Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга первая: "ХРАБР ВАСИЛЁК"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 16

Только ночку провел Василек дома — да и та показалась бесконечной. От батюшки узнал, что Бессон погиб. А батюшке сообщил змеюн... “Неизвестно, как погиб. Неизвестно, кто убил. Нашла бабка Языга. У нее и лежит...”
Батюшка выглядел спокойным. Василек бы даже поверил его спокойствию — если бы не руки. Руками батюшка старательно и беспомощно себя ощупывал. И сам не замечал своих суетливых движений. Будто не верилось ему, что он, такой могучий, цел и невредим, что весь он тут, в домашнем уюте. Видно думалось, что со смертью сына часть его самого должна отделиться, исчезнуть...
А матушка с такой надеждой глянула, с такой безмолвной просьбой, что Василек заплакал. Чтобы скрыть слезы, он изобразил внезапную сонливость, принялся тереть глаза кулаками, зевать. Когда слезы высохли, он собрался в путь-дорогу, попросил новую рубаху...
Но матушка с батюшкой дружно его не пустили — утро вечера мудренее.
Ночку он проспал спокойно, — верил, что спасет Бессона. Утром выехал чуть свет.
Все явились по зову — медведь, волк, щука, ворон. Василек сел на волка — остальных отпустил.
Земля была укутана белым туманом. Земля еще не родилась для нового дня. Она вылепливалась, появлялась, делалась под плотной пеленой. Туман то медленно морщился, то расправлялся, то завивался лохмотьями, то изрывался ямами. Звуков не было, но по движениям тумана чувствовалось, какая огромная работа происходит под ним.
Василек старался не глядеть вниз, — чтобы не увидеть случайно чего-то слишком, сокровенного, не предназначенного для людского догляда...
Зачем бабуля показала этот “волосато-нитяной” мир? Василек не хотел его таким видеть и сейчас не хочет. Мир красив и просто рен, в нем высокое небо, далекие дали, глубокие реки. И сложности, и нерешенные вопросы...
Василек вспомнил, как висел в паутине, — почти исчезнув, почти пропав, разъятый на ниточки. Вспомнил и содрогнулся. Есть знания, которых человеку не выдержать. Есть порог знаний — переступишь и потеряешь себя, перестанешь быть собой. Василек побывал возле самого этого порога и больше туда не сунется ни за что...
Мир духов понятен и объясним, против него Василек ничего не имеет. Мир оборотней Василек не принял — он не годится для человека. Это поспешное перетекание из формы в форму — зачем оно? Чего добьешься этим? Жадность натешишь? А где настоящий лик, настоящий путь? Что значит — быть самим собой в этом неустойчивом мире?
Может быть, их перемены — и есть поиски самих себя? Нет, неправда, — этак поспешно себя не находят и не отвергают...
В мире животных Васильку вольготнее всего. Он вспомнил свою “охоту” — как усердно явились на зов — и погладил волка по правому боку. Волк ушами пряданул, никак больше не отозвался на ласку...
Туман внизу — как море. Не видел моря Василек, но именно таким представлял его по рассказам деда и батюшки.
Всякий раз, как летят вниз, у Василька в животе холод, — вот сейчас шлепнутся в воду, окунутся с головой. Но волк всякий раз находит твердый островок и скачет дальше...
А чистые и нечистые силы? Что подумать об их мире?.. Его тоже Василек принимает. Разве у людей не так? Разве не поделено все между добром и злом?
Но на чьей стороне русиничи? Ни к добру, ни козлу не пристали — где-то посередке...
Бабуня сказала важные слова, когда возвращались из леса.
— Не зря тебе все показала. Жалко тебя. Судьба твоя — давно провидела! — трудная. Хотела помочь. Родился ты, по моему хотению, не в один мир. Сразу во все, какие тут есть. Везде свой...
Бабуня твердо сказала, без колебаний. Теперь ясно, почему Языга его “своим” назвала. Как она уверенно предсказала Васильку гибель! Как легко превратилась в красну — девицу! Где-то ведь есть эта девица, краса ненаглядная!.. Вот и домик Языги, знакомый — перезнакомый, на столбах — как на ногах. И сама бабка — растрепа растрепой — сидит в дверях, словно поджидает Василька.
— Здравствуй, сокол залетный! С бедой тебя встречаю. Беды по людям ходят, а не по лесу...
Бабка посторонилась, впуская Василька. Тот глянул сверху, — волчонок по траве катался, не терял времени... А в избе лежал на столе Бессон. Смотрел страшным застылым взглядом в потолок. И не замечал, как спокойно ползает муха по его белой щеке...
Василек муху отогнал. Рядом со смертью — такой убедительной, неоспоримой — верится только в нее. В оживление не верится...
— Бабка Языга, дай мне глоток воды мертвой!..
— На што тебе? По живую воду поспешай!..
— Живой-то воды напился да мучаюсь. Не моя во мне сила. Твоей воды глотну — сомну чужую силу...
— Ну что ж, чем богаты — тем и рады!..
Бабка Языга полезла в голбец, шумно плеснула там, бормотнула что-то кратко и сердито, поднялась и протянула влажный ковш, с которого падали частые капли. Поглядела, как Василек пьет. Хмыкнула.
— Дураков не сеют, не жнут, сами родятся, — сказала, принимая ковш и с непонятной злостью швыряя вниз. Ковш грохотнул, плесканул, раз-другой ткнулся в кадушку и затих.
— Не одобряешь? — спросил Василек, вслушиваясь в себя. — Вроде стал послабее...
— Приняла б я тебя, сокол-гостюшка! — зачастила бабка. — Накормила б, напоила да спать уложила. Без обеда не красна беседа, да стол, вишь, занят. Жаль тебя, дружка, да нет тебе пирожка. Где конь, там и седло, — поезжай, пока светло!..
— Не все ворчать, бабка, надо и помолчать. Прощевай да не поминай лихом!..
Крутанулся Василек, выскочил за порог. Но бабкины слова его догнали, сказанные в спину.
— Гусли звонки, да струны тонки! — сказала бабка. Словно о чем-то пожалела. О чем?..
Туман рассеялся — солнышко выпило его. Новый мир, что родился для долгого дня, перемеривал волк ногами. О новом думал Василек. О том, каков он сам — без поддержки живой воды и кольца: вот оно на левом бедре — маленький бугорок под холстиной...
Кольцо может все. Исполнит любое желание. Любое злое желание. Сделался ли Василек всемогущим, получив его? Нет, остался прежним. К его собственной силе кольцо не прибавило ни вот столечко.
Не трогать живую воду. Не трогать кольцо. В этом равновесие. В этом — надежда на себя.
Вот Тугарин стоит не на своей силе, — Василек понял твердо. Какие-то у него тайны. Они дают могущество и поддерживают власть.
Но, видать, ему собственных тайн мало. Недаром выпрашивал — кольцо у Корчуна. И чуть было не получил.
С этим кольцом Тугарин был бы неуязвим. А сейчас? Неужели он неуверен в себе? Неужели боится?..
Равновесие между кольцом и Васильком, возможно, только такое, как сейчас. Но стоит ему чего-то пожелать — при помощи кольца — и он перестанет быть собой. Кольцо будет властелином, а он, Василек, его прислужником. И всегда будет бояться — как Тугарин...
Может, неминуемая гибель храбра — выдумка Тугарина? Удачно пущенный слух, чтобы сдерживать людей?.. В этой мысли есть правда, у правды особый аромат, Василек его чует...
— Оглянись! — волк сказал и головой крутанул — так, что в шее хрустнуло.
Они к земле неслись. Василек оглянулся и увидел, — за миг до того, как скрылись стволы, — из леса поднимается черная точка: то ли птица большая, то ли другой наездник...
— Торопится кто-то!..
Василек подождал, пока снова скакнут-взовьются, — снова глянул через плечо. В этот раз точка падала в лес — исчезала между деревьями.
Так и мчались они — Василек с волком впереди, а неведомый сзади, за спиной. Василек взмывал,-тот опускался. Василек снижался-тот выпрыгивал вверх...
— Кто это? — спросил Василек у волка.
— Не знаю! — буркнул серый. — Эта беда — не беда, только-б больше не была!..
Василек после его слов следить бросил. Кто-то куда-то спешит — и пускай себе. Значит, надобно. У всякого своя нужда...
Да и некогда было следить, — они прибыли. Волк сразу обратился в волчонка, Василек скатился с него. Верный знак — путь кончился...
— Поспеши! — рявкнул волчонок тоненько и отвернулся, будто его ничто не касается.
Василек и сам понял, что медлить нельзя. Едва кончили путь, пали наземь, — неясная тревога появилась, предчувствие беды. Обогнать, опередить беду! Василек, озираясь, пояс развязал. Снял с него деревянную кружку, что сбоку болталась, не мешая...
Кивая, вода в этот раз явилась на крутом песчаном обрыве. Внизу, под обрывом, текла мелкая, но широкая речка, — беспечно лопотала что-то, облизывая спины бесчисленных камней. Сверху, над обрывом, свешивались колючие кусты, — Василек видел такие на берегах Руи, но бабуня про них ничего не говорила. Значит, без пользы росли...
Между обрывом и речкой были Василек и волчонок. Песчаная, прокаленная солнцем стена вставала над ними.
Ручеек живой воды извилист и короток. Будто бы он, едва появился на свет, — ужаснулся, начал метаться, удерживаться на кру тизне. И не смог, — сорвался, блеснул водопадиком, спрятался, ушел в песок, не желая быть в неподходящем месте...
Василек, соскальзываясь, шурша песком, поднялся до водопадика, подставил кружку. Тонкая струйка, будто протестуя, гневаясь, тут же стала ещё тоньше, распалась на быстрые капельки. Они зазвенели, затренькали, загомонили на разные голоса, и нестерпимо синим, полыхнуло от них, мазнуло по глазам. Где был этот удивитель ный свет — внутри торопливых капелек? Или сорвался, как сброшенная мантия, с их кругленьких спин?..
Василек прищурился и засмотрелся на хлопотливое быстроногое водяное племя...
Тут чья-то тень упала. Василек обернулся. Из подножия обрыва, из реки, из глубин земных выросла фигура женщины в белых одеждах. Ветер играл складками, перемещал их по-своему, колыхал края, — женщина была неподвижна, строга, печальна.
— Здравствуй, Светозарыня! О чем ты грустишь?.. Она смотрела с любовью — была похожа на матушку. Вот губы шевельнулись. Но сказать ничего не успела.
От края обрыва, из колючих кустов, полетела к ней черная веревка. Светозарыня в последний миг её увидела, — отшатнулась, было, но веревка уже настигла, обвилась вокруг ее шеи.
И не веревка это! Не веревка! Змея-шептуха! Из ядовитых ядовитая ! Из мерзких мерзкая!..
Шилась в шею... Впилась! Шилась! Это гибель!.. Василек закричал. И услышал, как снизу по реке загремели камни.
Глянул, ничего не понимая. Оттуда, с противоположного плоского берега, прямо по реке, разбрызгивая воду, расталкивая камни, наезжал на Светозарыню, вытащив сверкающий меч, Тугарин верхом на коне. В человечьем облике был Тугарин — не мерцал, не двоился в глазах. Лицо было страшным, перекошенным, злым, — настоящим оно было, настоящим.
Василек оторваться не мог. Все тайны были написаны на этом лице. Все открыто было - только читай. Словно батюшкина береста, маячило перед глазами обнаженное лицо...
Светозарыня покачнулась, подняла левую руку, оторвала змею от шеи, отбросила. Та повисла вдоль обрыва, снова став похожей на веревку...
В правой руке Светозарыни холодно, будто нехотя, блеснул длинный меч...
Налетел-наехал Тугарин, замахнулся, — и встретились два меча, заговорили. Громкий то был разговор, далеко слышный, непримиримый.
Вот оно, предчувствие беды... Василек дергался на обрыве, песок осыпал и не смел, оторваться от иссякающей струйки...
Губы Светозарыни скорбно сжаты. Тени сползают от подглазий вниз, густеют, наливаются чернотой.
А Тугарин все-таки замерцал-задвоился. Не сладить ему! Не совладать самому — без своего паучьего колдовства!..
Широкий у него замах, сильный удар. Нападает, стервятник, торопится...
Светозарыня в защите — встречает вражий меч и только, ответных ударов не наносит...
И всё равно ему не совладать, несмотря на коварство. Бой длится и длится. И никакого перевеса ни у кого...
Суетливая надежда родилась: может, безопасен для Светозарыни змеиный укус? Может, она его перенесет?..
Справься!.. Родимая!.. Напрягись!.. Постарайся!.. Не только у Василька, видно, такая мысль. Сверху, с обрыва, косматая и цепкая, соскользнула Языга и по змее, как по веревке, спустилась вниз. Ловко у нее получилось, бесшумно...
Глянула на Василька сумасшедшими глазами, оскалила желтые клыки. Порылась в лохмотьях, выхватила изогнутый нож. Бросилась на Светозарыню — предательски, сбоку, молчком...
Василек закричал. И вовремя!
Светозарыня отступила, и Языга, не сумев остановиться, шлепнулась лицом в реку, выронила нож, завыла, замолотила по воде кулаками...
Тут новое лицо появилось. Вернее, не лицо, а нога-ствол с болтающимися корнями. Будто с небольшой приступочки, сошел Лесовик с высоченного обрыва.
Одна нога вросла в землю на берегу речки. Другая нога вросла. И вот уже весь тут, выше Светозарыни, — в руке длинная сосновая ветка. Замахнулся веткой, ударил сверху — ух с каким свистом! — Тугарина по голове, железом защищенной.
Ошеломленный Тугарин свалился с коня, — тут иглы с ветки осыпались да погребли Тугарина. Возился тот в куче беспомощно, никак не мог её подмять-раскидать, с себя стряхнуть...
А Светозарыня улыбнулась устало и благодарно — припала спиной к Лесовику. И вдруг выронила меч, стала сползать наземь...
Лесовик ветку бросил, подхватил Светозарыню на руки, поднял и пошел через реку, через плоский берег-луг — туда, где синел далёкий лес...
Тишина родилась, — неожиданная, страшная. Василёк рукой качнул, двинул кружку туда — сюда, глянул на обрыв.
Ручеек живой воды иссяк. Прокалённый солнцем песок. И ничего больше…
Осторожно, боясь пролить из кружки, Василек спустился к подножию обрыва.
Где волчонок? Уцелел или нет, — жалкий, маленький? Вот он, на другом берегу, — смотрит Лесовику вслед...
Василек побрел к волчонку.
Тут Языга встала в реке, встряхнулась и его увидела. И Тугарин вылез из кучи иголок, пихнул ее ногой — и тоже уставился на Василька...
— Родник высох, — сказал Василек. — Нет больше живой воды.
— А в кружке что? — хрипло спросил Тугарин.
— Бражка, небось? — незнакомо хихикнула Языга.
Безумие все ещё плавало в ее глазах — обычные бабкины хитринки еще не сменили его.
— Это для Бессона! — Василек прижал к себе кружку, прикрыл ее ладонью.
Половина для Бессона! Половина — для меня! Отдай!..
У Тугарина просящий голос, холодное лицо, напряженная фигура. Тугарин
движется на Василька, и меч его сверкает, как раскаленный...
— Сперва Бессону!..
Василек пятится. Видит, как бабка Языга заходит сбоку. Видит, как волчонок повернулся к нему и стал большим зверем.
— Ненавижу! — не только лицо — весь Тугарин сейчас настоящий.
Устал вас ненавидеть и бояться! Не боюсь больше! Почему я должен от вас погибнуть? От вас, от крапивного семени, от каких-то русиничей! Почему не вы от меня? Я вас живыми сгноил! А вы даже не заметили! И тебя сейчас убью! Отдай кружку!..
— Сперва Бессону!..
Василек пятился. Тугарин наступал. Языга заходила сбоку.
И вдруг она бросилась, — ударилась в Василька, дернула его на себя.
Василёк не покачнулся, не дрогнул. Левой — свободной — рукой прижал к себе бабку Языгу. Она придушенно сипела и бестолково дергала руками-ногами, не мешая Васильку пятиться от Тугарина.
В одной руке бабка, в другой руке — кружка. Не воин он сейчас, Только и оставалось — отступать, покуда не упрется спиной в обрыв.
Тугарин меч поднял. Конь заржал тревожно, со всхрапом, — головой затряс.
Волк перелетал через коня и упал на спину Тугарину. Тугарин сбросил его, обернулся. Свистнул меч.
Волк взлаял-взвыл, больно ему было, из отрубленного уха капала кровь, пятнала песок.
Василек рванулся на помощь. Но спотыкнулся о бабкины ноги, повалился, беспомощный, перепуганный, — слыша, как, журча, кинулась вода из кружки...
Вскочил, отпустил бабку. Кружка была пуста.
Бабка, растрёпанная, посинелая, упала на колени, уткнулась лицом в мокрое пятно, стала громко сосать.
— Что же?.. Как же?.. — растерянно подумал Василек вслух.
И увидел, как Тугарин занес меч, а волк прыгать готовится — припал к земле, заливаемый кровью, и страшно рычит...
Кинулся Василек, заломил руку Тугарину, — меч выпал. — Охолонь!.. Я сам!.. — крикнул Василек волку.
Они кружили по песку, чертили в нем борозды ногами. Один круг,
Другой. Третий...
Тугарин рванулся к мечу, — Василек ногой достал Тугарина, опрокинул на спину.
Ударь! — подзадорил Тугарин.
Лежачих не бью! Встань — продолжим!..
Василек поднял меч, подозвал волка. Сунул меч тому в пасть, не спуская с Тугарина глаз. Волк осторожно зажал оружие в зубах...
— Не буду на кулаках — буду на мечах с тобой! Дай руку! — Тугарин сел и протянул руку. Василек подал свою, помог подняться. Конь подбежал, и Тугарин взобрался в седло.
— На, что ли!.. — Василек взял меч из волчьих зубов, протянул рукоятью вперед. — Пригодится!.. Тугарин взял меч, качнул, будто взвесил. Что-то темное мелькнуло в глазах. Василек понимающе усмехнулся. Тугарин сунул меч в ножны.
— До встречи!.. — сказал — как пообещал.
И тронул коня...
Василек вскочил на волка.
— До встречи! — сказал серьезно.
Конь помчался, волк скакнул.
— В лесу остановись! — попросил Василек. — Живун-траву приложим к уху!..
Бабка Языга, подняв корявое лицо, наблюдала, как разъезжаются враги. На раздутых бородавках, в глубоких морщинах плотно угнездился мокрый песок...

Глава 17

Бессон погиб, Василек уехал, — батюшка остался без сыновей. Чувство утраты пригнуло...
Едва Василек, притворив дверь, канул в утреннем тумане... Едва бабуня зашептала ему вслед слова-обереги... Едва жена, — бледная, строгая, — опустилась на лавку, будто ноги не держали...
Именно тогда что-то в батюшке произошло. Но что? Почему? Словами сразу и не передашь. Был целый, и вдруг дырка или трещина, — что-то внутри... Неполность, ущербность, что лишь ему самому ведомо и никому другому... Он привык открываться в сыновьях, быть беззащитным перед ними. Он жил ради других. Ради других собирал память и закреплял ее на берестах, прихваченных с полузабытой родины.
Бессон. Василек. Две крепких подпоры... С их подмогой он стоял прямо, был счастлив. А теперь зашатался. Почувствовал непривычную одинокость, ограниченность. Вернулся к себе, к стенам и бойницам своего тела, спрятался за ними, затосковал.
Сыновья, родные... Отшатнулись оба: один пораньше, другой теперь. Не он ли сам их оттолкнул? Чтобы понять его открытость как силу, — нужно глубоко глянуть, не по-детски. А дети торопятся, вглубь им глядеть некогда, — зыбко там, расплывчато. Для детей что ближе, доступней, то и верней.
До него доходили слухи... Пытались нашептывать... Да что теперь вспоминать!.. Шептуны отшатывались — убеждались, что открытость может быть неуязвима, непроницаема...
Главное — дети есть!.. Главное — они есть!.. Оба — любимые, оба — приросшие к сердцу...
Батюшка посмотрел на жену. Жалость резанула. Даже дыхание задержал. Подождал, пока пройдет боль жалости.
Для него тяжка разлука — а ей-то каково! Не вообразить, не исчислить, насколько ее любовь к детям сильнее.
Он принимал превосходство ее любви, смирялся с ним. Прозревал, что единственные боги для нее — сыновья. Там, в капище, не идолам она служит — Бессону и Васильку. Она их вымолила, отбила, выкрала у судьбы. Чего они дали ей боль ше — радости или муки?

Змеюн шевельнулся на лавке. Пошлепал во сне губами, затих. Когда с Васильком прощались, змеюн так же вот — глаза не приоткрыл. Обидишься ли на такого! Иные на них крысятся, извести готовы. А что толку! Пришлют из Детинца нового — похуже, понастырней. А этот, свой, — он свой и есть, привычный…
Загляни попробуй в его змеюнское нутро. Всегда молчком, в разговоры не встревает. Сообщает, конечно, что-то в Детинец, — но такая уж ему выпала доля. Может, он сочувствует… Тяготится своей некрасивой судьбиной… Вспомнить если дедовы озорства… Вспомнить неотвязные приставания — пей да пей, пока под лавку не грянешься… Мог змеюн осерчать, а то и возненавидеть их? Мог, ох как мог!..
Бабуня кончила шептать обереги. Оглянулась, будто приходя в себя. Плечами передернула.
— Как-то мне студневато… Не беда ли грядет?..
Распрямилась, насколько позволял горб. Метнулась утицей к двери. Ухватилась за иглу, воткнутую в косяк, — от нечистой силы, — губами пошевелила. Вроде, чуть успокоилась, — лицо отмякло.
— Василиса, подь сюда! — позвала и подошла к печи.
Огонь развела быстро. Словно сам он замялся-зацвел меж ее пальцами.
Дождалась, пока потекла-загудела ровная огневая река. Взяла сбереженное
полешко, положила на руки своей помощнице. Полешко — длинный желтенький чурбачок — словно ожило на руках у матушки. Словно в младенчика превратилось.
Но лишь на миг… Батюшка потер глаза кулаками, и наваждение пропало. Чурбачок и чурбачок, ничего в нем живого!..
— Огонь-огонек, уголь-уголек! — быстро и деловито зашептала бабуня. — В дремучую ночь и ясный день вы — свет и тень. Дайте свет и тепло, чтобы нас не сожгло. Укажите, когда с кем возможна беда, чтоб ее отвести с половины пути, чтобы мимо нас беды могли обойти…
Бабуня провела рукой над полешком, взяла его, положила в печь — отдельно от жаркого кострища.
Полешко вспыхнуло. Огонь прилепился к нему с правого бока, вгрызся, побежал было, топорща рыжую шерсть. Но быстро потерял разбег, приутих, пригладил вздыбленные космы…
Бабуня опустилась на колени, — так ей было легче. Матушка наблюдала, присев. Батюшка глядел то на «заговорное» полешко, то на гадальщиц. тоска не отпускала, сосала не по-хорошему, — словно червяк в яблоке, поселилась
Змеюн мягко вздыбился на лавке, зевнул, чмокнул губами, затих. Тоже, небось, уставился в печь…
Рыжий звереныш спрятался в полешко, — чуть подрагивал, устраиваясь там, внутри. И вдруг — звонко щелкнул зубами, пыхнул, свился в кубок, выкатился наружу. На миг преобразился, раздался ввысь и вширь — стал похож на бабью фигурку. И тут кострище его втянуло, приняло в свое шевеление, в свой гул…
А на полешке осталась маленькая огненная змейка. Она метнулась влево, извиваясь, — хотела проползти по негорелому боку. Да сил не хватило, — и змейка исчезла, дымком изошла…
Молчали. Боялись шевельнутся. тонкая волосинка тишины разделяла то, что было, и то, что будет…
Матушка нарушила невидимый рубеж.
— Мне сгинуть да Васильку? Так ли?.. — спросила спокойно.
— Тебе — вживе остаться, но уйти далеко, — сухой у бабуни голос, шелестит оно, как ломкая береста. — А ему — гибель неминучая…
— Ему-то за что?.. — голос у матушки усталый, надтреснутый. Видно, у нее тоже внутри цельности нет…
— А тебе за что?.. — голова у бабуни затряслась, рассердили бабуню матушкины слова. Что она в них услышала? — Ты мать! В этом твоя правда!.. Змеюн кашлянул. Все повернулись к нему.
— Просите у Тугарина защиты!.. Он избавит от гибели!..
Змеюн втянул голову в плечи. Замолк.
Его слов будто не услышал никто. Отвернулись.
— А ты что молчишь? — бабуня ткнула кулачком в батюшкину сторону. — За пятерых уж намолчался!..
— Мой дом — тут. Буду защищать, если нападут.
— Ну да. Гром не грянет. — мужик не почешется. Попросил бы у своего творящего духа — авось, надоумит…
Батюшка видел, — бабуня не в себе. Поэтому не отвечал. Ожидал чего-то, обливаясь потом. В воздухе висело это ожидание, — густело, тяжелело, давило на плечи. Было родственно с тоской, точившей изнутри. Силы уходили капля за каплей — растворялись в изнурительном и не понятном напряжении. Хотелось улечься на пол, раскинуться и не дышать, и зажмуриться. И так, распростершись, опустошиться до полного исчезновения, беспамятства…
— А ты что пялишься? — это бабуня напала на Змеюна. — Беги в Детинец, донеси, что мы тут нагадали! То-то обрадуешь!..
Она говорила, превозмогая себя. Батюшка понял: она тоже испытывает, что и он. Вяло подивился ее воле, которой хватало, чтобы вместе превозмогать…
— Да, я должен! — согласился змеюн. Пойду, пожалуй!..
Он встал и пошлепал к выходу сотрясаясь лесами, — как большая черная лягушка на задних лапах.
Вышел, промелькнул за окнами.
— Чище стало! — сказала бабуня и ахнула. — Василиса! Что с тобой!..
И завыла в голос.
Ожидание кончилось время помчалось вскачь, — оно состояло из обрывистых
мигов, не связанных с друг другом. Батюшка увидел, как жена его, Василиса, матушка его сыновей, вдруг побледнела, пошатнулась.
— Убили Светозарыню! — прошептала.

Побледнела… До белизны… До синевы… До прозрачности…
— Я теперь мать всем!-то ли прошептала, то ли воздух прошептал за нее. — Все теперь — мои дети! Она расплывалась, таяла. Это совершалось на глазах у батюшки,а он ничего не чувствовал и ничего не мог сделать — смотрел и только. Бабуня выла скорбно и страшно — на одной безысходной ноте. Змеюн ворвался с растревоженной мордой — вернулся, как услышал вой.
Матушка исчезала. Сквозь нее был виден догорающий в печи огонь. Колебалась, размывалась матушка — будто струйка дыма, будто тень на воде. Такая вечная, незыблемая, постоянная, — исчезала. Такая родная, такая нужная…
Все рушилось… Все уходило с ней… Горы становились пылью… Деревья проваливались под землю… Озера высыхали… Небо корчилось, — его голубые лоскуты перекраивались, перешивались по-новому…
И все это — в полном беззвучии… Только бабуня выла, — но и этот звук словно бы отсутствовал, был незаметным… А батюшка даже не дышал, — затаился, замер… Явь стремительно изменялась… Явь не могла остаться прежней… Рана зияла на ней — больно! Кровоточит!..
— Буду в сердце земли!.. — последний шепот, последнее прощание.
Струйкой дыма… Дуновением ветерка… В открытое окно… Улетела…
Бабуня повалилась, — бьется лбом об пол.
У змеюна нижняя челюсть отвисла.
— А сам он, батюшка? Что о себе может помыслить? Что в нем сейчас?..
Свобода в нем — огромная, пустая, страшная. Иди куда хочешь. Делай что хочешь. Все перерублено… Все оборвано… Только бабуня еще держит его… Одна осталась…
— Не мой! — сказал батюшка строго.
Бабуня неожиданно послушалась. Подняла слепое лицо, на котором написана мольба: сделай что-то! Ты же мужик!..
— Уходи!.. Этого дома не будет!.. Спалю его!.. И сам уйду! В Детинец! Биться! Насмерть!..
Батюшка выдергивал из ларя вооружение. Меч, кольчуга, щит со звоном упали на пол…
— А ты ступай к Тугарину!.. — это к змеюну. — Скажи: будет сече!.. Скажи: пусть ждет!.. Ну!.
Змеюн, вытаращив глаза, послушно выкатился. На улице он засвистел — коротко, тревожно, громко.
— Тащи мох из курятника! Живо! — закричал батюшка. Бабуня кивнула, поспешила во двор. Не успел батюшка оболочься в кольчугу, она уж вернулась — на руках пук мха, словно огромная чья-то седая башка..
Батюшка оболокся, взял меч и щит. Стоял и смотрел, как бабуня рассеивает мох. Как выгребает голыми своими заскорузлыми руками пылающие угли из печи, разбрасывает их. Как огонь, присев от страха на гибких лапках, озирается — нет ли подвоха. Как, уверовав, что ему свобода (и ему свобода?), начинает метаться по избе, все обнюхивать да покусывать жгучими зубками…
— В лес иди! — сказал батюшка, придержав бабуню за узкое птичье плечо. — В капище!.. Там тебе все ведомо! Не сгинешь попусту!..
— Прощай! — бабуня всхлипнула. — Спаси Василька!..
— Поторопись! — батюшка легонько подтолкнул ее.
— Травушки мои, муравушки! — взвыла бабуня, увидев, как в горячем воздухе корчатся пучки сушеных трав.
Батюшка снова ее подтолкнул. И шагнул во двор следом за ней.
Из избы валил дым. Из-под каждого бревна тянулись густые черные пряди. Словно топили избу по-черному, чтобы выгнать ползучих и летучих букашек.
Неужели он был несвободен раньше? Неужели любовь и счастье — это не свобода? Он был счастлив, был, — несмотря на шепотки да оговоры. Чтобы счастливым быть, только себя и надо слушать, — только сердце свое…
Семья, семья была нужна. Семья была его явью. Прости, творящий дух!..
— Ступай! Вишь, дорога свободна!..
— Да хранят тебя боги!.. — бабуня поплелась к лесу, нахохленная, подраненная птица.
Батюшка вздохнул, отвернулся. Пошел навстречу толпе змеюнов. Ишь, тараканы усатые! Сколько их тут!.. Селищане выглядывали из ворот. Змеюны заталкивали их обратно, грозили.
«Всем бы миром взяться!» — подумал батюшка запоздало. Вытащил меч и врубился в брюхатые черные тела, как в спелые колосья. Жатву начал — первую с тех пор, как потерял родную землю…

Глава 18

Волк встал возле бабкиной избушки. Шевельнул половинкой уха под кровяной корочкой.
— Не больно тебе? — спросил Василек.
Волк не ответил — стал маленьким волчонком и свалился в траву ногами кверху, заскулил умильно. Василек потрепал его по животу, поросшему белой шерстью.
— Один раз оживил Бессона, второй — не дали, — поделился печалью. — Пойду похороню, пока бабки нет!..
Привычно взобрался по лесине, ногой толканул дверь.
И… носом к носу столкнулся с бабкой Языгой. Та пальцы вытянула, будто когти, — на горло Васильково вцепилась. Да одумалась, убрала руки.
— Ты что ли брата утащил? — спросила с интересом.
— Хоронить его приехал… Думал, тебя нет…
— Брат мой, а ум у него свой… Лесовик его!.. Сова на ловлю, воробей под кровлю… У, проклятый!.. Бабка зубами заскрежетала, давешнее безумие проглянуло в лице.
— Противна ты!.. — сказал Василек. — Отдай Бессона!..
— Это я противная? — возмутилась бабка Языга. — Да у меня голова с поклоном, язык с приговором, ноги с подходом, руки с подносом! Вот какая!.. А брата Лесовик взял!..
— Лисий хвост и волчий рот! — сказал Василек. — К худой роже да нос долгий!..
— Дразнишь? — спросила бабка Языга, бородавки зашевелились на ее лице, стали подниматься, как змеи. — Личико беленько, да разума маленько… Легко тебе за готовым хлебом на полатях спать…
Она вдруг заныла, загундосила, из глаз полились мутные слезы. Причитая, села на пол возле ног Василька, уткнулась лицом в острые колени.
— Дурак спит, а счастье у него в головах лежит. А ты и не дура, да без доли. Идешь в лаптях, а след босиком. Глядишь вдоль, а живешь поперек… Не зло я замышляла, Василечек! Юность хотела для себя добыть. Думала, омолодит меня живая вода-а… Качалась бабка, шмыгала носом, разжалобить хотела.
— Мы же, кикиморы, все такие. Урождаемся так. Щас тебя нет — щас ты есть, безобразна да стара. Как пузыри при дожде…
— Кабы на горох не мороз, он бы тын перерос. Отслужи — потом проси. Или подружись, а?.. Всем служба нужна — дружбой бабкиной брезгуют…
— С Тугарином дружи, бабка! Он тебе ровня! Говори, чем коня заслужить-отработать?
— А ведь я тебя жалела, Василечек! Силушку твою берегла! Водички тебе не той дала, что просил. Помнишь, мертвой хотел водички?
— Ну!
— Я ведь обычной тебе дала, колодезной. Мертвую воду пьют в невзгоду. А я тебе невзгод не хотела…
— Ну так тащи сейчас! Да мертвую, слышь! Чужой силы не надобно!
— А нет ее больше, Василечек, мертвой-то водички! Нешто может она без живой! Живая пропала — и мертвой не стало!..
— Ну и ведьма ты, бабка Языга! Лапти сплела да и схоронила. А мне что, век тебя стесняться? Не своей силой побеждать?..
— Не ведьма я — кикимора, — грустно напомнила бабка Языга. — Возьми глаза в зубы. А победить ли, сгинуть ли, не ты решишь, случай.
— Коня-то мне не дашь ли?
— Глупый ты еще, Василечек! Сколь бы я тебя научить могла! Всякая сила, что в тебе, — твоя сила. И сила друзей, любимых людей — тоже твоя. Не стесняются ее…
— И комар лошадь повалит, когда медведь пособит. Ага?..
— Не любо — не бери, а молвить не мешай. Запомни поучение. Не всякому верь, что слышишь. Не всего желай, что видишь. Не все говори, что знаешь. Не все делай, что можешь…
Бабка сказала и расчувствовалась. Высохшие было глаза вновь наполнились влагой.
— Да что с тобой, бабка Языга! — испугался Василек. — Я про коня, а ты — про меня.
— Не у дел я осталась без мертвой водички! Не нужна-а…
— А коня-то мне дашь или нет?
— Ах ты, бес! Пожалеть себя не даст! — бабка Языга вскочила, глянула свирепо да притопнула от злости. — ну, пойдем коли так! Только помни: времена шатки, береги шапки!..
Вмиг на земле оказались, вмиг в лес углубились. Василек оглянулся — тут ли волк? Тут, не отстает, лобастый…
Бабка Языга мчалась впереди — как летела. Только ветки хлестали. Василек едва успевал их перехватывать да увертываться.
Неожиданно выскочили на берег озера. Василек уже приноровился к мешанине стволов, листьев, хвои. И вдруг — тишина, раздолье, ветерок. Мелкие волны беспомощно хлюпают. Камыши важно кланяются, поздороваться хотят. На дне — застывшие песчаные волны. Солнечная сетка лежит на них — затейливо свита, искусно. Солнышко пошевеливает ее — рыбки дожидаются. А рыбка вот она — сверк! сверк! — сквозь ячеи. Блескучие рыбьи тела летают, как стрелы… Василек загляделся, размяк.
Бабка Языга заметила, ухмыльнулась, рот перекосила.
— Ну, разиня, растяпе в рот заехал. Не туда смотри!..
В бок Василька ткнула, пальцем скрюченным указала, куда смотреть. Далеко был остров — посередке озера, не подступишься посуху. Травы на нем тучными цветами изукрашены. Сосны невысокие редко стоят. А между соснами кони пасутся. Груди сильные, кожа гладкая, ноги стройные, в гривах ветры запутались, хвосты что реки льются. До чего же ладные звери, красивые до чего! И ведь были такие у русиничей, были, — от батюшки слышал Василек. Зачем их извели? Кому помешали гордые красавцы? Какому нечистому духу?..
— Отдай одного, бабка Языга! — страстно вырвалось у Василька. — Отслужу, не забуду!..
— Попробуй, возьми! Смелым да дуракам — счастье в руки!.. Бабка Языга отвернулась, ногой стала ковырять песок. Сама краем глаза следила, что будет.
Василек свистнул негромко — подозвал волка. Тот еще в лесу стал большим — предчувствовал службу.
— Допрыгнешь до острова? — спросил Василек.
— Я-то допрыгну, да ты не спеши! Что-то не так… Подвох чую…
— Какой там подвох!.. Спину подставляй!..
— Погоди!.. Кинь что-нибудь в воду… Камень или ветку…
Василек оглянулся. Камней увесистых не было. К опушке возвращаться не хотелось. Нагнулся он да нагреб горсть песка и мелких камешков.
— Годится ли? — спросил у волка.
— Давай!.. — разрешил тот.
Бабка Языга дернулась, будто что-то сказать собралась. Но промолчала — сохранила безразличный вид. Василек замахнулся да швырнул — подальше постарался. Проследил глазами — почти до самого острова забросил. Хотел повернуться к волку, сказать что-то с насмешкой — но не успел.
Едва камешки щелкнули по воде и песок сыпанулся, — озеро вспыхнуло, все, разом. Огненная стена до небес поднялась, в круг замкнулась. Гул раздался, будто все звери разом зарычали. Ветер, откуда ни возьмись, бросился на огонь, — сокрушить, опрокинуть. Но не совладал — ожегся, ударился, упал на Василька и волка, уполз в лес, оглушенный.
Вода закровянела, закипела. Какие-то страшные тени промелькнули под ней. Червяки с человечьими лицами… Миг-другой это длилось… Огонь оторвался от воды, дожег сам себя, исчез в вышине, не оставив ни дыма, ни пепла. Вода просветлела. Снова солнечная сетка пошевеливалась на дне. Снова рыбки посверкивали…
Кони гуляли по острову, пощипывали траву. То один, то другой поднимали голову да посматривали ревниво на остальных….
Ну и ну!.. Василек вдруг заметил, что держит руку вытянутой вперед, с растопыренными пальцами. Так она замерла после броска…
Василек опустил руку, глянул мельком на бабку Языгу.
— Что, пальцы торчат, работать мешают? — спросила та ехидно.
— А если я ворона позову? Перенеси, де, меня на остров!.. — подумал Василек вслух.
— Ни птица не пролетит, ни рыба не проплывет, ни зверь не прорыскает!.. — бабка Языга кивнула на волка.
— Как же добыть коня твоего?
— Как?.. — взвизгнула бабка. — Сейчас поведаю!..
Она вразвалочку подошла к Васильку. Поманила пальцем — нагнись. Взяла Василька за ухо и, обдавая смрадным дыханием, зашептала, посипывая.
— За живую воду, Василечек! Только за живую воду отдам!..
— Так нет же ее, высохла!
— Тут нет, изничтожили. Но где-то ведь есть! Как же без живой воды на свете!..
— Да и не молодит она тебя. Ты же пила…
— Тут главный секрет… Вызнала недавно. Тугарин проговорился… Бабка отстранилась, все еще держа Василька за ухо. Задумалась надолго.
— Не нужны мне твои секреты! Дай встать!..
— Мои секреты тебе и впрямь не нужны. Поэтому скажу… Если веточку сон-дерева сломить да живой водой на нее брызнуть, да заветное желание тут же выполнить — сразу оно исполнится. Понял? А если без живой воды, все сделается на половину, не до конца…
— А если самому?
— Что «самому»? Как «самому»?
— Ну, самому все сделать! Без дерева, без воды…
Бабка Языга глядела на Василька, не понимая. Бородавки задумчиво поникли. Волосинки в ушах тоже поникли. До того бабка Языга озадачилась. Даже ухо Василька держать забыла — разжала цепкие пальцы. Василек выпрямился, ждал терпеливо…
Бабка Языга хрюкнула раз-другой. Присев, хлопнула себя по тощим ляжкам. Звук получился хлипкий, неубедительный.
— Сам-то всю жизнь за одним желанием проходишь! За одним! А ведь их много! И от каждого бы откусить! По плечу, не по плечу — то и это я хочу!..
— Прощай, бабка! — Василек вскочил волку на спину. — Без коня не останусь! На себя надеюсь! А вам бы дерево волшебное да кольцо Корчуново!..
— Ты видел его? — вскрикнула бабка Языга.
Василек не ответил — скакнул на волке в сторону от горючего озера…

Глава 19

Темнота… Темнота кругом… Темнота без малейшего просвета…
Батюшка открыл глаза, сел. Сон нисколько не приободрил. Есть по-прежнему хотелось. Тело по-прежнему болело, — удар на ударе, синяк на синяке. Был подбитый левый глаз. Хоть не вытек, и то ладно…. Сколько дней прошло с его последней битвы? Сколько раз повторился один и тот же день?
Он прорубился к детинцу тогда. Он дошел. Раз в здешней жизни изведал сладость боя. Соленая эта сладость, потная, грязная.
Он поднялся на резное кольцо. Ах как тесно было вокруг! Видать, почетным гостем он был — хоть и незваным! Кого еще, кроме него, встречало столько служилого люда!
Он заглянул во многие горенки да светлицы. По многим лестницам поднялся и опустился. Во многих глазах увидел страх — увидел свою победу. И… запутался, заплутал. Те, кто бился с ним, в какой-то миг это поняли. Его стали теснить. Все ниже, ниже. В сырые подземные коридоры…
Пробили стрелой правую руку. Он выронил меч. Навалились. Погребли под собой. Долго били. Кулаками. Ногами…
Уже тогда была полутьма. Два-три факела мелькали, и все. Мешанина теней. Тени соскакивали с черных земляных стен, толпились вокруг него. И давили, душили, пинали… Беспамятство его спасло. Очнулся тут — в кромешной темноте. На прелой соломе — руками ее увидел да нюхом. Дальше — холодный земляной пол. Воздух неподвижный, тяжелый, пропитанный неприятным кислым духом…
Может, и впрямь змеюны — неживые? Может, не зря ему привиделось, как тени соскакивали со стен и вступали в толпу вокруг него? Нет на них обиды. Подневольны они. Что он знает об их связях с Тугарином? О том, как Тугарин их казнит-милует? Ничего.
Если бы не ущербность, неполность, которую ощутил после отъезда Василька… Если бы Василиса была с ним… Если бы не обрушилась, не изменилась явь — так беззвучно и так страшно…
Нет… Не воротишь ничего… Дед начал — будто камушек пустил с горы… А там покатилось-понеслось, не остановишь…
Прав ли дед? Верный ли путь он избрал? Не лучше ли было остаться в жизни? Да плечом к плечу биться… И селищане многие бы встали… Веселяй первым придет — крикни только. И Шибалка-тот хотя бы из ревности к Веселяю. И Ядрейка, которому строгости не хватает. И Перемяка-правдолюб. И Зевуля-лентяй… Нутро в них чистое… Ведь смотрели они на его битву, селищане! Ведь рвались из-за своих оград!..
Нет… Не так все гладко… Утешаешь себя, признайся?.. Не встанут они плечом к плечу, — те, кого ты назвал… Разве что Веселяй один!.. А другие будут выжидать… Как оно обернется? Нельзя ли без крови, без боли, без шишек и синяков?..
Пищу сюда не приносят. Сколько раз просыпался и снова впадал в забытье. Сколько раз шарил с надеждой руками вокруг. Ни кусочка хлеба, ни глоточка воды.
Прелая солома и земляной пол… Значит, голод и смерть? А если он запросит пощады? Тогда, видимо, станут подкармливать. Умирание растянется…
Пока не боролся, был слеп: ничего не желал видеть. Вступил в борьбу и опять слеп: тяжелая тьма перед глазами…
Был ли толк в битве? Лучше ли эта слепота, чем та?.. А если бы он смирился? Вековал бы вдвоем с бабуней — изо дня в день, изо дня в день…
Нет, пожалуй, о своем выборе жалеть не надо. И сомневаться не надо. Пожалеть разве, что поздно решился?..
Шорохи… Шорохи… Постоянные шорохи… Со стены или с потолка сыплется земля… Где-то журчит ручеек — приглушенно, чуть слышно… Шух, шух, — будто бы дышит кто-то…
Стена — словно бок залегшего зверя. Быть бы только ему потеплее. Корешки да корни висят как шерсть…
Может быть, дорыться до ручейка? Почему раньше об этом не подумалось? Но звук такой тихий… Он вроде бы отовсюду… Куда копать?..
Руки-ноги не связали. Значит, крепка темница, надежна. Значит, верят тюремщики, что не выйдешь отсюда ни через дверь, ни под землей…
Вдруг желтой тьма показалась… Потом зеленой… Потом голубой… Что это с глазами?.... Мигнешь — и меняется цвет…. А если таращишься долго, три цвета перемешиваются, кружатся, надвигаются. Приятного мало…
Батюшка застонал…. И вдруг услышал, как тяжелый кто-то шевельнулся… Тут же… В этой же тьме… Возможно, в двух шагах от него…
— Кто здесь? — спросил слабый голос. Будто отдаленный гром прогремел…
— А ты кто? — спросил батюшка.
Тьма успокоилась, перестала быть разноцветной.
— Я храбром был, — сказала тьма. — звали меня Рус…
— Но как ты здесь? Почему ты в плену?..
Батюшка встал, вытянул руки и шажок за шажком двигался вперед.
— Расскажу! — пообещала тьма. — Отдышусь немного… Долго не просыпался… Батюшка добрел до распростертого тела. Рукой скользнул по груди, по бороде. Присел возле. Стал ждать…
Рус долго молчал. Дышал медленно, с натугой. В его груди, ко гда раздышался, что-то стало потрескивать и попискивать.
— Я в цепях, — сказал, наконец. — Сильно ли ты могуч?Может, разорвешь цепи?
— Попробую…
Батюшка прополз вдоль закинутых за голову рук. Запястья были в широких металлических браслетах, к браслетам прикованы первые звенья цепей. Встал между Русовых рук. Хотел обхватить каждой своей рукой цепь — да пальцев не хватило. Продел тогда в тяжелые звенья свои широкие ладони. Рванул… Цепи слабо звякнули. Так слабо, что треск не заглушили в груди поверженного храбра.
— Оставь! — сказал Рус. — Не по тебе забота!..
Батюшка схватил обеими руками одну цепь. Снова рванул…
Снова слабый звяк.
— Не по мне! — сказал батюшка. — Прав ты, Рус!..
Он снова присел возле поверженного храбра.
— Ты про меня слышал. Знаешь ли, как меня прогнали русиничи?
— Знаю. И наказаны были. Земля их погибла.
— Вот как… А русиничи?..
— Народ погиб… Остатки — тут живут.. У Тугарина…
— Вот как?.. Боится он вас… Боится моего предсказания… Когда вы меня выгнали, я ведь к нему пристал. К его дружине. Он молод был в ту пору. Княжеский сынок незаконный…
Рус кашлянул. Звук метнулся вверх и не вернулся — земля проглотила.
— Сильным он был. За руку охватит — сломает. Храбром стать мог. Но не верил в себя. Другую силу искал. Тайную. Черную. Чтоб только ему ведома. Только его слушалась… — и не нашел, — сказал батюшка. — Нашел, колдун проклятый!..
— Бывало, плывем, а он по ночам волхвует. Стоны какие-то, голоса, огоньки… Дружина спит, а кто не спит, — голову поднять не смеет. Уйти бы мне, да пока одумался…
Рус примолк, дыхание придержал.
— Ну!.. — не выдержал батюшка, поторопил.
— Затеял он на двух лодейках море-окиян переплыть. Новые земли найти, чтоб владеть ими да княжить. На первой лодейке — старшая дружина, жена да сын его. На второй лодейке — младшая дружина…
Долго мы плыли. Все припасы поели. Тут и наткнулись на остров этот…
Солнечные зайчики примерещились батюшке. Солнечные зайчики — как золотые монеты. Лежат на волнах и манят — нагнись, достань. Море усыпано, усеяно золотом. Закопченные спины гребцов покрыты потом. Сверкающие капли срываются с весел…
— Издали видно — богатый остров. Птицы тучами, звери стаями. Да не пристанешь, не поохотишься. Сторож был в ту пору грозный… Берега высокие. Сколь не плывешь вдоль них — скалы да скалы. Одна лишь бухта удобная. Вокруг нее-то сторож и обвился — дракон огнедышащий.
Вытянулся, поглядывает на море, глазами лупает. Дым да пар над ним столбом. Чешуя черная — будто латы. Лапищи — что башни. Каждый коготь — с два наших копья. Крылья перепончатые на спине сложены. Возле пасти зубастой костей навалено. Не разберешь издали — человечьих ли, звериных…
Рус умолк.
— Вроде крикнул кто-то? — спросил шепотом.
— Нет! — сказал батюшка. — Почудилось!..
— Молодые мы в ту пору были. Сами огнем дышали. В бой просились. Тугарин и послал младшую дружину. Быстро все кончилось. Дохнул змей — загорелась лодейка. Кто потоп, а кто и выплыл. тем хуже было, кто выплыл. Разметал их змей, поломал, под себя подмял…
Старшая дружина стала проситься — Тугарин не пустил. Слабели мы без еды, медлить некогда. Светлан, Тугаринов сын, вызвался по скалам влезть, в обход змея. Тугарин разрешил, половину дружины дал. Сняли снасти мореходные. Извезли на арканы для лазутчиков. Те, что остались, шумят у входа в бухту, — отвлекают. А другие высадились, ползут наверх потихоньку. Да змея разве проведешь!
Крылья расправил, поднялся да пожег на скалах смельчаков. Один только и спасся — Светлан. Он потом поведал — как.
Висел он выше всех, в деревце колючее вцепился. Как змей напал, он рванулся от скалы да вниз полетел, в воду. Одна ветка отломилась да так и осталась в руке. Другая в одежку вцепилась. Долго летится с высока. Твердит Светлан: хоть бы змей не пожег! хоть бы змей не пожег!..
Змей и впрямь: ха! ха! — все рядом, все мимо. Спалил, закоптил — да не до смерти. Дохнет огонь и кричит: «Брось ветку!..» Снова дохнет и снова кричит…
Светлан не бросил — потому и спасся. В море уж упал да змей не отстает, воду греет. Пару да дыму, да шипу!..
Мы с палубы стрелы пускать стали. У змея видно брюхо мягкое, бережется, — отогнали. Подняли Светлана из воды. Мне теперь в бой идти, да как-то думать бо этом лень. Лежим на палубе, мечтаем поесть.
— Чего он про ветку кричал?.. — Светлан ее осмотрел, понюхал, даже лизнул. — Плевая ветка! Сломать да выбросить!..
Переломил он ветку да и швырнул за борт. И вырвался у него тут вопль голод ный:
— Эх, быка бы жареного!..
Тут он и появился…
— Бык? — ахнул батюшка во тьме.
— Нет, не бык. Сочный козий бок, на костре прижаренный. Никто ничего понять не успел, все к еде подались. А Тугарин уже смекнул, что к чему. Подбежал к Светлану да снял с него другую веточку, маленькую совсем, что в рубаху вцепилась.
— Сейчас не будет змея! — сказал Тугарин. — Мы выйдем на остров, и я буду здесь княжить!.. Он переломил веточку, отбросил в воду.
— Осторожно! — вскрикнула Свенильда, его жена. Словно предчувствовала что-то.
— Хочу, чтобы змея не было, чтобы не мешал нам! — сказал Тугарин. И тут мы увидели змея. Он взвился в воздух и летел к нам. Но летел странно — задом наперед. И крыльями не взмахивал. И чем ближе подлетал, тем меньше становился. И чем меньше становился, тем быстрее летел.
Вскрикнул Тугарин, руками замахал. Да не отбился…
Змей… Змееныш… Червячок… Юркнул Тугарину в рот и пропал… Затаился внутри Тугарина… Мы ему пальцами в рот лазали, чтобы вырвало. На живот ему давили. Ничего не помогает. Сидит змей внутри… Мы жалеем Тугарина. А он бледный, бешеный. И на нас не смотрит… Умолк Рус. Батюшка подождал и поторопил просительно.
— Ну?..
Ровное дыхание… В груди у храбра что-то стало посвистывать. Батюшка протянул руку, нащупал плечо, потормошил.
Ровное дыхание… Сон сморил пленника…
Батюшка подождал еще немного, прилег в темноте рядом с Русом и тоже задремал….

Глава 20

Куда теперь? Домой или за доспехами?.. Дома он со всеми распрощался. Храбром не станешь, стдя на печи. Храбр одинок… Но где искать стопудовый камень, под которым — меч? Далеко ли? Как его поднять?..
Василек вдруг — словно что-то подтолкнуло — склонился к уху волка и зашептал взволнованно:
— Домой! Домой поедем!..
Волк покосился — недоумение на морде.
— Не могу! — сказал Василек виновато. — Не могу так сразу оторваться!.. Он почувствовал облегчение. Впервые понял, назвал… Главное сейчас: оторваться от семьи, от солнца, от прошлого… Обрести новую жизнь…
Почему же свернул?.. Почему домой?.. Не за мечом, а домой?..
Потому что привязан… Потому что крепки эти нити — самые крепкие в искристом клубке, каким представила мир бабуня…
Мелькнул ручей — узенький, светлый, с бережками, заросшими травой. Перепрелые листья устилали дно. Хвоинки плыли-торопились гуськом…
Быстро мелькнуло — волку упасть на лапы и снова скакнуть… Но такой жизнью и свежестью он дышал!.. Не было ему дела до мыслей и забот Василька…
Василек улыбнулся, запоминая ручеек надолго, навсегда… А следующий волчий скок завершился на мосту через Рую. Отсюда до селища — рукой подать…
Василек скатился с мохнатой спины, встал на ноги, притопнул… Гулкий, теплый, пахучий здешний лес был знаком, как родная изба. Василек на ходу брал в горсть крупные дымчатые черничные ягоды и клал в рот.
Слушал птичьи песни — перещелк да пересвист. Жарко… Хорошо… Запеть ли?.. Захохотать ли громко?.. Василек развязал пояс, рубаху стянул Шел.и отмахивался от комаров — рубаха в одной руке, пояс в другой… Вдруг одна из сосен качнулась в сторону, заскрипев. Лохматые корни вытянулись из земли. Повисли, осыпая Василька комками.
— Лесовик! — закричал Василек.
— Здравствуй! — сказал нечеловечий, словно ветром выдуваемый голос. Корни убрались в землю. Ствол стал уменьшаться, пополз вниз, распухал. И вот уже чуть выше Василька висит лицо Лесовика, будто вырубленное топором.
Кажется Васильку, что лицо — само по себе, а ствол — сам по себе… Изнутри, из-под коры золотистой, глядели добрые и печальные глаза. Рот и нос тоже будто всплывали и не могли всплыть. Уши были из веток…
— Здравствуй! — сказал Василек. — Что Светозарыня?..
— Она погибла… Твоя матушка теперь… Вместо…
— Что матушка? Она дома? Ждет меня?
— Нет ее… И дома твоего нет… Подожди!..
Лесовик протянул ветку-руку, удержал Василька за плечо.
— Пусти!..
— Хочу тебе силу свою отдать…
— А я тебе — заемную! Возьми, прошу тебя!.. — Василек достал из портов кольцо и протянул на открытой ладони. Лесовик откачнулся, помолчал. Черты лица словно туманом подернулись.
— Возьму! — сказал, подумал. — Схороню. Таить ото всех — так с ним надо!..
Прутик-палец подцепил кольцо, оно скользнуло по нему и вросло в ствол, бесследно в него впиталось.
— Моя сила простая Василек… Трудно будет — вспомни, как я Светозарыню уносил… И будет в тебе моя сила…
— Ты мой друг, Лесовик… У тебя на плече сидел… Будто у батюшки… Василек пошел и ноги заплетались. Натянул рубаху, подпоясался, — чтобы чуть помедлить. Знал, какое возвращение предстоит… На пепелище долго стоял, что-то пытался вспомнить. Мучался от беспомощности. Вспомнил: бересты… Это ведь главное было для батюшки… Где он теперь? Где они теперь? Может, сохранились? Может, хоть одна?.. Упал на колени — в хрусткую черноту, принялся руками расшвыривать угли… Прочь!.. Прочь!.. Прочь!.. Вырыл яму глубокою, По шею в нее вполз. Руки черными стали. Угольная пыль забила ноздри.
Василек расчихался, влага взгляд замутила. Поднял голову. И замер…
Стояли селищане, мужики и бабы. Смотрели на него. Молчали. Впереди других — Веселяй… Василек не стал вытираться. Заговорил на коленях в яме. Снизу вверх его слова полетели. В рослых и дородных, что пол-неба заслоняли.
— Что же вы?.. Почему не против?.. Погибнуть боитесь?.. Пусть честные?.. Ладно, мы погибнем.. А вы? Неужто так и будете?..
Все казалось изломанным. Будто корежились русиничи. Будто корчили их Васильковы слова… Василек даже поверил в это. Поднялся на ноги, зачарованный. Смахнул влагу с глаз. И увидел — твердо стоят. Не шелохнутся…
— Эх вы! — сказал горько. — Ничем вас не проймешь…
— Куда ты теперь? — спросил Веселяй. — Иди ко мне в избу!..
— Не к тебе пойду! — Василек выбрался из ямы, оглядел порты и рубаху: черным-черны. – В Детинец!..
Вышли на улицу. Пустым селище показалось. Все по избам сидели. Мягкая пыль взлетала из-под ног невысоко. Даже ей высовываться не хотелось… Веселяй шагал рядом с Васильком. Остальные — плотной кучкой — топали сзади. Зачем они пошли? Смотреть? Помогать? Или на него, Василька, наброситься?..
А что? Выждут миг — и разом! сообща! Ведь он их раскидать не успеет, — повяжут, спеленают…
Ой, как плохо, как противно… Зачем жить, если не веришь! Соплеменникам не верить — кому же тогда!.. Может, потому и погибают храбры, что перестают верить в свой народ…
К стене подошли. Высокая стена. Необхватные бревна. Будто впервые увидел ее Василек… Ни щелочки в ней. Ворота заперты. Отделили городище с его высокими башнями и гордым Детинцем. Отодвинули-оттолкнули селище… Василек бухнул кулаком в ворота, — вздрогнули, отозвались басовым гулом.
— Чего надо? — закричали с левой приворотной башни.
Там, на смотровой площадке, змеюны толпились, копьями щетинились.
— Открывай! — приказал Василек. — не то по бревнышку размечу!..
— Шустрый больно!.. А вот успокоим!..
Сверху метнули копье. Оно взворохнуло пыль у ног Василька и мягко осело набок.
Василек выставил правое плечо, ударил в ворота с разбегу. Что-то хрустноло громко, и правая створка чуть покосилась, чуть просела. щель образовалась, и из нее тут же вылезли угрожающие жала. Заполошный гомон был за воротами — много там толпилось народу.
— Не возьмешь их так, руками голыми! — сказал Веселяй. Он спиной прижался к целой створке, наверх поглядывая, на башню. Не отстал от Василька…
Остальные русиничи отбежали, чтоб копье не достало. Толклись, разгоряченные, друг на друга поглядывали, скалились. И у них, видно, руки чесались — поразгуляться бы…
Но и в них была заметна неуверенность — оружия никто не прихватил. И в Васильке она была — таращилась, как сова на солнышко.
Ну, наподдаст он еще… Сшибет ворота… Ворвется внутрь… Ну и что?.. Копьями его продырявят, мечами изрубят… Хотя, кого бы отдали… Вызволять надо батюшку, а не погибать. Погибнуть можно вместе с Тугарином или после Тугарина. Но уж никак не раньше…
Да и русиничи тоже без оружия. Не отступить сейчас — все тут полягуг. Единственные, на кого положиться можно… Ишь, голорукие, пялятся…
— Пошли назад! — сказал Василек. — Мечами пояс отяжелим — вернемся!...
— Сразу бы так! — проворчал Веселяй…
Рванулись от ворот, отбежали к остальным селищанам. Вслед им с башен пустили копья, но промахнулись.
— Простите, что повел безоружных! — Василек поклонился в пояс мужикам и пошел к селищу, не оглядываясь. Веселяй за ним. Остальные почесали в затылках, под ноги себе сплюнули, рукава засученные
опустили и тоже потянулись домой… У пепелища Василек остановился было.
— Мужикам что-то скажешь? — спросил Веселяй.
— Скажу! — пообещал Василек. Подождал, пока подтянутся.
— Мужики! — сказал негромко. — Не давайте себя обманывать! Добуду я, что храбру надо, и вернусь! И Тугарина убью! Ваша подмога нужна будет. Ждите!.. Снова поклонился мужикам в пояс. И пошел по дороге к лесу. Сгорбленный, лохматый, углем перемазанный…
Надо было в капище заглянуть — и дальше, дальше… Чтоб вернуться храбром. Или голову сложить….

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 21