственный, обрёл высшую любовь к Тугарину. Любовь осознанную, свободную. Возникшую не из нашептывания змеюнов.
Тугарин велик потому, что всех подчинил себе. Потому, что зорче видит, лучше слышит, метко предугадывает и ничего не забывает.
Нет, не так... Тугарин велик потому, что велик. Вот как надо рассуждать. Не надо доискиваться до корней власти. Корни должны быть в глубине да в темноте.
Матушка, батюшка, бабуня, дед, — вот его, Бессона, корни. Откуда же брезгливость?..
Конечно, от Тугарина. Много раз от него слышал: “Мы с тобой должны...”, “Нам с тобой надо...”
Крепко укладывал Тугарин в Бессона эти слова. Будто камни в растущую стену.
Бессон и не заметил, как стена выросла выше роста. Отгородила его от сородичей.
Как назвать его чувство к Тугарину? Только любовью, преклонением — этого мало. Возле Тугарина он спокоен, ему хорошо, радостно. Тугарин как бы дополняет его, Бессона. А Бессон как бы продолжает Тугарина...
Так бывало возле матушки. Такое, чувство можно назвать чувством родства...
Разве плохо правил Бессон в отсутствие Тугарина? Разве в чем-то его Тугарин упрекнул?.. Ну да, да, — в том, что не достал живой воды!.. Так это сверх его силы!..
Мужики пошаливали? Это было всегда, это неопасно. Женщины тосковали о детях? Матушка родила Василька?
He больно-то и тосковали. И в Васильке, в его желании воевать, ничего страшного. Это в нем от роста, оттого, что силушка не перебродила...
А матушка — молодец. Вот она, действительно, без детей не могла. В нем, Бессоне, живет -помнится матушкин шепот из детства:
— Любенок мой ненаглядный! Кровиночка тепленькая!..
За сомкнутыми веками клубится желтый туман времени. В нем пропадает все, что совершилось. Только матушкин шепот жив. Позови тихонько, и словно ветерок дохнет. И над солнечной детской дремой проплывут-прошелестят матушкины слова.
— Любенок мой ненаглядный! Кровиночка тепленькая!.. Так ли Василька зовет? Или шепчет ему другую ласку?..
Почему нет детей у русиничей? Почему только у матушки? Что-то здесь тайное, что-то главное. Он, Бессон, чует... Первая догадка: неподвижное время. Изменчивость детства и неизменность времени не могут ужиться. Вторая догадка: заговор женщин. Нежелание, детей ради, отвлекаться от жратвы, болтовни, любования золотом. Третья догадка: присутствие змеюна в каждой избе. Пригляд, чужой глаз. Не до привычного уклада... Четвертая догадка: действие сон-дерева. Оно не дает напрягаться, совершать усилия. Какая догадка верна? Первая? Четвертая? А может, в любой есть правда, или, хотя бы, частичка правды?..
Попробуй-ка представить, что детей много. Ну, скажем, в каждой избе по двое. Они кричат, визжат, играют на лужайках и дорогах, дерутся. Непредсказуемы, невообразимы...
Они разбредаются по лесу, вторгаются в отношения его обитателей, ломают, путают, осложняют все... Снова и снова думается про них. И про себя несмышленого.
— Твой Рус глуп, как пробка! — кричал он батюшке и скалился, торжествовал. — Настоящий храбр — кто диктует народу! Твой Рус противен! Ему врут, что он не нужен. И он уходит. Слизняк! Зачем такого помнить? А твой Синица? Кто его видел? Откуда известно про его подвиги? Не с его ли слов?..
Бессон хохотал, ярился, не понимал своего гнева. Батюшкины рассказы были сами по себе. Не вбирали, не впускали в себя Бессона.
— Почему я должен от них вести счет? — спрашивал Бессон насмешливо. — Нет, не ко мне движется прошлое, а от меня! Каждый для себя — первый! Кого признаю, в кого поверю, — тех и сочту предками!..
Хохот будто освобождал Бессона от чего-то. Давал власть над батюшкой... А теперь что?.. Один Тугарин выше. И власть над всеми. Настоящая, зримая... К Тугарину ли он рвался? А может, к власти? Может, потому и возлюбил Тугарина, что тот мог дать власть?.. Лукавый разум! Как охотно он подкидывает извертки! Подставляет кривые проулочки да тупички!..
Любит ли его Тугарин? Этот вопрос никогда не приходил в го лову. Не потому ли сейчас пришел, что на смерть он едет?..
Существует ли смерть? Сразу дед на ум явился. Для него — существует. Сам ее захотел и сам нашел.
Значит, для тех и существует, кто сам ее желает? А для дру гих? Для тех, кто смерти не хочет? Кто ее боится?
Для тех смерти нет. Проживи, сколько выдержит тело. А когда оно распадется, — ведь не вечно только оно! — бессмертный дух вырвется и будет всегда в полете.
Останется ли в нем память? Сомнительно. Разве помнит бабоч ка о тяжелой неподвижной куколке? Разве может сравнить себя с ней?..
Что там батюшка поведывал? Творящий дух — часть бога, входящая в человека? Бог есть один? У него ни тела, ни рук, ни ног? Он вроде облака?..
Бог этот, видимо, еще молодой. Недавно рожденный. Кем? Чем?.. Или не так — он был всегда, но как бы спал. И все, что происходило в мире, было сном божества.
А с появлением человека?.. Видимо, его тоже бог сотворил во сне... У бога возникла возможность очнуться, подумать и понять?
Только через человека может он это сделать. Сам ли он входит в человека? Или ждет, когда человек вдохнет-втянет его в себя?..
Значит, человек — деятельное бытие бога? Значит, человек — сам по себе — как бы исчезает, если в нем бог?..
Нет, не так... Бог только присутствует в человеке, ни к чему не принуждая и не повелевая. Богу нужны человечьи мысли и дела, чтобы снова не уснуть. Бог бодрствует, пока бодрствует человек...
Все, что передумал, перевидел, перечувствовал человек, бог вбирает в себя. А когда человек умирает, бессмертный дух улетает к звездам и странствует между ними.
И если под какой-то звездой он отыщет разумных тварей... Если захочет с ними остаться... Не будет ли он сам богом? Богом того мира, который полюбит...
Но зачем богу копить в себе мысли, дела и чувства? Зачем такой огромный груз?
Для себя? Для своей полноты, завершенности? Своего удовольствия и торжества?
Или бог не для себя? Или, все-таки, для людей? Для того чтобы те могли черпать в нем, что им нужно? Когда дорастут... И если дорастут...
Значит, и память русиничей жива? Значит, надо искать пути к богу, а не к борьбе с Тугарином? Тугарину это понравится, он это одобрит.
А батюшка? Что если повернуть к нему? Он будет рад. Он простит Бессону разрыв. И матушка тоже. Они бы не послали на смерть. Даже на короткую...
Все!.. Мысли прочь!.. Конь остановился и заржал... Вот она, корявая избушка... Вот он, конец пути... Конец...
— Эй, бабка! — голос у Бессона нарочито веселый.
Спрыгнул с коня, взобрался по лесине, двинул в дверь кулаком, ворвался в избушку.
— Чего ищешь, молодец? Пошто спать не даешь?..
Бабка села на печи, свесила тощие ноги, обвитые аккуратно заплатанной черной юбкой.
Бессон смотрел на ее заплаты, словно считать их собирался. Бабка хмыкнула, подалась вперед. Бородавки на лице и носу налились кровью, встопорщились.
— Хоть милуйся, хоть зевай, а про дела не забывай! — сказала наставительно...
У стены, на верхней полке, вдруг ожила зеленоглазая сова. Громко защелкала клювом. Распахнула крылья, словно выставила напоказ. Осторожно их сложила. И снова затихла. Окаменела...
Бессон очнулся, головой тряхнул, виновато глянул.
— Смерти я ищу, бабка! Ты мне помоги — убей меня тихонько! А Василек привезет живую воду и меня подымет!..
— Знаю-знаю, соколик! Не трудись! Ворон прилетал — накаркал в ухо!... Бабка Языга повеселела. Слезла с печи. Потерла поясницу. Одной рукой. Другой... Обошла вокруг Боссона. Тронула его там и тут, словно пробовала на крепость.
— Как же тебя убить-порешить, миленький? — проворковала раздумчиво. — Отравы что ли поднести? Так отрава у меня больно забориста. Очистишься ли потом?..
Бабка выдернула седую волосину из носа. Хотела бросить ее на пол, но раздумала. Понесла к печи и бережно в печь положила.
— Может, в петельку тебя сунуть? Да вдруг шейка твоя белая сломится? И грязный, к тому же, будешь. В пене да еще кое в чем...
Бабка почесала в затылке, взяла кружку, полезла в печь, зачерпнула из какой-то посуды и принялась лакать что-то белое. Бражку, должно быть...
— Нешто сжечь тебя? Так это хлопотно и больно. И восстанешь ли потом из пепла-то?..
Бабка дохлебала, вытерла рот ладонью, шумно перевела дух. Опрокинула кружку, попыталась еще оттуда высосать. Но влаги больше не было, — бабка поставила кружку на стол.
— Вот что мы сделаем! — Бабка взяла со стола нож большой. Отложила. Взяла поменьше. — Мы тебя ножичком! И чисто, и надежно. Кровушка отмоется, рана зарастет. От живой-то водицы. И встанешь как новенький...
— Уж ты удружи! — попросил Бессон. — А я у своей бабуни чистую возьму юбку. И тебе пришлю. Потом...
— Видно птицу по полету, молодца — по повадке. Ты ко мне с подходом, и я к тебе с приветом. Услужу!.. Повернись-ка ты, молодешенек, спиной ко мне! Чтоб сподручней было!..
Бессон сделал, как просила бабка. Подождал.
— Ну что же ты! — поторопил, раздражаясь.
— Потомись маленько! Слаще будет! — сказала бабка...
Тут сова на верхней полке захлопала крыльями, застучала клювом. И слетела, выставив когтистые лапы, норовя вцепиться Бессону в голову, долбануть, продырявить...
Бессон замахал руками, защищаясь.
И вдруг упал, как подрубленный. Нож вошел в него между левой лопаткой и костяным столбом...

Глава 15

— Я должен искать! — сказал Василек устало.
Три человека на него наседали. Три родных человека убеждали, что никуда уезжать не надо.
— Будь мне помощником! — просил батюшка. — Тебе хочу передать память русимичей.
— Любеночек мой родненький! Кровиночка тепленькая! Как же без тебя-то!.. — говорила матушка. Вроде бы, говорила спокойно, а у Василька слезы наворачивались.
— Или дома делать нечего? — говорила бабуня. — Или тут все изведал?..
— Буду храбром! — твердил Василек. — Буду защитой для вас! Отомщу за деда!..
Что за неравная борьба — трое против одного. Солнышко к лесу клонится, — упасть хочет, уснуть. Притомилось тоже... Деревья словно впечатаны в густеющий воздух. Стоят, не шелохнутся... Ветерок давно уж дремлет в траве. Поднимет голову, зевнет — и снова клонится...
Дверь нараспашку, но прохлады нет. Жаркий смолисто-медвяный дух в избе. Тело сухое, как сосновый ствол. Чудится Васильку-сосне, что хотят его согнуть в лук тугой, и гудит-звенит в нем непо корная, напряженная, страстная воля...
Как избыть напряженность великую? На что ее обратить? Поможет ли тут сидение-говорение?.. Мчаться надо куда-то. Спешить, задыхаясь. Бороться с неприятелем — да так, чтобы жилы, как веревки, лопались. Рубиться насмерть...
— Прости меня, батюшка! — Василек встал, поклонился. — Не смогу быть подле тебя! Но хранителем памяти буду! В битвах ее буду хранить, в странствиях! Может, правду о ней сыщу! Целиком ее вам верну — не кусочками!..
— И ты прости, матушка!.. — поклонился тож. — Кабы не твоя любовь-забота, — не возрос бы, не поднялся! Всегда тебя чтить-любить буду! Но не пристало молодцу в силе за подол держаться!..
— И ты, бабуня, прости! — склонился перед ней. — Многому ты меня научила, да не всему! Травы целебные открыла, как их брать подсказала. Да вот белун-траву сам нашел! И другое сам найду, что вам не ведомо!..
Батюшка молчал, отвернулся... Матушка молчала — вбирала в себя Василька... Бабуня не молчала — стучала клюкой в пол да головой трясла...
Пошел бы я, кабы вы благословили! — сказал Василек.
Благословят! — сказала бабуня. — Но сперва со мной в лес пойдешь! И я тебе все покажу! Чтобы не корил!..
Пойду! — пообещал Василек. И в который раз подивился: откуда звучный голос? Не может он гнездиться в сухом старушечьем теле. Разве что из горба на спине исходит?..
Ну, так не медли! — сказала бабуня. — До ночи успеем, обернемся!..
Василек подал ей руку, и она встала, тяжело опираясь. Выходя из избы, оглянулся Василек на матушку, — смотрела неотрывно. Подбежать бы, обнять, — бабуня висит на руке...
В этот раз дорога была чиста. Ни одного змеюна. Никто не таращился... Бабуня плелась медленно. Василек усомнился в ее словах. Как же, обернешься тут! Совсем немного до ночи осталось. Тени длиннеют на глазах... Но едва вошли в лес, бабуня изменилась. Будто приподнялась. Распрямилась... Руку свою отобрала... Только клюкой шелестела...
Василек и не приметил, как за ее спиной очутился. Попробовал угнаться, снова пристроиться рядом. И не смог. Бабуня перешагивала через корни, даже — перепрыгивала. А Василек — спотыкался...
Видно, так бабуне было надо, чтобы он шел сзади... Василек смирился и больше не пробовал догонять. Где же она настоящая, бабуня? — думал, поспешая. — Здесь? Или в избе?..
— Пришли, Василек! — сказала бабуня. — Тайны тебе приоткрою. А ты крепись. Не просто их воспринять...
Горб ее пригладился, голова перестала трястись. Низкое солнце красно посверкивало в глазах.
Они стояли на краю уступа, в молодом сосняке. Голенастые деревья здесь как бы спрыгивали на склон и катились вниз. Кудрявый шумный народ с прямыми гордыми спинами.
Ветра не было, и сосновые вершинки не качались. Но Василек слышал, как они весело перекликаются, как озорно подначивают друг друга.
Некоторым не повезло, — поскользнулись, пошатнулись и еле удерживались, чтоб не упасть. Но таких было мало...
Внизу, под уклоном, было озеро, густо поросшее камышами. Там плавали утки, шарили в воде клювами.
Вокруг озера зеленел поясок травы — светлая полоска, которая отсюда, сверху, радовала глаз. К ней подступали густые заросли иглун-дерева. Стволы наклонялись над зеленым поясом, тянули к озеру ветви.
Сосняк, сбегая по склону, терялся в зарослях. Курчавые вершинки вливались в дремотный покой мясистой листвы и, притихнув, исчезали.
— Ты готов? — спросила бабуня.
Голос ее был будничный, озабоченный. Будто спешила исполнить, что надо, и удалиться.
— Давно готов! — сказал Василек. — Но я не понимаю...
— Сейчас!.. — перебила бабуня. — Сейчас ты увидишь не так, как привык. Увидишь, как есть на самом деле...
Она пробормотала что-то, быстро и неразборчиво. Бросилась к Васильку. Присела, съежилась, уткнулась в него. Обняла его за ноги. Больно и крепко обвила... Василек покачнулся, хотел рассердиться. И вдруг закричал. Стало понятно, зачем бабуня у него в ногах, зачем держит его... Мир изменился. Нет, изменялся. Превращался во что-то грозное. Оживал и надвигался. Будто сдергивали с него пелену за пеленой...
В деревьях появилось напряжение живых тел, которые силком держали в неподвижности. Столько мольбы, желания свободы, призыва о помощи в скованных телах! Такая в них мука! Такой болью она отозвалась! Таким страшным предчувствием!..
Может, не только они? Может, и ты корчишься, извиваешься, спеленутый постылой формой? Поглядеть со стороны, — может, и не отличишь тебя от них?.. Меньше мига это длилось. Боль полоснула и прошла. Картина мира изменилась вглубь. Полупрозрачные тяжи обозначились в деревьях. Длинные, плотно прижатые друг к дружке, веревки.
Они выметывались из земли, — земля тоже состояла из них, — входили-вплетались в стволы, вытягивались из ветвей, вливались в ту мешанину “веревок”, из которой состоял воздух.
Василек поглядел вниз, на озеро. Оно тоже распалось — на множество голубых змей, аккуратно наваленных — насыпанных в глубокую чашу.
Там, где кончалась голубизна, “змеи” превращались в полу — невидимые воздушные тяжи.
Воздух был пронизан прямостоячими тяжами, толстыми, малоподвижными, — и другими, тонкими, сильно извитыми, которые все время вздрагивали, дергались.
Самая густая мешанина-перепутаница была в зарослях иглун-дерева. Вороха головоломных завитушек.
Иглун-дерево было самым настырным. Везде обнаруживались его коричневатые “усы” — на озере, на камышах, на траве, на соснах.
Соснам не вырасти здесь, не поднять гордые головы над бестолковой листвяной толчеей. Вон как они густо захватаны “усами”! Задушены — и не ведают. Медлительна древесная жизнь...
Мир снова изменился. “Веревки”, “змеи”, “усы” мелькнули и пропали. Будто ветром унесло...
На их месте проступили, обозначились тонкие-претонкие нити. Или волоски. Все было сплетено из них.
Исчезли даль, высота, простор. Василек вплелся в тесный нитяной клубок, стал его частью. Нити выходили из глаз, из тела, из пальцев, — отовсюду. Сходили? Или входили в него?..
Где он? Есть ли он, привычный самому себе Василек? Отдельный человек, в котором то бушует, то замирает сила, — где он?..
Полупрозрачен... Почти исчез... Превратился, в пугало из волосков-ниток... В маленький, невообразимо спутанный клубок внутри клубка большого...
Что с ним сделала бабуня? Зачем она так сделала? Зачем показала этот жуткий мир, в котором жить невозможно?..
Как хорошо, что она обвилась вокруг ног! Что держит! Не то Василька бы не стало... Не может свертыш ниток-волосков желать правды и рваться в бой. Василек может, а свертыш — нет!
Какие-то искорки ползают по ниткам. Вспыхнет искорка и сразу погаснет. От нее, по соседству, загорится другая, — погаснет. От другой — третья... Будто каждая нитка состоит из искорок, что вспыхивают поочередно...
Безумная неразбериха... Возможно, ли двинуться куда-то? Возможно ли движение в этой паутине?..
Василек захотел наклониться, ощутить бабуню, положить ей руки на спину.
Только захотел, только начал сгибаться, — искорки так и брызнули по ниткам впереди него.
К удивлению и радости, двигаться было легко. Только изменялась кривизна ниток-волосков: одни провисали, другие подтягивались...
Неприятно было, что похож на паука. Не на того, обычного, что плетет паутину. На диковинного паука-урода, что паутиной рожден и остается ее частью...
Первая радость — легко двигаться! — сменилась жалостью к себе — подвешен! Привязан! Не свободен!..
Коснулся струн бабуниной спины, и бабуня — вот она! — горбатая, родная, вся в морщинах. Поднялась — и Василька подмяла. И мир кругом был знакомый: сосенки, склон, озеро, заросли... Низкое солнце красновато отсверкивало в старых глазах...
— Увидел, как на самом деле? Хочешь так видеть всегда?..
— Увидел!.. Не хочу!..
— Наш мир — не только наш. В нем другие — как яйцо в яйце. Покажу тебе сейчас мир духов. Хочешь?..
Василек вздохнул да кивнул. Взялся правду искать — ищи. Бабуня пробормотала что-то — невнятно и быстро. Василек увидел новый мир. Он появился сразу. Бледный, расплывчатый, потаенный. Лунный мир, которому не вовремя и неуютно являться при заходящем солнце...
Ошеломленно и стыдливо изгибались духи сосен. Им посочувствуешь... Сладко ли — вдруг да по чужой воле оказаться без родной древесной одежки...
Духи травы застыли в прерванной стремительной пляске. Они больше других походили на людей — маленькие стройные воины в зеленых доспехах и острых зеленых шапочках. Одни подняли руки над головой, другие — присели, третьи изо бражали бой на мечах...
Дух озера был недоволен. Медленно вращался в своей чаше, — длинный, лохматый. Шелестел непрерывно, а может, шептал что-то. Наливался изнутри тусклым сиреневым светом и снова темнел. Кружил на себе духов уток...
Непонятнее других были духи иглун-деревьев. Так же, как духи сосен, они повторяли очертания своих стволов. Но не кончались внутри стволов — за их пределами продолжались длинными студенистыми выползками. Похоже было что духи иглун-деревьев рождали червяков и набрасывали на все, что кругом...
— На уток смотри! — подсказал голос бабуни сбоку.
Духи уток, — бледные подобия птиц, — переваливаясь, двигались к зарослям. Несколько мягких игл потянулись к ним и вошли в них. Василек знал это свойство иглун-дерева — укалывать незаметно и не больно. Так, что и внимания не обратишь...
К иглам, что вошли в уток, потянулись ближайшие “червяки”. Потянулись... Оторвались от веток... Навились-намотались на иглы... Прорвались-просочились внутрь уток...
И... ничего не случилось. Померцав желтым, почти невидимым светом, “червяки” пропали.
— Видел? — сказал голос бабуни сбоку. — Не верь иглун-дереву!.. Мир духов исчез после ее слов. Нахлынули твердость и разноцветность, — духи спрятались в привычные формы. Налетели знакомые запахи...
— Духи мечтают о великом бесформии, — сказала бабуня. — Чтобы постоянно изменяться. И не ведают, что такой мир есть уже — для оборотней... Бабуня пробормотала что-то невнятно и быстро. И Василек увидел новый мир. Мир вечной изменчивости... Мир текучих форм...
Взгляду не за что было зацепиться, не на чем задержаться. От земли выметывались деревья, распускали пышную крону, покрывались цветами. И тут же оседали бесформенным комом, который разбивался на бесчисленные травинки, которые становились птичьими перьями, и от хлопанья крыльев, от криков темно становилось, и в ушах звенело...
Птицы оседали дождем листьев, из листьев лепилось тело змея. Змей жадно пожирал свой хвост и делался озером. Озеро выплескивалось в небо и там оставалось. Небо сворачивалось в бересту. Береста делалась волчьей шкурой...
Нет, невозможно!.. Василек закрыл глаза. Хватит, остановитесь, оборотни!.. И все-таки там, за стенами сомкнутых век, что-то двигалось, что-то невыносимо быстро изменялось...
— Хватит! — закричал Василек, — взмолился перед бабуней.
— Глянь-ка! — сказала та деловито.
Василек осторожно глянул и увидел мир остановленным.
— Теперь покажу тебе царство зверей! — сказала бабуня. Она пробормотала что-то невнятно и быстро. И новый мир предстал перед Васильком...
Лес распахнулся, и отсюда, сверху, Василек видел далеко-далеко, — сколько оно вмещало. Неисчислимые стада бродили по земле, ведомые вожаками. Стада ветвисторогих оленей, крутолобых туров, гневливых вепрей... Волки прорыскивали между ними, — быстрые как стрелы, незаметные как тени... Мягкие зайцы паслись на опушках, глодали кору... Медведи, важные, как башни Детинца, бродили в самой глухомани...
Нет, не только в глухомани. Один из них, — самый огромный, — пробирался сквозь заросли иглун-дерева, оставляя за собой просеку. Быстрота его передвижения завораживала. Куда мчится? Кого хочет смести?.. Вот взбирается по склону мимо сосенок молодых. Вот встает на задние лапы — перед ним, Васильком...
Василек растерянно оглянулся. Бабуни рядом не было. Куда она пропала не вовремя?.. Не с кем посоветоваться!..
— Как ты сюда попал? Зачем? — проревел медведь. — Отвечай! Я страж этого царства!..
— Бабуня привела! — сказал Василек. — Посмотреть!..
— Я тебя не пущу! — Медведь надвинулся, облапил, дохнул из пасти гнилью и жаром. Василек напрягся, что было сил. Сразу понял — долго не устоять. Косточки трещали, голова кружилась, шея лопнет вот-вот.
Обхватил Василек медведя, — сколько достали руки. Сдавил. Чуть приподнял шерстистую тушу да не удержал — невмоготу. Свинячьей мордой своей клюнул ворог Василька в щеку.
Василек подался назад. Сейчас опрокинется! Сейчас его подомнет медведь — ишь, как взревел торжествующе...
На миг откинулся Василек, — нужен был ему этот миг. Размахнулся Василек широко. Да правым кулаком, как молотом кузнечным, ударил медведя в лоб.
Громкий был удар. У медведя глаза закосили — оба в переносицу уставились. Упала голова медвежья на косматую грудь. Осел медведь беспомощно, рухнул перед Васильком, лапы вытянулись...
— Ты что, мишка?.. Василек испугался, на колени бросился, схватил голову медвежью за маленькие ушки, трясти начал.
Медведь всхрапывал, подчинялся безвольно. Потом очнулся, дернулся, освободил голову.
— Будь как дома! — сказал мрачно и поднялся, пошатываясь. — Готов тебе служить!..
— Волчонка позови! На котором я ездил!..
Василек поднялся, грудь расправил. Дышал глубоко, — отдыхал от пережитых волнений.
— И звать не надо! — сказал медведь. — Ждал он, победишь ли меня! Победил — поезжай! Ворон близко, а с ним — погибель для нас!..
Не успел договорить побежденный медведь, — волчонок был уж тут. Маленький, тощенький... Василек был рад ему, как родному. Поднял, взял на грудь, — целовал, гладил по спине, к себе прижимал. Волчонок повизгивал, посматривал благодарно да в щеку Василька лизал.
— Поспешите! — попросил-поторопил медведь. Даже рявкнул от нетерпения.
Василек поставил волчонка наземь. Едва разогнулся, — перед ним стоял матерый зверь-волчище...
— Садись! Да держись крепче! — сказал волк. Василек взобрался ему на спину, — дело было уже привычное, — и они помчались куда-то и зачем-то. А куда и зачем-только волку было ведомо.
Пригорки да низины так и мелькали, озера едва успевали подмигнуть. Солнышко скакало следом за ними от озера к озеру.
— Смотри! — сказал волк, не оборачиваясь. — Видишь ворона?.. Василек и сам заметил. Черная птица, тяжело взмахивая крыльями, пласталась низко над землей. На правой лапе у ворона что-то светилось.
— Сверкает, видишь? — спросил волк. — Это кольцо Корчуна! Тугарин выпросил его, чтобы нас погубить! Кольцо выполняет любые желания. ..
— Тугарин и так все может!
— Все — да не до конца! Все — да только тут! Власть захватил, а привязан!..
— Не понимаю!
— Гляди-гляди!..
Они мчались вслед за вороном. А тот, видно, недаром так низко стлался. Издалека, должно быть, летел, и силы были на исходе. Головой вертел вправо-влево, словно помощи просил. Клюв распахнул... Не на птицу был похож, а на черную выжатую тряпку.
Увидев реку в стороне, резко свернул к ней. Волк тоже свернул и поскакал по берегу. То снижался ворон, то подымался. То выше летел, то ниже. Высматривал что надо? Или решиться на что-то не мог?.. Вот прянул вниз. Взрезал клювом воду. Глотнул... Еще окунул клюв. Снова глотнул... А в третий раз не вышло. Не дали ему напиться. Обомшелый бок мелькнул, зубастая пасть рванулась из воды. Ворон забился, закаркал хрипло. Клювом стал долбить то бревно, что в него вцепилось. Воздух стонал, вода кипела... Волк резко встал на берегу, задние лапы согнуты, передние — прямые. Василек слышал, как волк мелко дрожит под ним.
Вырвался ворон... Вырвался, издавая вопли муки... Вырвался — но с одной лапой...
— Помогай! — крикнул волк и бросился в воду. Чуть-чуть он не долетел до щучьего бока. Рванулся, забил лапами.
Василек свалился с него, окунулся, хлебнул. Скользкий мох оказался у него под рукой. Словно неведомая сила вытолкнула Василька из воды, взгромоздила на щуку верхом. Он упал на неё, обхватил ногами, а пальцы вбил в жаберные щели, вцепился намертво.
Волк в это время дотянулся, вцепился зубами в щучий бок, рванул, оставив страшную яму. Снова рванул — уже дальше! Почти невидимый Васильку... Видно, течением его сносило...
Недолго все это длилось. Словами так быстро не расскажешь, как было...
Щука рванулась, воткнула под воду свое острое тело. Василек едва успел вдохнуть, глаз не закрывал.
Тугие струи хлестанули по нему, впиявились. Отрывали, скребли по лицу, по телу, лезли в нос и рот. Васильку привиделось, что летит среди зеленых, желтых и черных молний. А сзади догоняют другие молнии. Жалят, бьют...
Вспомнил мир, сотканный из нитей-волосков. И понял, что сам, без бабуниных заклятий, сейчас распадется на эти волоски-нити.
Грудь уже разрывалась — она первой начала распадаться. Василек открыл рот. Хотел вытащить пальцы из жабер, да не мог, — слишком крепко засадил.
Вода хлынула внутрь — невкусная, грязная, пополам с илом... И вдруг она сменилась... воздухом. Василек ничего не понимал. Не хотел понимать. Лежал, обессиленный, и дышал, дышал, дышал...
Не скоро насытился. Не скоро открыл глаза. Щука выбросилась на мелководье. Поводила боками. Бурая муть клубилась в воде возле рваных ран. Цепь этих ран тянулась до хвоста. Хвост не был виден — из-за волка. Тот намертво вцепился и висел на глубине, то ли живой, то ли нет. Одна морда торчала...
Василек свалился со щуки. Пошел к хвосту, опираясь о рыбину. Подхватил волка под грудь — хотел к берегу отволочь... Волк открыл глаза и зарычал, протестуя.
— Ты что? — удивился Василек. — Ты живой?
— Капсо бодьми! — не разжимая зубов, бормотнул волк.
И Василек понял сразу — вспомнился блеск на вороньей лапе.
— Кольцо возьми! — вот что сказал волк...
Василек вернулся к щучьей голове, снова запустил правую руку в жабры, но не так глубоко...
— Отпусти! — сказала щука.
— Отдай кольцо! Тогда пущу!
— На!.. Возьми!..
Щука пасть отворила, и Василек увидел, что кольцо лежит в ней — возле самых зубов. Он сунул было руку сгоряча, да еле выхватил, — зубы щелкнули, пасть сомкнулась.
— Не отдашь? — закричал Василек.
— Отпусти! — попросила щука неуверенно. — Снесу его Тарху-водянику. Пусть ухоронит!..
— Я и сам ухороню!..
Василек заторопился — стянул мокрую рубаху, разодрал её надвое, обвернул тряпками руки.
— Ну-ка, пасть раздвинь!..
— А не боишься? — щука снова пасть распахнула, глянула насмешливо.
Василек под верхние зубы рукой замотанной поднырнул-уперся. А ногой правой, в лапте измочаленном, шагнул за нижние зубы, вдавил щучью морду в песок. Другой же рукой, свободной от упора, потянулся к кольцу. Освободил пальцы из тряпки, схватил кольцо, — отдёрнул руку. Потом убрал ногу. Выхватил левую руку из-под верхних зубов. Сунул кольцо в порты. Сорвал тряпки с рук да отбросил...
Ладно, да быстро получилось. Мы ещё слова говорим, а уж дело сделалось...
— Щука зубами клацнула, да мимо,-только воздух заглотила. — Опасное колечко! — проворчала, — Выбросить нельзя — другие подберут! Оставить нельзя — одолеет оно! Ведь не кольцо это — воля злая!..
Василек вытащил — глянул. И впрямь — не кольцо. Свился в кружок желтый блескучий вихрь. До того быстрый, что, вроде бы, неподвижен...
— Оставлю! — решил Василек. — Стеречь буду!
— А я помогу! — сказал голос рядом, и Василька обдало брызгами. Это волк бросил щучий хвост, подбежал. Отряхивался...
— Да и я помогу! — сказала щука грустно. — Тебе теперь служить буду!..
— Да и я теперь — тебе!.. — крикнул сверху хриплый голос. Василек поднял голову и увидел ворона. Поджав остаток лапы, наклонив тело, он сидел на ели неподалеку от берега.
— Уж больно служаки изранены! — сказал Василек и снова сунул кольцо в порты. — Ты, щука, поднатужься, — выплюнь воронову лапу!
— А ты, волк, пришей живун-травы!..
Волк лобастой башкой кивнул, прыгнул и скрылся с глаз. А щука тужиться стала. Кряхтела, сипела, — ничего. Выплюнула обалделого карася. Тот шлепнулся набок, — плавником шевелил да в небо глядел, ничего не понимал.
Щука дернулась к нему, выдохнула тяжко. Тут-то и вылетела из нее растопыренная воронья лапа.
— Вишь, какой разор! — сказала щука.
Василек улыбнулся, поддел карася ладонью, отнес на глубину, выпустил.
— Поплыву, пожалуй? — спросила щука поспешно.
— Жди волка! — прикрикнул Василек.
А волк уж тут как тут. Шерсть подсохла, в пасти зажаты широкие листья живун-травы.
— Лети сюда! — Василек позвал ворона.
Тот плавно сбросился сверху на своих крепких крыльях. А едва земли коснулся, упал да на спину перекатился. Выставил кверху обе лапы — здоровую и больную.
Василек подобрал откушенную лапу, прополоскал в воде. Вытянул из пасти у волка один лист. Тут же сорвал длинную травинку. Приставил ворону лапу, обмотал листом живун-травы, обвязал травинкой.
— Полежи! — сказал Василек. — А я пока щукой займусь!..
— Пора уж! — сказала щука. — Измучилась!..
Василек освободил волчью пасть. Волк зевнул с подвывом. И стал маленьким жалким волчонком..
Раны в рыбьем боку были глубокими. Но и сам бок был не худенек, Василек сминал лист, заталкивал в рану. Сминал другой, — заталкивал. Поверх раны клал разглаженный лист.
Живун-трава прирастала намертво. Прирастала до тех пор, покуда всё под ней не заживет. Потом она высохнет и отпадет...
— Куда ж бабуня подевалась? — вздохнул Василек, закончив работу. — Так ли?.. Ладно, ли?..
— Тут я! — сказал знакомый голос за спиной. Василек обернулся, вскрикнул, обнял бабуню.
— Тише ты, медведь! — отстранилась та.
— Я сильнее медведя! — хвастанул Василек. — Не удержался. — И бойцом, и лечцом — не ударю в грязь лицом! Глянь-ка!.. Он рукой повел за спину.
— Чего там? — спросила бабуня.
— Не-то не видишь! Такие раны заделал! Твоя наука впрок!..
— Ничего там нет! — сказала бабуня...
И впрямь, ничего там не было. Только склон, сосенки, озеро, камыш да заросли иглун-дерева.
— Не горюй! — сказала бабуня. — Быть еще тебе с ними!.. А рубаху зазря извел! Иззябнешь до дому, детинушка!..
— Вот пожелаю их позвать. А как?..
— Подскажу. Встань покрепче да крикни погромче: “Волк да охота, вас видеть охота!..” Явятся!..
— Пошли домой, бабуня!
— Еще одно царство надо увидеть. Чистой и нечистой силы. А потом и домой...
— Так показывай! — поторопил Василек.
— Так смотри! — сказала бабуня...
Василек — наоборот — глаза прикрыл. Собраться с силой хотелось. Чего-то неприятного ждал. Чего-то, вроде “нитей-волосков”... Решился... Глянул... Никаких изменений... Только две новых сосны появились... А бабуни, конечно, нет, как нет. Она его нарочно одного оставляет, не иначе...
Сосны вдруг заскрипели, зашевелились. Правая полезла из земли, сама себя стала вытаскивать-вытягивать, корни длинные потянулись. Или кто-то сверху ее выдергивал?..
Василек задрал голову да чуть не грянулся оземь. Не сосны перед ним были, а две ноги. Мужик-великан голову наклонил и смотрел на него из — поднебесья. На нем были зеленые порты да зеленая рубаха. Лицо грубое, словно топором вырублено. Широкий нос, толстые губы, морщинистый лоб, квадратный подбородок. Неподвижные большие глаза. Зрачки посредине — как черные дыры.
— Здравствуй! — словно гром отдаленный, прогрохотал голос. — Давно тебя жду!..
Нога-сосна поднялась в воздух, шагнула к Васильку. Корни, едва земли коснулись, впились-втянулись в нее, извиваясь и дрожа от нетерпения. Левая нога — следом за правой-тоже вылезла и придвинулась на шаг.
— Ты кто? — крикнул Василек.
— Лесовик я! — прогудел-прогрохотал великан.
— Враг ты мой? Или друг? Почему деда не дал оживить?
— Дед твой сам об этом просил! В дружбе мы с ним были...
— Но почему он так хотел? Умер почему?..
— Додумайся, доищись...
— Я на тебя зла не держу, Лесовик! Я правду знать желаю!..
— Правда, в тебе! Неужто не понял?
— И я думал этак! Да больно тяжко себя копать!
— Я не враг тебе, Василек! И не друг! Я больше...
Тут Лесовик осекся, потому что тень бабуни зримо промелькнула между ними. Появилась на миг — спиной к Васильку — и тут же истаяла...
— Садись-ка вот сюда!.. — Лесовик наклонился, приблизил руку. Василек подпрыгнул, подтянулся, перекинулся, — оказался в жесткой деревянной ладони. Ладонь бережно поднялась к плечу — шершавому, смолистому, густо усыпанному иглами.
Подождав, пока Василек сойдет, ладонь убралась, исчезла. Василек расставил ноги пошире, чтобы укрепиться. Далеко было видно, и чем дальше — тем лучше. Воздух что ли был тут наверху такой — помогал? Или взгляд у Василька стал орлиным?..
Так много всего открылось, что глаза не вмещали, и голова от этого кружилась...
Единственное, что понял Василек, — повсюду шла война. В лесу, в озерах, на полянах, на далекой -предалекой горе, что синела у края неба... Много фигур, больших и маленьких, следили друг за дружкой, ходили по пятам, нападали исподтишка и в открытую, дрались ожесточенно, катались, кусались, царапались, что-то кричали злое — норовили слово превратить в третий кулак...
— Что это? — спросил Василек. — Зачем они?..
— Чистые да нечистые силы... Чистые — в дозоре. Землю хранят, чтобы жила по-доброму, по-своему, как ей нужно... А нечистые, вишь, по-своему норовят. Грабить чтоб. Да свою волю диктовать...
— Вон, смотри, мужик бабу бьет! Может, ей помочь? Она же слабже...
— Это леший да ведьма — жуконоска. Он дерева хранит, она в них жучков пускает, губит лес.
— Смотри, он эту взял, а другие за его спиной портят! Кого же больше: чистых али нечистых?
— Нечистых больше.
— Да что ты! Почему же так?
— У людей спроси. Помыслы ваши — свершения наши. Нечистых помыслов больше — и нечистой силы тож...
— А вон, вдали, на горе... Насмерть пластаются... Может, кликнуть волка, — разнять?..
— Это горыныч и кощей. Первый гору стережет, а второй — отнять старается, свое гнездо в ней завести... Все мы — лешие, водяные, травники, полевики, горынычи, домовые, — все мы — берегиничи. А те кикиморы, шишиги, злыдни, бирючи, кощеи, ведьмы, навии, — те все — упырины...
— Сколько вас!.. Тесно на земле!..
— Прощай, Василек! Нужен, буду — кликни волка. Он ко мне привезет...
— Так я ж недоглядел!..
— Пора тебе...
— Вот, кольцо хотел показать! Волю злую... — Василек достал из портов кольцо, поднял над головой.
— Спрячь, глупый! — в голосе Лесовика испуг. — Спрячь и не показывай! Тебе не жить, коль нечисть прознает!..
Василек струхнул. Испуг такого великана, его поспешные слова впечатляют и убеждают. Спрятал кольцо. Молча перебрался в подставленную ладонь. Спрыгнул на землю…
А там уже бабуня ждет. Обняла Василька, рукой провела по спине.
— Не озяб ли, сердешный? Без рубашки-то...
— Да нет же! — отмахнулся Василек.
И вдруг замер, отстранился, спросил хитрым голосом. — А за спиной-то есть ли кто у меня?
— Да кто ж там может быть? — удивилась бабуня. Так она удивилась правдиво, что Василек и оглядываться не стал. Поеживаясь, пошел следом за ней к дому.
А солнце где висело — там и висело. Словно только что они пришли и сразу повернули назад...

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 16