Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга первая: "ХРАБР ВАСИЛЁК"

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 21

Проснулись одновременно. Рус дернулся, простонал коротко. Батюшка почувствовал, услышал.
— Ты тут, Никита? — спросил Рус. — Иль ты мне почудился?..
— Тут я… — Батюшка хотел молвить бодро, да не вышло — вздохнул невольно.
Тьма шелестела, шуршала, дышала влажной духотой. Чуть слышно позвенькивал далекий ручей.
В груди у Руса что-то громко заскрипело, потом запищало на разные голоса.
— Мышки-норушки… — Голос у храбра добрый, усмешливый. — Забрались да гнездышки свили… В Тугарина змей, в меня — мышки. С жильцами оба…
— Как же ты тут? Тебе на солнышко надо… Как ты сюда попал?..
— Доберусь и до этого!.. — Рус прокашлялся. — Слушай да врать не мешай…
— Увидим ли солнышко?? — вырвалось у батюшки.
Рус не откликнулся. Перед ним проходили дела давние.
— Тугарин затаился. Мешать мы ему стали, — те, кто видел, как змей в него… Да… Это я сейчас понимаю. А тогда ни я, ни другие… Только Свенильда, его жена, догадалась…
Мы в ту пору высадились на остров. Лодейку нашу ощипанную оставили в бухте. Ходили, смотрели, охотились. Радовались, что встретили обильную землю. Дружбы хотелось, привета, ласки. Верили друг другу…
Место это нашли. Оно в середине острова. Тугарин указал — строиться. Да… Еще вот что: иглун-девера здесь больно много. Местная нечисть его звала сон-деревом. Но это я позже узнал…
Возвели мы Детинец. Красив получился да грозен. Тугарин все шептал о врагах. Да мы не слушали, не верили. Праздник в сердце носили. После стольких скитаний да лишений…
Местные стали шастать к Тугарину. Чудища да кикиморы. Их тут много оказалось, уродин. Почему где красота — и мразь там ищи? Почему так?.. Батюшка стал думать, не хотел отвечать торопливо. Но Рус не дождался. Помолчал немного и снова заговорил.
— Тут и объявилась беда. Как-то утром Свенильду нашли мертвой. В черных пятнах была. Отравили…
Мог ли кто подумать, что это сам Тугарин? Он только мне признался. Позже, когда заточил… Для всех-то он горе изобразил. И гнев. И войну начал против врагов. А враги — все мы… А мы — как бараны. Уши развесили. Горевали с ним вмеете. Жалели его. Выступали против «лесных». Легко нас было избивать. Родством да приятельством все связаны. На одного наскакивай, а от него пойдет-повьется ниточка. Двух дозорных сперва взяли в пыточную. Они стояли в ту ночь, когда извели Свенильду. Крепкие были вои — те, первые. Тугарин их долго истязал. Ни в чем не признавалась.
Только есть порог у любого человека. Пускай ты самый выносливый, железный. Пускай силой гордишься… Но дойдешь до своего порога… Переступишь через него… И ты — уже не ты…
За этим порогом, что у всякого есть, рушится дух человека, распадается, погибает. Остается нелюдь, безумец, пустая оболочка. Такому скажут, что он мать свою убил, — согласится. Скажут, что он змей трехголовый, — согласится…
Так и дозорные… Довел их Тугарин до порога. И они признались, что отравили Свенильду, что был заговор.
Кровавое пиршество помогли начать. Многих и многих за собой потянули.
Виноваты ли они, первые жертвы? До своего порога держались, не позволяли напраслину возводить. А самое большее, на что способен человек, — дойти до своего порога. Потом уж с него нечего спрашивать…
Выпала Тугарину потеха — заговор открыл. Потянул родичей и друзей тех дозорных. Они тоже поначалу держались — нечего было признавать.
Потом сказали, чего Тугарин велел. Будто оборотни задумали нас истребить. Будто оборотни войну готовят. Будто подкупили оборотни этих несчастных людей, сделали их своими глазами да ушами…
Казнил Тугарин тех, что себя оболгали. И пошли мы войной на оборотней…
Вот уж никому не пожелаю! С оборотнем биться — не с добра решиться!..
Замахнешься на чудо-юдо мерзкое, — рубанешь по трухлявому пню. Или в трясине вонючей меч сполоснешь…
Или голову снимешь гадине поганой. А из головы новая гадина вытянется. С двумя бейся!..
Или замахнешься на лягушатину рогатую. А увидишь паука зубастого. Тут нужно твердость иметь. Помнить, с кем воюешь…
Победили мы оборотней, побили… А тут змеюны объявились. На месте лежки змеевой нашел Тугарин зубы. Видно шепнул ему изнутри голос, что надо их посеять.
Посеял их наш «князь». Выросли старательные слуги — ему на радость. Уж такие старательные, такие беготливые. Только разума в голове маленько…
Куда пошлет — спешат. Что велит — исполнят. Ни в чем не сомневаются. Ни о чем не думают.
Только бы трюхать у него на посылках… Змеюны его, Тугарина, окончательно испортили. Без них-то он хоть изредка нас брал в совет. А с ними не нужны ему стали советчики…
Не слушал нас отныне. Изводить продолжал. А мы все никак не понимали, кто его враги. Все никак не доходило. Видели, гибнут зазря соратники. Но думали, это случайно…
В конце концов кучка отчаянных возмутилась, выступила против Тугарина. Да что их выступление! Лучший подарок для душегуба!..
Затопил он их змеюнами. Задавил. И продолжил добивать остальных. За связи с мятежниками…
Ты спросишь: почему я молчал? Отвечу: долго я думаю. Сила большая спешки не любит. Силу большую зря употреблять нельзя.
Да и не это главное.
Ошеломил он меня, ослепил своим напором, уверенностью. Он не сомневался. Не сомневался — при уме.
Ум без сомнений — впечатляет. К нему хочется прислушаться… Или по-другому как бы тебе сказать. Верил он, что должен нас уничтожить. Что надо нас уничтожить.
А вера настоящая — она чувствуется. Она может влиять на других. Притом, если сам веришь в добро — и в других ждешь того же. Принимаешь чужую веру за родственную и радуешься ей.
Пока поймешь, пока разберешься, что эта вера — не в жизнь, как у тебя, а в смерть…
Да и поняв, поколеблешься не раз, — так ли, не ошибся ли?.. Ругай-не ругай, медлил я. Теперь-то — пуще, чем я сам — никто меня не укорит. А тогда — медлил.
Ведь не к злодею в дружину я пришел. Не злодей водил нас по морям жестоким. Не злодей звал к земле обетованной…
Пугает меня одна думка. Не мы ли сами виноваты, что стал он извергом? Не слишком ли часто его хвалили, возвеличить старались? А ведь он молод был тогда, некрепок. И настоящим князем не был. Так, побочный сын…
Видимо, есть не только порог боли, за которым дух человека рушится, и человек пропадает. Есть и порог славословий. Пока не дошел до этого порога, человек может вытерпеть, как его превозносят, и не измениться. А ступил на него — и тоже перестал быть собой.
Думается мне, уж не сами ли мы довели Тугарина до этого порога? Уж не сами ли породили злодея да на себя его обрушили?
Трудно было решать… Поздно я разобрался в кровавых делах Тугарина. Не успел ничего…
Ведь если мы сами виноваты, — значит, и я виноват. Имею ли я право на борьбу, на сопрротивление, виноватый? Не должен ли терпеть злодейства Тугарина, как возмездие за свою вину?
Или борьба необходима — как условие искупления вины?.. Так и метался — так запер себя в своих мыслях. Из мыслей-то скорее можно темницу выстроить, чем из камней. Посадил я себя на цепь еще до Тугарина, — когда в соображениях заплутал…
И только тут, в его застенке, просветлело в голове. понял твердо: против зла надо бороться, не откладывая, не колеблясь. А если сам его породил, вдвойне упорнее надо биться и не кивать на свою вину.
Поздно я понял. И ни к чему теперь вроде… Едва ли выйду на свет. Но тебя судьба подкинула. Захотелось поделиться…
Да… Пока я думал да не понимал, стало змеюнов больше, чем людей. И каждую ночь хватали кого-то. Каждую ночь кто-то исчезал из последних соратников…
Светлан, сын Тугарина, тоже как я, — поздно прозрел. Как-то явился ко мне в горницу. Бледный, растрепанный, в глазах страх да отчаянность.
В ноги мне бухнулся. Что делать, вуй, подскажи? Он меня так звал всегда — вуй, воспитатель… Колдовство, мол, я пробовал изучить, чтобы с отцом бороться. Да уж очень оно нечистое. Нет колдовства незамаранного. Сколь не искал, — нет!..
Сон-дерево взять, — благо тайну знаю? Да пожелать что-нибудь против отца?..
С деревом еще путаней, чем с любым колдовством. Оно с подвохом. Так вывернет желание твое, то против тебя же обернет.
Рать собрать? Так не из кого… Силу и власть он, Тугарин, прибрал к рукам цепко. И ты его не одолеешь, вуй! Не пытайся даже! Он победил на этом острове. Он прочно тут воскняжил.
Бежать надо! Сквозь лес до бухты, где наша лодейка. Под парусом до ближайшей земли…
А там заживем! Прибьемся к доброму народу. Не пропадем… Так он меня звал. Вышли мы вместе. А там, на лестнице, змеюнов — пруд пруди. И Тугарин стоит, дожидается. Довольный, — перехитрил я, дескать, вас...
Да Светлан куда как скор. Отцову хитрость его сноровка переборола.
Выхватил он нож да, не медля, метнул в Тугарина. Нож в левое плечо воткнулся.
Змеюны ахнули, рты разинули. Они ж его неуязвивым славили... Повалился Тугарин. А Светлан прыг да скок да словно птица на волю вылетел...
С тех пор я его не видел. Что с ним стало — не ведаю... А про себя я тебе в другой раз докончу. Притомился малость...
— Отдохни, да меня послушай! — сказал батюшка. — Вот ты про дух человека. Очень это мне близко...
И стал рассказывать про своего бога, — про творящий дух, что входит во все живое...

Глава 22

— Волк, не тяжело тебе? — спросил Василек.
— Потом будет тяжело. Когда матерым стану, — буркнул волк, не поворачивая морды. Смешными показались Васильку его слова. Не удержался от улыбки.
Огромный волчище, которому стаю водить, соперников раздирать в кллочья, — и рассуждает о взрослости. Хотя, если вспомнить, что тело у него заемное, из будущего, а ум свой — ум волчонка, недоросля... Тогда и смеяться нечему.
— А тебе, Веселяй, какаво? — спросил Василек. Вдвоем они были на волке. Веселяй сидел сзади — вцепился в пояс Васильку.
— Дивно мне! — сказал Веселяй. — Скачем ниже облака, выше дерева. Нет нам удержу. Но и лесу нет конца. Машет нам ладонями. То ли прощается, то ли к себе зовет. Петь мне хочется!..
— Спой! — подзадорил Василек. — Вишь, путь неблизкий!..
— Ну, так слушайте! — Веселяй, дергая Василька за пояс, поерзал, устраиваясь поудобней.
Затих. И вдруг запел высоким чистым голосом. И головой, наверно, покачивал, потому что песня лилась Васильку то в одно, то в другое ухо.
— Уж далеко, далеко-то во чистом поле,
Во раздольице было во широком,
Тут разложен был огонечек малехонек,
Возле огничку разослан ковричек;
Как на ковричке лежал молодец,
Во правой своей руке держал тугой лук,
Во левой его руке — калена стрела;
Во резвых его ногах стоял добрый конь;
Он и не бьет, не бьет об землю копытичком,
Он и знак дает доброму молодцу:
— Ты вставай-ка, добрый молодец, пойдем домой!
Отвезу тебя к отцу, к матери.
К отцу, к матери, к молодой жене,
К малым детушкам...
Пел Веселяй, и волк ушами прядал, и вспоминалась изба, где стоял живой дед, а Веселяй с батюшкой спаивали змеюна.
— Как ответ-то держал добрый молодец:
— Поезжай ты, конь, конь, один домой,
Отвези поклон отцу, матери,
Челобитьице молодой жене,
Благословеньице малым детушкам...
Пел Веселяй, и волк посапывал, и слышалась иная песня, — из того дня, который был для деда последним. Ах, как сливались голоса и сердца в той песне!..
— Как женился я, добрый молодец,
Взял за себя поле чистое,.
А преданное зеленые луга...
Пел Веселяй, и волк морщил кожу и на ум приходило прощание деда с друзьями да с лесом.... Допел Веселяй. Молчали... Волк поставил было уши торчком. Еще песен ждал?.. Не дождался — расслабил уши...
— Я ведь тоже хотел храбром быть, — сказал Веселяй. — Храбр нужен русиничам... Веселяй запнулся и промурлыкал что-то.
— Ты что? — спросил Василек.
— Новая песня... Шевельнулась вдруг... Я их чую... Понимаешь: в свисте ветра, в говоре листвы, в плеске воды... Нет, не поймешь... Я привык, что не понимают... Песни сильнее меня. Родится, и надо петь. Все песнями говорит. Солнце движется — песня. Сердце стучит — песня. Девушка смотрит — песня. Все говорят песнями, одни мы — словами...
— Каковы мы были бы, слов не ведая?
— Есть песня соловья и скворца, лягушки и медведя. А песни человека — нет. Человек состоит из множества звучаний: дыхания, голода, спанья, хождения... Да их все-то не перечислить! Но должны же они слиться!..
Веселяй забылся — так дернул Василька за пояс, будто хотел стащить с волка.
— Тихо ты! Свалишься! — остерег Василек.
— Храбр воюет мечом, а я иное увидел. Покажи я человеку, что в нем заключено, — зла бы не стало, зависти, вражды.
— Зачем же ты со мной? Я храбром быть хочу!
— Для подмоги. Да чтоб сыскать поюн-дерово.
— Что за дерево? Бабуня про него не говорила.
— Верю, есть оно... Одно-одинешенько стоит где-то. Поет песню нашего леса. Кто услышит, все про лес поймет. А после — про человека...
Они замолчали и думали каждый о своем.
Веселяй смотрел и слушал, как вздрагивает лес, когда волк отталкивается от земли. Вздрагивает, приседает и запоздало порывается вслед... Как волнуются, мечутся вершины деревьев под волкам и ездоками. Как зовут их вернуться и бегут-бегут следом... Как бестолково и радостно бросаются навстречу, раскрывают объятья, на миг поникают, обиженные пренебрежением, но тут же вскидываются и торопливо — примирительно лопочут приветствия и снова вздрагивают испуганно и удивленно. Словно и предположить не могли, что волк сейчас опять скакнет...
Каждое из этих движений звучало по-своему у каждого был особеный напев. Вместе они не сливались — Веселяй отчетливо слышал. Лес был в этом похож на человека...
А Василек вспоминал свое посещение капища и разговор с бабуней... он оставил Веселяя перед зеленой стеной, образованной зарослями и глун-деревом в капище вошел один.
Боги-идолы переменились. Не было удовлетворенности сытого в их лицах. Черные губы — в трещинах и мелких жестких крошках... Глубокие провалы глазниц... лоб и щеки буро-черных масках...
Особенно измазан перун — самый молодой и воинственый идол стоит в стороне от остальных, возле самого частокола. Все лицо густо-густо измазано черным. Даже нос... Даже борода... Даже тулово, щит и копье... Серебряные волосы не блестят. И золотые усы... Перун — воинственный бог. Сестры Явь, Правь и Навь смотрят лруг на дружку. Ничего не видят. Ничего не хотят замечать у них только губы намазаны. Да и то не очень густо...
Жива-кукушка сидит на остроконечном навершье. Под ним распятая медвежья шкура шерсть на шкуре ссохлась свалялась, — видно тем же мазали, чем богов-идолов.
Ния страшная богиня смерти, которая всегда лежала лицом в землю чтобы, вместе никого не увидеть, не унести, — стояла сейчас, глядя в сторону Городища. Даже врыта была в землю, чтобы вместе крепче было...
Даждьбог, Стрибог и Сварог утратили всегдашнюю приветливость, спокойную силу. Васильку чудилось: они с трудом сдерживаются, чтобы не утереться, не поморщиться брезгливо.
— Чем ты их намазала? — спросил Василек, когда спустился в землянку.
Бабуня сидела за столом, перед ней была миска с медом. Бабуня окунала в нее кусок хлеба, облизывала, шумно втягивая воздух. Потом жевала словно бы через силу.
Она страшно постарела. Кожа на лице потемнела, выдубилась, плотно обтянула кости. Голова ссохлась, уменьшилась. Глаза потухли и выступали, висели над лицом — серые скучные кругляшки. Вот-вот оборвутся и слетят наземь, как ненужные листья с дерева.
— Что, тебе не по нраву? — бабуня головой почти утыкалась в миску, говорить стала, не прожевав; то ли глядела на Василька, то ли мимо. — Я их кровью мажу. Своей, не чужой. Вскрою жилу да накормлю их. Да сама себе течь заговорю…
— Зачем ты… кровью?
— И рада бы как прежде. Медом да цветами, да плодами. Но время крови наступило. Я их приучаю. Пусть потом вражьей кровью питаются…
— Наступило!.. Один день да одна ночь!..
— Неправда твоя. Сдвинулось время. Дед его сдвинул.
— Сдвинулось? Вон что…
— Матушка твоя… Василиса… В сердце земли… Всех деток бережет, брошенных да забытых… И тебя тож…
— Найду ее… Батюшка где?
— В узилище… На-ка вот!..
Бабуня миску отодвинула, поднялась, вышла из-за стола.
Приземистый Род открылся за ней. Намазан он кровью или нет? Всегда был темноцветный, всегда от него веяло непроницаемой древностью.
Сняла бабуня с шеи пучок травы на белой нитке. Доковыляла до Василька. Плохо доковыляла, немощно, еле-еле…
— Наклонись! — велела дрожащими губами.
Надела ему белую нитку на шею. Спрятала под рубаху пучок травы. Сухая, ломкая, щекотная трава. Засмеяться впору от ее касаний.
— Разрыв-травы дала тебе. Любые темницы перед ней откроются. Поторопись!..
— А ты?
— Мне здесь помирать, а тебе далече… Поспешай, дитятко!..
Василек оглянулся. Сидит на волке, Веселяй в пояс вцепился. И не видно их пути конца-краю. А слова бабунины все звучат, все не могут утихнуть, истончаются до еле слышного шепота, — это лес их поддерживает, не дает им впитаться в землю…
— Поспешай, дитятко!.. Он и спешит. Но уж больно долго мчатся они. Волк меняет скок-пролет на скок-пробежку. И ему, видно, отдыхать надобно.
Как пробежка начинается, ноги поджимай. Деревья стоят тесно, места дремучие, сумерки между стволами непроглядные. Того и гляди по ноге саданет — раздробит ногу-то на мелкие крошечки…
Веселяй тихий сзади. Напугался что ли? А может, уснул?
— Спел бы, Веселяй! Проводили бы день песней!
— Эка вспомнил! Спит он давно! Гляди, какой месяц! Ему не песни — молчание любо…
И впрямь, выкатился месяц, — развесил свой тусклый свет, как паутину… Тропинка спрямилась. То вилась, петляла, саму себя поймать пыталась. А тут вдруг забелела, засветилась как ручеек, — да прямо к месяцу потекла. Деревья чуть расступились, напыжились. Угроза в них появилась, какой не
было днем. Василек встревожился. Может, и впрямь кто затаился, напасть помышляет?.. Месяц еще ниже осел, надвинулся на лес упругим своим брюхом. Спрыгнуть что ли собрался с небес?.. И вдруг осенило Василька. За мечом он едет. Но ведь можно не с него начать, не с меча… Что там говорил Тугарин про щит? Не у месяца ли его храбру добывать?..
— Месяц ясный! Светлый месяц! — крикнул Василек. — Дай мне щит, пристойный храбру!..
Ничего не изменилось после его слов. Мчался по-прежнему волк и дышал часто: фух-фух, фух-фух… Веселяя не было слышно — небось, проснулся, затаил дыхание, ждет.
Вот его призыв долетел… Вот месяц обдумывает, взвешивает, решает… Вот собирается отвечать… Ну, пора!.. Словно послушались Василька — упали сверху ответные слова.
— Посватай за меня дочь Тарха-водяника! Посватаешь — дам тебе щит!
— Обещаю! — крикнул Василек. — Не сомневайся!
И снова молчание… Снова быстрый бег…
— Ишь ты как! — шепнул Веселяй.
И вдруг от месяца что-то отделилось… Вниз понеслось… Черточка… Серпик… Луковица… Круг…
Повис темный круг над Васильком — невесомо и неподвижно.
Василек левую руку протянул, продел ее в ремень кожаный, потянул щит на себя. Тот подался, обрел вес и приник, надежный и близкий, к руке Василька…
— Ишь ты как! — зачарованно шепнул Веселяй снова. — Песню бы про это!..

Глава 23

Темнота шелестит, как большая деловитая мышь. Кажется, она вертится, бегает, боками своими трется. Только вот глаз не показывает.
Увидеть бы ее глазки-бусинки! Может, они хоть немного осветили бы темницу. Какие тут стены? Высок ли потолок?..
Глаза устали, истомились, ничего не видя. Глаза голодают по свету, по образу. Да полно, есть ли они, свои глаза? А ну как ослеп?..
Батюшка беспокойно пошевелился, толкнул ненароком храбра, и тот глубоко вздохнул, пробуждаясь. Сверчки в его груди словно ждали этого — взыграли-запели на разные голоса.
— Что ты? — спросил Рус и, не дожидаясь ответа, зевнул.
Стрекот в его груди усилился, и батюшке подумалось: может, у него там другой мир, внутри. И свой лес в мире том, и свои цветущие поляны, на которых усатые кузнечики стонут-изнемогают от счастья жить. И свое солнце там светит — ласковое, благодатное. И в его свете так разнообразна зелень травы, кустов и деревьев. От бледных травинок, пронизанных желтизной, которым не повезло вырасти в тени. До кричащей зелени иглун-дерева. (Подует ветер, взлохматит листья, и вмиг иглун-дерево “скромнеет” — становится сдержанным, серебристо-зеленым. Это потому, что листья с изнанки поросли седыми волосками).
— Тревожно мне! — сказал батюшка. — Душа беду чует. Хоть бы не на Василька она — хоть бы на меня!..
— Тяжко мне дышится… Близок мой порог… — Храбр закашлялся надолго. Тело его дергалось, цепи слабо позвякивали.
Батюшка ждал терпеливо. Сюда бы травы бабунины да хоть капельку солнца…
— Не в бою взял верх Тугарин! — Рус дышал осторожно, говорил медленно, боялся нового кашдя. — Колдовством одолел меня. Как повалился он с ножом в плече, так зашептал что-то, забормотал. Появился у него в руках белый порошок. Откуда он его вынул, не могу сказать, не углядел. На левой ладони горка порошка. Правой рукой он берет да пальцами — щелк! щелк!.. И полыхает на каждый щелк огонь между пальцами. Пых!.. Пых!.. Лежит, колдует, а змеюны пялятся, разинув рот. И я на него уставился, а ведь мог бы, наверно, убежать. Мог бы успеть… От нечестных врагов убежать не зазорно. Ну, да это я теперь понял, не тогда… А когда набормотался Тугарин, — захохотал, засверкал глазами. Бледный, больно самому, а зло сотворить — прежде всего…
Хотел я двинуться — не могу. Еще попробовал — не могу. Вроде как остолбенел. Деревянный стал. Или каменный… Понял сразу — Тугарин чары наложил. Взмолился мысленно. Ко всем богам обратился. Потом к каждому поименно. Не помогли… Стою болван болваном — и ни рукой, ни ногой. Никогда таким беспомощным не был. Горечи такой не испивал. Выйти бы с ним на мечах!.. Да не моя это доля… Другого кого-то…
Слушай дальше… Подняли Тугарина, вытащили нож, унесли. Потом за меня взялись.
Как бревно завалили меня, храбра. Связали, чтоб удобнее было волочь. И поволокли…
Тащат меня змеюны, стараются, друг друга сменяют. А я — сквозь них — вижу иное что-то. Сперва этак неясно, расплывчато. Но видение мое крепнет, ярчает, приближается.
А змеюны, хоть они и на месте, и меня из лап не выпускают, — все же бледнеют, отодвигаются, словно бы они из тумана.
Словно бы две яви встретились, и та, вторая, сквозь первую, змеюнскую, проявилась…
Забыл я, что связан, что в полон тянут, — не могу оторваться от того, что привиделось…
Будто бы селище появилось вокруг Детинца и теремов, что мы поставили. Будто бы крепкие красивые люди там живут. Будто бы змеюн с ними в каждой избе…
Подержалась эта видимость немного. Пропала… Вместо нее другая пригрезилась, не мирная.
Будто бы две рати схватились. Одна рать — селищане, другая — змеюны. Бой жаркий, упорный, и перевеса — ни у кого…
Будто бы Тугарин тут явился на коне. И в змея оборотился. А сквозь него, сквозь Тугарина, еще одна видимость просвечивает.
Будто бы крепкая сильная фигурка издали видна. Не взрослая по складу — юная.
Летит она вниз, руки выставив. И обдирают ее встречные вихри до крови, до мяса.
Глядеть жалко — до слез. И не глядеть нельзя. Виденья-то вещие, понял я.
Долетает эта фигурка бедная до блестящего чего-то. Словно бы до сундука стеклянного.
И тут она меркнет. Вижу, будто бы со змеем неладное творится. Едва взмыл он над врагами да огнем дохнул… Как вдруг подломились крылья. Кровь полилась из пасти…
Вот и понимай как знаешь. Хотя чего тут непонятного. Видения мои гибель Тугарина предрекли…
Очнулся я уже тут. На этом вот самом месте. В цепях. Сколько пробыл, не ведаю.
Только явился однажды Тугарин. Сел возле. Факелом поигрывает. Поизмываться решил.
— Доволен ли? — говорит. — Покой. Тишина. Чего еще надо после стольких трудов… Ну, тут я ему и высказал.
— Смерть видел твою. Как же мне довольным не быть!..
И передал, что почудилось. Навел ему на сердце тень. Не ожидал он от меня такого. Озлился, тошнехонько стало, — аж факел в руке задрожал.
Убежал, и долго его не было. Я уж начал привыкать к темнице. Тут он опять пришел. Понял я, что время мое отныне — от одного его визита до другого.
Задумчивым он мне показался. Усталым. В пол глядел — не на меня. Присел возле. Вроде как ты…
— Нет больше русиничей. Уничтожил их. Последнюю горстку с собой привел.
— Горстка есть — народ будет! — это я ему сказал.
— Не будет. Сон-дерево отбивает волю к доброму. А змеюнам я дал дар. Чтоб русиничи вечно сытыми были…
Посидел еще, в пол глядя. И вдруг — словно обезумел. Вскочил, визжит, факелом в лицо мне тычет.
— Верю тебе! — кричит. — Верю! Увидел ты мою судьбу! Но я не слабый! Я и против судьбы сумею! Не будет у русиничей детей! Не будет самих русиничей! Животными станут! Мог бы уничтожить! Но погожу! Победить хочу!..
Накричался. Брови да ресницы мне ожег. Выбежал…
Я задумался. Почему не до конца он извел русиничей? И впрямь переломить судьбу хочет? Или просто лень ему добить побежденных?..
Век мой долгий. Не только Тугарина — и других видел злодеев. И ни один самый страшный до конца в своих злодействах не идет. Рано или поздно — любой злодей остановится. Будто это писаный закон…
Потому что нельзя творить зло бесконечно. Здесь тоже свой порог. Переступишь — и разрушишься, потеряешь себя… Бывало — осмеливались. Бывало все. И превращались в бешеных зверей. Силы земли и неба тогда восставали — уничтожали таких… Не успел я додумать свои мысли, как Тугарин вернулся.
— Ты остался один! — крикнул мне. — Один храбр, без народа, не нужен! Ему некого защищать!..
— Подожди! — прервал батюшка. — В дверь скребутся!..
— Слышу! — прошептал храбр.
Кто-то возился за дверью. Подкрался неслышно и теперь неторопливо позвякивал, скрежетал…

Глава 24

Утром щит рассмотрели — красный, круглый, разрисованный изогнутыми линиями, состоящими из желтых точек.
Был он похож на большую земляничную ягоду. Или на восходящее солнышко. Хотя с солнцем сравнивать подарок, полученный от месяца, видимо, не стоит. Даритель может обидеться…
Волк и Веселяй запросили отдыха в один голос. Василек согласился охотно тоже приустал.
Свалились под большим ракитовым кустом. Василек приткнулся волку под левый бок, Веселяй — под правый.
Тепло было возле волка. Уютно. Василек разнежился быстро и уснул…
Сколько-то поспали. А как стало припекать, волк разбудил путников — лапой растормошил одного и другого.
— Далеко ли до камня этого… стопудового? — спросил Василек, зевая.
— Водяник ближе! — сказал волк.
— Искупаться бы! — сказал Веселяй.
— Навестим Водяника! — Василек привычно вскочил на волка.
Веселяй уместился сзади, и они помчались летящим скоком — выше леса, ниже облака.
— Спой! — попросил Василек.
— Как по небу, да по небу ясному, Лютый змей летел да огнем дышал… — Веселяй завел песню самозабвенно и надолго.
— Не время! Не успеешь! — оборвал волк…
Далеко впереди ярко блеснула речная излучина. Будто не водой было русло наполнено, а солнечной желтизной.
— Там, что ли, Водяник?
— Там!
— Эх, не предупредил ты, что рядом!..
— Без продыху? На последний скок тоже силы надобны…
Река надвинулась, оказалась под ними. Волк упал на передние лапы, проволокся немного на пузе, останавливая разбег. Встал в густой — по уши — траве на обрывистом берегу. Подождал, подрагивая шкурой, когда слезут седоки.
И пропал — маленьким стал, слабеньким, потерялся в путанице стеблей.
— Что это он?
— Надо ему так! Пускай гуляет!..
Василек, за кусты, за деревца хватаясь, к воде спустился. Река бросалась тут к правому берегу и замирала, как параличная. Старые толстые ивы в ряд стояли вдоль берега, едва не окуная повислые ветви, бросая на воду густую тень.
Вечный вечер был тут, — смутное гнетущее место.
— Эй, Тарх-водяник, слышишь ли меня? — позвал Василек.
— Чего балаболишь, спать мешаешь? — отозвался недовольный голос.
Непонятно было, откуда он исходил: то ли от реки неподвижной, то ли от стволов толстых, то ли от заросшего берега…
— Не так бы гостей встречал, авось пригодятся! — сказал Василек примирительно.
— Не так бы в гости шел! Подождал бы, позовут пока!..
— Перемолвился — как водицы напился! Я ведь с поручением!
— Про водицу ты правильно!.. Ну, ступай ко мне!..
— Куда — к тебе?
— Экая бестолочь! Прямо иди!..
Василек пошел к воде. Шагнул в нее.
Сверху глядел Веселяй — наклонился, голову выставил…
Ноги не замокли. Вода отхлынула — вокруг Василька обнажился кружок песчаного дна.
Шел Василек, и кружок превращался в колодец — выше и выше поднимались его стены.
Шел Василек, шелестела вокруг вода, но колодец оставался неподвижным. Длинный стебель колодца высоко вознесся.
Кружок дна, которое стало вязким, илистым, да кружок неба далекий, — все, что осталось Васильку от земного мира.
Стены колодца то там, то тут поблескивали мутно. Показалось вдруг: стены вертятся бешено, и не в колодце он, а в огромном водовороте. Протянул руку — дотронуться, убедиться…
— Здрав будь! — сказал знакомый голос.
Василек остановился, глаза напряг.
Сквозь толщу зеленую увидел старика. Невысок Водяник ростом. Лицо глинистое, глаза — камешки, волосы — водоросли. Тело — коряга речная разлапистая. Вся в тине коряга — будто в бархатном кафтане.
Ничего не скажешь, вырядился Водяник ради гостя.
Видится сквозь воду трудно… Острая морда торчит из-под коряги. Пасть зубастая приоткрыта. Щука что ли?.. Огромные раки перед Водяником — стражи. Выставили клешни, растопырили. Искромсаем, разорвем… За спиной властелина — рыбья мелочь. Вьется, волнуется, — как пелена, колеблемая ветром. Крупные рыбы — в отдалении. Смутно видятся несколько голов. Готовы по первому знаку предстать пред очами.
— Будь и ты здрав, Тарх-водяник! — Василек поклонился низко.
— Зачем явился?
— Есть у меня цветок, а у тебя — лужайка. Хочу посадить цветок на твою лужайку.
— Неважное начало… Попробуй еще раз…
Ах ты образина!.. Как же тебе угодить?.. Василек прикусил губу… Задумался…
— Есть у меня жемчужина, а у тебя — раковина… — Сказал неуверенно.
Молчание… Ладно хоть не обрывает…
— Есть у меня водопад, у тебя — заводь!.. Соединить бы их вместе!.. Если позволишь!..
Голос гулок внутри водяного колодца. Слова мечутся, бьются о стены, как птицы. Роняют перья, — и рождаются странные отзвуки да подголоски.
Оглушенные, усталые, взмывают слова и уносятся вверх. А там что? Падают в воду и погибают. И лежат их легкие трупики на воде неподвижной. И намокнув, отяжелев, медленно погружаются…
Значит, если приглядеться, можно их увидеть? Увидеть, как опускаются с безвольно распластанными крыльями. Как их поглощают жадные рыбьи пасти… Нет уж!.. Глядеть на Водяника и не рыскать глазами!.. Может, слова долетают до Веселяя, и тот слушает, и новая песня ему чудится… Вот как надо думать! Вот как быть должно!..
— На что намекаешь, молодец? — по тому судя, сколько молчал Водяник, все-то он понял и все наперед продумал.
— На дочь твою, Водяник Тарх! Послал меня месяц ясный, молодец прекрасный, просить у тебя дочь ему в жены!
— И чего вы все ко мне лезете? — спросил Водяник жалобно. — У вас мир свой, у меня — свой! Стены сейчас уберу — вмиг захлебнешься!
— Погоди казнить, дозволь слово молвить! Почему тебе наш мир не по вкусу?
— Потому!... ВЫ в нем, ЛЮДИ! Страшные! Только вы можете не стесняться перед ЖИВЫМ, теснить, уничтожать! Вы всех победите из-за этого! От муравья до дракона! И нас, водяных, после всех!..
— Но наши боги не берут живого в жертву! А твой народ водяной разве друг дружку не ест? Разве щука окуньков не видит?..
Водяник не ответил. Склонил голову, будто сейчас только щуку заметил возле себя.
— А ну-ка, оборотись! — приказал сурово.
Щука дернулась, будто хотела умчаться. Но не посмела ослушаться: смешно встала на хвост, вертанулась вокруг себя. По ней пробежала быстрая рябь. А как успокоилась рябь, уж не щука то была — девица…
Та самая!.. Которая в избе!.. Которую показывала бабка Языга!..
Василек рванулся к ней. Упругая стенка подалась, напряглась и оттолкнула его назад.
Постой… Не спеши… Ты ж ее для другого сватаешь…
Как она без воздуха?.. Красивая… Губы чуть приоткрыты… Волосы в воде лежат.
Извиваются медленно. На воздухе так не могли бы…
— Скажи что-нибудь! — попросил Василек, на девицу глядя.
Та улыбнулась гордо и отстраненно. Брови приподняла, домиком переломила.
— Колечко мне отдай!-то ли приказала, то ли попросила капризно.
— Какое?
— Ну то… Какое отобрал… Блестящее!..
— У кого отобрал?
— Да у меня же!.. У меня!.. Батюшка, ну его!..
Боги мои, та самая! Которая в реке! Которая с вороном билась! Ну и заваруха!..
Василек вспотел, глядя на капризную девицу. Или на капризную щуку…
— Ты служить мне обещала! — напомнил.
— Вот еще! — девица плечиком подернула. — Забыл, чья дочь перед тобой?..
Возникла-пробежала быстрая рябь. Вместо девицы вновь оскалилась щука зубастая. Притулилась возле коряги — под рукой Водяника…
— Что там за колечко? О чем речь? — спросил Водяник добродушно. И погладил щуку по голове.
— Игрушка девичья! — махнул Василек рукой. — Пустое!.. Что месяцу передать?..
— Месяц — любый мне! Отдам ему Плескушу, доченьку! Пускай зятьком будет!..
Водяник замечтался — уставился сквозь Василька. Будто что-то милое сердцу видел там, за спиной гостя, за колодцем, — в зеленой речной полутьме.
— Ночь лучше всего! Ночью люди спят! И свет месяца водой становится!..
— Как это?
— Часть его света свободно летает. А другая часть любит землю и льнет к ней. Целуется с листьями да цветами, да с муравой шелковой, впитывает их запахи да шелесты. А как солнышку вставать, земля в себя принимает свет месяца. И льется он водичкой свеженькой в ее лоно. И все на земле — от воды. Леса и живность. И даже люди…
— Сладко слова твои журчат! — сказал Василек. — Как та водичка!..
А колодец между тем будто уже стал. Но нисколько это не страшно. Пахнуло свежестью, покоем, усладой…
— А месяц на что надеется, — лепетал Водяник дальше. — Надеется, если дочь мою уведет к себе, то и свет свой уведет назад. Только не тут-то было. Как его свет моей водой стал, так и надежда исчезла назад его взять!..
Напрягся было Василек. Опасение мелькнуло, как далекое облачко, — не зря лепечет Водяник, с умыслом.
А стенки колодца еще уже стали. Почти вплотную к Васильку, почти обнимают…
Воли нет им противиться… Откинуться, укачаться, уснуть… Укачаться… Уснуть…
— Оставайся! — лепечет Водяник. — На земле хуже!.. Тут вечная свежесть… Вечная ласка воды… Вода всех связывает… Удивительная связь… Удивительная…
Затылком Василек ощутил холод. Это задняя стенка колодца его коснулась. Холод обвился вокруг головы, стянул щеки и лоб ледяными обручами, пополз вниз по телу, омертвляя…
— Хочу кольчугу от тебя! — вспомнил Василек, сказал стылыми губами. — Хочу храбром быть!..
— Зачем об этом! — лепетал Водяник. — Зачем об этом вслух! Мечты должны быть в глубине! Чем глубже, тем лучше…
Передняя стенка колодца коснулась лица, затуманивая глаза.
Василек нехотя поднял руки, пропахал щитом податливую стенку. Вода тонкой струйкой хлынула да быстро иссякла. Набралось ее Васильку по лодыжки.
Уперся Василек щитом, оторвал от глаз прилипчивую пелену, отодвинул.
И вдруг услышал песню. И по тому, как дернулись-вздрогнули стенки колодца, как запнулся на миг лепет Водяника, понял, — не только он слышит. Пел Веселяй. Выводил старательно:
— Хороша ты, земля, и конца тебе нет.
И пройти бы по каждой тропинке твоей,
Поклониться бы каждой травинке твоей,
Каждой птахе отдать свой глубокий поклон
Лишь за то, что живут они вместе с тобой…
— Хочу кольчугу от тебя! — сказал Василек погромче и щитом уперся сильнее. И правой — свободной — рукой оттолкнул от себя заднюю стенку колодца, и она послушно отпрянула…
— Хочешь — бери! — проскрежетал Водяник. И от того, что скрежет Ии рыканье раздались в его голосе, сменив льющийся лепет, — Василек очнулся окончательно. Он вдруг увидел кольчугу. Она висела за спиной Водяника, — там, где волновалась, как полог, рыбья мелочь. Прямо на Водяника пошел Василек. Стенки колодца вдруг стали мускулистыми — не пускали, норовили сжаться и задушить. Это была битва, это было дело для храбра.
— Эгегей! — закричал Василек.
Песня прервалась.
— Держись! — принесся голос Веселяя. — Мы слышим тебя!..
Громкие удары раздались. Хлоп!.. Хлоп!.. Хлоп!..
Чем-то Веселяй молотил по воде. Чем? Для чего?..
Водяник помрщился.
— И чего вы все ко мне лезете? — спросил грозно.
И раскрыл объятия. Теперь уже не водяные стенки, а лапы Водяника пытались Василька удержать и задушить.
Совсем близко Василек видел его напряженное глинистое лицо и вздвушиеся жилы на висках.
— Я буду храбром! — закричал Василек в запале. — Я буду храбром!
— Держиись! — опять прилетел голос Веселяя.
Удары по воде зачастили-захлопали.
Нет, не мог старик противиться долго. Не мог, привыкший к послушанию,
бороться со своевольным храбром.
Василек отодвинул его с дороги. Мелькнули выпученные глаза — как створки перламутровых раковин. Ослабели, разомкнулись объятия.
Василек рванулся, и Водяник, ахнув, пошатнулся, опрокинулся на спину, взметнув со дна облако мути.
Нелепый, раскоряченный, — коряга корягой, — лежал и дергался. Щука металась быстрой тенью, тыкалась острым носом, — пыталась помочь.
Василек снова рванулся, пробил-продырявил правой рукой стенку колодца, схватил кольчугу…
И тут же колодец пропал. Вода хлынула, — закрутила, завертела Василька. Оглушила, полезла в нос и рот…
Ослепший, оглохший, полузадохшийся, Василек трепыхался, как подбитая птица. Ногами бил по-лягушачьи, стараясь всплыть.
Бросить щит — не мог. Бросить кольчугу — не мог. Грудь раздирала жажда воздуха…
Всплыть безоружному, или утонуть — оружному?..
Василек рот открыл, и словно молния сверкнула перед глазами. Голова раскололась, как ореховая скорлупа… Стал погружаться, теряя себя, угасая. Кто-то ткнулся острым носом в живот. Щука что ли?..

Глава 25

Тугарин крался тихо, как мышь. Факел не шипел, не трещал, — горел ровно. Пламя отшатывалось назад при каждом движении. Земляной пол чуть поддавался под ногами — ни стука, ни скрипа. Тень Тугарина, — изломленная, кривая, — немощно вздрагивая, утягивалась в темноту, как зверь с перебитым хребтом. Торопилась-уползала из маленького освещенного полукружия, уткнув глаза под себя, — и у тени должны быть глаза, чтобы не потерялась.
Тугарин таким себя и понимал: зверем, у которого перебили хребет, или вот-вот перебьют.
Как отвратительно: явно казаться сильным, кичиться могуществом, но втайне ведать — слаб и немощен, и ничто тебе не подвластно, а если и подвластно,-то лишь наполовину. Кому нужна половинка власти?..
Кому власть нужна, тот не откажется и от половинки. Ведь не отказался же он, Тугарин.
Ишь, как изрисованы стены корнями. Густая вязь тайных знаков. Совсем как в его кабаллистиических книгах, которые он забросил после находки Светлана…
Проклятое сон-дерево! Страшное и чудесное!.. Почему не до конца исполняет желания? Почему с выворотом, с выкрутасами?
Пожелал быка — получил козу. Пожелал избавиться от дракона, — загнал его внутрь себя. Пожелал стать бессмертным, — получил смерть в свои руки.
Может, и без дерева так? Домогаясь приятного, забываем, что с ним связано нечто нежелательное или даже гибельное.
Раньше надо было умничать! Пока жена была жива. И сын…
Жена забылась на удивление быстро. Не забылись только ее волосы, — как они пахли растертыми сосновыми иглами. Да ощущение — когда касался губами углов ее губ…
А сын — Светлан — помнился. И оставался любимым. Ишь ведь — поднял руку на отца! Вот где кровь бурливая! Княжеская подлинно!
Он бы все простил сыну. Позвал бы его на место Бессонна. Обласкал. Но одного змеюна все-таки приставил бы к нему. Властелин должен быть осмотрительным…
Другого Тугарин не простит никогда — Руса. Тот был воспитателем сына. Не он ли подбил мальчишку на бунт, на бегство?..
Непонятная порода — эти храбры! Все у них шиворот-навыворот. Разве присуще человеку — думать о чужих, заботиться, защищать?
Это неестественно. Только желание смерти, желание себя разрушить может принуждать к такому поведению.
Неужели в этом — разгадка храбров? Неужели храбры — люди, не способные к жизни? Как можно быть такими холодными! Так спокойно отказываться от мира и от себя в нем!.. Храбры — чудовища среди людей. И правильно, что люди их изгоняют, не любят…
Разве обычный человек способен увидеть будущее! Способен так ярко нарисовать его, что кровь стынет в жилах!
А этот… Рус… Он столько наговорил… Простить — невозможно…
Мыслилось как?.. Дружину побоку. Всех, кто о сон-дереве проведал. И жить себе княжить, править змеюнами да прибирать к рукам другие силы, какие обнаружатся.
А пришлось?.. Пришлось получить смерть свою — прямо в руки…
Сломилась ветка сон-дерева. Прозвучали заветные слова. И прямо в горенке… Прямо возле ног… Из пахучего дымка, который невесть откуда вплыл… Что-то возникло, блестящее, твердое. На боку, глубоко врезаны, белели слова:
ТУГАРИН! ЗДЕСЬ ТВОЯ СМЕРТЬ!
Ах, как он тогда обрадовался! Да я ее!.. Изотру!.. В порошок!..
Ах, как приник!.. Вглядывался, таращился. До боли глазной. До слез. До мушек мелькающих…
Ничто там, внутри, не шевелилось. Да будто бы ничего там и не было. Ничего твердого, заметного, определенного…
Уж совсем он приготовился открыть. Меч в правой руке, а левой — дернуть…
И тут его как холодной водой окатили. Это же смерть, это не кикимора, вроде бабки Языги! Что он знает? Что случится, если выпустит?.. Нет, нельзя!.. Новые засовы да оковы… Сколько натерпелся, пока в горнице хранил… Сколько змеюнов пришлось извести!..
Теперь она далеко, смертушка! Но одна ли она в тех пещерах, которые под островом? Как пчелиные соты…
Кто же в них может быть? Кто их может облюбовать под жилище? Ему казалось, все чистые и нечистиые силы острова обнаружили себя. Все племена ему известны…
Выходит, не все. Нужно к новой отлучке готовиться. Но как отлучишься, когда здесь порядка нет. Проклятый храбр жив — чудовище ненормальное! События что-то зачастили…
Если бы не Рус, Тугарин бы всех добил. Но сказал же тот… “Их именем будешь силен и от их семени погибнешь!”
Стали жить русиничи под холмом, на котором Детинец. Он, Тугариин, хвалился не раз другим племенам. Поглядите, мол, каковы мои витязи! Да если я подниму их на вас!...
В каждой избе, на столе на каждом — листья сон-дерева. В каждое блюдо их крошили — больно пахучи да приятны.
Может, кто и пренебрегал. Да змеюны, служаки ретивые, должны следить…
С чего началось неладное? С пещер под островом? Или с деда Ивана? Вылез дурень бестолковый со своим мечом заржавелым!
А Лесовик? Зачем он-то лезет в дела людские? Думает, не будет укороту?..
Если уж Светозарыню извели… Неуловимую да неуязвимую, как думалось. Уж Лесовика-то, небось, не труднее…
Куда исчезла Василиса? Куда спряталась? А главное — зачем?..
Змеюн плетет что-то несуразное. В колдовстве она никогда замечена не была. Значит, надо искать простые причины и простые поступки. Искать…
Надо снова змеюнов разослать. Как тогда, за живой водой… Кстати, когда впервые слух пошел о живой воде? Не тогда ли, когда он время остановил?..
Тугарин замер и рот раскрыл. И факел чуть не выпустил.
Верной показалась догадка. Обожгла…
Как же он раньше не сопоставил? Ох, мало одной головы властелину! Был бы Светлан рядом!..
Время остановилось, умерло, — живая вода родилась. Вот, значит, что было “вывертом” при этом желании!..
Ну, а вода иссякла? Значит, что?.. Время снова двинулось?.. А если снова остановить? Будет ли опять живая вода?..
Сомнение велико. Что-то они здорово напортачили с бабкой Языгой! Что-то порушили безвозвратно!..
Еще там он понял, у иссякшего источника, когда сражался со Светозарыней. Еще там пронзила догадка: не то он делает… Здесь надо не хитростью, не силой — как-то по-другому…
Но как?.. Не знал Тугарин, не мог понять. Потому и сражался, потому и хитрил, что не видел других путей.
Схватиться надо — и победить! Бороться — и побороть! А тогда уж… Решительно и навсегда… Прервать бег минут и дней!..
И вырастить вчетверо больше змеюнов. И найти живую воду, или что там будет вместо нее…
Того и гляди нагрянет Корчун за своим кольцом. Что тогда делать? Как оправдаться?
Где оно? Где тот ворон — презренный комок перьев — что его нес?
Кто-нибудь видел. Что-нибудь слышал… А если так, змеюны разнюхают, найдут…
Тугарин подкрался к двери, за которой томились пленники, вставил факел в круглый держатель,-тот, как червяк, извиваясь, вылезал из стены.
Хорошо, что не взял змеюнов, — не то увидели бы, в какой позе он сейчас к двери приник.
Слушал, кипя, негодуя, — этот храбр, этот непригодный к жизни человек, так откровенно говорил, так неосмотрительно…
Чем больше слушал, тем сильнее злился. Пленник! Пленник! — так надо твердить себе. Это успокаивает. Пленнику можно позволить. Пусть себе тешится байками…
Слова шептались успокоительные, но руки дрожали все сильнее. За горло бы этого “вуя”!
Ишь чего увидел — гибель Тугарина, смерть! Никому этого не видать — никому живому!..
Вот только обитатели пещер… Кто они? Есть ли они вообще? Существуют ли?..
И этот, второй, — Никита. Отец Василька и… Бессонна. Он теперь опасен — после бесплодных откровений Руса. Ему живым не выйти отсюда. Его и содержать здесь живым не нужно. А ну как что-то или кто-то попытается освободить?
Тугарин вскочил, стал возиться с запорами, — загремел, заскрежетал…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 26