ЗАБЫТЫЙ КОРОЛЬ

- 0 -
Я жил в глухих болотах смрадных,
Когда легенду слышал ту,
И в днях немых и безотрадных
Язык иссох в безмолвном рту.
Но слух остер был мой! Однажды
Заслышал путников шаги.
Они устали; еле тащат
Свои тяжелые тюки.
Я следовал за ними тихо -
Хозяин леса, враг полей.
Не скрипнет ветвь сухая криком
Под легкостью ноги моей.
Тех чужестранцев было трое.
По говору - из-за морей.
Но что людская речь немому,
Тому, кто знал язык зверей?
Они влачились скорбно. Ниже
Шло солнце к горизонту дня.
Я видел, слышал их; они же
Ничуть не знали про меня.

Недолго шел я, чащей скрытый:
Ночная темь с них сбила спесь.
И старец с бородою витой
Сказал: "Мы заночуем здесь".

Два молодца кивнули кротко,
И приготовили огня.
Один из низ взял нотку тонко
На старой лютне, что была

Подружкой струнной, безыскусной,
Веселой и щемяще-грустной,
Что не предаст за серебро,
Как ни блестело бы оно.

И пальцы заскользили ловко,
Мерцая в свете от костра.
А я все слушал звуки робко,
Я знал, что подойти нельзя.

Мое лицо иль морда зверя
(Зовите, как приятней вам)
Их испугало бы. Я верил
В то, что себя боялся сам.

Но ладной песни переливы
Прервал вдруг голос старика.
Сказал он: "Младости мотивы
Давно чужие для меня,

Мой сын! Дай в руки мне подругу
Что услаждала слух не раз.
Я вам открою, хоть и с мукой,
Один печальный свой рассказ".

И грубые его ладони,
Узнавшие немало бед,
Коснулись лютни. Вдруг я понял,
Что сам забыл цветенья лет.

Вот он запел. Протяжно, странно,
И лютня дребезжала вслед.
В ту ночь навек меня нежданно
Сцепила песня, как обет.

Я до сих пор ту песню помню,
Рассказ о древнем короле,
Что был забыт под шелком томным
И брошен был в роскошной тьме.

 

- 1 -

Он был когда-то первым сыном,
Был первенцем он! Что с того?
Он королем стал, только минул
Ему десятый год всего.

 

Старик-король погиб в походе
На чужеземных дикарей:
С крестом он сеял смерть в народе,
Забыв про мор своих земель.

И сын, нежнейшей из любовей -
Любовью матери взращен,
Престранною Господней волей
Стал новым юным королем.

Ему в размер костюмы сшили,
Корону вознесли на лоб,
И спину мантией покрыли,
Отца же положили в гроб.

Он не скорбел об этом долго,
Но мать его больной слегла.
И плакал он, мальчишка гордый,
Когда к отцу она ушла.

Он сел на трон. Немая челядь
Боялась разомкнуть уста.
Никто не знал, что дальше делать,
Ведь и движения перста

Нельзя было дождаться с трона.
Король сидел, словно Иона
Во смрадном чреве у кита.
Но ни молитвы, ни поста

Не исполнял. И позабыл
Все то, что мальчиком любил.

Проходит день. Второй, другой,
К нему придворные толпой
Сбираются, а он молчит
И все недвижимо сидит.

Но время многое излечит,
И вот король расправил плечи.
Нет в нем ни молодости былой,
Ни мысли, прежде так живой -

Велит подать на златом блюде
Все драгоценности, и люди
Ему несут из закромов
То, что сокрыто под засов.

 

Скрипят придворные зубами,
Но делать нечего теперь.
Сверкает замок вместо стали
Оковами златых цепей.

Король одет в шелка фривольно,
Напудрен - не видать лица.
Из замка выгнал недовольных,
И стал похож на подлеца.

На голове его венец,
Его персты в плену колец
Роскошных. Только без изыска
Тончайший перстень материнский:

Он снял его с руки родной
Когда нашла она покой.

 

- 2 -

Шли годы дальше, и король
Ни разу не проехал вдоль
Своих земель, и дикари
Напасть решились и смогли.

Теперь они со свистом буйным
Врывались в скромные дома...
За смертью, страшною и бурной
В те земли подошла чума.

Народ бежал, бросая всё,
Что сердцу мило было прежде.
Бежала мать, забыв дитё,
Бежал ученый, став невеждой;

Бежал солдат, кольчугу вмиг
Отдав за старую клячонку,
Бежал и герцог, прихватив
С собой крестьянскую девчонку

Да горстку золотых монет.
Такой болезни был ответ.

И лишь король в пустынном холле
Бродил, не зная ни о чем.
А государство вековое
Всё гибло с кровью и мечом.

 

Король румянил щеки красным,
Чтоб быть моложе, как тогда
Когда он, херувим атласный,
Луной любим был как звезда.

Он день и ночь сверкал собою,
Так, будто где-то в небесах
Его бедняжка-мать слезою
Могла расчистить в облаках

Путь к сыну, брошенному рано.
Но он под свод не выходил,
Лишь за погодою следил
(У двери выставив охрану).

Придворные тащили мимо
Покоев короля добро;
Друг другу улыбаясь криво,
Хлестали стражники вино.

Тем временем казна пустела,
Пустел и замок золотой.
Огонь сжирал чумное тело
Страны, разграбленной ордой.

И в замке никого не стало.
Хоть королю и не пристало
Быть одному в своей земле,
Он предоставлен сам себе.

Сначала он понять не мог:
Где завтрак, мягкий пуф для ног?
Потом он злился, бушевал,
Слугу и так и эдак звал,

Но не пришел никто на зов.
Тогда он выдвинул засов:
Открыл дверь замка он на миг
И тут пред ним возникнул лик.

Ударил смрад в нос королевский,
Что был забит духами роз.
И человек чумной и мерзкий
Упал и к королю пополз.

Король в смятенье, задыхаясь
Платочком вышитым закрыл
Свое лицо, и вдруг, стесняясь,
Платок к чумному положил.

Его носочком подтолкнул он
Прекрасной туфельки своей.
И в пряжке яркой промелькнула
Вся доблесть здешних королей.

Король шагнул в прохладу дома,
И двери тихо затворил.
Не слышал он, как одиноко
Крестьянин за стеной молил.

Король смеялся. Громче, громче,
И смех его гремел, как бой
Под потолками. Только волчий
То так напоминало вой.

 

-3-

Проходит время. Одинокий
Король сидит среди богатств,
Что утащить не догадались
Дворяне, худшее из братств.

Одет по-прежнему роскошно,
Но, правда, и смешно немножко.
Его б увидел кто теперь -
Так тут же выставил за дверь.

Духи все так же выливает,
По-прежнему белит лицо.
Когда отыщет, выпивает
На завтрак голубя яйцо.

Король Забытый: хоть он сед,
Остался в нем кокетства след.

Бывает, в зеркале застынет
Портретом юности былой…
Но никогда он не покинет
Унылый, серый замок свой.

Быть может только, если он
Уйдет со шпилем в самый смрад,
В болот холодный, липкий чад,
Тогда король и выйдет вон.

 

-4-

Так старец спел тогда сынам.
И песню я вам передал.
Ведь та история во мне
Живет, подобная змее.

Она колечком обвилась
Вокруг моей груди, и всласть
Могу я говорить о ней,
Её тем делая верней.

Но нем я. Вам пропеть могу
Я только тихо на ветру,
Одним лишь шорохом листвы
Или журчанием воды.

Заснули путники, и я
Ушел неслышно, как змея
Что движется в моей груди...
Но что блеснуло впереди?

При свете месяца-мальца
Я вижу, что в цветке пыльца
И не пыльца, а золотой
Вдруг перстень матери родной.

 

ЛАЗОРЕВКИ

(Эпизод из жизни некоего гражданина Г.)

 

За вдохновение и фото бесконечная благодарность А.Д. Македонскому-Мартышанскому.

Посвящается ему же.

 

Серое небо нависло над городом, и с севера задувал привычный урывистый ветер. Взгляд Г. выхватил откуда-то из пространства фразу:

"...и на тридцать процентов дешевле!"

Г. чуть замедлил шаг, глядя на разноцветный рекламный щит, высившийся слева от шоссе. Тот, будто в насмешку, тут же развернул свои прямоугольные ребра; из них сложилось новое полотно, изображающее розовое лицо улыбающегося ребенка. "Лучшие товары для детей - только у нас!" - гласила надпись возле пухленькой щечки мальчика.

- Только у нас, - задумчиво пробормотал Г., - только у нас...

Полненькое, здоровое лицо дитяти разбудило в Г. какую-то давно завалявшуюся мысль. Еще миг, и он бы поймал её за тонкий искрящийся хвост, но тут реклама вновь сбросила прежнюю личину - белый фон сменился пестрящими оттенками красного и эмблемой какого-то банка. Г. чуть нахмурился и прибавил шагу, скидывая с себя непрошеное оцепенение. Пакет в его руке раскачивался с тяжелой равномерностью. Банка кабачковой икры и бутылка дешевой наливки, умощенные на связку картошки, тревожно позвякивали, безрадостно чокаясь друг с другом своими стеклянными боками.

Еще не стемнело, но Г. чувствовал – сумерки скоро проникнут в город. Нежданно и тихо, как банда искусных воров, проберутся они во все петербургские закоулки и зальют чернильной синью даже горделивую белизну мраморных статуй. Г. представил, как на точеные лица ложатся глубокие, печальные тени, и самые светлые городские персонажи враз становятся похожими на скорбящих кладбищенских ангелов... Нужно было торопиться.

Перед выходом в магазин Г. надел поверх домашнего свитера неоправданно легкую куртку, и сейчас изрядно подмерзал. Сырой холод так же, как и темнота, побуждал его поспешить, из-за чего пакет - для удобства - он перехватил двумя руками, на манер младенческого свертка. Унылое стеклянное бряцанье прекратилось. Дом был уже недалеко.

- Холодно, черт! – сквозь сухие губы выплюнул Г., заворачивая в знакомый переулок.

Он дернул на себя незапертую дверь подъезда. Густая темень лестничного пролета привычно впустила его в свое затхлое нутро, и Г. стал подниматься на третий этаж, делая небольшие передышки. Воздух из его легких выходил с чуть слышным свистом; пакет ему вновь пришлось опустить, перехватив его за тонкие полиэтиленовые ручки.

Наконец он поднялся к двери собственной квартиры. Пакет и ключи тихонько звякнули в унисон, и Г. вошел в собственное жилище. Из коридора было слышно, как мечутся в клетке его беспокойные синички-лазоревки, привезенные прошлой осенью одним из бывших учеников. Это было желание Г.; он вдруг почувствовал тогда, что нуждается в чьем-то присутствии. «Кто о чем, а живые - о живых!» - так сказал он ученику, принимая из его рук клетку с двумя диковатыми птенчиками. Ученик покивал, выполнив свой долг, и с легким сердцем уехал.

До птиц у Г. лет восемь жила кошка, звали её Китькой. Соседи погнали её от себя, и она приплелась к нему, – черная, с белой грудкой и белыми же носочками на мягких неслышных лапах. Боже, как часто она плодилась! Все соседские коты были её кавалерами... Но Г. не гнал её, нет. Иногда она пропадала на несколько дней, но всегда приходила назад. Он узнавал ее по отчаянному писку во дворе - она сидела, прижавшись к противоположной стороне стены, смотрела на его окна и взывала к его совести. Так они и жили - вдвоем. Но однажды вечером Г. собственным своим желаньем выставил Китьку погулять во двор; она была вся мягкая, сонная…

В один момент его насторожил непривычно радостный и азартный собачий лай за окном. Тогда Г. вышел во двор в чем был – в домашних тапочках и сальной майке, прихватив из коридора какую-то палку. Но было уже поздно. Сам он ничего не углядел, но то, что произошло, ему поздней деловито поведали соседи с первого этажа: собаки долго гоняли Китьку между машинами… Народ из окон зашумел на лай, и все быстро стихло.

Г. долго искал свою кошку; во дворе её не было. «Может, юркнула в подвал?» - подумал он, натянул резиновые сапоги, взял фонарик и спустился вниз по грязной каменной лестнице. «Китька, Китька!» - эхо его голоса гуляло по подвалу, брезгливо отталкиваясь от плесневелых стен. Кругом стояла мертвая, затхлая вода, в которой плавали бутылки и гнилые доски… И тогда он – взрослый человек – заплакал. Прямо там, в подвале.

А потом уже он зажил с лазоревками. С птицами Г. имел дело впервые. Хлопотливые, подвижные, пищащие, осенью они причинили ему немало хлопот.

Правда, по зиме они явно умерили свой пыл и выглядеть стали странновато: одна синичка порядком растеряла свое оперенье, даже хвоста было уже не видать. «Ну, уродинка!» - поцыкивал на неё хозяин, в очередной раз выпуская птиц погулять в комнате. Вторая же будто взбухла комочком из торчащих в разные стороны перышек. Особенно нежные сине-белые перья над её глазенками разветвились так, что стали напоминать брови самого Г., и это доставляло её хозяину некоторое смешливое удовольствие.

Г. поставил пакет на коридорную тумбочку и привычно глянул на свое лицо. Из простого, необрамленного рамой коридорного зеркала на него смотрел чуть полноватый старик. Ему казалось, что он всю жизнь помнил себя таким: не слишком аккуратно подстриженная борода и кустистые брови, нос, немножко нелепо примостившийся на лице, резкая морщина в углу рта, выдающая в нем цепкого и критичного наблюдателя… Иногда Г., кажется, вспоминал, что раньше волосы его были чернее, а морщина у рта была по-доброму мягкой, но подтвердить его догадку точно никто бы не смог.

Синички заходились криком в его комнате.

Стянув с себя холодную куртку, Г. нетерпеливо направился в кухню. Там его ждало одно дело...дело...

…К счастью, окно напротив его кухни до сих пор искушающе-призывно горело голубым светом. Г. не заметил, как вздохнул с облегчением: его не было дома около получаса, и он боялся упустить каких-нибудь новостей.

- Ну же, ну же, ну же… - бормотал Г., то и дело посматривая на свет и торопливо выставляя на липкий клеенчатый столик магазинную провизию.

Всё это началось тогда, когда в обычно пустующую квартиру в корпусе напротив внезапно заселилась Незнакомка.

Г. был консервативен – он считал, что статус Незнакомки нельзя присваивать любой миловидной даме, кои пачками щеголяли то тут, то там. Этот статус был особенным, и он что-то да значил. Для него.

За пару недель образ Незнакомки в таинственном окне успел прочно врасти ему в сердце. Сначала Г. и сам посмеивался над своим интересом, но смех медленно уступал место чему-то новому… Наблюдать за бледно-голубым светом напротив, искать Её силуэт, купающийся в этом свете… это становилось необходимым. Первостепенным.

Он часто думал о том, что же мешает ему схватить с полки пыльную бутылку настоящего армянского коньяка, купить какой-нибудь душистый букетик и заявиться к своей Незнакомке. Но он предпочитал коньяк распивать в одиночестве, да и статус Таинственной уважал больше, чем свои глухие плотские желания.

Окно горело постоянно: и днем, и ночью. В дневное время свет его был не так тревожен для Г., но самим фактом своего наличия не давал сосредоточиться на чем-то ином. А вечером… Он не раз уже ловил себя где-нибудь за полночь с пустою бутылкой наливки у кухонного окна, вперившим чуть помутившийся взгляд на голубое свечение. Тогда, застигнув себя на этом, он встряхивался от оцепенения, шел заниматься синичкиным жильем или читать, но в итоге либо вновь возвращался на кухню, либо в беспокойстве засыпал – уже под утро.

Вот и сейчас Г. вновь уселся за кухонный стол, уставившись в окно. Он был объят чувством какого-то неясного предвкушения: он знал, что сегодня наконец увидит Её. До этого Её облик мелькнул в окне всего лишь раз, и та размытая светом тень до сих пор жила в его воображении. В своей голове Г. наградил Незнакомку образом некоего идеала, но, пытаясь сосредоточиться и представить Её конкретной женщиной, терялся и испытывал неоправданное для своих седин смущение.

Сейчас, прихлебывая свой вечерний напиток, Г. скользил вдоль окон Незнакомки спокойным, расслабленным взглядом. Несмотря на чувства, ютящиеся в его душе, это голубое свечение убаюкивало его, а радио, шепелявящее где-то за спиной, будто нашептывало что-то неуловимо безмятежное…домашнее…родное. Только синицы, все еще изредка попискивающие в соседней комнате, не давали ему окончательно отпустить себя на вольность сонной дымки. Он изо всех сил старался не смыкать глаз: он знал, знал, знал, что должен углядеть в окне Её облик! Это было Событием, это было его отдушиной.

Г. не мог бы вспомнить впоследствии, сколько прошло времени: свет окна Незнакомки, сначала тепло-голубой и ограниченный оконным стеклом, вдруг стал разрастаться и сиять все ярче, невозбранно поглощая все соседние окошки, охватывая домовые стены своими мягкими руками… Г. был поражен – он не смог бы сейчас отвести взгляда, даже если бы все городские синицы враз запищали над его плечом. Не было уже ни кухни, ни пустого стакана, ни краюхи с кабачковой икоркой… Прочь сибаритские устремления! Г. глядел во все глаза на этот свет, он хотел быть его частью, нет – СНОВА стать его частью, он знал, что так и произойдет, но одно мешало ему – там не было Её.

– Нет! - истошно вскричал Г., но получилось лишь просипеть. – Покажись!

И Она явилась.

Г. видел, как мягко проявляется в этом свете Её темный облик, и это было самым желанным его видением. Ему казалось, что Она смотрит в него, говорит не ему, но самой душе его: «..со мной! Пойдем со мной!». Её горячие руки охватили его, кажется, со всех сторон, укутали, лелеяли его сердце, как больного, измученного ребенка. «Спи!» - шептала ему Она, и голос Её пел, как морские пенные волны, и был так же глубок, как океан, и так же лишал воли, как нежданно встреченный в чужих краях шторм…. Он чувствовал на себе Её прикосновения, он купался в них, и в то же время видел Её далеко от себя, не в соседском окне (а было ли оно?), а где-то гораздо дальше, за километры, за парсеки…

– Богиня!.. – выдохнул он. Все вокруг плескалось и гудело незнакомой мелодией.

– Покажи мне свое лицо! Я хочу видеть тебя!

Горячие объятья вокруг его тела тут же разжались, будто полоснув чем-то острым вдоль его бока. Он словно упал в невесомость, враз лишенный Её поддержи, Её…любви. Свет стал обжигающе ярок, свет отторгал его. «Как ты смел просить!» - по-змеиному прошелестело у него над ухом. Размытый силуэт Незнакомки перед его лицом свивал беспокойными кольцами то, что было у Неё вместо ног.

- Кто ты? Ты – не Она! – прохрипел Г., судорожно цепляясь за световые лучи, но все равно продолжая падать. Она захохотала. В этом зверином неистовстве Г. будто бы различил четкое и черное: «Л-И-Л-И-Т». Её змеиный хвост тяжелым кнутом бился то вправо, то влево, ударяя по свету так, как молотком бьют в ритуальный барабан. Но Г. не был уверен в тот миг, не стучит ли подобным образом в ушах его собственное сердце, подчиненное, разбитое? Гул нарастал, свет становился все жарче…Но вдруг сквозь этот ужасающий грохот Г. послышался какой-то простой и мелодичный перелив. Он, кажется, слыхал его раньше, когда-то давно, когда был собою…

Это было пение синиц. Так они запевали на рассвете: нетребовательно, легко, просто потому, что не петь – не могли. Не изломались в клетке с потерею хвоста, с неприродной кормежкой, с невнимательным хозяином… Они пели во всю мощь своих маленьких птичьих глоток, и Г. вдруг понял, что Она – исчезла.

Он вновь оказался на своей кухне, перед ним была пустая бутылка из-под наливки. Моргнув, Г. уставился на свои скрюченные шершавые руки. Он с трудом разжал их и судорожно втянул в себя воздух. В городе вставало солнце; соседское окно выглядывало во двор потухшей черепной глазницей. Г. резко поднялся и направился в коридор. Пение синиц в его ушах затихло только тогда, когда он вышел на лестницу, не закрыв за собой входную домашнюю дверь.

Г. шел, совершенно позабыв о холоде. Ветер мокрой ладонью утирал его горящее лицо, но, когда он повернул на другую дорогу, стал сочувственно поддувать ему в спину. В этот час прохожих было мало, и никто не обращал внимания на полноватого старика с чуть неаккуратно подстриженной бородой и кустистыми седыми бровями… Г. и сам не заметил, как оказался возле Египетского моста.

Фонтанка застыла, скованная ледяной чешуей, холодно поблескивающей в свете молодого зимнего солнца. Г. взглянул на панораму, раскинувшуюся на другом берегу, но взгляд его соскользнул на одного из ближних сфинксов. Его тело с плавными контурами лап и строгим абрисом носа, будто вылепленное из необожженной глины, было расчерчено заледеневшими ручейками снежных капель. Они застыли дорожками от лопаток к бокам: казалось, что это ребра странного существа сверхъестественной силой стали видны человеческому глазу. Г. положил руку на гибкую сфинксову спину и машинально провел вдоль тонких ледяных полос.

- Какой ты несуразный, если подумать. – бормотал Г., оглаживая холодный чугунный бок. - Лицо у тебя как у грека, а шапка египетская. Грек, египтянин, мужчина, женщина… А ни Греции, ни Египта-то и не видал. Ну, уродец! Как моя синица.

Сфинкс продолжал молчаливо глядеть на дорогу.

Г. сделал шаг и оказался перед его лицом. Египетский платок-клафт, обрамлявший его голову, сверкал спокойным золотым светом. Этот свет с новой силой всколыхнул миражи сна в душе Г., и он, не удержавшись, коснулся скульптурной точеной скулы.

- Кто же ты? – проговорил Г., не зная, кого именно сейчас спрашивает. Ему было почти больно от желания прижаться лбом к чугунной груди, и он было рванулся исполнить это, но в последний момент заметил мелкую черную сыпь плесени, которая, словно темные веснушки, осыпала все сфинксово тело. Г. отшатнулся и быстро отдернул руку. Холод, что статуя вбирала в себя всю ночь, вдруг обдал его с ног до головы. Он повернулся, неуклюже запрятав руки по карманам, и пошел в обратную сторону.

Сфинкс оставался недвижим; нелогичная людская природа была чужда ему. Снежные ручейки на его спине, согретые человеческой рукой, вскорости снова заледенили.

 

Г. был рад, что не взял с собою куртку, когда выходил из дома. Мороз, наконец пробравший его до самого позвоночника, вытеснил собою все мучительные образы. Г. еще ощущал Её присутствие в своей груди, но уже более слабое. Перед самым своим домом, окончательно замерзший, он заставил себя остановиться и глубоко вдохнуть. «Чувствуешь?» - мысленно спрашивал он себя, намеренно расправляя сутулые плечи и всей грудью встречая городской ветер. «Скоро весна!»

Он дыхнул на свои оледеневшие руки и, прищурившись, глянул на отраженное в окнах солнце.

Когда Г. собрался было войти в дом, ему пришлось обернуться: он услышал за спиной чей-то нежданный голос.

- Не поможете открыть? – повторила смутно знакомая ему женщина. Чуть смущенная своей беспомощностью, она поудобней перехватила закутанного в теплое ребенка и кивком указала на входную дверь соседней с домом Г. парадной.

Тихо устыдившись своего промедления, Г. заторопился помочь и ухватил замерзшими пальцами железную дверную ручку. От неприятного металлического лязганья зашевелился ребенок. Своими серыми глазенками он уставился на мать и что-то пролепетал.

- Ну вот, проснулся! – подосадовала женщина и торопливо поблагодарила Г., проскальзывая в дом. Он отпустил ручку и еще какое-то мгновенье имел удовольствие слышать нежный материнский шепот. Потом вошел к себе.

Г. медленно поднялся наверх, с облегчением чувствуя тепло знакомой парадной. У самой своей двери он ринулся было искать ключи, но вдруг понял, что изначально оставил дом незапертым. Г. прислушался, тихо ступая за порог: не пробрался ли кто за время его отсутствия? Но единственным звуком, нарушавшим тишину его жилья, было тихое попискивание у самых его ног.

- Как ты выбралась, глупая? – удивился Г., с трудом наклонившись и бережно подобрав с коридорного пола бесхвостую синичку. Замерзшие руки все еще было не разогнуть, и поэтому Г. кое-как посадил лазоревку на полуоткрытую ладонь, прижав её к груди. Птичка завозилась, устраиваясь поудобней, и Г. невольно улыбнулся.

- Где же твоя сестрица? Какие вы ловкие!

Оказалось, что другая синичка запуталась лапкой в тонкой комнатной занавеске.

Г. усадил в деревянную клетушку первую птицу, а сам нащупал в ящике стола ножницы. Он вырезал из занавески вокруг синицыных лап кривоватый кружок, а потом аккуратно освободил от него пленницу. Отнеся птицу к её куцей подруге, Г. придирчиво осмотрел дверцу клетки. Она была в порядке; Г. не имел ни малейшего понятия о том, как именно выбрались лазоревки. «Хитрюги!» - восхитился Г., наблюдая за тем, как птицы устраиваются по разным углам. Буду ли они привычно щебетать, или задремлют, уставшие? Г. и сам вдруг почувствовал, как вымотала его минувшая ночь; но что-то вдруг кольнуло его в самый бок, как тогда, во сне… Г. вышел на кухню.

Всё здесь осталось прежним, да и не могло быть иначе – хозяин уходил ненадолго. Обкусанный хлеб, открытая банка кабачковой икры, пустая вытянутая бутыль… Но Г. казалось, будто прошло много, много долгих лет. Он взял в руки бутылку из-под наливки, покрутил её в руках, провел пальцем по горлышку – не успела ли осесть пыль? но пыли, конечно, не было. Г. решился поднять взгляд на окно.

Его сердце заполнила боль, почти сразу сменившаяся невероятным облегчением. За стеклом Незнакомки какая-то женщина поливала подоконные цветы. В этой женщине с цветами он, пораженно приглядываясь, все больше узнавал мадонну с сероглазым дитятей, которым он сегодня придержал дверь…

- Не может быть! – охнул Г. «Может, может!» - будто бы просвистели из команты синички-лазоревки.

Множество мыслей одним тюком навалились на голову Г., и одной из них была: «Как же они растут у неё, без света? Окна во двор…», но и она сразу же сменилась сотней иных. Г. опустился на стул. Потом встал, не в силах сидеть, потом снова сел, не в силах удержаться на ногах, и вновь… Ему было так хорошо, так легко, так вольно! Он был готов сейчас же вновь выскочить на улицу, несмотря на старческие костные поскрипывания, и подержать дверь десяткам, сотням женщин и детей! Да что там, он готов был разговорить фонтанкинских сфинксов, и много, много больше, он… «Как мальчишка, ей-Богу!» – засмеялся он, вошел в комнату, потом снова вышел на кухню. Все вокруг него жило, даже здесь, в его пустом и одиноком жилье; Г. казалось, что он слышит и видит весь город, тоже давно оживший, вихрем проносивший мимо него тысячи звуков и запахов, тысячи тысяч людей, и вся эта жизнь окончательно затоптала в нём кошмарное ночное видение. Он не сразу заметил, что женщина в окне тоже глядит на него. Он подошел ближе к стеклу и легко улыбнулся, помахав рукой. В её лице мелькнуло узнавание, и она тоже заулыбалась ему, в знак приветствия качнув зажатой в руке маленькой лейкой.

Господи, ох уж эти старые дворы! Окна…окна… Боже, как давно он не улыбался!..

Птицы в комнате прыгали с жердочки на жердочку, что-то переливчато чирикая.

Они, хоть и были невольницами, знали цену жизни.