Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга ВТОРАЯ

"ПОСЛАНЕЦ ЕЖИНМИРА"

Глава 1

Ол торопился. Протягивая свое округлое, чуть приплюснутое тело сквозь струи пространства, скользя по струнам своими направляющими ножками, возбуждая в ножках непрерывным усилием воли движущую силу. Ол привычно чувствовал себя как бы неотмываемо грязным, как бы наполовину чужим, как бы отделенным тонкой, но достаточно ощутимой пленочкой от родного мира. Зовы и проблески родины доходили до него как бы оскудненными, обесцвеченными. Ол заставлял себя — заставлял себя! — их понимать, как раньше, — всей своей сутью, каждой искоркой своего естества. Впитывая, вбирая, принимая в себя всю Вселенную, ритмы и рисунки ее содроганий.
Но — наравне с прошлым, бережным осторожным, — в нем жило, в нем нагло топорщилось новое — грубое и бесстрашное — мирочувствие. Ол хотел думать. И не просто хотел — он думал. Отделив для мыслей верхнюю часть своего естества (по подобию с человечьей головой), он производил там слышные только ему самому слова — эти подпорки, эти костыли, эти стенки между собой и Всеобщностью.
Тем самым он совершал тяжкое, страшное преступление, он был виновен бесконечно, неискупимо. И пусть собратья прощали ему. Пусть его оправдывала высшая необходимость. Высшая необходимость — да. Но не собственная совесть. Ведь он прекрасно видел, он ощущал, как хищно и бесцеремонно врывались в окружающий порядок его слова — эти хаотические конвульсии, эти противоестественные судороги. Они не стремились подладиться, приспособиться к тому, что было до них. Они изменяли действительность, грубо ее искажали, подгоняли под себя и под своих родителей — людей.
Слова рождались как бледные, перекошенные, беспорядочно пульсирующие пузыри-уродцы. Они обволакивали струны, оказавшиеся рядом; налепливали на себя; навязывали струнам свое нелепое дерганье…
Как островки чужеродной заразы, они внедрялись навеки в гармоничную сложность Ежинмира. Повисали, тая угрозу, напоминая: берегитесь! Не забывайтесь! Ваш удел — безмолвное со-чувствие, совершенно отраженное со-бытие…
Ах, как славно, как разумно был устроен Ежинмир! Совсем еще недавно.… Словно бы вчера…
Ежины большую часть времени спали. Просыпались лишь тогда, когда планета приближалась к Свет-Колючу. Просыпались, расползались из гнездовий, настраивая наспинные рожки на со-знание.
Их было так много. Они покрывали планету живым шевелящимся ковром.
Кончив настройку, они начинали главную свою деятельность — созидание узоров.
Это волновало, это потрясало. Из привычных неинтересных ежинских тел вдруг составлялись хитроумные переплетения кругов, завитков, угольников, прямых и волнистых линий.
Вот словно бы дерево раскинуло свои ветви вдоль планеты.… Вот словно бы море забушевало.… Вот словно бы лучи невиданного света просверкнули…
Сами ежины не могли видеть своих узоров. Да и ни к чему им было. Участвовать в общем деле, в обретении лада со Вселенной — что может быть выше!..
Даже Свет-Колюч их слушался. Когда узоры, мерцая, начинали появляться на планете, его жестокая сила унималась. Он будто приглядывался, зачарованный. Будто раздумывал: стоит ли жечь этот комочек, стоит ли яриться на него…
И не жег. И не ярился больше. Тускнел, укрощенный, созерцая пестроту ежинских узоров. Тускнел.… Делался желтеньким, чуть разогретым…
А ежины — засыпали. Собирались в гнездовьях в огромные шары и — забывались.… Там, внутри шаров, тепло бушевали со-чувствие и со-знание Вселенной, полученные через те узоры, что были выложены…
А снаружи — на опустелой планете — бодрствовали только «гладкие». Только «гладкие», не подчиненные всеобщим законам. И среди них — Ол…
Ему иногда хотелось приобщиться к обычным ежинам. Не чувствовать особой своей роли, особой ответственности. Но выше головы не прыгнешь и другим не станешь, если от рожденья не такой, как прочие…
«Гладкие» появлялись на свет без наспинных рожек. Никакие усилия воли, никакие помощники не могли их вырастить. Возможностей восприятия, причастности к тайнам Вселенной у них изначально не было.
Правда, на какое-то время — обычно, кругов на десять — сохранялась общая энергетическая напряженность. Она позволяла впитать в себя картину мира, его чувственный настрой. Она позволяла проникнуться восторгом приобщения…
Затем она иссякала, и «гладкий» превращался в закрытое для мира существо со своей, внутренней, энергетикой. В глубине мирочувствия — у такого «гладкого» — словно вспыхивал собственный Свет-Колюч.
Неумение быть такими, как все, выделяло и возвышало «гладких», позволяло им — по праву этого неумения — привычно претендовать на власть.
Другим — обычным — ежинам власть была не нужна.
«Гладким» она замещала то, что ими утрачено…
Ол торопился. Тут и там он привычно подмечал непорядок. И привычно не реагировал.
Ежины собирались не в шары, как обычно, — а в плоские лохматые кучи. Они возбужденно дергались, подскакивали, вертелись. Они перекатывались друг через друга, приминая наспинные рожки.
Самые падшие, самые безнадежные, обособлялись небольшими кружками, потихоньку, чтобы не замечали другие группы, обрывали вокруг себя пространственные струны и жадно впитывали струйки образующихся дискретных взрывоопасных частиц.
Дегармонизировать себя, понижать уровень своего соответствия миру ежины додумались недавно.
Портить структуру Вселенной и свою собственную, лишать мир устойчивости, четкости, наслаждаться безумными колебаниями констант — в этом.… В этом был коварный соблазн — число «безнадежных» кружков быстро увеличивалось.
Даже говорить они начали, эти простые «рогатики», такие, казалось бы, смирные, — все называть словами, совершать по доброй воле, в открытую, тяжелейшее преступление, на которое Ол и другие «гладкие» осмеливались только по службе, из чувства долга…
Ол, спеша и отвлекшись на мысли, как раз влип в толпу «голосящих» и теперь не мог выпутаться.
— Давайте не будем спать! — звучало в его «мозговой части».
— Сложим такой узор, чтобы Свет-Колюч вернулся!
— Пусть выжжет «гладких»! Дотла!
— Да и нас тоже! Мы неправильно живем!
— Это ты — неправильно! А нам нравится!
— Тише! «Гладкий»!..
Вокруг Ола замолкли. Перед ним расступились. Он протянулся сквозь толпу нарочито медленно…
Мыслят.… Выражают свои мысли.…Производят слова… Преступники!..
Если бы Ол мог заставить их спать! Как положено, как заведено, как устроено природой мира…
Быть может, именно их мысли, их слова привели к беспорядку, разладили тончайшее соответствие Всеобщности с Ежинмиром.
Как мысли и слова — это страшное, не ежинское — людское — оружие — влияют на Вселенную? Способ жизни ежинов — выразить через свои узоры полнейшее соответствие Космосу, полнейшее понимание, полнейшее приятие — и тем самым успокоить, утишить враждебные силы, могущие зародиться в бездонных глубинах и обрушиться на Ежинмир.
А люди? У них по-другому. Они становятся слепы и глухи, едва отрываются от себя и себе подобных. Они жадны, завистливы, злы. Им бы впору весь мир втянуть в себя — выгрызть, выдышать, вынюхать. Каждая их мысль — перестройка их мозга в ответ на воздействие извне. Они связаны со Вселенной не менее тесно, чем ежины. Но еще не поняли этого — или уже забыли. Приняли главнейшую истину за нечто мимолетное, неважное.
Их измененный мыслью мозг, их внутренний мир, тесно связан с Космосом, с наружным миром. Искажение мозга — производство мысли — неизбежно вызывает искажение Космоса. Искаженный Космос опять воздействует на искаженный мозг. Перестроенный мозг — в ответ на новое воздействие — рождает новую мысль, она усугубляет изменение внешнего мира. В силу взаимной связи снова усугубляется перестройка внутреннего мира…
Мышление людей — все большее отхождение от первоначальной сущности внешнего и внутреннего мира. Все большее искажение мира внутреннего и внешнего.
Вероятно, Вселенная сопротивляется — до известного предела — вторжению мысли, как чужеродному насилию. Упругость Вселенной помогает ей распрямлять себя, восстанавливать.
Но — рано или поздно — упругость эта будет преодолена: капля камень точит. Тогда искажение Космоса станет необратимым…
Есть ли спасение? В чем оно? В том, чтобы думать перестать? Запретить любые попытки мыслить? Ввести жестокие кары?
Или, наоборот, — в том, чтобы мыслили многие? По возможности, все…
Ведь если размышляют не десятки, а мириады ежинов, их воздействия на Вселенную обязательно будут отличаться друг от друга, обязательно не совпадут. Одни искажения мира будут уравновешиваться, уничтожаться другими. А в целом, отклонения Всеобщности окажутся незначительными, колеблясь около первоначальной величины…
Ол даже приостановился — так ему понравилась последняя догадка. Захотелось засмеяться, захохотать по-человечьи. Безудержно, взахлеб…
Вот в чем достоинство слов и мыслей. Они многозначны. С их помощью можно оправдать, что угодно, и осудить, что угодно. Не то, что ежинские узоры — привычное и точное соответствие Всеобщности…
Как примирить противоположности — людей и ежинов? Как обойтись без войны между ними?
Люди живут, подгоняя мир под себя. Ежины — подгоняя себя под мир.
Кто из них более прав? Чья правде сильнее? Чем окончится борьба?..
Людей, к счастью, мало, и, конечно же, ежины возьмут верх. Но почему люди вообще стали появляться в Ежинмире? Какие оплошки ежинов или «гладких» открыли дорогу землянам?..
Оплошка одна — отдали злую волю Корчуну. Мнилось, облагодетельствуют свой мир тем самым. Ведь, если не будет в нем злой воли, останется только добрая, А добрая воля — это послушание, приветливость, уступчивость…
Корчун появился в Ежинмире верхом на великолепном драконе. Дракон понравился ежинам гораздо больше, чем сам Корчун. Потому, видимо, что дракон со своими наспинными шипами и блистающей чешуей был похож на огромного ежина.
Корчун облетел всю планету, и никто ему не препятствовал. Он вещал, что послан Внешним миром, которому они так славно, так тихо подчиняются. Послан наградить ежинов за смиренность. И награда как раз в том, что он заберет Злую волю…
«Гладкие» согласились, надеясь, что править ежинами станет еще легче. Ежины согласились потому, что привыкли не перечить и вообще никакой воли в себе не осознавали.
По просьбе Корчуна ежины покрыли всю планету составленной из своих тел сетью. Корчун три дня летал над Ежинмиром на драконе. Кричал громовым голосом заклинания. Потом вихри бушевали такие, что не будь сети ежинской, всех бы начисто повымело к звездам.
И не стало у ежинов злой воли. А у Корчуна на пальце появилось желтое кольцо.
Потом Корчун улетел. А «гладкие» — озадачились.
Да и было от чего. Новые чувства появились в ежинской массе. Неохота составлять узоры. Ожидание чего-то небывалого. Страх. Неуверенность…
А тут еще люди свалились. Один.… Потом, спустя какое-то время, другой… Потом третий…
Их явление наполнило, насытило ежинские ожидания. Тайна их лиц притягивала к себе — таких неуловимо подвижных, переменчивых. Загадки их речей, властно подменяющих Вселенную — звуками. Расточительная ненужность и сила их размашистых движений…
Тихая цепкая болезнь подражания людям поползла по планете. «Гладкие» не сразу ее приметили. А когда спохватились, было уже поздно: не остановить, не погасить.
Встревожились… Воссуетились.… Послали отряд своих вдогонку за Корчуном.… А что толку? Никто не вернулся. Ни один из этого отряда. Попытались осмыслить, что произошло в Ежинмире. Видимо, злая воля, в первую очередь, нужна была каждому ежину для самосохранения. А самосохранение — прежде — значило включение во Всеобщую связь и поддержание равновесия с миром.
Теперь — после Корчунова гостеванья — возникло стремление гибельно разъединяться. И думать — словами! — о себе отдельном. Желать блага и добра только себе.
Как будто каждый ежин что-то значил сам по себе. Как будто что-то мог значить…
Ол увидел знакомое гнездовье. Не замедляясь, подлетел к нему и нырнул в прохладный черный виток.
Спиральная пещера, уходящая в планетную глубь, густо усеяна «гладкими». Их неподвижность не обманывает Ола. Он слышит своей «мыслительной частью»: разговор уже начался и уже успел накалиться.
— …У них рты появляются! Как у людей! — кричит Ош.
— Они считают, легче изменить мир, чем самим измениться! — Это Ол вступил.
— Они хотят все назвать словами! Все исказить, все испортить! — Ош визжит невыносимо. — Бедный Ежинмир, что с тобой будет!..
— Добрая воля их губит!..
— Ведет их к самосознанию!..
— К распаду на отдельных умников!..
— Таких же, как мы!..
— Чего же вы хотите? — вмешался Ол. — Отобрать у них и Добрую волю? Тогда они погибнут! И мы погибнем! Потому что зависим от них!..
— «Гладкие» ни от кого не зависят!
— «Гладкие» — основа основ!
— Не давайте клеветать на «гладких»!..
— Прекратите выкрики! Решайте, как быть с людьми! — напомнил Ол нетерпеливо.
— Убить их!
— Уничтожить!
— Послать на Свет-Колюч!
— Правильно! Сжечь!
— Победить и взять в плен для начала!
— Вот! — встрепенулся Ол. — Вот что надо! Когда возьмем их в плен, можем через них заполучить земную Злую Волю!
— Ума не хватит!
— Заклинаний не знаем!
— Разведаем! Выясним! — поддержал Ош.
— Или вот что! — добавил Ол. — Пошлем их с поручением в Темь-страну! Пусть добудут нашу Злую Волю у Корчуна!
— Справятся — наградим! — это Ол соглашается.
— Позволим жить у нас! — снисходит Ош.
— Нет! Отошлем их на Землю! — говорит Ол убежденно.
И замолкает. И не слышит больше никого. Потому что пустоту — странную, страшную — резко ощущает в себе. И сразу понимает: все, последние связи со Вселенной угасли. Порвались последние прямые струны… Теперь только через себя, через свой внутренний космос, он сможет выходить вовне.
Судьба всех «гладких» настигла его именно сейчас, именно тут. Обособленным стал, самостоятельным. Похожим и в этом на людей…

Глава 2

Торопка глядел на Василька с неудовольствием. Ишь, ведь позже других здесь появился, понять ничего не успел, а воевать захотел первый.
Они сидели в подземелье, в одном из пустующих ежинских гнездовий. Уместились недалеко от входа — лишь бы с глаз чужих долой.
Три человека — Ядрейка, Василек, Торопка. Жалкая кучка в ежинском приземистом бушевании.
Ядрейка дороден и осанист — как всегда. Бороду подрезает мечом. Не дает ей раскудрявиться да разлохматиться, как у Василька.
Только вот пообносился — тут не сменишь обузоренные рубаху да порты.
Василькова сила, видать, в волосы пошла. Что на голове, что в бороде — буйство неуемное.
Любит он, Василек, себя по бороде поглаживать да время от времени по мечу похлопывать. Словно проверяет — висит ли, не потерялся ли.
Да и не мудрено бы хоть меч, хоть порты утерять — здесь в Ежинмире, на здешнем скудном пропитании.
Никаких тебе деревьев, никаких плодов, никакой живности. Одна рыжеватая травка. Впереди, позади, с боков — насколько хватает глаз.
Хорошо хоть ее корешки пальчатые съедобными оказались. Не то бы ложись да помирай.
Не в обиду здешним порядкам Торопка так думает. Пусть голодней, неуютней живется, чем у Тугарина под крылом. Но Торопка чувствует и готов поспорить с кем угодно: здесь правильней жизнь. Правильней, чем на Земле…
Он, Торопка, всегда и везде суетился. Всегда ему казалось, что не успевает за временем, упускает нечто важное. Что надо поприсутствовать и там, и там, и там. Что без него любое событие совершится неправильно — не таким полнокровным будет…
Многие русиничи похожи на него. Их бытие — вечное вторжение. Потеснить мир, отнять у него что-то. Воевать бы только и воевать.
Может, они и не жили вовсе? Какой должна быть настоящая жизнь?..
Ежины — впервые — показали Торопке смысл и красоту неторопливости, недействия. Маленькие круглые неуклюжики на двух коротких ножках были в нерушимом ладу с огромной Вселенной.
Вроде бы, они для этого ничего и не делали. Не стремились покорить, завоевать, подмять под себя. Они слушали большой мир и повиновались ему. И составляли свои узоры.
Что-то было в их живых письменах — только читались они непросто. Да и не читать их надо — чувствовать. Очень хотелось Торопке почувствовать их — рано или поздно — так же, как ежины.
Может быть, русиничи — инородны для своего мира? Может быть, они — потомки межзвездных завоевателей? Потому их так и тянет к битвам?
Может, потому они так ленивы в быту, что мирный быт — неестественное для них состояние?
Завоевывать — значит, разрушать. Неужели русиничи — народ разрушителей?..
До встречи с ежинами Торопка не смог бы так подумать. Потому что был на Земле и думал как землянин.
Теперь, будучи в Ежинмире, он порой себя стеснялся — ощущал слишком длинным, слишком быстрым, слишком громким.
Быть мирным, как ежины — быть в ладу, в созвучии с миром, с землей. Воевать, как русиничи, — выпадать из созвучия, сбивать лад.
Эти мысли смыкаются с Веселяевой жаждой песен, его уверениями в том, что все звучит, и нужно только услышать.
Дорога к миру, к согласию, к ладу со Вселенной: забыть себя — в себе и обрести себя — во всем. Забыть себя в себе — это и значит, найти себя во всем. Забыть себя в себе — не дорожить интересами тела, не стремиться выделяться из окружающего, главенствовать.
Не повторяет ли он сейчас мысленно то, что практически пытался воплотить Первуша?
Выходит, и Веселяй прав, и Первуша? А он, Торопка, ничего своего придумать не может?
Или это не нужно — придумывать обязательно что-то свое? Или это форма самовозвеличения, того же самовыделения?
Истина, правда, уже есть — во вне. Ее не нужно рождать, производить на свет. Ее нужно принять и исполнить.
Торопка улыбнулся, и тут заметил, что Ядрейка и Василек вопрошающе смотрят на него.
— Зачем нам их завоевывать? — сказал Торопка. — Неужели мы лучше их? Неужто мы чему-то их сможем научить?
— Да, мы сюда явились незваные! — неожиданно согласился Василек. — Но ты пойми, голова дубовая! Битву предлагаю не ради их гибели — ради нашей! Мы там, в мире своем, смерти искали?
— Искали! — поддакнул Ядрейка.
— Вот и докончим тут! Не дают нам боги умереть — смеются над нами! А мы их перехитрим!
— Не богов ты — меня перехитрить хошь! — сказал Торопка. — Ежины безоружные! Мы втроем их накрошим без счета!
— Нет такого народа, чтоб не ведал защиты от ворога! — сказал Ядрейка.
— У русиничей как? — добавил Василек. — Или будь властелином, или рабом. Третьего не дано!
— А если попробовать, как ежины? Ладить с миром — не воевать с ним!
— Ладить — быть рабом! Воевать — быть властелином! — сказал Ядрейка убежденно.
— Зачем нам их завоевывать? Они могут жить только по-своему! По-нашему не могут!
— Ничего ты не видишь! — сказал Ядрейка. — Когда я прибыл, что вместо травы было? Червяки желтые да маслянистые. Да извивались еще.…Тьфу, нечисть! А я что сделал? Я научил этих…ежинов.… Научил, что траву надо называть травой. И теперь, вишь, хоть и жухлая, да все ж муравушка! А червяки вниз ушли, кореньями стали…
— А небо.… Какая-то муть вместо него висела! — вдруг поддался Торопка на воспоминания. — Стали мы его называть по-нашему. И ведь заголубело…
— Еще бы речонку, какую-никакую! — размечтался Василек.- Лицо в ней по утрам ополаскивать.…Искупаться…
— Я уж говорил местным… — Ядрейка причмокнул губами. — Не понимают.… Никак им не растолковать, что такое водица…
— Зачем нам их завоевывать? — напомнил Торопка о чем речь. — Зачем мечи обнажать и проливать кровь! Мы их уже победили…
— Как же? Ну-ка, поясни! — потребовал Ядрейка.
— Сами только что пояснили! Языком своим, названиями.… Наши слова — сильнее нас. Как появились они в Ежинмире, так и стали хозяйничать.
— И от них мы прячемся тут — не от ежинов! — язвительно подхватил Ядрейка. — Не от ежинских соглядатаев гладких!
— Мы не прячемся! — прогудел Василек обиженно. — Мы готовимся к битве!..
Торопку отчаянье охватило. Замолк и больше не слушал. Ничего-то они не поняли.
Рубиться.… Наступать.… Захватывать.…До появления в Ежинмире он тоже был не против так жить. Желание войны, видимо, копилось в крови русиничей. Набиралось капля за каплей, давило изнутри — все то долгое время, пока были под рукой Тугарина.
Теперь ему надо выплеснуться, пробушевать, исторгнуться разрушающим вихрем, превратиться в чьи-то смерти и чьи-то слезы.
Он, Торопка, понять готов, объяснить петушиную драчливость соплеменников. Но простить — не может. Нет, не может…
Потому что, как бы ты ни страдал, ни мучился, как бы не было тебе плохо, — это не дает тебе право причинять страдания другим. Твое главное дело — покуда цел, покуда хватает сил — быть человеком. То есть, мирным жителем земли, — не завоевателем, не насильником…
Вот ежины. Как представить себя в их оболочке? Как почувствовать мир по-ежински?
Торопка зажмурил глаза, напрягся. Вообрази. Ну, вообрази, что Вселенная не только вокруг тебя. Вообрази, что она в тебя вливается, как полноводная река, и ты просто маленький уступчик, незаметный порожек на ее раскидистом пути. Нет, камешек в ее сильных струях. Нет, капля в могучем потоке…
Вообрази, что ты продолжаешься вне своего тела. Что тело — не весь ты, а только частица тебя. Что и трава, и земля, и звездный блеск, и лучи солнца — тоже твои частицы, тоже ты…
Торопка зажмурился еще сильнее. Одеревенел в страстном желании найти просимое.
Под закрытыми глазами повисла желтая пелена. Черные лохматые пятна ползали по ней.
Вот протянулась прямая черта. Вот ее пересекла другая. Медленно, неуверенно образовалась целая сеть. Черты, что ее составили, были нечеткими, расплывчатыми, дрожали.
Торопка ворохнулся — дух перевел. Чуткая, с трудом увиденная сеть словно испугалась этого случайного движения — отпрыгнула, распалась, расплылась.
Желтый туман снова был под закрытыми веками да черные лохматые пятна.
Торопка фыркнул досадливо, глянул мельком на говорливых Ядрейку и Василька. Неужели не устали молоть языками? Неужели не понятно, что вот так, молча, — раскрываясь навстречу Вселенной, — большего достигнешь?
Раскрываться — значит, расслабляться. Как же он раньше не понял! Дубина глупая! Выходит, сам себе мешал, напрягаясь…
Торопка старательно обмяк, распластал мышцы на теле, как тесто в квашне. Замер, охваченный предвкушением неведомого — сладкой истомой.
Но ничего почувствовать не успел.
— Торопка, ты начнешь! — громко, словно бы в самое ухо, сказал Василек. Торопка вздрогнул, мотнул головой, чуть было руганью не разразился.
— Чего орешь! — сказал недовольно.
— Да что с тобой! — глянул Василек, не понимая. — Завтра начнешь, говорю! Очистишь гнездовье «гладких». Ядрейка выследил, где оно. Сам Ядрейка встанет у выхода запасного.
— А ты?
— А я напропалую пойду чистить этот мир захудалый. Пусть на нем удаль русиничей расцветает!
— Бурьян да лебеда после тебя расцветут. Какой-то ты… одурелый. На Земле лучше был…
— Не ведаю, о чем ты? — Василек сбился с молодецкого тона, приумолк ненадолго. Потом сказал раздумчиво. — Может ты и прав. Нехорошо мне. Словно пополам разорвали. Одна половинка здесь. А где другая?..
— А вот мне тут — хорошо! — сказал Торопка, встал и вышел из подземелья на свежий воздух.
Ядрейка и Василек снова что-то забубнили за спиной.
Неужели ничто и никогда их не изменит? Неужели не поймут, что жить можно, никого не покоряя, не побеждая, не желая ничьей крови?..
Вот она, травушка-муравушка здешняя, желтая, словно вечно хворая. Плывет-колышется, мелкими волнами своими доплескивает до окоема.
От каждой травинки тянется вверх чуть видный голубоватый усик. Он вместо семечка земного: уронит его травинка в свое время, и вырастет из него новая. Словно бы дымится безграничный луг. Словно бы запылает вот-вот… Чем дольше глядишь, тем удивительней… Раньше, в прежней жизни, на Земле, Торопка ни о чем «постороннем» не думал. Некогда было. Да и не было охоты. Теперь, здесь, легкое бессмыслие утеряно. Впервые ощутил, сколь тяжело и сладостно бремя раздумий. Как жаль, что на Земле нет ежинов! Как жаль, что никто не попытался там жить, как они!.. А может, и пытались, просто не ведал о том Торопка…
— Ты нас любишь! — вдруг услышал он голос. И хотя голос прозвучал внутри его головы, был он чужим — низким, чуть хрипловатым.
— Кто ты? — спросил Торопка.
— Ежин. Я у ног твоих…
Торопка опустил взгляд. Пошарил…
Ага, вот он — всего-то в шаге. Распластался блинчиком и цвет желтый принял — точь
в точь как у окружающей муравы. И рожек наспинных у него совсем нет.
— Что тебе надо? Ты соглядатай? — вдруг осенило Торопку.
— Не говори вслух! — недовольство в голосе — просто думай! Я услышу!..
— Зачем вы, «гладкие» против людей? Ежины к нам тянутся, а вы — поперек!
— Вы страшные! Вы — зараза! Вы — погибель! Вы все разрушаете!..
— Нет!.. Я бы хотел быть, как вы.… Да не получается…
— Ты не сможешь быть ежином! А ежины не станут людьми! Зачем попусту мучаться и других изводить!
— Что же присоветуешь?
— Уйти от нас! И своих увести!
— Не знаю… Может, ты и прав…
— Вы же воевать надумали? Когда нападете? Где?..
— Завтра.… На ваше — «гладких» — гнездовье…
— Ладно… Может, и примем тебя в свой мир… Может, и заслужишь такую милость…

Глава 3

Василек открыл глаза, приподнял голову. Рев огня, жар нестерпимый, горький черный дым — где они?..
Вокруг море, море, море — морщинистая синева спокойно вздымается и опадает. Возле бортов ладьи лениво побрызгивает — взмахивает куцыми белопенными хвостами.
Толстые зеленые змеи застыли под поверхностью — то ли водоросли, то ли твари живые.
Еще глубже, в страшной текучей мгле, вроде бы кто-то промелькивает, вроде бы кто-то таращится…
Порывы ветра приносят свежесть и горечь. Ветер вычистил небо и Солнце до ослепительного сверка. Ни дымки, ни облачка…
Василек оглядел себя, живой, невредимый. Силы столько — век не растратить.
Исполнилось ли его последнее желание? Очистилась ли земля от Корчуновых полчищ? Сохранилось ли хоть что-то в родимом лесу?
Вот они, соратники…Веселяй и Первуша.… Тут же, в ладье, лежат перед Васильком недвижимо… Живы ли?..
Почернелые лица. Кожа вытянулась, выступили скулы. На сухих губах глубокие трещины. Пролески соли в смоляных кудрях.
Василек сел рывком. Голову крутануло так — за борта схватился. Переждал круговерть, — она быстро унялась, — прополз между лежащими. Развернув обгорелые лохмотья, приложил ухо к груди одному и другому.
Сердца бились — медленно, глухо, будто нехотя. Веселей и Первуша были живы.
Их бы напоить, накормить — сразу бы, небось, глаза открыли.
Василек облазил всю ладью, в каждую щелку сунулся. Ни крошки съестного, ни капли жидкости…
Ладья двигалась — без паруса и весел. Стоило отбросить от борта какую-нибудть щепочку, и заметно становилось, как она отстает, отстает, отстает…
Нигде ни намека на землю. Василек таращился до боли, до рези в глазах. Откидывался изнеможденно на спину, Снова таращился.
Есть-пить не хотелось, Но вялость непреодолимая подкрадывалась потихоньку. Будто виилы-сестрицы окружили, навалились, придавливали горячими, упругими телами.
Василек лежал на спине. Раскрыв рот, дышал горячим горьким воздухом. Прищурясь, глядел в небо. Думал…
Меднобокое солнце висело над ним, Оно было, как огромный раскаленный самородок. Единый кусок, в котором — ни дырки, ни трещинки…
Там ли, внутри солнца, Темь-страна — злая червоточина? Там ли Корчун и его ядовитые полчища?
Не помстилось ли все это Васильку? Не привиделось ли?
Как, отчего может завестись гниль внутри солнца? Внутри воплощенного божества, воплощенного творящего Духа?
Зачем придумывать неведомого бога! Страдать, мучиться, пытаясь угадать его облик, его смысл, его силу!
Вот он — бог главнейший, бог явленный! Он однажды уже разговаривал с Васильком и одаривал щедро. Чего бы сейчас попросить у него? Может быть, воды?..
Василек улыбнулся, лежа на спине. Облизнул шершавым языком соленые губы. Снова задумался.
Понимание мирового лада приходило легко. Будто кто-то нашептывал, а Васильку оставалось только слушать.
Прищурив глаза, он глядел на солнце. Раньше не приходилось его так долго и так пристально рассматривать — некогда было.
Оно лежало на спине, как Василек. Лежало, будто камень, в середине вод небесных. Оно только что упало, и волны, вызванные его падением, равномерно расплывались во все стороны. И были они разными. Двух видов были они.
Первый вид — привычные, светоносные, жар и блеск, день и трепет.
Второй вид, вторая волна — как впадина, ложбинка, темная пещерка. Обрыв, за которым пропасть.
Конечно, первые, светоносные, бросаются в глаза, радуют, бодрят, любимы, желанны.
Конечно, вторые, черные, проскальзывают незаметно, — в них страх, напряженность, неуверенность. Думается, люди сами стараются их не замечать.
Василек привстать хотел, пораженный важной догадкой. Но полудрема так его расслабила, что тело только вздрогнуло, — тем и кончился порыв.
Солнце испускает белую силу и черную силу.… Не в этом ли главная тайна жизни? Две этих силы делят мир между собой.
Солнце всегда одно. Для него то, что происходит на Земле, — рождения и смерти людей, рождения и гибель народов, — не более чем надоедливое мушиное мелькание. Мелькнула стая мошкары — кончилась история великого народа.
Для Солнца человеческое прошлое, настоящее, будущее — миг единый. Солнце над привычными людскими временами. Оно живет в своем времени…
Василек совсем сомкнул веки. Теперь нужно было только думать — когда он разглядел, что солнце испускает не только белый, но и черный свет. Или черную силу — как там ни назови…
Понимание мирового лада приходило легко. Солнце порождает на земле Добро и Зло — то, что мы, люди, считаем Добром и Злом. А что влияет на Солнце? Да мы же, люди, — не «что», а «кто»! Наши слова и мысли, наша любовь и ненависть.
Слова людские, несущие любовь и доброту, возбуждают в солнце белый свет. Он, белый свет, притягивает, растит, бодрит, усиливает.
Слова людские, несущие злобу и ненависть, порождают в солнце черный свет. Он отталкивает, замедляет, ослабляет, разрушает.
Мы, люди, воспринимаем то, что сами же и породили. Белый свет мы осознаем, как собственную Добрую волю. Черный свет — как собственную Злую волю.
Добрая и Злая воля могут накапливаться не только в людях. Вокруг любого мира есть Сфера воли и ведовства.
Знания — преимущества человека. Знания порождают желания. Желания, пропущенные через волю, либо гасятся, либо становятся поступками. Поступки приносят новое знание.
Все помысли, представления, движения жизни навсегда остаются в сфере воли и ведовства. Мир, в котором есть жизнь, запоминает каждый ее шажок.
Живые существа имеют свой опыт. Но также они могут приникать, будто к роднику, к сфере воли и ведовства. Могут — если не утеряна, не разорвана связь со своим миром…
Василек счастливо улыбнулся в полузабытьи. Так радостно, так легко думается! Нет, видимо, он еще не совсем живой — еще не полностью вернулся в свой мир! И боги по ошибке ему позволяют раскрывать их тайны…
Главное, что он понял: всем на земле заправляют слова. Даже Солнце — само Солнце! — зависит от них.
Если копится чересчур много слов и мыслей, одинаково направленных — к любви или ненависти — то их избыток вызывает всплеск черного или белого света. Образуется излишек, могущий привести к нарушению равновесия.
Солнце, едва начинается избыточный всплеск, отводит его в Прошлое или Будущее, ибо перед Солнцем настоящее, прошлое, будущее существуют как бы одновременно.
Если представить, что, скажем, избыток черного света отводится в прошлое, то сразу становится очевидным, что этого быть не может. Ибо прошлое тогда вынужденно менялось бы в худшую сторону — в нем происходили бы лишние войны или природные катастрофы. Тем самым обеднялось бы Настоящее, оскудевало, разрывались бы в нем какие-то связи, понижался бы его общий силовой уровень. Порождались бы новые недобрые мысли и слова. То есть, мог возникнуть вечный круг непрерывного ухудшения — за счет образования и откачки излишка черного света…
Нет, избыток черного света перебрасывается не в Прошлое — в Будущее. Для Будущего, чтобы осуществить его, нужно больше силы затратить, чем для прошлого. В Будущем больше ступеней свободы, больше непройденных дорожек.
Избыток черного света понижает общий, очень высокий, силовой уровень Будущего. Вернее, силовой уровень отдельных его направлений.
Будущее начинает не соответствовать ожиданиям и силовым затратам Настоящего. Оно все время хуже, чем ожидалось.
Тот участок Будущего, в который направлен избыток черного света, становится наиболее достижимым, ибо от Настоящего нужен меньший силовой напор, чтобы соединиться с этим участком, чем с другими — высокими нетронутыми, насыщенными силой.
И, наоборот, избыток белого света, направленный в Будущее, резко повышает его силовой уровень, повышает его недоступность.
Участок Будущего с излишком белого света становится менее достижимым, ибо Настоящему нужно небывало напрячься, чтобы соединиться, придти в соответствие именно с этим участком.
Будущее, в которое отведен белый свет, — не осуществляется. Будущее, в которое отведен черный свет, осуществляется легче всего…
Выходит — что?.. Василек сонно поморгал, пытаясь разлепить отяжелевшие веки. Плеск волн словно бы стал громче от его движений.
Да то и выходит, что излишек белого света излучается только в прошлое, а черного — только в Будущее.
Прошлое, приняв избыток белого света, как бы облагораживается, повышает свою силовую насыщенность, отгораживается от Настоящего.
Как Настоящее становится Прошлым? Миг прошел, но не исчез. Как только он прошел, в него прихлынул избыток белого света, поднял его силовой уровень и тем отгородил его от Настоящего. Каждый миг совершается это «силовое» отгораживание.
И опять — что же выходит? Его мысли привели его к выводу, что Время — не поток, не река, время — неподвижно. Время — готовое сверхсложное образование, готовая форма. Оно есть всегда, как есть, ну скажем, Лес.
Не время движется — движется жизнь сквозь время. Жизнь каждого отдельного мира — как дыхание бога, как струя ветра в Лесу, время разбито на множество отдельных форм — как Лес разбит на множество деревьев. Подул ветер в одну сторону — оживился один участок Будущего для этой жизни в этом времени. Сменил ветер направление — оживился другой участок Будущего…
Исходя из этого, одно и то же время может служить многим Жизням. Жизням большого числа миров…
А направляют «порывы ветра», движение жизни, в конечном счете, слова и мысли людей. Как это происходит, он уже обдумал раньше…
Не боги, а люди движут жизнь. Можно допустить, что боги лишь создали ее.
Но об этом потом, потом, потом.… Сейчас надо спать…

Глава 4

Эх, на битву-то во всем бы новом надо! Или уж, по крайней мере, в чистом, в постиранном!
Ядрейка шел одесную от Василька, чуть приотстав. Ошую был Торопка. Клином пронизывали они пространство, кишащее ежинами.
Ждали нападения. Но уплощенные рожкастые тела выметывались из-под ног, словно волны, разрезаемые носом лодьи.
Местное солнце разгоралось неохотно, как сырой костер. Чуждо посверкивало ярко-зелеными лучами.
Чахлой травы-муравы почти не было видно из-под ежинов. На редких необтоптанных участках голубели водяные пятна, — роса здесь выпадает сплошной пеленой, не дробится на отдельные капельки.
Чем ближе к логовищу «гладких», тем больше ежинов под ногами. Тем неохотнее — медленнее, во всяком случае, — расступаются.
Некоторые поспешно налипают друг на дружку, образуют обрывки волнистых и прямых линий, круги, завитки. Узоры тут же распадаются, рушатся. От них рябит в глазах, и голову слегка поводит.
Ядрейка тут же — как стронется голова — хватался за рукава своей заношенной рубахи. Проводил пальцами по тем местам, где вышиты узоры, хранящие от нечистой силы да от дурного сглаза. Шептал заговоры-обереги.
— Вышел чудной человек и взял чудной топор, и положил на чудно плечо, и пошел в чудной лес, и нарубил чудные жерди, и пошел в чудно село, и впряг чудных волов, впряг их в чудное ярмо, в чудную телегу, и пошел в чудной лес, нагрузил чудные жерди, чудные колья, привез их на чудную поляну, построил чудную овчарню, нагнал чудных пастухов, чудных пастухов, чудно стадо. Сели чудные пастухи и надоили чудное молоко. Слили его в чудные чаны, заквасили его сырной закваской, бросили его в чудные цедилки, нагрузили его на чудные носилки, понесли его на чуден базар, продали чудную брынзу. Так пусть разнесутся от Ядрейки уроки. Пусть ему станет легко, как легко перу, как цыпленку под курицей, как ягненку подле матери. Кто Ядрейку сглазит, пусть лопнут его глаза!..
Этого казалось мало, ежины не переставали слипаться и распадаться. Ядрейка шептал еще:
— Вылезла змея из-под яворова коренья, из-под скалы, из-под каменья, с одним оком водяным, с другим оком огненным. Брызнуло водяное, погасило огненное…
Василек впереди шагал размашисто, под ноги не глядел. Но как-то так выходило, что вреда и увечья никому не причинял — на ежина не наступил ни разу. Торопка тот наоборот: спину даже присогнул, чтобы лучше видеть, что перед ним деется. Но выходило у него неловко: то и дело спотыкался от излишнего усердия.
Непонятна Ядрейке Торопкина любовь к ежинам. Каждый должен быть тем, что он есть: водяной — водяным, лесовик — лесовиком, зато уж русинич — русиничем. Люби кого хочешь, но не надо принижать свой род, не надо отрекаться от себя.
Он, Ядрейка, всегда знал про себя, что рожден не зазря. Не на пустой перевод пищи, воды и воздуха.
Поэтому и берег себя до поры до времени — холил, нежил. Следил, чтобы ни шея, ни руки, ни подол у рубахи не оставались без охранительной вышивки. Чтоб на поясе портов, по низу штанин стерегущие полоски вились.
Он знал, в чем причина родового упадка. Он не скрывал свое знание. Но поскольку истина была известна всем — не только ему, она, эта истина, никого не трогала.
Злые силы распоясались — несомненно. Злые силы одолели русиничей. Причина была одна, она лежала на поверхности — русиничи забыли своих богов.
Он-то, Ядрейка, помнится, посещал капище исправно: жертвы приносил, в требах участвовал. А кого он там видел, кроме себя? Двух служительниц — мать и бабку Василька. Да еще от силы с десяток людишек.
Это ли называется почтением к богам?..
Мало того, что в капище русичи почти не бывали. Когда Тугарин его сжег, соплеменники и не подумали его восстановить. Сожженное святое место кричало, вопило, взывало. Нет, не услышали. Отвернулись.
Народ, народ сам виноват в своих бедах. Ядрейке кажется, что он всегда это понимал. Что из-за мыслей своих правильных уже и погибал однажды.
А если виноват, значит — плох народ? Не хотелось бы Ядрейке так думать. Может ли хороший народ иметь беды и быть в них повинным?..
Потому что, если плох народ, то не лучше ли ему исчезнуть? А русиничи-то, русиничи-то как раз и исчезают.
Как бы там ни было, — плох ли, хорош ли его народ, — а мысли Ядрейкины не могут не быть справедливыми. Потому что кто же и подсказывает ему его мысли, как не боги…
Они добрались до логовища «гладких», и течение «справедливых» Ядрейкиных мыслей было прервано. Тут впервые обнаружилось, что Ежинмир способен к обороне, способен дать отпор.
На подступах к логовищу ежины стали проявлять признаки враждебности. Они дрожали, тужились, топорщились. Будто вставали на цыпочки, будто пытались раздуться.
Некоторые высоко подпрыгивали — почти до уровня человеческого роста — и словно «выстреливали» своими наспинными рожками, внезапно и быстро их удлиняя в сторону людей.
Василек наступил на одного, нерасторопного, расплющил его, будто комок теста, и это послужило сигналом к началу настоящей битвы.
Ежины, будто стадо лягушек, набросились на людей. Сокращали наспинные рожки до привычных размеров, норовя ударить, боднуть.
Получалось у них смешно и нелепо. Больше сталкивались между собой, чем попадали в людей. Опрокидывались, дрыгали ножками, морщили розоватый свой, нежный низ. Мельтешили в рыхлой, бешено кипящей куче-мале.
Но Ядрейка скоро почувствовал, что ежинское нападение — не такое уж зряшное, не такое смешное, каким оно казалось.
Те ежины, что допрыгивали до людей, шлепались в людские тела весьма увесисто. Чуть расслабишься, тебя так откачнет, что впору не свалиться. Надо быть все время напряженным, уставая от этого, злясь на «лягушек». Надо ладонями и кулаками перехватывать нападающие комки, отвечать тумаком на тумак; отталкивать, отталкивать от себя вздыбленную нечисть.
Ладони становятся жирными, будто и впрямь по тесту елозил. Скользкие враги от ударов студенисто вздрагивают — на таких никогда, небось, не увидишь ни синяка, ни кровоподтека. Чуть замешкаешь, — так и норовят прилипнуть к тебе, прижаться, обхватить, спеленать.
Чистоплотному Ядрейке, который раньше и руки не раз мыл за день, и одежку менял частенько, кажется, что ему эта схватка особенно противна. Остановиться бы, ополоснуться — куда там! Не в чем! Нет здесь воды и в помине. Как еще они, русиничи, тут живут без пищи да воды — непонятно.
Крупные капли пота выступили у него на лбу. Шея тоже взмокла. И по спине, между лопатками, текут прохладные струйки.
Много ли в нем воды земной, с собой сюда прихваченной? Не иссякнет ли она от резких ударов, от напряженья боевого? Не испарится ли вся сквозь кожу?
Как жаль, что утереться нельзя. Пока утираешься, налипнут новые, — фу, мерзость! — не успеешь от них отмахнуться.
Вот Василек не выдержал, — видать, тоже брезгливость доняла. Выхватил меч да начал наяривать, хакая от натуги, — то плашмя, то острием.
Давно бы так! Ядрейка приотступил, приотстал, чтобы место для замаха было, и свое лезвие вытащил. Торопка, небось, то же сделал, да поглядеть в его сторону было некогда.
Взыграли мечи, сверкнули, засвистали. Ах, и рубил же Ядрейка! Словно мстил своими ударами за неурядицы прошедшего времени. За рубаху пропотелую — получай! За грязные порты! За невозможность умыться! Переодеться! Не надо мне вонючего бессмертия! Хочу жить нормально! По-своему, а не по-вашему!..
Крошил. Разбрызгивал. Ногами топтал. Ничего не видел, кроме узкой полоски перед собой.
Не хватало ему ответного стука да звяка — когда меч встречается с мечом, грудь сшибается с грудью. Смущала тихость этой битвы — тяжкое дыхание да шмяканье. То ли белье полощут на реке, то ли убоину топором разделывают…
Что молчите? Укоряете? Убийцей меня выставить хотите?
Не убийца я! Не убийца! Вас не останови, так на Землю явитесь, на свой лад перекроите! Ни озер, ни рек, ни людей не будет — потому что вам не надо! Грязью зарастем! Коростой покроемся! Под колтунами, как под стягами!..
Махал. Оправдывал себя. Ругал ежинов. А вокруг почему-то становилось теснее. Локти словно вдавливались в бока. Мечом приходилось тыкать чуть ли не под самые ноги.
— Ядрейка, стой! — услышал вдруг зычный возглас Василька.
Ну что ему надо! Разве можно так под руку соваться!
Ядрейка от досады зубами скрипнул, ногой притопнул. Но послушался Василька:
с присвистом повел мечом в сторону, сдерживая, останавливая удар.
То, что он увидел, было удивительно. Они своим нападением бесчисленно размножили ежинов.
Любой обрубок, любой осколок от ежинского тела мгновенно распухал, округлялся — делался новым ежином. Даже рожки наспинные, если срубят их, тут же превращались в новые цельные существа.
Возглас Василька, похоже, остановил не только русиничей. Ежины тоже замерли — будто бурливое варево застыло в котле на миг. Сдержанная дрожь пробегала по выпуклым телам. Рожки выстреливали вверх короткими отростками, но тут же втягивали их в себя.
У Торопки лицо радостное. Меч, похоже, давно в ножнах. Руки висят вдоль тела. Вот кто, видать, бился без особой охоты. Василек мечом пошевеливает — оттесняет слишком уж напирающих противников. Сам задумчивый, грустный. Темные потеки на лице…
— Было такое на Земле, — говорит Василек, — Ежины на оборотней похожи. Бесполезно с ними биться. Бежать от них надо…
Ядрейка, пока слушал, тыльной стороной ладони поспешно утирался. Неприятно стоять с мокрым лицом…
Бежать, так бежать. А куда? Кабы на Землю, так он — первый. Но отсюда, из Ежинмира, как убежишь?
Он оглянулся. Вон — чуть подальше — ежинам до них, русичей, нет уже никакого дела. Спокойно роятся, выкладывают обрывки узоров.… Поди-ка победи таких!
Вообще-то, не его это забота — завоевывать. Он, Ядрейка, додумался до сути: его народ виноват, его народ плох, его народ исчезает. А уж если допущены его мысли до сокровенной истины, то, знать, неспроста, возможно, он, Ядрейка, не обычный русич, а божий избранник. Если так, боги должны подсказать, когда ему начинать ради них — действовать. А пока боги молчат, можно участвовать в чем угодно. Хотя бы завоевывать Ежинмир.
Что же Василек медлит? Уж его-то хлебом не корми, — только бился бы да бился. Подтолкнуть нешто?
— Некуда бежать! — крикнул Ядрейка с укором. — Эх, размахнись рука!.. Свистанул мечом, скашивая, состригая с ежинов рожки, вспарывая спины. Кровь — зеленая, густая — выплескивалась из пораненных мест не по-людски: не каплями, не струйками. Вспухала тяжелым комом, который тут же оседал, уплощался, залепливая поражения.
Хорошо рубил Ядрейка! В полную силу! В мышцах будто ветер гулял, безошибочно подталкивая меч в нужные стороны.
Жаль, не в новой он одежке. Не в чистой. Не в постиранной хотя бы. Биться — приближаться к смерти. А со смертью надо уважливо…
Но не дали ему разойтись-разгуляться. Вдруг изменился мир, и Ядрейка поневоле застыл, потрясенный.
Не стало простора. Пространство исчезло. Все расслоилось, распалось на канаты — веревки — нити. Не так бы их называть. Да Ядрейка не знал, как надо.
И он сам оказался составленным из этого непонятного нечто. Попытался, было, вглядеться. Чтобы привыкнуть и объяснить новое мироустройство более подходящими словами.
Но обнаружил, что видит ясно, незамутненно лишь до той поры, пока не мыслит, видит, как все распалось, превратилось будто бы в огромные пчелиные соты. И каждая ячейка сотов — дыра бездонная длины неизмеримой; змея извилистая; срез каната, сплетенного из множества крупных и мелких волокон.
Да и нет никаких сотов. Не может быть. Потому что и сам он вставлен, вплетен, включен в эти прижатые друг к другу… стебли?.. стволики?.. русла?..
А соты привиделись по привычке человеческой оканчивать мир на самом себе. Или начинать с самого себя.
Подосадовал Ядрейка, что мысли поторопились подменить невиданное чем-то привычным. Показалось: если отринуть самого себя, свой разум, свое понимание, то станет он сам целой вселенной, сольется с ней в упоительном единстве.
Но будет ли он тогда понимать? Сохранится ли сама возможность понимания?
Что предпочтительней: быть бесконечно протяженным и бесконечно могущественным, но бессловесным, не могущим о себе помыслить, себя назвать?
Или отделиться от общего потока жизни, чтобы наблюдать его как бы со стороны, думать о нем? Стать заводью, обреченной, в конечном итоге, высохнуть и зарасти травой…
Ядрейка не успел ответить себе. Мир снова вернулся к привычному виду. Чахлая желтая мурава. Роящиеся ежины. Василек и Торопка с опущенными руками…
Что с ним было? Боги ли послали прозрение? Или местные неведомые силы?
Хотелось бы Ядрейке понять. Хотелось бы додумать — соблазн мысли притягательней для человека, чем соблазн бессмысленной безграничности…
Но некогда, некогда.… Теперь уже не только ежины, теперь уже и «гладкие» ринулись в атаку на русиничей.
«Гладким» было удобнее соединяться — не мешали рожки на спине. И они слипались, вырастали вверх и чуть наискось, образуя три бугра… нет, кулака.… Нет, вогнутые ладони…
Вот они набрали нужную величину и двинулись — каждая на своего русинича. Ежины проворно порхали, освобождая «ладоням» дорогу…
Ядрейка оглянулся. Эк ведь, живет и в нем заяц! Желание полыхнуло! Скакнуть в сторону да улепетнуть.
Но Василек стоит твердо. Ноги расставил, набычился.
И Торопка не дрогнул. Вроде бы, даже любопытство проявилось на его лице.
— Пошире встаньте! — крикнул Василек.
Простора хочет. Биться собрался. До последнего, что ли? До смерти?..
Ядрейка отшагнул назад и в сторону. Первуша проделал то же.
«Ладони» надвигались, подрастая, накреняясь. Еще немного, и навалятся, прихлопнут.
Что-что, а умирать мы, русиничи, умеем. Хотя не верим до поры в собственную смертность.
Ядрейка приподнялся на цыпочки, полоснул мечом по «ладони», «ковшу» или как там его. Ишь, нависает неторопливо!.. Из пореза полились, потянулись не то сопли, не то слюни. Ядрейка поморщился. Меч обтереть бы.… Но вдруг, не долетев до чахлой муравы, тягучие висюли неуловимым змеиным движением изогнулись и лягнулись Ядрейке в лицо. Залепили глаза, нос, набились в уши…
Испуганный и озверелый, задыхаясь, хрипя, метался Ядрейка, молотил руками, разрывал слизкие тяжи. И чувствовал: не освободиться, не хватает силы. Вязнул, погружался, как муха в жидкий студень…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 5