Сергей Смирнин (18 лет, СПб)

"ИДУЩИЕ С МЕЧАМИ"
(Роман-сказка)

Книга третья: "ЦАРИЦА ЯЗЫГА "

ПРОДОЛЖЕНИЕ. Глава 6

Веселяй шёл по лесу. Оглядывался. Упивался свободой. Наглядеться не может, насытить взор каждой веточкой, каждым листиком, каждой прожилкой тоненькой…
То чудилось ему, будто храбр — могучий и поверженный, и горько ему, что обманули, что перевесили хитростью поганой честную силу.
То представлялось, что он — побеждённый в бою русинич, хранитель нового бога в себе, хранитель ушедшего времени, хранитель истории.
Песня слышалась Веселяю, как разговор этих двух. Они знают, что погибнут от злодейской руки, но столько в них веры в жизнь и в правду, — чистой, крепкой веры, — что не может она умереть так просто, вместе с их телами…
Веселяй шёл по лесу. В стороне от него — слева — скользил Торопка. Веселяй глянул, отвлёкшись от своих дум, и подивился: лысый, толстый, суетливый, а движется как тень, — сучок не хрустнет, ветка не прошуршит. Он тоже верит в жизнь и в правду, хлопотун Торопка. Иначе не убёг бы из Детинца, — принял бы смерть безропотно, как домашний скот… Легче лёгкого сгинуть в эти дни — хоть в Детинце, хоть в селище. Бессону власть не по плечам. Его месть — второе, за спиной правителя. Знает Бессон, понял про себя сметливый. Лютует, чтоб другие не прознали. Думает, слабость за лютостью спрячется, не видной будет.
Злыдней понасажал по избам — вестимо ли. Что с них толку! Рычат, зубами лязгают ,дымовики под ноги швыряют потехи ради. Вытягивают из русиничей справу всякую — у кого что есть. У кого одёжку, у кого обувку, у кого посуду. Уносят куда-то в лес — в гнёзда свои поганые.
Возражать не моги. Потому как злыдни тебе на благо дадены. Защитники твои да очистители духа. Заботься о них, ублажай, не перечь, — вот и будешь в безопасности, и дух твой гордый не замутится.
Выскажешь недовольство — неблагодарный, недостойный. Битым будешь прилюдно возле Детинца. Замечен три раза прощайся с явью. Отволокут злыдни на опушку да повесят головой вниз на любом дереве. Виси, пока не сдохнешь.
Хороший наместник Бессон. Кого Тугарин не успел, того он добьёт. Вон их сколько, плодов невиданных на опушках, — ветрами качаемых да птицами расклеванных…
Малушу давно убили. В первые Бессоновы дни. Не отдала она змеюна своего — билась отчаянно, до смерти. Торопку тогда на улице словили, связали да бросили. А потом — забыли. Малуша отвлекла.
Он, Веселяй, согласился змеюна отдать, — она, Малуша, по — своему решила. Её несогласие Веселяя мучает. Видится её бой последний — как неизбывная вина, укор ему — в опустелой избе, одна против грязных и волосатых. Устали руки, плечи болят, не продохнуть. Вонзаются, рвут, воющие морды тянутся, — вылакать кровь, остаток жизни высосать…
Потому и ушёл так скоро, что свербит вина перед Малушей, — мог бы ещё покормиться от щедрот Бессоновых. По утрам, когда длинная очередь стояла в Бессонову горницу, он, Веселяй, — единственный, видать, — был спокоен. Знал, что ему скажет Бессон:
— А, песельник наш явился! Готова ли песня?
— Нет ещё, батюшка! — с низким поклоном всегда одно и то же отвечал Веселяй.
И отправлялся в трапезную, свободный до нового утра.
Другие мели в коридорах и горницах, латали да конопатили стены, перетаскивали сундуки да свежие брёвна, вырезали да сколачивали узористые лавки, выкапывали новые подземные темницы. Другие сжимали в горсти полосу брёвен с хитрыми чертами на ней, выданную «ближним» дружинником, и стояли, стояли, часами стояли в очереди, — толпились ежедневно, — чтобы в трапезной получить скупо отмеренные куски змеюнской пищи, для каждого — свои, выдаваемые по труду затраченному. То есть, не по труду, а по тому как Бессон относился к тому, как Бессон относился к тому или иному труду..
Он, Веселяй, ничего такого не знал. Потому что на него был особый приказ Бессонна: давать песельнику всего сколько влезет.
Когда-то пришлось бы расплатиться, — он понимал. Когда-то с него бы спросили: песню с прославлением Бессонна и Тугарина — или голову беспесенную с плеч. Но до этого, думалось, далеко… Спрятанный в подполе, тревожил, торопил бессловесно.
Всякий раз принимая пищу Торопка глядел преданными глазами — позови, прикажи…
Веселяй шёл по лесу. Лес делался всё гуще. Проходы между близко стоящими елеями были переплетены вязкой сетью безигольчатых веток. Ветки выглядели податливыми, но вцеплялись намертво, когда сквозь них пытались пройти.
Веселяй проламывал дорогу, протискивался. Торопка был теперь уже рядом, — за спиной.
Далеко ли они ушли? Хватятся ли его до следующего утра? Побегут ли следом?
Василёк не появляется — надо его искать. Весь лес обойти, каждому пеньку поклониться, у каждого ветерка повыспросить.
Сверху шум послышался. Веселяй замер. Меч будто сам подвылез из ножен.
Сорочья вёрткая голова с любопытными глазами просунулась через еловую мешанину.
Голова повертелась туда — сюда. Застрекотала — оглушительно и осуждающе. Тьфу ты! Веселяй вдвинул меч, отнял руку.
— Ты Василька не видала, балаболка? — спросил у птицы. — Отведи нас к нему!..
Сорока смолкла — как задумалась. Потом покачала головой: не ведаю ничего, не помогу вам. И, пошуршав среди веток, улетела…
— Солнышко, солнышко! — поднял голову Веселяй — Ты выше всех бываешь! Где Василёк? Молви! Помоги сыскать!. Ждали долго. Торопка глядел с надеждой — глаза расширились. Не было ответа
— А ты, ветер! — не опуская головы, крикнул Веселяй — Ты в вершинах шумишь! Неужели и ты про Василька ничего не сведал?
Ветер ничего не сказал просыпался сверху — будто стайка белое проскакала к земле, пушистые хвостики мазнули по лицам.
Веселяй с Торопкой вздохнули горько да потянулись дальше сквозь чащу. Одна, знать, надёжа — на себя…
— Как же ему отомстить, Бессону проклятому? — бурчал Торопка на ходу. Молчал он молчал, слушал Веселяя, а тут как прорвало. — Нешто порешить втихаря? Так не подступишь! Столько вокруг нагородил злыдней да дружинников! Людей поднять? Русиничи что есть — что их нет. Привыкли, закрыв глаза. Как укажут сверху то и хорошо. Да и я бы не поднялся, кабы Малушу не тронули. На тебя смотрел — замирал. Думал, ты птиц уговоришь, да зверей. Да солнце упросишь. Мы б тогда Бессонна в пыль перетёрли…
Торопка заговорился, под ноги глядеть забыл, — запнулся. Ветки затрещали.
Веселяй улыбнулся, — и Торопка шумнуть может… Они вышли на полянку — светлую, молоденькую. Живой мелконогой хохотушкой показалась она Веселяю — в солнечных лучах, как в сарафане. Задержаться бы на ней, остановиться — да некогда. Вот уже снова лес дремучий непроглядной тучей надвинулся.
И тут их задержали. Остановили среди свободной красоты.
Огромная птица сверху свалилась.
Веселяй краем глаза увидел — мелькнуло что-то, заслонило на миг солнце. Скорее даже не увидел: предчувствием ощутил опасность. Выставил он меч остриём в небо да крикнул громко, Торопку предупреждая:
— Эгей!..
Зашипели над его головой, зафыркали, захихикали.
Веселяй голову поднял да и обомлел. Погоня то была, но погоня, вроде бы, безобидная.
Неопасная, вроде бы, — при их оружии.
Бабка Языга висела над ними. Скалилась, до пояса укрытая в толстой чёрной ступе.
То вытягивала, то подбирала губы, то облизывала их.
Веселяй обернулся на Торопку — тот тоже мечом ощетинился. Лицо его перестало быть «лесным», настороженным, а сделалось, при виде бабки, расслабленно — глуповатым — будто он снова в избе суетился, принимая гостей.
Леснячка, нечисть, Языга воплощала сейчас двух изгоев дух селища, была живой связью между спокойным уютным прошлым и нынешней бесприютностью.
У Веселяя меч в руке дрогнул, и подумалось, что не стал бы он, пожалуй, рубить бабку, если бы не висела над ним неподвижно, а нападала. Она, видимо, потому и не нападала, что нюхом чуяла настроение беглецов. Торопка опустил голову, меч закинул в ножны.
— Ну тя к богу! — пробормотал, будто прощения попросил.
Веселяй тоже почувствовал себя виноватым. Он тоже меч опустил — но оставил его в руке.
Бабка Языга нафыркалась, нахихикалась — притихла.
Перед ней — поперёк ступы — лежало помело. Бабка схватила его, помахала, примериваясь, шепнули что-то над ним да с силой пустила вниз, в Веселяя.
Помело понеслось, гудя, как шмель. Веселяй выставил меч плашмя — отбить. Но помело вильнуло, и пригнув голову Веселяй услышал, как его обвевает воздух, взвихренный полётом.
То же было с Торопкой, пригнул голову, и помело пронеслось над ним, едва не задев. Потом оно взмыло к бабке в руку.
Бабка Языга неторопливо его пристроила перед собой поперёк стопы. Погладила, за службу благодаря.
— Изведали, глупые детинушки, — заговорила вроде бы весело, — Каково быть в лесной паутинушке? Заплутали без пути — без дороженьки? Притомили свои резвые ноженьки?
— Что тебе надо, бабка? — спросил Веселяй. — Пошто нас догоняла?
— Одни назад не вернёмся! — добавил Торопка. — Только с Васильком!
— Передумайте, родные! — с чувством попросила бабка Языга, аж слёзы прозвучали в голосе. — Вернитесь! Нам так нужен каждый витязь!
— Чтобы извести под корень тех, кто смел и непокорен! — язвительно добавил Веселяй, подделываясь под бабкину речь.
Бабка Языга поперхнулась, губы в себя втянула без остатка, показала два жёлтых клыка.
— Василёк ваш сгинул, — сказала жалостливо. — Вороны его тело расклевали, солнце его косточки иссушило. Лежат они где — нибудь под ёлкой, и муравьи через них ползают. Неужто и вы к тому стремитесь?..
— Одни назад не вернёмся! — повторил Торопка. — Только с Васильком!..
— Тьфу ты! Я про Фому, а он — про Ерёму! — бабка помрачнела, бородавки на лице покраснели, зашевелились. — Вам что, плохо жилось? Плохо елось и пилось.
— Ты Василька, никак, боишься? — осенило вдруг Торопку. — Знать, и мы тебе страшны, коли погналась!..
— Одни беды от умников! — Бабка сплюнула на Торопку, тот увернулся — Напридумают чего не было, а ты потом доказывай!
— Пошли с нами, бабка Языга! — предложил Веселяй — Найдём Василька живого — тебе заслуга. Мёртвого найдём — первая узнаешь и нас, как овец, назад погонишь…
— Да вы что, милые! — пропела бабка, выпучив глаза и осев глубже — почти по плечи — в ступу. — Экие вы превёртыши! Без меня меня женили! Постарела, видать, бабка — слабовата стала… — Языга вздохнула притворно. — Только не так это, молодцы, не так! Бессон да я больши-ие друзья! Чего он даст — я подберу! Вертайтесь немедля, пока я добрая! Не то некому будет вас оплакать да обрядить!..
Бабка привстала в ступе, глядела вниз с угрозой, бородавки встопорщились, налились коричнево-бурым и стали похожи на еловые шишки.
Молчали. Ветер шелестел, тёк напористо, раскачивал верхушки.
Торопка упирался своим плечом в Веселяево, порывался выскочить, сказануть. Веселяй его осаживал незаметно, отодвигал. Слава должны быть весомы, не суетны. Слова должны созреть, чтобы прозвучать. Вспомнились волшебные книги в Детинце. Будет ли когда-то к ним доступ?.. Вот теперь — пора. Бабке ждать уже невмоготу. Хватит медлить.
— Одни назад не вернёмся! — сказал Веселяй и подтолкнул Торопку: твои, мол, речи повторяю. — Только с Васильком!
— Ах так! — завизжала бабка Языга. — Да кто вы есть, чтобы гордиться! Без роду без племени, без скота и без семени! Ноготы, босаты изувешены шесты; холоду, голоду амбары полны. Берегитесь, русиничи! Призову я лихо, и не жить вам тихо!..
Бабка запыхтела в ступе. Левой рукой придерживала помело, правой шарила, копалась.
— Пошли да побыстрей! — шепнул Торопка.
Веселяй кивнул. Они кинулись вперёд, под защиту еловых лап.
И вовремя. Потому что в руке у Языги стали появляться чёрные шары, и бабка их швыряла в беглецов — один за другим.
Шары ударялись о землю, лопались, выпускали облака жёлтой пыли.
— Грибы — дымовики! — на бегу крикнул Веселяй, заслоняя рукавом рубахи рот и нос. Торопка чуть приотстал — на шаг, не больше. Один гриб стукнул его в спину, окутал Торопку желтуной.
Русинич споткнулся, надсадно закашлялся, опустился на колени. Бабка Языга захохотала злорадным басом.
Полумрак огромных, тесно растущих елей прикрыл их и спас. Они бежали, петляя между стволами, Веселяй и чуть отдышавшийся Торопка. Хотя бегом их одышливое передвижение назвать трудно — только им самим, разгорячённым, оно казалось бегом.
Они бежали, а сверху, невидимая бабка Языга, вопила, визжала, высыпала вперемежку проклятия и грибы — дымовики. Тяжёлый зелёный слоистый полог всё поглощал, полный своей сонной силы, непохожей на быструю силу подвижных живых.
Они бежали, а корни выпрыгивали из земли и норовили сшибить.
Трава при каждом шаге делалась гуще, — ноги тонули в ней, как в вязком болоте, и с трудом выдёргивались.
Они бежали и тогда, когда сил не осталось. Вернее, перемётывали непослушные тела от ствола к стволу. Соберутся с духом, отпустят сучковатую опору и бросают себя к следующему дереву, которое дрожит перед помутнённым взором.
Время разорвались от этих судорожных бросков. Разбилось на редкие островки понимания и мысли.
Вдруг Веселяй видел, как над вершинками молодняка, чуть в стороне от них, тяжело летит ступа с бабкой Языгой. Не только с ней. Вокруг ступы, уцепившись руками за толстые края, висят, как стручки гороха, злыдни. Веселяй провожал их удивлённым взглядом и забывался…
Вдруг он слышал, как вдалеке улюлюкают и свистят злыдни. Не иначе, загоняют в западню дичь…
Вдруг видел, как Торопка валится в траву и сразу засыпает, неловко повернув голову. Почему Торопка оказался впереди? Ведь был за спиной? Веселяй не успевал ответить — падал рядом с Торопкой. Даже во сне ему казалось: падает, падает и никак не остановиться, не догнать ускользающую землю…
Проснулся — Торопка стоит на коленях рядом и трясёт его, Веселяя, за плечо.
— Бежим! Злыдни! Побьют как зверей!
Лицо в Торопки в крупных каплях пота, щёки подёргиваются.
Вскочил Веселяй, оглянулся, прислушался. С трёх сторон доносятся выкрики, взрыки злыдней. Между стволов дальних, в мареве ломком воздуха горячего, мелькают первые косматые фигурки, обретшие видимость. Мечи посверкивают в их когтистых лапах.
Побежали в свободную сторону. Много тут было кочек, поросших черничником. Лес перемешанный: то от иголок увёртывайся, то лиственные ветки хлещут по глазам.
Голоса злыдней не ближе и не дальше — держатся как были.
Боги, когда же кончится гонка заполошная, бег неостановимый? Не вернуться ли назад? Не отдаться ли на милость волосатым нелюдям?
Может, и поворотил бы Веселяй, — есть же предел выносливости и терпению. Да уж поздно было — уж загнали их в последнее пристанище.
Колыхнулась земля под ногами, треснули ветки, и полетели оба русинича в замаскированную яму, наспех вырытую у них на пути.
Веселяй лицом пробороздил по стенке, исцарапался, пропорол торчащим корнем. Торопка легче отделался — свалился на Веселяя, больно подвернув кисть левой руки.
Ворох зелёных веток упал на них, обнажая западню.
Чуть позже — едва успели русиничи подмять ветки под себя и усесться рядышком — над краями ямы появились головы злыдней.
Веселяй осторожно обтирал кровь со щеки листьями иглун — дерева. Торопка нянчил больную руку. А злыдни кривлялись, гримасничали, рычали, на пленников плевались, вышваркивали сопли из носа. Кто-то кинул камнем и попал Торопке в голову.
— Прости ты меня! — прошептал Торопка горячечно, будто в бреду. — Не поминай лихом!..
Веселяй не успел его остановить, не успел вмешаться, не успел понять…
В едином движении взметнулся Торопка на ноги, выхватил меч, метнул его лезвием вверх. В слитном порыве, в нерасчленимом: тело — рука — меч…
Громадный злыдень заорал страшно и рухнул в яму — разрубленным лицом к ногам заточенных.
Другие косматые морды разом отпрянули, взревев испуганно и злобно.
Торопка, дрожа, выдернул свой меч, поднял пучок веток, обтёр лезвие. Стоял, глядя вверх. Ждал.
Веселяю передался его порыв. Спиной к спине встал Веселяй свой меч обнажив.
Время замедлилось. От удара до удара сердца проползала длинная пауза, наполненная
пауза, наполненная невыносимым ожиданием. Злыдней не было. Не появлялись. Было непонятное шуршание наверху… Что-то шевельнулось на краю западни. Веселяй приготовил меч метнуть да увидел — не в кого. Горка земли, подвигаемая невидимой силой, выросла над яминой и скатывалась вниз. Потом другая… Третья… Больше и больше горки… Чаще и чаще падают.
— Что же они, завалить нас решили? — Торопка затравленно дёргал головой на каждую осыпь.
— Видать, решили!.. — Веселяй вложил свой меч в ножны, стал деловато уминать ногами рыхлую землю.
— Ишь, чего придумал! — Торопка улыбнулся, языком провёл по пересохшим губам. — Этак мы выберемся, пожалуй!..
Они топтались, продвигались друг за дружкой по кругу вдоль стены. Веселяй улавливал некий напев — шлёп — шлёп, шлёп — шлёп — шлёп! — в их возне. Да некогда было запомнить его, чтобы спеть потом…
Может, и справились бы они, кабы земляные потоки не увеличились. Может, и совладали бы. Шлёп — шлёп, шлёп — шлёп — шлёп…
Да земля валилась уже такими обвалами, что за один раз колени засыпала.
Торопка всё меч в ножны не вкладывал — надеялся, что будет ему ещё работа.
А как поняли, что погребут их тут, — безмолвно поняли и не глядя в глаза, — так оставил Торопка надежду, отчаялся. Остановился он, поднёс меч к лицу будто поцеловать хотел, попрощаться.
— Что встал ! — упрекнул Веселяй. — Пока живой — борись!..
Торопка глянул отчуждённо, отодвинул меч от лица, коротко замахнулся и отбросил верное своё оружие на неутоптанную рыхлую середину. Туда, где надёжно укрытый, уже покоился убитый им злыдень…
Земля расступалась — приняла и укутала. Будто блеснул на миг родничок да исчез, впитался… А сверху торжествующе завыли. Там снова показалось несколько голов. Самыве смелые, видать…
Торопка растерянно глянул на злыдней, на руки свои пустые, рукавом лицо обтёр.
— Как поспешу, всех насмешу! Прощай, Веселяй!.. Прыгнул Торопка туда, куда меч бросил, и сразу увяз выше пояса. Наклонился, руки погрузил в чёрную духоватую землю. Тут ему камень в голову попал, — окровянились волосы, алый воротник растёкся вокруг шеи.
Выпрямился Торопка — глаза мутные, слёзы на них. В деснице, вместо меча, пук веток.
— Хватайся! Вытяну!.. — Веселяй присел, руку протянул.
Но Торопка и не глянул в его сторону — переламывал ветки, одну на одной. Как последняя хрустнула, сказал Торопка:
— Пусть вас не будет, злыдни! Пусть вы камнями станете!..
— Не надо! Это иглун — дерево! — крикнул Веселяй.
И отшатнулся.
Жаром удушающим пахнуло. Поперечная огненная линия бежала по Торопке — от ступней вверх. Торопка глядел на огонь, — лицо мучительно перекошено, губы шевелятся.
— И тут поспешил. Про Бессонна-то не вспомнил — услышал Веселяй сквозь вой злыдней и шелест огня. Смолк Торопка. Не было больше Торопки. Стоял столб горячего пепла — сверху ещё красный, снизу быстро чернеющий. Смолкли и злыдни. Слоистые каменные глыбы тяжело сверзлись в ямину, разбили пепельный сгусток осыпали себя хлопьями. Веселяй от них едва увернулся.

Глава 7

На другой день Василёк за ними не погнался.
Вийлы-сестрицы показались в положенное время. Стали дразнить его, песни петь, хороводы водить. Набрасывались: щипали, ластились, манили…
Василёк — ни с места.
— Что ж это он, сестрицы? — сказала одна вилла. — Или мы ему нынче не любы?
— Или мы его обидели? — спросила другая.
— Или песни наши ему не по нраву? — подхватила треть
Василёк поглядел на говорящих: только те, с кем он не был ещё…
— Может, нам его защекотать? — подумала четвёртая.
— Или яблочек ему наших не давать! — предложила пятая.
— Пусть мается памятью! — обрадовалась шестая.
Другие сестрички молчали. Всего их было двенадцать, и Леля — краше всех. И словно бы теплее. И роднее, словно бы от матушки в ней что-то.
Стояла она среди молчащих. Потупились. В волосах своих, будто в морских волнах, укрылась.
— Её хочу! — Василёк пальцем указал. — В жёны возьму! Домом своим жить будем. Детей родим… Вийлы-сестрицы нахмурились, потемнели. Иные даже отшатнулись. Не по нраву им Васильковы речи. Не угодил.
Вроде, и не двигались они. Но как-то так вышло, что Лелю оттёрли, обступили. Василёк следил настороженно, глаза хотелось протереть, но боялся — уведут Лелю, спрячут. Не было тумана, но сестрицы виделись — как в тумане. И Леля тоже…
Она не оборачивалась, не тянулась к нему, и это было досадно. Жалко было её, такую послушную, беззащитную.
— Отдадим её, сестрицы?-то ли спросила, то ли предложила одна вийла.
— Пусть заслужит! Пусть заслужит! — захлопали в ладоши, запрыгали, засмеялись остальные.
— Готов я! — сказал Василёк. — Давайте ваши службы!...
Вийлы замолчали. Потупились, будто прятались от его глаз. Васильку казалось, что слышит напряжённый безмолвный разговор. Не хотят ему отдать Лелю, хотят его перехитрить.
Подняли сестрицы головы, и Василёк отшатнулся. У всех было одно лицо — Лелино. Василёк попробовал сравнивать носы, глаза, уши. Ни малейшего различия. Попробовал проводить пальцами по нежным плечам. Авось, прикосновение подскажет, кто подлинная Леля.
Вийлы смотрели, улыбались. И похожесть была неприятна. Словно в насмешку они стали такими, назло Василькову предпочтению.
Может, они и впрямь одинаковые, неразличимые? Может, родными только притворяются?..
Василёк опять и опять обходил сестриц. Глядел, притрагивался.
И вдруг увидел над левой щекой у одной — мохнатого растопыренного комарика. Летучий паучок висел, дрожа крылышками-то взлетал, то опускался. Вот она! Совсем отбили память местные яблочки! Ведь говорила же, предупреждала! Вот она, единственная, милая!
Василёк взял её за руку, победно оглянулся на других. Но тут кто-то Лелю рванул, увлёк в сторону, и остался у Василька в руке быстро тающий след её мягкой ладошки.
— Он злится, он злится! — закричали, запрыгали вийлы. — Как хорошо!...
— Эка диковина! — проворчал Василёк. — Как ещё пытать будете?
— Загадки! Загадки зададим! Отгадай попробуй!
— Давайте!
— Я задам!
— Нет, я!
— Нет, я!
— Висит сито, не руками свито…
— Мать родит меня, а я — мать…
— Да стойте вы стойте! Пусть меня послушает!
— Нет, меня!..
Василёк вертел головой, хохотал. Вийлы-сестрицы походили сейчас на суетливую сорочью стаю. У каждой снова своё лицо. Лели среди них не видать.
Одна вдруг сообразила, как других переплюнуть. Выскочила вперёд и завизжала — зачастила, чтоб не перебили.
— Бела как снег, черна как жук, зелена как луг, вертится как бес, и повертка в лес!.. Она повернулась к остальным вийлам и язык показала, торжествуя.
— Отгадывай! Отгадывай! — закричали сестрицы нетерпеливо
— Сорока, — сказал Василёк.
Тут вийлы застонали досадливо, зашипели, как рассерженные гусыни, набросились на выскочку, щипками да тычками загнали её в свою толпу.
— Я и другие могу! — сказал Василёк. — Твоя разгадка: путина. — Он ткнул пальцем в вийлу. — Твоя: вода и лёд… Две сестрицы — загадчицы бросились бежать — не хотели отведать щипков да тумаков. Остальные помчались вдогонку — толкаясь, путаясь друг у дружки под ногами.
Непонятные они…Странные…Чем-то отличаются от русиничей… Но чем? Василёк плечами пожал. Не мог он сообразить. С тех пор, как яблок здешних поел, туман в нём поселился. Был туман снаружи, когда он очнулся. Теперь втёк внутрь… Что ж ему делать-то? Бежать по следам, чтоб Лелю найти! Или тут, на месте, новых загадок дожидаться?..
Сбоку тихо прикоснулись. Василёк вздрогнул, головой дёрнул. И улыбнулся ласково.
Леля… Озирается…Дрожит…Страх и растерянность на лице…
Любый! — шепчет поспешно. — Что ж ты землю нашу вдоль прошёл, а поперёк не
догадался!..
— Бежим! — Василёк её крепко за руку схватил — Укроемся где — нибудь!
— Да где же… — начала и не договорила.
Василёк рванулся — в сторону от вийл — и Лелю за собой потащил. Показалось Васильку, что настал миг освобожденья. Ведь он и впрямь только по солнцу от берега до берега… А если поперёк? Неужто не найдётся местечка укромного?..
Бежали…Бежали…Через корни прыгали…Ветки хлестали, но как-то не больно, — подхлёстывали… Солнце прыгало вместе с ними — от ствола к стволу, с ветки на ветку… Ветерка не было, а как не хватало, — чтобы свежий, в спину…
Далеко убежали. Даже Василёк устал, — дышал шумно. А уж Леля, небось, подавно. Думал Василёк, она жаловаться будет, просить остановки…Ждал…Но Леля молчала…
Насквозь лес пронзили. Выскочили на опушку, густо уставленную чёрными по — змеиному изогнутыми яблонями. Василёк руку протянул — рот пересохший яблочком освежить. Да вспомнил, как отодвигалось дорогое прошлое, туманилась ожившая память… Одумался… К тому же и Леля попросила:
— Не ешь, если выбраться хочешь!...
Впереди была длинная песчаная коса. Василёк увидел странное сооруженье — полукруглые белые ворота высотой в половину его роста. Они вросли в песок или вырастают из песка и словно бы лёгкой дымкой подёрнуты
— Туда надо! Сквозь них! Там выход! — поспешно проговорила Леля. Василёк обернулся на миг, прикоснулся губами к её губам, — поблагодарил. Считанные деревья остались между ними и голым песком. Надвинулись ворота. Василёк теперь ясно видел — это огромная кость, выбеленная солнцем и ветрами, повисла над прибрежьем.
Считанные деревья остались. Но тут, как из-под земли, налетели вийлы. Окружили, затараторили. Будто и не заметили, что от них пытались убежать. Будто не придали этому значении
— Третья служба за ним, сестрицы!
— Что ж ему задать-загадать?..
— Самое трудное! Самое трудное!..
— Пускай спрячется!
— Чтобы мы не нашли !
— Пускай!
— Да разве он сумеет!
— Поглядим! Поглядим!
— Пускай прячется!
— Пока тень до сюда не дойдёт! — Одна вийла отчеркнула ногой на песке возле колеблемой тени крайнего дерева.
Остальные одобрительно зашумели, запрыгали, завертелись. Потом за руки взялись и повели хоровод вокруг Василька. Их озорные голоса слились в песне и словно бы погрустнели, потеплели.
— Туманно красное солнышко, туманно,
Что во тумане красного солнышка не видно.
Кручина красная девица, печальна,
Никто её кручинушки не знает,
Ни батюшка, ни матушка родные,
Ни белая голубушка-сестрица.
Печальная душа красна-девица, печальна!
Не может злому горю пособити,
Не может мила друга позабыти,
Ни денною порою, ни ночною,
Ни утренней зарёй, ни вечерней!...
Спели вийлы-сестрицы, но хоровод не разорвали. Плыли вокруг Василька, поглядывали нетерпеливо своими очами, большими да бесслёзными. Давили их взгляды, приказывали, понуждали.
Василёк противился, не поддавался, волю напрягал.
Хоть и неподвижная, бессловесная, а всё битва. Не пристало храбру без боя сдаваться.
Вийлы подождали да снова запели. И снова поразился Василёк тому, как их визгливые голоса помягчели в песне, простой человечьей печалью налились, недоступной для каждой вийлы поодиночке.
— Не во далечем-далече, во чистом поле,
Что ещё того подале во раздолье,
Стоит-то постоит белая берёзонька…
Что под той-то берёзонькой,
Что под белой кудреватой,
Там не сизые голуби ворковали,
Девица с молодцем речи говорила.
Не дождичком бело лицо смочило,
Смочило белое лицо слезами,
Познобило сердце тоской-кручиной…

Пали песни сестричек Васильку в сердце, омыли его, впитали туман, который внутри клубился. Увидел Василёк Лелю в хороводе — совсем близко, милую, нежную, желанную. Только что, вроде, стояла рядом, держала за руку, — и вот уже оторвана, среди других, и опять надо её, украсть, отделить.
Василёк бросился, почти настиг, успел почувствовать, кончиками пальцев, Лелино плечо.
Вийлы только этого и ждали. На миг раньше Василька брызнули врассыпную. Закричали сорочьими-резкими голосами:
— Не догонит!
— Не спрячется!
— Не догонит!
— Не спрячется!..
Ах не спрячется?.. Ну, подождите!.. Василёк резко остановился, напрягся, вызвал видение «нитяного» мира — основы основ, из которой всё построено. Увидел себя — знакомым уже — лохматым клубком. Новым усилием воли разъял нити, вплёл их в яблони, в воздух, в берег. Стал всем — и ничем. Исчез…
Голоса вийл звучали отовсюду. Они, видать, ещё думали, что Василёк за ними гонится.
Тень от крайнего дерева почти достигла намеченной на песке черты.
И вдруг Василёк понял, что он сделает сейчас, как украдёт Лелю. Он расплетёт её, как себя, растворит её в её мире.
Непередаваемо сладко — быть берегом и воздухом, деревом и тенью.
Василёк продлил себя, перелетел сознанием до бегущих сестриц. Повис над ними, невидимый, сильный, добрый.
Сделал усилие… Ещё… Ещё…
Леля не поддавалась.
Василёк напрягся…
Дерево рядом с Лелей, коротко дрогнув, исчезло…
Но Леля, Леля…Он не мог её изменить… Он впервые испытал отвратительное бессилие.
Нити Василька, подходя к Леле, сминались, отталкивались, не могли найти её нитей, чтобы переплестись с ними.
Василёк вернул дерево — снова сделал его видимым.
Всеми своими нитями он обвился вокруг Лели, прижался, вглядываясь и пытаясь ощутить, чем же она была в этом — самом тайном своём — естестве.
Не из нитей она состояла, нет. По крайней мере, не из таких, из каких был Василёк и всё вокруг.
Васильку казалось, что сквозь упругую пелену, не пропускавшую его нити, он видит мерцание. Что это светилось? Уж не звёзды ли? Ведь первое, что он вспомнил, когда очнулся в тумане, тоже были звёзды.
Василёк не глазами сейчас вглядывался — всей поверхностью своих нитей. Он забыл о времени. Впитывал, сторожил, копил впечатления. Смутная и сложная картина… Ум отказывается понимать её — настолько сложна…
Там, в Леле, — бездонность и безмерность. Ворочаются, бурлят чудовищные вихри, составленные из встречных разноцветных потоков. Непонятно, как всё это уживается внутри, не разносит Лелю по кусочкам, как из бешеной быстроты рождается полная неподвижность…
Вроде бы, каждый вихрь увенчан шаром из закорючек, загогулин… Вроде бы, закорючки, загогулины сливаются в нити, из которых соткан привычный Васильку, родной шар… Вроде бы, из нитей что-то строится… И тут же распад, перемена, и новое, другое сложились…
Не заметить, не запомнить, не понять…
Василёк отвлёкся, потому что вийлы звали друг дружку, и голоса их — пронзительные, тревожные — не давали сосредоточиться.
— Сестрицы! Глядите!
— Сестрицы! Слушайте!
— Куда он делся?
— Не в ворота ли ушёл?
— Нет — нет! Ворота закрыты!..
— Глазки навострите!
— Ушки на макушке!...
Вийлы бродили, перекликались, вертели головами.
Их лица мрачнели, мертвели, сонливость появилась на них…
Тень от крайнего дерева далеко заползла за намеченную на песке черту.
Василёк ждал. Пусть позовут, пусть признают своё поражение, и тогда он появится.
Но вышло по-другому.
Вийлы всё быстрее мотали головами. Метались, натыкаясь друг на дружку. Будто
нарочно опьяняли себя исступлёнными движеньями.
Закатывались под лоб глаза… Раскрывались хриплые рты… Сотрясались сильные молодые тела…
Вдруг одна закричала — страшно, истошно, повелительно.
Другие подхватили. Нечеловеческими были их голоса.
Неведомая сила смела их в кучу. Они сбились так тесно, что стали не толпой, не сборищем, — единым комом…
Слиплись — и тут же отпрянули, взязвшись на руки. Хоровод раскрылся, как цветок. Ядовитый цветок, не медоносный, — от него исходила угроза.
Хоровод не двинулся, не поплыл по кругу. Закрыв глаза, вийлы стали раскачиваться. Вперёд — назад, вперёд — назад — ближе и ближе к земле. Не падая, хотя казалось, — не могут не упасть.
При каждом их наклоне тёмный туманный шар вспухал между ними и, беззвучно лопаясь, как бы отбрасывал их назад.
Ближе и ближе к земле…Вперёд — назад, вперёд — назад..
Быстрее и быстрее..
Василька заворожили непонятные действия сестричек.
Мир вокруг него тоже был заворожён. Явь сотрясалась до самых глубинных — нитяных — основ. До тех тайных первоначал, среди которых пребывал Василёк.
Дёргалось море, Дёргались деревья. Дёргался воздух.
Их судорожные движения набирали силу. Нити словно забыли о том ладу, в каком жили прежде. Словно старались порвать себя, извлечь из потайных мировых корней…
Только нити Василька оставались в покое, — разум Василька сдерживал их, был их владыкой.
Неуютно стало. Будто висел, распаяленный, среди веток дерева, и ветки пытались отдёрнуться, сбросить его с высоты…
Лесовик вдруг вспомнился. Впервые с тех пор, как Василёк очнулся.
Василёк взмолился:
— Помоги! Не выдержу!..
Но легче не стало. И Василёк понял, что не в родном лесу он встретился с вийлами — сестрицами. Другой тут мир.
Не властен тут Лесовик…
Мир нитяной, в котором он спрятался, бунтовал, выталкивал Василька.
Василёк попробовал дать волю своим нитям, вплетённым в море, воздух, деревья. Разрешил своим нитям участвовать в общей свистопляске.
Но тут же распался, потерял себя. И лишь последняя искорка разума, — сторожевая крохотная звёздочка, — не позволила исчезнуть окончательно, провалиться в черноту неведенья, небытия…
Собрал себя Василёк и упал на песок — в мир видимый, в котором бесновались вийлы. Сестрицы увидели, разорвали круг, налетели, хрипя и визжа. Ногти у них длинные, острые — раньше Василёк не замечал этого. Погребли Василька под собой, — кровавая закипела куча — мала. И не только царапали, кожу срывали, но и кусали, погружали в Василька острые зубки… Единственный голос жалостный пробился из-под бесноватых тел:
— Сестрицы! Пощадите!..
Слаб среди рыка и шипенья был этот голос. Но услышали вийлы, охолонули, отхлынули.
Окровавленный, истерзанный, беспамятный, остался на песке Василёк.
Возле него на коленях Леля. На глазах её больших, как небо, слёзы выступили, как солнышки…
— Он же выполнил!.. Сделал, что попросили!..
Нет, не голос Лели победил сестричек. Слёзы поразили. Не могли вийлы от слёз её оторваться, не могли в них поверить…
— Пожалела его!...Полюбила!.. Такой же станет, как он!.. — бормотали.
И отступали растерянно. Будто не знали, что же теперь делать, как быть…
Леля своих слёз не заметила, — Васильком занята была. Выкрикнула слова укоризны, склонилась и кровь своими длинными волосами утирала. Потом приподняла его, распростёртого, свои руки под мышки просунула и, багровея от натуги, потащила, шажок за шажком, к воротам костяным. А вийлы, едва она попятилась, одумалась, помрачнели и придвигались, придвигались, придвигались…

Глава 8

Сколько дней прошло? Как давно он тут?..
Веселяй плохо соображал от голода. Просыпался, глядел в небо — солнце там или звёзды. Если солнце, он переворачивался на живот и осматривал свою яму. Ну, как птицы обронили что-то съестное, или ветром занесло…
Если звёзды, — он глядел на голубовато-чёрные, пышно-тяжёлые, далёкие ветки деревьев. И мерещилось ему, что это бараний бок, набитый пшённой кашей. Или пирог-рыбник, под пышной душистой корочкой скрывающий розовую сочную стерляжью мякоть… Ничто в яме не менялось. Приутопталась, осела земля. Пепел смешался с ней, стал почти не виден. Камни примелькались — будто век он с ними бок-о-бок.
Торопка…Злыдни… Гибель того и других… То ли было, то ли не было…
Зачем Торопка высказал своё пожелание? Что им двигало? Желание мести? Досада?
Неужели злость и поспешность правят миром? Неужели так везде?..
Мысли текли неторопливо, сами по себе. Словно кто-то другой думал рядом, и отголоски западали в усталую голову Веселяя.
Мысли рождались и умирали. Додумывать их невозможно было — не хватало сил…
Злобный Бессон слаб и страшится правды…
Злобный Ядрейка ненавидел не Веселя — всех правителей.
Его суетливая ненависть погубила самого Ядрейку — не Веселяя.
Злобный Тугарин панически боялся потерять власть…
А Торопка? Назовёшь ли его тоже злобным! Нет, язык не повернётся…
Нет, не Зло и Добро правят миром, а злость и поспешность.
Но боги? Неужели не видят?..
В том-то и дело, что нет! К ним, богам, приходят от людей лишь большие «божественные» чувства, думы и дела.
Муравьиная возня не занимает богов…
Различают ли вообще боги Добро и Зло? Существуют ли Добро и Зло там, среди богов?
Или это человечья увёртка — поделить мир на две части, чтобы оправдывать свои кривые дорожки?
Может быть, существует что-то одно?.. Что?..
Сердце и песни свои подсказывает: Добро..
Ум шепчет: Зло и только Зло…Чем будет его смерть! Злом или Добром?..
Если он умрёт вот здесь, вот сейчас… Нет, он не умрёт..
Он должен найти Василька. Василёк выведет русиничей из тупика, куда загнал их Тугарин…
Веселяй подымался, через силу, преодолевая неохоту, — вытягивал руки вверх, прижимался к земляному откосу, царапал его ногтями. Бывало, ногти цеплялись, утверждались в стенке. Но стоило попытаться расширить зацепку, вырыть ступеньку, и земля тут же оживала, небрежно встряхивала жирным боком, оседала, наплывала, вытесняя Веселяевы пальцы…
Веселяй ложился, сокрушённо разглядывал свои чёрные ладони, обломанные ногти — и засыпал…
Кончилось всё неожиданно и просто.
Он проснулся однажды. Было солнце. И сосновый ствол стоял на краю ямы. В прошлое пробуждение его не было, а теперь — стоял…
Длинные крепкие корни свешивались к нему, щекотали лицо.
Да не от щекотки ли он и проснулся?..
Веселяй вскочил — откуда сила взялась! — и полез по корням. Перехватывал быстро и молил: Выдержи! Не обломись!..
Выбрался, встал возле соснового ствола, притопнул — знай наших! Глянул вниз — прощай, Торопка! — и пошатнулся.
Кто-то осторожно придержал его сзади.
Веселячй обернулся — никого. Тесные заросли еловые. Посреди них два сосновых ствола. Корни на том, что возле ямы, шевелятся, как живые, — убираются в землю.
— Кто ты? — упали сверху басовитые слова.
Веселяй голову задрал и рот разинул. На двух соснах, как тулово, — пень большущий. Вокруг пня — вперемешку — вьются ветви и корни. Ветви родные: и с листьями, и с иглами.
Нет, пожалуй, пень — это не тулово, это башка лобастая. Чудно! Корни — как брови. Ветви — как волосы. Длинные сосновые лапы — они как лапы и висят. Видать, одной из таких и придержали Веселяя, чтоб не сверзился.
Из тёмной глубины древесной как бы всплывают большие золотистые глаза. Трещинами — черточками нарисован рот…
— Я Веселяй! Друг храбра Василька! А ты кто?..
— Я Лесовик.
— Будь здоров! — земной поклон ответил Веселяй.
— Ведаешь ли, где Василёк?
— Нет, батюшка Лесовик. Ищу его…
— И я не ведаю. Как же так? Или не ты в лесу наибольший?..
— Нет его в лесу, Веселяй.
— Быть того не может! Никуда он со своей земли не денется! Никуда от русиничей не убежит!..
— Ишь ты, горячий!.. — Веселяй услышал одобрение в голосе Лесовика. — Ну-ка, глянь-поглянь сам!
Всё вдруг отодвинулось, отпрыгнуло. Словно бы подняли Веселяя быстро да тычком отправили в иные места. Кружились вокруг ветки, листья, иголки… Подташнивало… Ветер волосы теребил…
А как опустило его на землю, увидел себя Веселяй в мерзком болоте. Гнилая трясина воняла, хлюпала, испускала пары. Чахлые скрюченные берёзки с крошечными полу-жёлтыми листьями немощно горбились, опираясь о пухлые кочки, поросшие бородами ядовито-зелёной травы.
— Милые! — прошептал Веселяй — Эк вас на чужбине скрутило!..
Он ковырнул одну кочку ногой. Нога легко вошла в кочку сбила верхушку, открыла гнилое нутро. Тяжелая злованная жидкость выплеснулась оттуда — Веселяй еле успел отдёрнуться.
— Хи — хи — хи — хи — хи!
— Хе — хе — хе — хе — хе!
— Хо — хо — хо — хо — хо!..
Что за гадкие голоса?.. Веселяй обернулся и увидел пирующих кикимор. Три старушки-замарашки, длинноносые, тощие — кожа да кости — сидели прямо в тине вокруг широко распластанной кочки.
Пучки высохшей травы, перекрученные корья, трескучей берёсты были для них одеждой. На кочке перед ними пузатилась деревянная полуведёрная лохань. Стенки её были изузорены кругами да волнистыми линиями.
Кикиморы по очереди, соединяя ладошки новичкам, зачерпывали из лохани тягучее тёмное варево, в котором то и дело попадались бесформенные куски, и сглатывали, сжёвывали ухваченное с видимым наслаждением. Даже пальцы облизывали…
— Эй, красавчик! — заскрипела одна из них, прожевав. — Попробуй нашего хлёбова!... Хи-хи-хи!...
— Всё пропадает-гибнет! — сказала другая хмельным голосом. — А нам наплевать! Была бы бражна!..
Она протянула ладони к лохани, пошарила там, вытащила целую шляпку мухомора, полюбовалась и с аппетитом схрумкала.
— Он из чистеньких! Он брезгует! — гаденько задребезжали третья — Он для себя счастья хочет. А нас убьёт, чтоб не мешались!..
Кикимора ворохнулась, и Веселяй с отвращением увидел, что на коленях у неё притулилась большая чёрная жаба. Жаба открыла пасть с неприятным щёлкающим звуком и ждала, пока ей дадут испить из горсти.
Веселяй вспомнил избы русиничей, узорчатые ткани в сундуках и ларях, золотые да серебряные вещицы, камешки, оружие… Богато живут русиничи. Но не лучше, чем эти…
— Мир вам и вашей трапезе! — сказал, отвесив поясной поклон. — Не появлялся ли в ваших местах Василёк, храбр могучий?..
— От вас, людей, нигде покоя нет! — сказала одна.
— Никого не видали, ничего не знаем! — сказала другая
— Выпьешь — скажем! — пообещала третья…
Веселяй подошёл, наклонился над лоханью. Кроме мухоморов там плавали волчьи ягоды, листья белены, дурмана, чемерицы, тоненькие — лягушечьи что ли? — косточки с обрывками мяса.
Запах был до того муторный, что Веселяя передёрнуло.
— Не могу я, бабушка! — сказал виновато. — Не серчайте!
— Ишь ты! — умилилась одна. — Бабушкой назвал.
— А ты и раскисла! — зыркнула вторая.
— У людей правды нет! — сказала третья. — В каждом слове — обман!
— Как хотите, а я ему отвечу! — первая глаза утёрла кулачком. — Не видали мы твово храбра! Не было тут заезжих!..
И сразу исчезло болото после её слов. Опять стоял Веселяй перед Лесовиком. Оглядывался. Жмурился: у кикимор полумрак, а тут свету много. Дышал взахлеб чистым воздухом…
— Поверил, что нет Василька в лесу?
— Да как же ему не быть! — возразил Веселяй, впрочем, уже не так уверенно, как раньше. — Куда же он делся?..
— Ладно, поспрошай у других! — прогудел Лесовик…
И опять всё отодвинулось, отпрыгнуло. Словно бы подняли Веселяя быстро да тычком отправили в иные места. Кружились вокруг ветки: листья, иголки… Подташнивало… Ветер волосы теребил…
А как опустило его на землю, увидел себя Веселяй возле речки тонкоструйной. Один её берег был обрывистым, другой — гладким. В обрывистом берегу темнели рядком отрытые норы. Последняя — больше всех. Возле неё высились кучи свежей земли.
Из норы в нору сновали злыдни. В приглушённом закатном свете они казались особенно угрюмыми, особенно косматыми.
Всякий раз они что-то тащили — из людских вещей.
Вот один вылез, держа на весу женский сарафан с перемазанным глиной подолом. Помял его пальцами, полюбовался голубым небесным цветом. Снова помял — видать, приятен был на ощупь.
У соседней норы крикнул хрипло — позвал.
Злыдниха вылезла по его зову — толстая, с маленькими глазками, широким носом. Жадно схватила сарафан, принялась разглядывать, нюхать.
Что-то заболтали, двигая руками и качая головами.
Веселяй ничего не мог понять в их рыкающей речи.
Потом злыдниха юркнула в нору вместе с сарафаном.
Недолго там повозилась. Успела прикинуться с ожидающим порой выкриков. И явилась, отяготив руку холщовой сумкой.
Злыдень — продавец выхватил у неё суму, открыл и заурчал довольно. Зоркий глаз Веселяя приметил жёлтый блеск множества кругляшей — денег заморских…
Тут начался стук великий. Там, над норами, на высоком берегу, стучали дубинками в сухие древесные стволы…
Веселяй вздрогнул от шума, задрал голову, но ничего, кроме высокого обрыва с выступающими кое — где валунами и свисающей травой, разглядеть не мог.
А злыдень с тяжёлой сумой испуганно зыркнул глазами туда — сюда и убрался в свою нору…
Другие злыдни, что сновали неподалёку, тоже спрятались.
Пока длился шум, — звонкие частые удары, — ни одна голова не высунулась. Всё замерло. Только речка текла себе неторопливо…
Едва шум стих, сверху, с обрыва, свесилась чёрная тяжелая пелена и поползла ниже, ниже.
Нет, не пелена. Веселяй рукой глаза протёр. Это десятки злыдней ползут, соскальзывают потихоньку.
А внизу, из нор, выплёскиваются хозяева — сколько их! — и лепятся к стене, и вздымают себя навстречу пришельцам.
Ай да гости! Поспешают. Удобных дорожек не ищут…
Ай да хозяева! Не терпится встретить, обнять, попотчевать…
Верхние злыдни быстрее движутся. И на вид они покрупнее, помясистее. И шерсть у них погуще, да с отливом словно бы — как воронье крыло.
Нижние злыдни помельче. Вроде суетятся, дёргаются, а движутся тише, — в гору как — никак. Шерсть у них пожиже да понеряшливей, спины кривульками — гнули их, небось, много.
Не успели нижние до середины обрыва подняться, а верхние уж тут как тут. Славно встретились: ногами спихивают хозяев, зверьим рыком глушат, на голову прыгают, на шею, обнимают и катятся к норам, к реке.
А что кости хрустят — мороз по коже. Смотрит Веселяй передёргивается. Не ведает, что делать: в бой ли вступать (на чьей стороне?), бежать ли отсюда?
Быстро верхние злыдни одолели, задавили нижних трупов гору воздвигли.
Не успела кровь из прокушенных да разорванных когтями жил истечь, а уж победители кинулись по норам приречным.
Рык да звяк да косноязычная речь, когда наталкивались верхние друг на друга и обругивали. Тащили из нор всякую мелочь, уворованную нижними злыднями у русиничей. Чашки, ложки, туески, одеяла, рубахи, сарафаны, оружие, деньги…
Удовольствие, спесь на зубастых мордах. Грабили то, что было до них уже награблено… Сносили добро в одно место — в крайнюю нору, недавно отрытую. Набивали её плотно — как ненасытное брюхо. Вещи клали вперемешку, без порядка.
Веселяй глядел неодобрительно, ничего не понимал. Набив нору до выхода, её тут же забросали землёй. Задами поелозили, землю приминая. Затихли на миг, отдыхали…
Вот тут Веселяй и вклинился.
— Эй, мужики! Василька, храбра могучего, не встречали? — спросил и в пояс поклонился.
Злыдни словно его не видели, пока молчал. А как привлёк внимание, кинулись, выставив когти, пену с губ роняя.
— Мы не встречали, и ты не встретишь! — рычали те, что поближе…
И вдруг исчезли замурованная нора и торопливые убийцы. Опять стоял Веселяй перед Лесовиком. Оглядывался… Жалел, что не бросился в битву на стороне тщедушных, неухоженных…
— Поверил, что нет Василька в лесу?
— Да как же ему не быть! — слабо совсем неуверенно возразил Веселяй. — Злыдни да кикиморы — первые наушники… Нет про Василька слухов…
— Куда же он делся? Под землю ушёл?..
— Вызнаем! — пообещал Лесовик.
И опять всё отдвинулось, отпрыгнуло. Словно бы подняли Веселяя быстро да тычком отправили в иные места. Кружились вокруг ветки: листья, иголки… Подташнивало… Ветер волосы теребил…
Веселяй хотел крикнуть, попросить, чтоб вернул его Лесовик. Ведать хотел, почему злыдни воевали, почему без насилия никто не живёт. Но крик замер у него в груди, не успел вырваться…Оказался Веселяй в этот раз недалеко от селища, — там, где схоронили павших в битве русиничей.
Ночь уже наступила, и лунный свет стоял, словно глубокая вода. Деревья высились необычно редко. Будто земля между ними растянулась и отодвинула, оттолкнула их друг от дружки. Было что-то неприятное в их облике.
Веселяй подошёл к одному, ближайшему. И вдруг острый сук метнулся навстречу. Не отпрянь Веселяй, сук бы его наверняка пронзил.
Там, где были похоронены русиничи, что-то посверкивало. Веселяй приблизился и увидел, как вытягиваются из-под земли длинные, как дождевые черви, призрачные мертвяки — навии.
Некоторых можно было узнать. Веселяй помнил их живыми. Но сейчас, после смерти, они страшно преобразились.
В глазах потух солнечный огонь, его место занял холодный лунный туман. Лица осунулись выдубились, почернели. Будто земля размазалась по ним тонким слоем и впиталась навеки. Зубы стали расти неравномерно — губы в углах сверху и снизу выворачивались длинными клыками.
Навии тянулись, тянулись из-под земли, неправдоподобно длинные, тощие. Чахлые ростки неведомых растений. Сизые дымные струйки над потухшим костром.
Слабые зелёные просверки окутывали навий, были их плотью, давали им существовать в яви. Словно крохотные звёздочки вспыхивали и гасли, успевая родить за свою короткую жизнь единственный изумрудный лучик…
Сонный ночной ветерок вздохнул — дунул из-за спины Веселяя к навиям.
Навии задвигались быстрее — почуяли живого.
Они качались, колеблемые ветрам, тянулись к Веселяю почти ложась на землю скрежетали зубами. Некоторые, изгибаясь, пытались отгрызть свой низ, который никак не мог отрасти, выползти, оторваться.
— Нет ли под землёй Василька, могучего храбра? — спросил Веселяй и невольно попятился.
— Нет!..Нет!..Нет!.. — навии шептали и тянулись, тянулись… Ползут!..Выбрались!..Веселяй руку на меч кинул, приготовился к битве. Но ветерок дунул посильнее и взвил длинные лёгкие тела в воздух. Барахтаясь и замирая, свиваясь в клубки и распрямляясь, они понеслись и пропали. Будто стая птиц промелькнула…
— Где же он? — закричал Веселяй им вслед.
— У ветра спроси! — донёсся шёпот и замер… Те навии, что остались, тянулись к Веселяю по — прежнему, выползали, выдавливали себя из-под земли…
И вдруг они исчезли. Опять стоял Веселяй перед Лесовиком. Оглядывался… Мурашки бегали по коже…
— Поверил, что нет Василька нигде?..
— Спроси у ветра!.. — посоветовал Веселяй.
— Вместе спросим! Слушай!.. Лесовик поднял руки ( то бишь, длинные сосновые лапы) и загудел, запел что-то. Сильный напев его всколыхнул всё вокруг.
Воздух над руками Лесовика искривился, как над жарким костром. Искривление разбегалось кругами — словно от камня, брошенного в воду. Будто Лесовик пёк блины из воздуха стряхивая их один за другим с воздетых пальцев.
Окрестные деревья — едва до них добежали круги — тоже искривились и загудели в тон Лесовику. Песня крепчала, деревья качались, искривлённый воздух вихрился, густел.
Веселяй, потрясённый, очарованный, слушал песню, впитывая, запоминал.
Сильный гул раздался вдалеке… Приблизился…
Большой ветер подлетел…
Тут началось такое, чего Веселяю никогда ещё видеть не доводилось.
Огромное тело ветра, перед которым драконы — комары, плясали с деревьями в обнимку. Свист, гул, треск были такие, что Веселяю захотелось оглохнуть. Ветер катался по верхушкам, спрыгивал на землю и снова взлетал. Он пел свою песню, что-то рассказывая, сообщал. Веселяй вдруг — не ко времени — остро позавидовал Васильку: тот понимал язык всего сущего…
— Ветер знает! — закричал Лесовик, перекрывая голосом буранный свист и вой. — Доверься ему!..
Веселяй головой помотал — хорошо, мол. Разве мог он вставить в беседу исполинов свой человеческий писк…
Ветер набросился на Веселяя, повалил, поднял к самой Луне, покраснелой, помутнелой, — и понёс, понёс куда-то…

Глава 9

Как ни рано поднялся Бессон, — беспорядков найти не смог. Солнце едва ещё показало макушку из леса, туман в Городище густ и холоден. Крупные капли на листьях и траве — словно согнутые спины…
Стража возле его опочивальни, не дремлят. Глаза у «ближних» дружинников припухшие, но взгляд зорок и твёрд. Стоят молодцы — грудь колесом, брюхо подобрано. Копья — что былинки в их лапищах.
На таких можно положиться…
Бабки Языги не видать — не слыхать. Сладкие сны досматривает. Пускай. Старикам больше нужно спать.
Надоедать она что-то стала Бессону. Путается под ногами. Советами его изводит. Очень умной себя вообразила. Да и побег Веселяя на её совести. Обещала ведь приглядывать, связать Веселяя наговорами по рукам и ногам.
По первости Бессон очень серчал на неё за непригляд. Потом одумался.
Веселяй, какой-никакой, а соперник. Убежал — забот меньше. Убежал — знать не важны для него дела русиничей. Только своя шкура…
Повелел Бессон злыдням так и нашёптывать по избам. Сумел себе на пользу повернуть побег Веселяев…
Куда бы услать бабку Языгу? Как бы отдалить от себя? Но без обиды — упаси боже! Так, чтобы не догадалась о немилости.
Ведь она — леснячка. Колдовать умеет. С какими-то силами наверняка связана. Нельзя её обижать.
Может, к леснякам её и отправить? Надо же как-то приводить их под его, Бессонна, руку. Надо собирать племена превращать здешние земли в Великое Княжество.
Эта мысль в нём бродит давно. Но до поры отодвигал, затаивал её даже от себя. Думалось, он сам, Бессон, станет достаточно велик, и титул для прикрытия не понадобится.
Сделавшись Великим Князем, он уже не будет Бессоном, наместником. Не будет просто Бессоном, просто человеком. Воспарит, вознесётся, — достань его тогда насмешкой, сравни с кем — нибудь!..
К тому же у лесняков много добра, сокровищ. И это надо держать в уме…
Как не могут понять недовольные, что не о своём благе он печётся — об их благе! Для них, неразумных, властвует!
Откуда они берутся, недовольные? Почему люди никогда и ничем не довольны?
Не потому ли, что подавлять другого — так же для них естественно, как дышать? Кто может это делать, по рождению своему высокому или медвежьей силе, тот счастлив.
Кто не может (а не может — большинство), тот в недовольных.
Уж он ли, Бессон, миром да ладом не хочет! Но неблагодарны, ах неблагодарны людишки! Нельзя с ними только ладом да миром…
Если ты взял власть, взял верховную силу, ты неизбежно должен эту силу показывать. Предъявлять подданным — вот она! — чтоб не забыли.
А показывая силу, ты неизбежно будешь вызывать зависть, злость. Хорошим — для подневольных — никакой правитель быть не может. Нечего и стараться…
Бессон оделся потеплее и отправился к своему любимому огороду. Безрукавка на лисьем меху обвивала его, как живая, ласково грела спину и грудь.
Солнце уже брызнуло из-за леса. Дружинники неторопливо жгли факелы, бледно горящие вдоль стен.
В общей трапезной на столах громоздились горы снеди.
Змеюн спал на своей лавке. В голове и ногах змеюна сидела охрана — два дюжих злыдня. Другие злыдни — стража — стояли у входа. Толстый дружинник, ведавший раздачей пищи, ходил вдоль столов, шевеля губами, — что-то подсчитывал. Увидев Бессона, подскочил и замер в почтительном внимании.
— Строже следить! — приказал Бессон. — Разбивать на отряды. Но чтобы лишку не было. Каждому отряду — свой урок. Пока злыдень — соглядатай не доложит, — никому никакой жратвы. Спрошу с тебя!.. Нынче всех раздели по десяткам да к бабке Языге в терем. Достраивать, перестраивать — бабка сама покажет…
Выслушал толстяк, согнулся в поклоне. Бессон ушёл, не дожидаясь, пока распрямится…
Возле ворот, ведущих к селищу, и вдоль стены, на траве и на цветах, уже вовсю полыхали капли росы, подожжённые солнцем. Бессон щурился. Приятен был начатый день. Приятна собственная сила. Щурились охранники — приворотники.
— Пущать, что ли, батюшка? — спросил Бессонна их спрошай. — Али пусть ещё потомятся?..
— Отворяй! — приказал Бессон. Дружинники убрали поперечный брус — отнесли за караульную башню к стене. Натуживаясь, развели в стороны тяжёлые створки. В ворота, возбуждённо гомоня, хлынули ждавшие русиничи. Их было много, несмотря
на ранний час. И глаза у всех были отчаянно — злыми. Голодными были.
Некоторые проскакивали, не замечая повелителя.
Иные видели — остолбеневали, кланялись, но поток их сметал, увлекал за собой. Иные кланялись на ходу, приноравливаясь к общему течению. Глаза в глаза не смотрел никто. Не было радости, не было любви ни в одном приветствии.
Бессон нахмурился. Хорошее настроение будто корова слизнула. Понял вдруг, что голод объединяет русиничей. Ослабляя каждого, делает их — совместно — более сильными.
Велеть, что ли, выдать им двойной пай, коли хорошо потрудятся?
Нет, мера найдена, и надо её держаться. С голода никто не умирает. Чуть ослабишь узду, и начнётся такой галоп…нет уж!
Бессон обогнул два терема победнее, что примыкали к воротам и оказался возле своего огорода. Потрогал колья, крепко ли вбиты, не расшатаны ли. Там, за ними, толстобокие репки валялись на грядах, будто поросята. Их тупая, полная силы ботва вспучивалась над ними независимо и дерзко. Будто была сама по себе…
Что-то должно быть у каждого, принадлежащее только ему. Только ему и никому больше.
«Своё» согревает сердце, привязывает к земле, придаёт надёжность, основательность бытию…
Казалось бы, как верховный властелин, Бессон владел всем: городищем и селищем, русиничами и злыднями. Но, у всего, чем он владел, была своя воля, свои желания, часто бесящие Бессона, ставящие его в тупик. Зачем, зачем ублажать свои прихоти, если ты не сам по себе, если жизнь твоя — служение тому, кто выше!.. Мысли твоего владыки — твои
мысли, желания владыки — твои желания. Только так должно быть!..
Нет, им чего-то подавай ещё… Недовольничают, скрытничают…
Один огород безраздельно принадлежит ему. Потому что его, огорода, воля — расти, цвести, плодоносить — полностью совпадает с волей Бессона. Огород его кормит, свободу ему даёт от змеюнской, наколдованной, пищи…
Бессон шагнул вперёд, к замаскированномсу пролазу.
И тут его отвлекали. Конечно, эта была бабка Языга. Никто другой бы не посмел…
Опухшая после сна… Волосы неприбраны. Их пучки торчат, как стручки на ядовитом кустарнике, что растёт на заболоченных полянах…
— Князь-батюшка! — окликнула сладенько. — не вели казнить — вели слово молвить!
Нашептали мне из лесу новости!.. Помедлила бабка…Бессон молчал… Тогда Языга в пояс ему поклонилась и сделала обиженное лицо. Её удержит надеялась? Не даст натруживать спину? Ну уж нет!.. Бессон ещё малость её потомил. Потом разрешил:
— Говори!..
— Князь-батюшка! — бабка надвинулась, нехорошо дохнула, гнилью; Бессон стерпел. — Отбиваются от рук людишки! Постращать бы надо!.. на той гари, где дракон закопан, хозяйничают. Землю делят. Кормится хотят сами, без тебя!
— Ишь, умники! — Бессон усмехнулся недобро — Вверх ногами, видать, их не вешивали!
— Постращай их, постращай! — бабка слюной брызгала, злилась. — Пока дыма не напустишь, огня не зажжёшь. Пусть им страх, как дым, очи застит.
— Меньше слов — больше дела. Ступай бабка Языга, подымай младшую дружину. Доставишь их к той гари. А потом и меня самого!
— Я уж надумала, как побыстрей сладить! — бабка хихикнула угодливо. — Сетку большую мне пауки сплели. В неё в раз десяток воев упихну. Да под ступу свою подвешу. Плохо ли?..
— И шустра, и мудра! — похвалил Бессон. — Что бы я без тебя делал!..
Бабка Языга умчалась ублажённая Бессон задумался.
Недовольничают… Скрытничают… Сами кормиться хотят, свободу им подавай…
Почему не успокоятся? Почему не затихнут — как при Тугарине?
Неужели нет возврата к старому? Неужели то, что было, больше не может повториться?..
Вот он — сам кормится. Но ведь он — Бессон, а не простой русинич. Он приближается к величию. Он скоро сравняется с Тугарином.
Или не может быть такого равенства? И слава умерших — недосягаема?..
Бессон встряхнулся, глянул на свой огород. Нет, не время сегодня им заниматься. А как он хорош! Как велика, сочна и хрустка ботва!..
Неохотно оторвался. Неохотно побрёл, надо карать самодовольных. Они могут посеять сомнения в его, Бессона, силе. В его способности накормить русиничей. В его нужности. В его праве на власть…
Возле Детинца, у парадного крыльца, толклись младшие дружинники. Ожидаючи, плечами пихались, боролись шутейно, разбиваясь на пары и кружки вокруг них. Гоготали, шлёпали по спинам, пыхтели.
Бабка Языга появилась неожиданно. Домчались от леса так быстро, что воздух взгудывал, расступаясь. Пустая сетка болталась, как петушиная бородка.
Бабка её выметнула сверху. Дружинники, прекратив баловство, подскочили, сноровисто растянули, забрались внутрь, подняли края над собой.
Бабка снизилась, нацепила сеть на костяные крюки, торчащие с боков ступы.
— С богом, касатики! Помоги вам, Перун! — провозгласила зычно — Нашему князюшке — слава!..
Она встала в своей «леталке» в полный рост и поклонилась Бессону.
Потом присела, легко взвилась, и дружинники барахтаясь, раскачиваясь под ней, снова гоготали.
Бессон остался ждать возле крыльца, глядя, как превращаются летуны в две точки между облаками и лесом: верхняя — потоньше, нижняя — пожирней…
Ждал и думал о себе: вечно в хлопотах, не жалеет ни рук, ни ног; выпало ему наследовать великому правителю, и нужно быть достойным наследником.
Что толку искать почти забытую Русинию! Где она? Зачем её пепел?..
Можно тут, на месте, такое Великое Княжество собрать, что и Тугарину бы в зависть…
Но живёт, живёт в селище мечта — найти утраченную родину. Живёт, смущает умы…
Он и сам поддавался…Как прочие о Русинии, так он мечтал — о Тугаринских порядках…
Прошлое живо только внутри человека. Может, боги для того людей и создали, чтобы люди прятали, хоронили прошлое в себе — иначе некуда ему уйти, никак не окончиться…
А Тугаринские порядки оживут в «Бессоновских». И Тугарин — бог да пребудет над новыми порядками как верховный охранитель…
Тут Языга вернулась. Пристукнув днищем, опустилась наземь. Подвинулась. Бессон подошёл и уселся, свесив ноги наружу. Привалился к твёрдой, как доска, бабкиной спине… Ступа взвилась и помчалась. Лес отпрыгнул вниз и превратился в длинную зелёную ленту, которую ветер выпрямил и протянул от одного края неба до другого.
Когда-то — вроде бы, недавно — он почти так же над лесом проносился, чтобы убитым быть по велению Тугарина. Страшно вспомнить… Бабка Языга, сидя спереди, бубнила что-то страстно, фукала носом, придыхала — ветер ей мешал, швырял её слова влево, вправо, вниз…
— Эти люди, эти русиничи, — донеслось до Бессона, — такие нелюди, куда нам до них! Стараешься, из кожи вон лезешь — лишь бы им лучше! Да разве хоть кто заметит, оценит, отличит? Разве одарит, хоть кто, за труды? Овсяная каша хвалилась, что с коровьим маслом родилась. Так и я — вечно в небрежении, в насмешках. Не скажи про себя доброго слова, — так и не услышишь.
— Пошла по масло, а в печи погасло! — пробормотал Бессон. — Ой, бабка, не набивай себе цену!..
Бабкина спина дрогнула после его слов. И не успел Бессон испугаться, — А ну как спихнёт! А ну как сбросит сверху! — а ступа уж накренилась чуть, снизилась, плюхнулась в густую траву на окраине мертвянно-чёрной гари.
Дружинники были тут. Стояли, задрав очумелые лица. Следили, как подлетает Бессон. Сетка лежала между ними, горбились, как пленный зверь.
Бабка Языга, что колобок выметнулась на землю первой. Не успел Бессон шелохнуться, она уж ему руку продублённую протягивала — опору предлагала.
Нарочито не заметив её руки (всё же неприязнь взыграла, как ни сдерживал), Бессон сошёл в траву, сделал шаг — другой, наслаждаясь прочной опорой. Огляделся…
Впереди, там, где гарь круглилась, поворачивая вправо, виделся шалаш, составленный из длинных веток. На одних ветках листья были сухими, сморщенными, на других — совсем зелёными.
Дальше, за первым, стояли ещё три шалаша.
Возле жилищ своих расположились у костерков русиничи. Небось, отвечеряли только что. Заглянуть бы в их котелки, — чем насытишь?..
Бессон решительно двинулся к шалашам, сделав знак дружинникам. Те поправили пояса, пригладили волосы и следом потянулись.
Бабка Языга притулилась возле ступы и на Бессонна не глядела. Голову в плечи вобрала, нахохлилась. Будто большая обиженная птица…
Бессон ждал переполоха, бегства. Но русиничи словно и не видели пришельцев. От ближнего костерка донёсся гудошный наигрыш и глуховатый мужской голос повёл неторопливую песню.
— Вот уж полдень — обед не приносят,
Разве наша так стара хозяйка,
Или она с молодцем уснула?
Не стара, не очень молода уж
И не с молодцем она уснула:
Замесила она много теста
И в большом горшке запечь хотела.
Прилегла она да и заснула.
В дом зашла соседская собака
И поела она это тесто,
В дом соседская свинья забралась
И большой горшок она разбила…

Подошли дружинники близко замерли. Ждали, пока песня кончится.
И Бессон ждал. Не мог двинуться. Будто песня была его сильней. Будто власть имела неодолимую, пока звучала.
Почему-то — под песню — вспомнилось ему одно место в Детинце. Там — между бревенчатыми стенами без окон — стояли тяжёлые сундуки. Неведомая сила взгромоздила их друг на друга. Вдоль одной стены — три сундука. Вдоль другой — напротив — тоже три. И один сундук посерёдке…
В том, отдельном, были книги — тяжёлые, мрачные, издающие лёгкий запах плесени. В других сундуках, небось, тоже…
Бессон вытащил одну: чёрную, будто из земли рождённую. Поднял с натугой. Открыл…
И вдруг страх напал непонятный. Почудилось: на обрыве встал и клонится, клонится — туда, в пропасть. Ещё миг — ухнет и костей не соберёт…
Ослабел Бессон, колени подогнулись, пот проливной прошиб.
Закрыл он поскорей неприятную находку и сунул обратно в сундук. И больше за ту дверь не заглядывал, за которой хранились книги…
Смолк певец. Дружинники, обнажив мечи, быстрой цепью растеклись вдоль шалашей. И со стороны гари, и со стороны леса встали. Некуда бежать…
Бессон подождал. Потом приблизился к окраинному костерку.
— Почему здесь живёте, русиничи? Почему не в селище? Там ваш дом!..
— Землицей кормимся! — неторопливо встав, пояснил кряжистый большерукий мужик. — Зеленеет она, родимая, от наших трудов…
Он руку протянул. Там, далеко, среди гари, под его протянутой рукой и впрямь то ли синело, то ли зеленело что-то. Облачко жизни… Молодой кусочек леса…
— Надо вернуться! — жёстко сказал Бессон. — Как все — так и вы! Не особенные, небось! Не умнее других! А лезете!..
— Мы што! Мы хотели как лучше!... — голос у мужика виноватый, нос — пенёк наморщился, лицо рябое задёргалось, мышьи глазки забегали.
— Связать! — приказал Бессон. Дружинники накинулись, руки мужику заломили, сорвав с поясов верёвки, скрутили его. Две бабы — старая и молодая — что сидели у котелка, заголосили было. Но Бессон цыкнул и они замолкли испуганно. В котелке разваренные листья плавали — Бессон заглянул, не удержался… Так у каждого костерка было: хозяина вязали, бабы пробовали голосить.
— Что ж ты, Шибалка! — упрекнул первого мужика тот, кого взяли последним, четвёртым. — На тебя ведь ровнялись! Ты бы начал — мы поддержали! К лесу бы пробились!..
— Кабы, кабы да кабы на носу росли грибы, сами бы варимся да и в рот катимся! — вдруг за спиной у Бессонна затараторила бабка Языга. Бессон даже вздрогнул. Ишь, не вытерпела, подкралась.
— Тебе только озорничать! — сказал первый мужик — То двигать межу! То против власти переть!..
— Может, разрешат ещё! — сказал второй мужик.
— Мы ж не бунтуем! — сказал третий.
Бессона поразила их покорность. Если бы они кричали, бились, верёвки на них были бы оправданней, понятней. Есть что-то божественное, не людское, во власти, в обладании ею…
— В подземелье их! Слышишь, бабка? Подумали штобы! — приказал Бессон. Бабка Языга обрадовано засуетилась. Она на службе, с ней примирились, её помнят.
Схватила за верёвку, потянула первого мужика.
За ней дружинники повели остальных.
Сетку растянули на земле, закатали туда горемык, и бабка Языга унесла их к Детинцу.
— А вы бабы, своим ходом идите отсюда! — сказал Бессон. — И не пускайте мужиков бродяжить! Есть избы в селище, есть пища! Чего ещё надо!..
— Поняли, милостивец! — ответила одна старуха за всех.
И потянулись бабы к угасающим костеркам — собираться…
А Бессон и дружинники дошли до зелени, разведённой на гари, и старательно вытоптали её. До последнего стебелька, до последнего листика…

Глава 10

Сбросил его ветер, перестал держать. Веселяй упал на четвереньки, головой помотал. И увидел, что прибыл как раз куда надо.
Низкое солнце светило справа, — в спины идущим, в глаза Веселяю. Странная была процессия. Впереди обнажённая девушка, укутанная длинными волнистыми волосами, изнемогая, тащила по песку еле — еле, шажок за шажком — обнажённого, окровавленного Василька.
Сзади, приотстав, молча двигались другие тоже девушки обнажённые, тоже длинноволосые. У них были злые лица. Приподнятыми пальцами рук, на которых краснела кровь, они словно бы щупали воздух.
Впереди, — как перед Веселяем, — высилась просторная костяная дуга, затянутая дымкой непрозрачной. Маленькие радуги там и тут поблёскивали на дымке пелены песок прибрежный сквозь неё не был виден.
Преследовательницы надвигались. Чем ближе подходили, тем глупее становились их лица. Будто кто-то невидимый смывал изнутри живые одухотворённые черты, оставляя необтёсанные людские подобия…
Веселяй хотел броситься между ними и распростёртым Васильком. Но засомневался…
А вдруг это обряд, непонятный ему? А вдруг они царём Василька избирают?..
Невыносимо видеть как девушки красивые на глазах делаются ведьмами…
Лишь та, что Василька волокла, собой оставалась. Запрокинутое перекошенное лицо с прикушенными губами было прекрасным, дышало отвагой, упрямством.
Веселяй загляделся, залюбовался, на время забыл о Васильке. Внутри Веселяя песня зазвучила — об этой девушке. Он готов был — сейчас же, тут же — пропеть свою песню вслух.
Но события не давали отвлекаться.
Девушка — шагах в пяти от костяной дуги — вдруг упала на песок возле Василька и зарыдала. Видать, сил больше не было.
Тут преследовательницы накинулись. С урчанием противным, со всхлипами жадными, допрыгнув, повалились на Василька и свою подругу, — стали пальцами кровавыми, зубами острыми рвать загнанных.
Веселяй передёрнулся от омерзения, подскочил, замахнулся. Но не мог он, даже сейчас не мог бить смертным боем нежные девичьи тела.
Он их, как волчат неразумных, ладонями отпихнул, расшвырял. Василька и его спасительницу под одну да под вторую свою руку прихватил.
Но «волчата» ему даже разогнуться не дали. Наскакивали, — но как-то неразумно, слепо, — норовили в глаза ткнуть, лицо исполосовать, укусить.
Попробовал Веселяй дёргаться, рывками да уклонами спасаться. Да разве защитишься при занятых руках, при двух беспамятных людях под мышками.
В напрасных попытках отвязаться он только равновесие потерял: упал на колени. Нападающие взвыли, торжествуя; навалились, одежду рвали, терзали…
Веселяй пополз на коленях, ужасаясь: Почему? За что? Ведь я же их не знаю, и они — меня!..
Ему казалось, что он ползёт очень долго, что на нём не найти нетронутого, не болящего места.
Вот встала перед глазами радужно-дымчатая пелена а тянули за плечи, за волосы; налегали, стараясь на спину повалить, не пустить. Вот надвинулась дымка, облепила, прогнулась, лопнула…
И не стало злых сил… Всё было то же. Берег… Море…Костяная дуга….
Но теперь она просматривалась насквозь…Не было завесы… И там, за ней, желтел песок, песок, — насколько видел глаз…
Ни деревца, ни клочка тени…
Ещё миг — другой, замирая, звучали девичьи голоса, визгливые, разочарованно-злые. Убегали, удалялись…
Веселяй хотел положить Василька и девушку на песок. Да передумал: услышал, как возвращается ветер.
Девушка вдруг очнулась, подняла голову.
— Меня туда, обратно!.. — попросила. — Я могу только там!..
И снова обмякла, потеряла сознание.
А ветер уже свистел, гудел, взмётывал песок, замутняя воздух. Вот он закрутился вокруг Веселяя, загоготал, заулюлюкал, подхватил всех троих и понёс, понёс, понёс…Выше, выше…Быстрее, быстрее…
Веселяй впал в спасительное забытьё. Не видал и не слыхал, как их ветер дотащил да наземь опустил.
Глядь в знакомых местах, у ног Лесовика. Наклонился тот над Васильком, лист за листом зелёным скручивает в трубочки, и льётся из трубочек струйкой тоненькой тягучей целебный сок на страшные раны…
Всю ночь Лесовик с ними провозился. И подлечил, и накормил, и выспаться позволил. Утром отпустил с миром. Так напутствовал:
— Зовите меня, коли нужен буду! Полюбились вы мне!..
Селище спало ещё, когда Веселяй привёл Василька и Лелю в свою разорённую избу. Избу злыдни разграбили, но подпол — по скудоумию своему — не нашли. Оттуда из подпола Веселяй извлёк одёжку и предложил гостям, Васильку — порты и рубаху, Леле — сарафан.
Сам захлопотал возле печи — растопить собрался.
Да не пришлось, не дали, новые гости явились. Князевы дружинники всунулись к окна. Расплылись багровые морды, — каждая во весь проём, — зенкали лупами, молчали.
Веселяй об огне забыл, потянулся к мечу. Василёк ухват с печи отнял; примерился, чтоб сподручней было. Леля глядела, не понимая, — на всякий случай выставила вперёд растопыренные пальцы. Так же, как сестрички, когда шли за ней давеча…
Тут в дверях закашляли. Там один из дружинников толокся — виноватился лицом, спину сутулил, руки держал пустыми ладонями вперёд.
— Первуша! — узнал Веселяй. — С чем пожаловал?..
— Князь Бессон послал! — Дружинник обрадовался, что с ним говорят мирно. — К себе вас велел звать!..
— Скажи ему: будем немедля!
Первуша снова потупился.
— Без вас нельзя ворочаться!..
— В полон поведёшь? — спросил Веселяй, сердиться начиная.
— Не гневись! Надо так, чтоб и мне не в укор, и вам не в обиду!
— Он прав, — сказал Василёк. — Иди со своими, Первуша! Мы приотстанем, но так, чтоб ты нас видел, а мы — тебя. На том и поладили. Пузатые дружинники удалились, тяжело шагая в строю. Когда они уж полпути в гору одолели, вышли на дорогу Веселяй, Леля и Василёк.
— Неужто Бессон хуже Тугарина? — спросил Василёк. — Али такой же?
— Плоть от плоти… — сказал Веселяй. — яблоко от яблони…
— Мне здесь не по себе, — пожаловалась Леля. — Хочу назад к сестрицам!
— Потерпи, ласточка! — попросил Василёк. — Гнездо совьём, привыкнешь!..
— Потерплю, — согласился Леля. Так тускл был её голос, что Веселяю показалось, будто не живая она, будто во сне говорит. Оглянулся Веселяй на селище и вдруг ахнул. И Василька за плечо тронул, чтобы тот посмотрел.
Из многих изб — может быть даже изо всех — высыпали на дорогу русиничи. Стояли молча, глядели вослед, утеснялись. Незаметно для себя выдавливались за околицу, как опара из квашни.
Веселяй вспомнил, как хаживал сам за Васильком, когда тот собрался с голыми руками Детинец штурмовать. Ничто и ничему не учит соплеменников. Каждый бы да по жердине в руку — ах какое воинство!..
— Что вы хотите, русиничи? — возвысив голос, крикнул Василёк.
— Верни нам родину!
— Ты обещал!
— Веди на поиски!..
Василёк выслушал бессвязные выкрики.
— По — вашему будет! — пообещал.
И пошёл в гору, уж больше не оглядываясь…
На парадном крыльце гостей встречал сам Бессон — вцепился в перильца витые, недвижим, как деревянный идол. За ним — справа — торчала бабка Языга, хмурилась, покусывала нижнюю губу. Ещё позади — толпилась дружина, красные лица молодецкие груди, тугие животы… Веселяй, Василёк и Леля остановились под крыльцом.
— Здравствуй, Бессон! Я вернулся! Я готов служить тебе! — сказал Василёк.
Бессон приободрился после его слов, лицом просиял, руки отнял от перилец. На миг отвёл глаза от гостей — глянул поверх них, поверх селища и городища, — поверх всего.
Бабка Языга тоже повеселела. Заулыбалась умильно. Добрые морщинки зазмеились возле рта и глаз.
— Люблю тебя, Василёчек! — пропела, будто поздоровалась. — Не гордец, не занослив! А удачлив — жёнушку-то вон какую сыскал!
— Поднимитесь оба сюда! — сказал Бессон. — Хочу обнять тебя, брат мой!..
— А ты, Веселяй, внизу оставайся! — строго добавила бабка Языга. — На тебя князь-батюшка сердит!
— Тогда я тоже — внизу! — сказал Василёк. — Хочу побрататься с тобой, Веселяй! Кто тебя обидит — и меня заденет! Будешь ли моим братом названным?
— Буду! — сказал Веселяй.
Ему смеяться от радости лёгким себя чувствовал — воздушным пузырьком в воде. Ай да Василёк. Ай да храбр как он, стоя внизу, верх одержал над Бессонном!..
Веселяй вытащил меч, приложил запястье правой руки к острию. Василёк тоже свою приложил. Яркие чёрточки появились у них на коже кровь из них выбухала и скатывалась — капля за каплей.
Василёк и Веселяй соединили надрезы — рука на руку — и постояли так. Потом обнялись и троекратно расцеловались — губы к щекам колючим.
Леля смотрела, рот приоткрыв. Удивлялась, должно быть, и не понимала, объяснять ей некогда.
— Зовёшь ли к себе нас, князь Бессон? — спросил Василёк.
Бессон молчал. Не видел он братания. Не слышал Василька.
Лютая ненависть была на лице Бессонна. Обратил он её куда-то за спины братьев названных. Там, сзади, вытекали на площадь русиничи. Прибывали, как вода в половодье. Безоружны. Молчаливы. Непокорны. Злыдни сновали перед ними, как чёрные большие мухи. Вот протянулись густой цепью — перегородили площадь. Веселяй напрягся. Ну! Сейчас бы враз напасть, смять охранительную цепь, ворваться в Детинец.
Но ведь было, было…Бой всенародный тут же, на площадки… И в Детинец врывались…И погром был неостановим — страшное, слепое, безумное разрушение…
Значит, по-другому надо? Но как? Равновесие между толпой и крыльцом неустойчиво. Любой толчок — и полетят головы, польётся кровь…
— Русиничи! — закричал Бессон сверху, и голос его, полносильный, зычный, далеко разлетелся. — Я хотел посылать за вами гонцов! Но вы сами пришли и правильно сделали! Сегодня вернулся брат мой, Василёк! Я рад его приветствовать и обнять! Я назначаю его главным воеводой! Я жалую ему два терема в Детинце со всякой утварью и убранством!.. Хотите ли в поход под его началом?..
— Хотим!..
— Пойдём!..
— В Русинию!..
— На родину!.. Бессон слушал крики и не убирал хищного выражения с лица. Он был похож на коршуна.
Веселяй вдруг понял, что Васильку не видать власти, что Бессон оказался хитрее, быстрее, — только что, на глазах, перехватил победу…
— Василёк сам соберёт дружину! — продолжал Бессон, переждав крики. — Выступать можете хоть завтра! Буду ждать тебя, Василёк, в своих покоях!..
Бессон головой дёрнул, как бы поклон обозначил, и хотел удалиться. Но его остановили новые крики.
— Выпусти пленных!
— Освободи!
— Помилуй!
— Открой подземелья!..
Не по нраву это пришлось Бессону. Ноздри раздулись, грудь часто заходила. Будто решил весь воздух перетянуть от русиничей.
Оглянулся. Может, хотел приказать что-то страшное?..
Ближе всех из дружинников к нему стоял Первуша.
Веселяй явственно видел, как Первуша отшатнулся — надеялся, что взгляд Бессонна его минует. Но Бессон именно в Первушу ткнул пальцем и, когда тот приблизился, что-то ему шепнул.
Первуша исчез в нутре Детинца. Веселяю вдруг зябко стало — поёжился. Неужели он, Веселяй, был когда-то правителем? Не во сне ли пригрезилось?.. Как жаль, что ничего доброго не совершил за своё короткое правление! Как жаль, что и не стремился совершить только ждал Василька…
В руке, поцарапанной мечом, короткими толчками взыгрывала боль. Побратим подпирал Веселяя сбоку мощным плечом. И Леля…
Не слишком ли часто Веселяю хочется взглянуть на неё? Как бы ненароком…Как бы случайно…
Вот и Бессон — как услал Первушу и замолчал в ожидании — нет — нет, и прикоснётся к Леле глазами. Тоже как бы ненароком…
Скорее бы в поход с Васильком! Там всё будет проще, чем здесь… Там песни можно петь… Сестриц Лелиных встретить и Любушку свою найти… И поюн-дерево, давняя мечта… Не здесь ведь оно — тоже там где-то Русиничи загомонили, заорали, руками замахали.
По цепи злыдней прокатилось волнение.
Первуша вывел на крыльцо четверых мужиков. Те щурились, озирались, потирали запястья, только что освобождённые от пут. Рубахи на них порваны, тела в кровоподтёках…
Бессон снова вперёд подался, оскалился.
— Я вас отпускаю! — крикнул громко, словно не для тех, что рядом, а для тех, что на площади. — Своевольничать не будете — никто вас не тронет!
— Тебя ж хотели облегчить, князь-батюшка! — прогудел один мужик. — Чтоб ты колдовской свой хлебушек на нас не тратил!.. Мгновенно площадь притихла после его слов.
— Ишь ты! — звонко выдохнул молодой мужской голос.
Бессон нахмурился, руки снова бросил на перильца витые. Внутри, видать, клокотал, но наружу не пускал — перебарывал себя. Только ногти побелели, да подрагивала нижняя губа…
— Идите да помните! — сказал, переждав свой гнев. — Князь решает — вам исполнять!..
Он сделал знак рукой вожаку злыдней, повернулся резко и скрылся в Детинце.
Злыдни бегом схлынули в сторону.
Мужики бросились к Васильку, обступили тесно, шумели возбуждённо и бестолково.
— Меня возьми!
— Меня!
— Меня!
— Я в парусах раньше понимал!
— А я грести мастак! С утра до ночи не устану!
— Тебя беру, Шибалка! Тебя, Перемяка! А ты пойдёшь, Первуша? — деловито говорил Василёк.
— И я с тобой! — ревниво поспешила Леля. — без меня пропадёшь!..
— Мужики сдержанно и добродушно засмеялись…

ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ > > > Глава 11